Как давно это было! Его Цезариону – уже три. Вспомнив о сыне, Цезарь с горечью вспомнил и о недавней серьезной размолвке с Клеопатрой два дня назад, в Трастевере, на его вилле, где он разместил ее с сыном и всей ее египетской свитой.
Мальчик был некрасив, но забавен. Цезарь узнавал в нем и свои черты, и Клеопатры. Но все это в нем смешалось, соединилось как‑то не очень удачно. Все это еще могло поменяться, но, может быть, именно за эту некрасивость Цезарь и привязался к нему с первой минуты. Малыш часто смотрел внимательным, испытующим взглядом.
Цезарь хорошо помнил один из первых разговоров со своим несмышленышем.
– Ты мой отец. Тебя зовут Цезарь. Меня зовут Цезарион, я – маленький Цезарь. Мне принадлежит Египет, – заученно и старательно проговорил малыш на латыни.
– А мне принадлежит Рим. И много других земель. Я – Цезарь. Ты гордишься мной?
Мальчик внимательно осмотрел его с ног до головы, вздохнул и сказал:
– Нет.
– Почему?!
– Ты лысый, и у тебя нет меча, а мне говорили – есть.
– У меня есть меч! Клеопатра, что же ты молчишь?! – Цезарь повернулся к ней с потешной беспомощностью.
Она не могла вымолвить ни слова: кусала губы, чтобы не расхохотаться. То же делали и рабыни вокруг, только гораздо более успешно. Клеопатра обняла Цезаря и поцеловала в губы на глазах у сына:
– Твой отец, Цезарион, самый лучший!
– …и у него есть меч, и целые легионы с мечами! – подсказал Цезарь обиженно.
– …и у него есть меч и легионы… – послушно подтвердила за ним Клеопатра.
– Хорошо, у тебя есть меч. Но ты все равно лысый, – печально вздохнул сын.
Цезарю не часто приходилось теперь видеться с Клеопатрой и сыном, хотя они и жили в Риме: его постоянно отвлекали неотложные дела. Но однажды он сделал то, о чем давно мечтал, – он взял сына на Форум. Подхватив его крошечный, розовый указательный пальчик своим, шершавым, он просто шел с ним мимо Ростры, на которой какой‑то оратор говорил об обнаглевшей Парфии и о чем‑то там еще. Цезарь просто шел с сыном по Форуму, оставив у храма Весты и лектику, и ликторов. И был счастлив. Его Цезарион не был римлянином, он был просто наследником престола вассального государства и, по существующим законам Рима, никогда не смог бы стать римским консулом – такая воля даже «вечного диктатора» противоречила римским богам и законам и не могла быть исполнена в Риме. И все, что мог Цезарь, – это идти февральским полднем по Форуму со своим маленьким, смуглым, носатеньким, трогательно‑смешным, ушастым египтянином сыном, подхватив его указательный пальчик своим. И любить до боли в груди. И чувствовать, что счастлив. И всё.
Цезарю, которому вскоре должен был принадлежать мир, отказано было в малости – законном наследнике своего дела.
* * *
Клан Юлиев чаще всего, если и собирался вместе, то когда кого‑то хоронили. И видя, как входили в возраст чужие сыновья, великий Цезарь никогда не признался бы даже себе, что ощущал ущербность. И вот однажды на силицернии[94]старшей сестры, с которой они при жизни виделись очень редко и которая спокойно, без мучений умерла в своем небольшом, увитом плющом доме на Палатине, Цезарь вдруг увидел… воскресшего Александра. Юного Александра. Вот только глаза у этого были другие – небольшие, проницательные, желтоватые и холодные – не такие, как изображали на портретах великого македонца. Поминальная речь, которую произносил этот мальчик, которому вряд ли было больше одиннадцати лет, свидетельствовала, во‑первых, что покойная приходилась оратору бабушкой, а во‑вторых, поразила Цезаря безукоризненной логикой, отточенностью фраз, уместными, произнесенными на память цитатами из Гомера и Платона и… отсутствием всяких эмоций.
Закончив, светловолосый мальчишка сразу подошел к нему, нарочито церемонно, по‑взрослому представился и спросил, что думает Цезарь о его речи.
– Хорошая речь. Риторически безукоризненная. Тебе помогал учитель?
– Нет, это исключительно мое сочинение. Я мечтаю быть полководцем или оратором. Оратором – все же больше.
– Скажи, ты любил бабушку?
– Это естественно для человека – любить бабушку. Она была, как я уже сказал в своей речи, – образцом настоящей римлянки и, что свойственно всем женщинам рода Юлиев, образцом скромности и стойкости.
– Да, ты говорил. Я слышал. И она никогда не жаловалась на ломоту в костях? – озорно спросил Цезарь
– Не только жаловалась, – доверительно сообщил подросток, – но и заставляла меня писать четверостишия о страданиях от подагры и носить их в храм Юпитера. Но это ей не помогало. Да и тема крайне однообразная. Хотя при помощи однообразных тем хорошо улучшать стиль – так говорит мой учитель.
Мальчишка вздохнул так удрученно, что Цезарь чуть не позабыл про похороны и чуть не рассмеялся.
– Ты складно говоришь. У тебя хороший учитель?..
– Не знаю. Грек, естественно. И, конечно же, его зовут Аристотель! – Мальчишка очень по‑взрослому закатил глаза: – Не удивительно ли, что почти каждого учителя‑грека зовут Аристотель! Если бы в Греции в таком же количестве плодились бы Александры Великие!
Цезарь опять с трудом сдержал улыбку.
– Ты наверняка знаешь, что на него похож.
– Да. К несчастью, именно это сходство раздражает моего отчима, Люция Марка, больше всего. Бабушка воспитывала меня с четырех лет, иначе мне пришлось бы жить в одном доме со своим отчимом. А это наименее предпочтительное из обстоятельств. У отчима нашлась какая‑то родня в Македонии, и теперь он всерьез считает себя потомком Александра и не терпит конкуренции. Моя мать Атия могла составить гораздо лучшую партию, чем этот бывший наместник Сирии Луций Марк. Мой покойный отец Гай Октавий Туринский – вот кто действительно был доблестным человеком, – вздохнул мальчишка. – А что касается отчима, то по чести сказать, – продолжал он, опять доверительно наклонившись к Цезарю, – у Луция Марка куда больше сходства с Буцефалом.
Цезарь опять не мог сдержать улыбки, смутно припоминая, что некий Гай Октавий отличился подавлением в Турии бунта вооружившихся рабов. Он попытался вспомнить, было ли это до консульства Цицерона или уже после, но не смог.
– Так твоя мать – Атия! Выходит, ты мой двоюродный племянник. Вот и познакомились! Скажи, а тебе хотелось бы быть вторым Александром?
И мальчишка удивил его уверенным ответом:
– Если быть абсолютно честным, то мне больше хотелось бы быть первым Октавианом, чем кем‑то вторым, даже если первый – Александр Великий. К тому же…
Цезарь слушал мальчишку так внимательно, как он никогда еще не слушал ни одно юное существо:
– Первый раз встречаю юношу, который не восхищается Александром.
– О, конечно, я восхищаюсь Александром. Мой учитель – Аристотель – читает мне о нем лекции очень подробно. Я бы сказал даже, до одержимости подробно.
– И что ты узнал из этих лекций? – Цезарю и вправду было интересно: очень уж мальчишка был необычен и забавен в своей серьезности.
– Я считаю, что Александр был совершенным правителем для войны. Иначе как мог он сетовать на то, что не останется вскоре стран, которые смог бы завоевать?
– Почему же тебя это удивило? Разве не естественно хорошему правителю стремиться к новым завоеваниям?
– Естественно, но лишь до тех пор, пока его завоевания не стали слишком огромными, чтобы ими можно было разумно управлять. Ведь хорошее управление – цель каждого хорошего правителя. Но Александр больше думал о завоевании, чем об управлении завоеванным.
– Так ты считаешь, что Александр был неправ! И что бы ты посоветовал Великому Александру? – засмеялся Цезарь, в эту минуту забыв, что только что были похороны. На него уже смотрели изумленными, укоризненными взглядами.
– Я бы посоветовал Александру сначала обеспечить прочную власть в тех странах, которые он уже завоевал, и только потом вести войско в Индию. Быть хорошим правителем во время мира – скучнее, но потому это еще труднее, чем быть хорошим полководцем.
– Сколько тебе лет?
– Двенадцать.
– Я рекомендую тебя в коллегию жрецов‑фламиниев. Очень полезный опыт. Правила крайне строги, ужиться там непросто, но ты сможешь жить вместе с фламиниями при храме Юпитера и не возвращаться к отчиму, если не желаешь.
– Я смогу, Цезарь! Только не к отчиму! – Мальчишка так искренне обрадовался, что даже его глаза потеплели.
– Прощай, Октавиан. Надеюсь, мы встретимся в следующий раз при более счастливых обстоятельствах.
Мальчишка метнулся было к матери, что принимала соболезнования в вестибулуме, – сообщить ей радостную новость, но быстро опомнился, до уморительности степенно откланялся и зашагал как подобало. Цезаря очень привлек тогда этот чудо‑ребенок[95].
С тех пор прошло несколько лет. Октавиан стал красивым, еще более рассудительным юношей с тонкими губами, прямым носом, совершенно похожим на юного Александра, если бы не слишком скептический, зрелый, насмешливый взгляд, абсолютная трезвость и воздержанное поведение. Октавиан не отвлекался от цели.
Шестнадцатилетний, он опять потряс привыкшего ко всему Цезаря тем, что в разгар войны с Помпеем в Испании собрал ватагу таких же мальчишек, вооружил своих гладиаторов и рабов и прорвался в расположение легиона Цезаря, преодолев немыслимое расстояние по занятой врагом суше и штормовому морю. Легионы Цезаря, да и сам он, чего скрывать, были в восторге от этой дерзкой отваги. Вот на что способны даже римские мальчишки! Тогда и написал Цезарь свое завещание…
Сын Атии по‑прежнему ненавидел отчима, и тот отвечал ему полной взаимностью и даже распускал теперь грязные слухи о любовном интересе диктатора к его юному пасынку. Октавиан изнывал сейчас в Аполлонии, где изучал военное дело; он писал Цезарю, что находит греков невыносимо болтливыми, пищу – ужасной, и что не может дождаться приказа идти на Парфию, где страстно мечтал отличиться. И догадываться не мог Октавиан о существовании в храме Весты свитка, который уже решил его судьбу. Свитка, размашисто подписанного «Цезарь», свитка, в котором этому никому пока не известному мальчишке росчерком стила завещалась Римская империя – от ледяной Галлии до огненной Африки. Ему, – и, ах, да, – и Сенату, конечно!
Давно вынашиваемый Цезарем план был готов к обнародованию на иды марта.
Он думал, как обрадует Клеопатру своим решением сделать Александрию еще одной своей столицей, равной Риму. Египет перестанет быть вассалом, а получит новый статус «сыновней державы».
И о наследнике он позаботился. Оставалось что‑то еще… Что еще?.. Ах да, Брут! Бруту больше всего подойдет спокойное наместничество в какой‑нибудь мирной провинции. В какой – он потом решит.
Жену Кальпурнию он обеспечит до конца дней, ей не в чем будет нуждаться. Она сама сможет выбрать, захочет ли оставаться в Риме, или будет жить в более приятном климате, и пока он по‑прежнему официально останется ее мужем.
Только об одном человеке Цезарь совершенно забыл во всех своих планах, потому что, честно говоря, никогда не принимал его всерьез, – о своем «начальнике конницы», о хвастливом пьянице, наделенном шеей и мужской силой испанского быка, о самом щедром и желанном клиенте всех лупанариев, о любимце и «своем парне» легионеров, о добродушнейшем охальнике и святотатце Марке Антонии.
Иды марта… «Со свисающей рукою…»[96]
По стене спальни Цезаря, на фоне какого‑то галльского леса и тяжелых синих облаков скакали совершенно живые, искусно вытканные кони. Он смотрел на них покрасневшими от бессонницы глазами и думал: сразу же после заседания Сената в «театре Помпея» и своего исторического заявления он оставит сенаторов переваривать новость и отправится за Тибр, к Клеопатре. Жаль, что не выспался, но ему было не привыкать. К тому же, возможно, чуть подремать еще удастся до того, как придет Марк Антоний, чтобы сопровождать его в Сенат. Хотя сейчас от пульсации мыслей ему было совсем уж не до сна.
Такой серьезной размолвки с Клеопатрой у него еще не было. В ней тогда с особой силой проявилось то египетское, неудержимое, варварское. Это случилось три дня назад, и с тех пор он не бывал у нее, на своей вилле в Трастевере.
Римские аристократки судачили, что она «некрасива, черна, слишком низкоросла». Сговорившись, они не приглашали Клеопатру, официально – вдову собственного малолетнего брата (!), «бесстыдную наложницу» консула, в свои триклинии, но втайне жаждали о «кровосмесительной египтянке» все новых «сочных» сплетен. Цезаря все это забавляло и смешило. Но Клеопатру такое отношение задевало. И Цезарь вскоре заставил Рим заплатить за злословие. В храме Венеры появилась новая огромная статуя обнаженной богини. И при одном взгляде на нее столбеневшим римлянам становилось ясно, чье лицо и чьи соблазнительнейшие формы она воплощает…
Между тем, в пику «респектабельному дамскому обществу», царица Египта устраивала у себя изысканные эллинские «симпозиумы», на которые толпой валили сенаторы‑аристократы – кто из любопытства к скандальной репутации хозяйки, о которой римские сплетники с упоением сообщали все новые небылицы и подробности, кто – с надеждой повлиять через нее на всемогущего Цезаря.
Зачастил к ней и Цицерон, стараясь заполучить в подарок ценные рукописи из Александрийской библиотеки, которые она ему якобы обещала. Царица сильно разочаровала оратора. Никаких рукописей от Клеопатры он почему‑то не получил. Более того, царица совершила ужасное преступление, не улыбнувшись какой‑то там особенно, по его мнению, остроумной шутке. Такое Цицерон не прощал никому. В итоге честолюбивый оратор написал в одном из своих писем друзьям, что «терпеть не может царицу»[97], и много чего еще добавил. Попадаться ему на острый, злой язык было неосмотрительно.
Клеопатра прекрасно знала о своей дурной репутации. Но ее забавляло эпатировать высокомерный Рим. Сплетники захлебывались сильно приукрашенными рассказами о совсем уж бесстыдных «мемфисских танцорах» обоего пола, сплетающихся обнаженными телами под монотонную музыку в непостижимый змеиный клубок перед гостями ее симпозиумов «и, поверите ли, все они – родные сестры и братья!»; о жестоких гладиаторских поединках ужасно воинственных чернокожих карликов, похожих на воплощение ночных кошмаров, отсекающих друг другу звериные головы метанием жутких заточенных дисков, настолько острых, что врезаются даже в мраморные колонны; о привезенных из Египта пряно пахнущих курениях, которые предлагали на пирах Клеопатры. Говорили, что один запах их заставлял забывать все плохое, словно это были испарения Леты[98], и наполнял счастьем лучше вина…
Упоминали также и о привезенных Клеопатрой искусных арфистках, и об актерах, замечательно – не хуже афинских – разыгрывавших «Антигону» на подмостках сооруженного для этой цели на вилле Цезаря летнего театра – уменьшенной копии Афинского. Но об этом говорили как‑то вскользь, как бы между прочим. В общем, покинь «ужасная египтянка» Рим вместе со своей «разлагающей нравы» свитой, многие бы здесь ощутили явную потерю и скуку.