Одновременно прошу Вас в самые ближайшие дни принять меня и дать мне возможность коснуться всей совокупности вопросов, связанных с дальнейшей жизнью Камерного театра, тем более, что разрешение их чрезмерно затянулось и я чувствую настоятельную необходимость в беседе с Вами и в получении Ваших окончательных установок.
В. В. Вишневскому[cclxxxvi]
17 апреля 1940 г., [Хабаровск]
Дорогой мой Всеволод.
Ты не можешь себе представить, какую непосредственную радость я испытываю сейчас от того, что пишу тебе письмо[cclxxxvii], что могу хотя и «в заочном порядке» крепко обнять тебя, что знаю, — через двенадцать-пятнадцать дней твои лукавые гляделки будут бегать по этим строкам, что ты в Москве на твердой суше, живой, здоровый, бодрый и крепкий. Такой, как я тебя люблю и вижу даже сейчас, невзирая на дистанцию в 9 000 километров!
Тебе, должно быть, много икалось на Балтийском море, если не от дрейфа и качки, то от того, что мы с Алисой по многу раз в день вспоминали о тебе, нервничали, волновались, надеялись и ждали, с нетерпением ждали письма или телеграммы от тебя. До чертиков жалко, что сейчас не могу тебя крепко обнять, а должен довольствоваться почтой, кстати сказать, не в меру черепашьей.
Итак, строчка за строчкой: вот уже шесть месяцев, полгода, сто восемьдесят дней, энное количество часов и минут, как мы обитаем в Хабаровске, на Дальнем — дальнем Востоке, к которому, невзирая на тьму бытовых, жилищных и прочих неприятностей, у меня нежное-нежное чувство[cclxxxviii]. Здесь нет многих скорпионов нашей московской жизни — телефонов, банкетов, управлений, клубов, рабисов, юбилеев и поминок и еще ряда подобных же прелестей и, может быть, отчасти поэтому нам удалось в сравнительно короткий срок выпустить «Бовари»[cclxxxix] и закончить первую стадию работы над «Клопом» Маяковского. Работали мы и, в частности, я — запоем, так что временами даже, как после подлинного пьянства, кружится голова и «мальчики кровавые в глазах».
Нас с Алисой очень тронуло, что по приезде в Москву, после всех твоих передряг, ты извлек «Бовари»[ccxc], это чудесный штрих к твоей биографии! «Бовари», которая идет на сцене, во многом и к лучшему отличается от того экземпляра, который у тебя. Я думаю, не будет преувеличением сказать, что работа удалась; в ней есть принципиальность и новизна, и, если некоторыми сценами я до сих пор еще не удовлетворен и буду их дорабатывать, то имеются и такие, которые я с радостью показал бы тебе сегодня же. Очень досадно, что я смогу это фактически осуществить еще только через пять с лишком месяцев, на открытии нашего сезона в Москве. Пока посылаю тебе местную прессу[ccxci]. Это в качестве маленького аванса.
Очень увлекла меня работа над «Клопом». Мне кажется, я нашел настоящий ключ к этой вещи и вся пьеса зазвучала неожиданно и интересно[ccxcii]. Увидимся, — расскажу, покажу, посоветуюсь.
Вообще, тот некий творческий сплин, в котором я последнее время пребывал, как будто прошел, и на просторах Дальнего Востока, под его безапелляционно синим небом вновь «взыграло ретивое», и я могу снова вплотную мечтать, работать, думать, ставить, заворачивать — только давай! По-дружески советую тебе не упускать столь благоприятного момента, сесть немедленно за стол и на всех парах писать для меня пьесу. {491} А я для тебя ее поставлю. И это будет совсем неплохой дуэт — убей меня бог, если я ошибаюсь!
Страшно рад, что удачно продвигается работа над твоим новым фильмом[ccxciii]. Может, в самом деле, сделать тебе сценический его вариант. Жду!!! По-моему, ты заслужил право на творческий отпуск и должен воспользоваться им немедленно. А то при нынешнем повальном сумасшествии всех «демократических» и фашистских стран, называемом на их языке «международным положением», — того и гляди не сегодня — завтра тебе опять придется затопать к какому-нибудь морю?! Sacramento!!
Напиши непременно, как складывается твое время без учета «непредвиденных обстоятельств».
Мы 3 мая выезжаем в Ворошилов и пробудем там до 30 мая включительно, оттуда во Владивосток, где мы играем до 25 июля. Таким образом, в Москве мы будем, примерно, 10 августа[ccxciv]. Неужели же мы не увидимся в это время?! Сезон мы откроем около 1 октября[ccxcv]. Ряд пьес — «Честь»[ccxcvi], «Сильнее смерти», «Очная»[ccxcvii] и «Генконсул»[ccxcviii] — к тому времени уже отслужит свою службу, и я надеюсь, что мы предстанем вновь перед Москвой в некоем новом качестве. Это тоже, как я тебе говорил, была одна из задач нашей дальневосточной поездки, и я надеюсь, что она будет полностью разрешена. В обновленном репертуаре по-прежнему ведущее место будет занимать «Оптимистическая». Рад, что ты имел отсюда хорошие сведения о спектакле.
Я получил письмо от Оттена (который в настоящее время является зав[едующим] литчастью Камерного театра и находится в Москве), что он подписал договор, если не ошибаюсь, не то с издательством «Искусство», не то [с] ВТО о монографии (большой) об «Оптимистической трагедии», которая должна выйти в серии лучших спектаклей советского театра[ccxcix].
Так как меня нет в Москве, то я очень прошу тебя побеседовать с ним, помочь ему и вообще понаблюдать. Я напишу ему, чтобы он обратился к тебе без промедления.
А любопытный здесь край — и люди, и природа, и вся жизнь во многом совсем иные. Я был в Комсомольске. Занятно. Собираюсь поездить еще по разным местам. Но обо всем этом поговорим лично.
Алиса хочет тебе писать сама. Играет она чудесно. Жаль только — хворает много.
Пиши почаще, побольше. Некогда будет — телеграфируй. Без вестей от тебя как-то грустно, несмотря на радости успеха.
И когда думаешь о новой вещи — «Москва», то думай, черт, не о фильме, а о пьесе![ccc] А то последнее время у тебя какое-то фильмовое искривление мозга, и я всерьез ревную.
Ну, до свиданья, дорогой мой друг, мой хороший, хороший Всеволод.
Еще раз горячо поздравляю тебя с победами. Ко всем наградам в придачу прими мое крепкое рукопожатие и нежный братский поцелуй. Мечтаю о дне, когда мы уютненько усядемся где-нибудь в мягком уголке и за стаканом вина будем наперерыв рассказывать друг другу о прожитом врозь годе и строить планы о дальнейших годах непременно вместе, о годах дружной творческой работы вдвоем, нет — втроем, нет — вчетвером, хотя Софья Касьяновна[ccci] и не ответила мне ничего на мое «совершенно официальное» предложение о работе.
Ну, ничего. Свои люди — сочтемся и поработаем еще. Непременно! Горячо, горячо обнимаю тебя.
Всегда твой А. Т.
Соф[ью] Кас[ьяновну] целую.
{492} О. Н. Олидор[cccii]
[1 – 2] января 1943 г. [Барнаул]
Уважаемая Ольга Николаевна!
Очень благодарен Вам за письмо[ccciii], к сожалению, я не смог сразу Вам ответить, так как снова заболел и вот только сейчас понемногу начинаю приходить в себя. Мне очень понравился Ваш анализ пьесы Паустовского[ccciv]. Мне тоже кажется, что пьеса эта во многих отношениях выгодно отличается от целого ряда пьес об Отечественной войне и теми качествами, на которые указали Вы, и тем, что происходящие события показаны не в лоб, а через те внутренние сдвиги, которые производят они в психике наших людей. В этом отношении, несмотря на то, что эти вещи абсолютно разные, пьеса Паустовского имеет, несомненно, родственные черты с «Нашествием» Леонова. Обе эти вещи я воспринимаю как более современные трагедии и полагаю, что такой подход к Паустовскому безусловно освободит пьесу от некоторых мелодраматических нагромождений, которые, несомненно, можно узреть в рукописи. Что касается финала, то он, конечно, недоработан, как, увы, недоработана, к сожалению, по-настоящему и вся пьеса в целом, но и здесь я надеюсь на репетиционную работу и на магию театра, которая должна, если это по-настоящему удастся, восполнить имеющиеся пробелы и отработать по-настоящему всю вещь. А вот с тем, что в пьесе нет среднего советского человека в этой войне, я, пожалуй, не согласен. Ведь это все средние русские люди, даже Анна, несмотря на свою одаренность, все же не Сара Бернар, как говорит о ней Кларисса, а всего-навсего обыкновенная русская актриса, как говорит о себе она сама. В еще большей степени это относится к Люхину, сходство которого с Калебом[cccv], пожалуй, и ограничивается тем, что он тоже режет игрушки, а в остальном это средней культуры хороший русский мастер, конечно, из крестьян, и, мне кажется, что он в очень большой степени наряду с другими персонажами воплощает собой русский народ так же, как по-своему его воплощает и Ушаков, который кроме новелл Грина, ей-богу, существует и в активной российской действительности, то же и Берман — средний оркестровый музыкант, и пьеса интересна именно тем, что все эти средние люди под влиянием сдвигов, происходящих в их сознании и чувствах, в связи с Отечественной войной, незаметно для себя становятся более интересными, крепкими, становятся способными на подвиг, на месть и смерть за свою родину. Такова также и вязальщица. А то, что это средние люди, тем не менее каждый имеет свою индивидуальность, большей частью своеобразную и занятную, это не в минус, а в плюс и для каждого образа в отдельности и для всей пьесы в целом. Во всяком случае, я очень надеюсь, что в спектакле пьеса приобретет тот нужный большой масштаб, который соединит сцену и зрителя и подымет всю постановку до уровня подлинной современной трагедии. Уже сейчас на репетициях это ощущается в достаточной степени сильно. Очень интересным и значительным, в корне лишенным каких бы то ни было мелодраматических оттенков, даже в сцене с мертвым ребенком, намечается образ Анны у Алисы Георгиевны, и остальные все роли разошлись очень хорошо. Я был бы очень рад, если бы вы могли так наладить свои дела и время, чтобы приехать к нам на премьеру. Говорю это не для фразы и не любезности ради, а на самом деле я очень и очень приветствовал бы это и очень усердно и усиленно приглашаю Вас это сделать.
Теперь о другом. Вы знаете уже, как не повезло мне с моими болезнями. В общей сложности вот скоро уже два месяца, как я хвораю, и за все это время мог работать с большими перебоями. Сейчас я надеюсь наверстать потерянное время, но, к сожалению, ни мне, ни Алисе Георгиевне, которой приходилось, помимо работы в театре, много возиться и со мной, не удалось, как мы хотели, приехать в декабре в Москву и выехать на {493} фронт. И это мы надеемся наверстать, но, очевидно, уже несколько позднее. Дня два тому назад я отправил Михаилу Борисовичу довольно подробное письмо[cccvi], главным образом по двум вопросам: о поездке на фронт нашей бригады и о возвращении театра в Москву. Так как мне хочется, чтобы Вы были в курсе этих дел и не хочется повторяться, то я посылаю Вам вместе с этим письмом копию моего письма к Михаилу Борисовичу. Полагаю, что Вы ясно представите себе все положение вещей и очень буду рассчитывать на Вашу помощь и в этих вопросах. Пишу Вам еще дополнительно то, что как-то не вместилось в письмо к Михаилу Борисовичу. В силу ряда бытовых и климатических условий заболеваемость в среде нашей труппы принимает угрожающие размеры, нет почти ни одного полностью здорового человека. Я уже не говорю о том, что все не вылезают из гриппов, бронхитов и прочей прелести, но помимо этого ряд актеров страдает чрезвычайно серьезными желудочно-кишечными заболеваниями, вплоть до язвы в желудке (Терентьев, Новиков); плохо чувствуют себя все сердечники и увы, не минула нас и особая местная болезнь под названием бруцеллез, которая было совершенно скрутила нашего актера Боброва. Только сильный, здоровый организм и дружеский уход помог ему выкарабкаться. Вообще эвакуационных щей мы хлебнули вдосталь и, право, пора перевести нас на другой режим. Нельзя, мне кажется, в решении этого вопроса забывать того, что город, в котором мы находимся, по своим условиям и санитарно-гигиеническим, и климатическим, и всем прочим вряд ли может идти в какое-либо сравнение с городами, в которых временно пребывают другие московские театры, а также и то, что, как я писал Михаилу Борисовичу, мы пережили три эвакуации[cccvii]. Ей-богу, хватит и пора в Москву!
Очень жалею, что мне не удалось повидаться с Александром Васильевичем[cccviii]. Он не смог из-за отсутствия времени заехать в Барнаул, а я из-за болезни приехать к нему в Новосибирск. Там был Богатырев[cccix], который говорил с Александром Васильевичем, правда, почти на ходу, так как поезд, с которым ехал Богатырев, опоздал и Александр Васильевич уже уезжал в Москву. Богатырев поставил перед Александром Васильевичем асе вопросы, о которых я сейчас пишу и Вам, плюс еще один очень важный. Вы уже знаете, что состав труппы у нас донельзя ограниченный, мужчин всего двадцать, когда кто-либо заболевает, а это случается часто, то одному актеру приходится в одном и том же спектакле играть две роли. Малочисленность труппы лишает нас возможности отправить на фронт бригаду параллельно с работой на месте. Вообще труппу нам необходимо увеличить и в первую очередь, конечно, актерами высококвалифицированными и по-настоящему качественными. Есть ряд актеров, с которыми у нас достигнуто полное соглашение и которые очень хотят, а некоторые прямо стремятся работать в Камерном театре, вот мы и просим комитет помочь нам в этом. Актеры — это Скоробогатов и Крюгер из театра им. Пушкина, Леондор из Ростовского театра, Соболева из Саратовского театра, Васильчиков из Днепропетровского театра, Слонова из Театра сатиры. Это уже не первый раз, когда я обращаюсь с аналогичной просьбой к комитету, но до сих пор фактической помощи мы еще не получали. Речь шла раньше о Крамове из Харьковского театра, Врублевской и Бодрове из Тбилисского театра, Полякове из Воронежского театра и др., и всегда в результате оказывалось, что по тем или иным причинам перевести их нельзя[cccx]. Может быть, хотя бы на этот раз удастся помочь нам в этом отношении. Вы спрашивали меня о Герште, считаю его работу в Камерном театре очень желательной и говорил о переводе его к нам еще летом с Беспаловым, но, увы, ответ был все тот же: «Невозможно оголять Челябинск». Уходит, его направляют в Саратов, несмотря на предварительную мою заявку и на то, что это мой ученик.
Не посетуйте, пожалуйста, на мое столь длинное послание, отчасти Вы виноваты в этом сами, так как меня разохотило написать Вам Ваше дружественное письмо, но, главным образом, уж очень все это наболевшие {494} вопросы и надо как-то их зафиксировать и разрешить. Я напишу также письмо Александру Васильевичу[cccxi], но оно далеко не будет столь подробным, и поэтому я очень прошу Вас, так как Вы сейчас будете целиком в курсе наших дел, в случае надобности более подробно, чем это сделаю я, изложить наши нужды Александру Васильевичу и сказать ему, что я по-прежнему твердо рассчитываю на его содействие и справедливую помощь.
Буду ждать от Вас ответа и притом возможно скорее. Буду ждать Вашего приезда на премьеру Паустовского примерно в конце января. Я буду Вам своевременно телеграфировать.
Алиса Георгиевна просит передать Вам ее самую сердечную признательность за присланные стихи[cccxii] и внимание.
А. Таиров.