Монополизация секса навязывает партнерам роли господина и раба, любовь же стоит выше господства и подчинения, она есть специфическое равенство двух существ, специфическое в том смысле, что каждый возвышает достоинство другого и желает ему блага, не думая о своем собственном. Любовь не могла бы возникнуть и в условиях промискуитета, потому что ближайшим следствием беспорядочных половых связей является их поверхностный характер. Интенсивность и глубина настоящей любви обусловлена тем, что два существа, оставаясь самими собой, полностью принадлежат друг другу. Они принципиально незаменимы, а промискуитет предполагает всеобщую, неограниченную заменяемость. Там, где эротические влечения удовлетвряются столь же просто, как, например, жажда, трудно ожидать характерного для любви подъема душевных сил, который преображает до неузнаваемости и самого человека и мир в его глазах.
Культурный генезис любви отнюдь не отменяет ее биологического основания. Социальные запреты сами по себе, сколь бы жестокими и детализованными они ни были, не могут вызвать такое интенсивное положительное чувство, каким является любовь. Из одних запретов вывести любовь нельзя, как невозможно, скажем, заставить кого-то любить одну конкретную женщину, запретив ему смотреть на всех остальных.. Одевать своих детей в брачный наряд может и сама природа. Но способностью любить одаривает одна лишь культура. Эту способность, в отличие от полового влечения, люди не получают от рождения, а усваивают, разыгрывая жизненную драму. Воспитание любви неотделимо от всего процесса становления человеческого в человеке. Настоящее чувство возникает тогда, когда в существе противоположного пола научатся воспринимать не только объект собственных вожделений, но и все богатство человеческих определений.
Чтобы защитить свои совершенные, но хрупкие творения, культура старается пресечь все то, что она оценивает как сексуальные отклонения, аномалии. Идеальной нормой в отношениях между полами она сделала любовь и брак. Таким способом культура вплетает биологическую основу в ткань общественной жизни и обрезает все те части, которые остаются неувязанными. Следовательно, сексуальные аномалии по своей сущности являются не противоестественными, а противокулыпурными. Половая распущенность. — это, как правило, не извращение естественного порядка вещей, а разрыв и спутывание социальных связей.
Факторы, детерминирующие возникновение сексуальных аномалий, лежат главным образом не в биологической, а в социальной плоскости. Нет никаких доказательств того, что стремление к инцесту, прелюбодейству, бесстыдной демонстрации своих половых принадлежностей, к связи с лицами своего пола и животными и так далее предопределены биологической конституцией отдельных индивидов или, тем более, выступают универсальными свойствами человеческой природы. За каждым сексуальным отклонением стоит органическое влечение, которое по каким-либо причинам не удалось включить в систему культурных механизмов. Эти отклонения возникают в результате перехода от инстинктивной регуляции репродуктивного поведения к попыткам сознательного овладения им. Первобытные люди уже научились активно вмешиваться в процесс воспроизводства, но не обрели еще способности улавливать и поддерживать его целостность. Те мифологические структуры, в которых происходило осознание смысла репродуктивной деятельности, будучи неадекватными, сами стимулировали извращенное сексуальное поведение. Тотемические верования, например, санкционировали возможность интимных связей между человеком и тотемным животным. Убежденность в единстве всех форм плодородия способствовала включению коллективных оргий в земледельческую практику.
Аномальные формы удовлетворения сексуальных потребностей в родовом обществе особенно часто возникали там, где происходило изменение условий воспроизводства населения: нарушался баланс между представителями различных полов, рушился привычный уклад жизни, менялась социальная структура общества и т. п. Поступательное развитие культуры в возрастающей степени регламентировало половую активность. Однако эта растущая регламентация одновременно расширяла границы отклоняющегося поведения.
Первобытный человек менее склонен к половым извращениям, чем гражданин цивилизованного мира. Порог сексуальной возбудимости у него несколько выше, и поэтому тенденция к замещению полноценного сексуального акта различными суррогатами и превращению подготовительных эротических действий в автономные процедуры проявляется значительно слабее. Такие отклонения, как мастурбация, скотоложество, гомосексуализм и прочее, совершаются только теми лицами, которых действующий в обществе иерархический механизм исключает из нормальной половой жизни. Дурачкам, косноязычным, увечным и альбиносам трудно рассчитывать на брак и взаимную любовь, поэтому они вынуждены пользоваться случайными связями или извращенным сексом. Этот разряд отклонений считается крайне постыдным, не достойным настоящего человека. Представители высших социальных рангов — вожди, дети вождей, колдуны, просто сильные индивидуальности — склонны к аномалиям иного рода: прелюбодейству, насилию и нарушениям запрета на инцест. Если в первом случае причина отклонения заключается в невозможности удовлетворить свои биологические потребности нормальным путем, то во втором — речь идет уже об открытом вызове общественному мнению. Особы, обладающие властью и влиянием, могут позволить себе выйти за рамки дозволенного, рассчитывая на безнаказанность. Здесь распущенность приобретает черты прямого посягательства на чужие интересы и сближается с враждебностью. Первобытное нравственно есознание отчетливо представляло различие этих типов отклонения. Если аномалии социальных «аутсайдеров» вызывали у окружающих только насмешки, презрение, то вольности «сильных мира сего» - осуждение, смешанное с завистью. Высшие и низшие слои общества и в дальнейшем оказались наиболее предрасположенными к нарушению норм сексуальной морали. Закрепление их в классовой структуре социального организма сделало аморализм массовым явлением.
Табуацня как способ избегания зла. На основе психологической реакции избегания и мифологических представлений сложилась древнейшая форма социальных запретов — система табуации. Полинезийское слово "tаbоо" не имеет точного перевода ни на русский, ни на другие цивилизованные языки. Табу — это запрет, налагаемый на людей, животных, растения, вещи, действия или; слова и имеющий мифологическое основание. В форме табу сознание первобытного человека пыталось локализовать, зафиксировать и нейтрализовать источники зла. Табуация охватывала практически все стороны жизни общества: охоту, рыбную ловлю, военные действия, половые отношения, быт и т. д. Свести все табу к какому-то одному общему принципу невозможно: крайне разнообразны те объекты, которые подвергались табуации. Например, табу считались умершие и все, что связано со смертью. Вероятно, причиной установления этого табу был инстинктивный страх перед смертью, характерный не только для человека, но и для животных. Табу налагалось на вождей и колдунов, их одежду, пищу, орудия и т. д. Племя казембов в Анголе верило, что одно прикосновение к их вождю убивает на месте. Вполне возмож но, что за этим запретом стояло стремление избавить лиц, имеющих особый статус в первобытном коллективе, от посягательств. Табуировались также роженицы и все женщины в период менструации. Особый разряд табу составляли необыкновенные, противоестественные, из ряда вон выходящие явления: дети-уроды, куры, поющие по-петушиному, альбиносы, дети, у которых верхние молочные зубы выпадают раньше нижних, и т. д. "...Всякое необычайное явление рассматривается как знамение и одновременно как причина неприятного происшествия, долженствующего случиться позже".
Табуированный объект не считался злом в собственном смысле слова. Табу — это не болезнь, не смерть и не стихийное бедствие. Оно является чем-то вроде особой материальной субстанции или силы, присутствующей в некоторых объектах временно, а в некоторых — постоянно, и требующей — во избежание губительных последствий — чрезвычайно осторожного обращения. По эмоционально-психологическому содержанию табу выступает обычно как подавленное страхом влечение. Женщина, к примеру, вызывает к себе естественное влечение, но если она табуирована (как родственница, во время родов и менструации, перед охотой и сражением), то это влечение подавляется страхом перед воображаемыми последствиями.
Насколько эффективно система табуации регулировала поведение первобытного человека? Частыми ли были нарушения коллективных запретов? При ответе на эти вопросы среди этнографов нет единого мнения. Одни утверждают, что система табу действовала практически безотказно. Другие считают, что нарушения табу
— вполне обычное явление для первобытного человека, особенно если его действия не контролируются никем из сородичей. Б. Малиновский, например, отмечает тот факт, что для нарушения табу и избежания негативных последствий дикари используют магические процедуры и колдовство. Если есть гарантии скрыть свое деяние от огласки, то возможен и инцест. В повседневной жизни кровосмешение сильно осуждается только тогда, когда оно становится достоянием гласности. Если возник скандал, то все отворачиваются от провинившейся пары, и оба они могут быть доведены обвинениями или бойкотом до самоубийства. А нарушение экзогамии связью с дальними родственниками вообще стало повседневным и простительным нарушением. Так что не приходится говорить о том, что табу регулировало действия древнего человека с безотказным автоматизмом.
Табуация как древнейшая система социальных запретов могла успешно функционировать только при осуществлении санкций по отношению к тем, кто их нарушал. Наказание за нарушение табу обычно представлялось неотделимым от самого факта нарушения. Нарушитель сам как бы наказывал себя тем, что вызывал своими действиями катастрофические последствия: болезни, смерть, стихийные бедствия и т. д. Злодеяние оборачивалось само против себя, против своего инициатора и исполнителя. Одним из сильных стимулов, удерживающих первобытного человека от нарушения запретов, был, несомненно, страх перед воображаемыми последствиями запрещенных действий. Но этот страх нужно было постоянно поддерживать на высоком уровне, чему способствовали соответствующие реакции окружающих. Смысл этих реакций заключался, очевидно, в целенаправленной деградации нарушителя, т. е. в перемещении его на более низкий социальный ранг со всеми вытекающими отсюда, удручающими для него последствиями. В пределе это могло быть убийство виновного или изгнание его из общины. Изгой был первым социальным типом, познавшим на себе всю тяжесть отрицательных санкций группы.
Если бы практика табуации основывалась только на вере в естественное или сверхъестественное возмездие за каждое нарушение табу, то она бы очень скоро рухнула под напором реальных потребностей и житейского опыта, который очень скуп, как известно, на свидетельства о совпадении деяния и воздаяния. Секрет продолжительного влияния мифологических запретов состоит как раз в том, что общинное сознание не удовлетворялось ожиданием естественных результатов нарушения или сверхъестественной кары, которую к тому же можно было отвести магическими процедурами, а стало применять собственные карательные меры. Подчас они носили крайне суровый характер: удавление, четвертование, нанесение тяжелых увечий и т. п. Человеческая общность начала осознавать запреты как собственные волеизъявления, как то, что соответствует ее интересам и охраняется всеми доступными ей средствами. Практика табуации сохранилась в виде пережитка "на задворках" современной культуры. Представление "западло", широко распространенное в нашем уголовном и "блатном" мире, в других зонах "нравственной разреженности", имеет много сходств с табу. Вещи, подпадающие под это представление, также группируются по аффективным, а не по когнитивным основаниям. Жестокость и, самое главное, смысловое совпадение санкций говорит о близком родстве этих феноменов.