Разрушение жанровой иерархии, соединение «высокого» и «низкого», серьезного и шутливого осуществлялось в поэзии Державина, за счет «вторжения» в нее просторечных слов и выражений. Поэт опирался не на книжные правила, а на широкую разговорную, в том числе и на свою собственную, повседневную речь. «Державин, — указывал Г. А. Гуковский, — пишет не так, как учит школьная теория языка, а так, как говорит в жизни он сам... А поскольку он... человек не из ученых, человек простой, прямолинейный, не салонный, — он и говорит соответственным образом».[134]
В поэзии классицистов просторечная лексика употреблялась только в низких жанрах — в басне, эпиграмме, сатире. У Державина ее можно увидеть и в оде, и в послании, и в анакреонтическом стихотворении. Тем самым разрушалась искусственнаяпреграда между «поэтическим» и разговорным языком. Так, в оде «Фелица» можно встретить рядом со стихами «Где ангел кроткий, ангел мирной, // Сокрытый в светлости порфирной...» (С. 102) стихи с совершенно иной лексической окраской — «Князья наседками не клохчут, // Любимцы въявь им не хохочут//И сажей не марают рож» (С. 102). В оде «Видение мурзы» рядом с «высокими» стихами «И лил в восторге токи слез» стоят строки, как будто перенесенные из басни: «И словом: тот хотел арбуза, //А тот соленых огурцов» (С. 113). В этой же оде встречаем такие слова, как «растабары», «шититься» (вместо «защищаться»). Особенно широко просторечная лексика представлена в дружеских посланиях, где сам жанр благоприятствовал непринужденности поэтической речи. Так, в послании «Храповицкому» встречаются такие слова, как «враки», «допущали» (вместо допускали); в стихотворении «Капнисту» — «спокойство», «пужливый», «метаться нам туды, сюды».
Вместе с тем слог Державина имел и уязвимые стороны, прежде всего в тех случаях, где церковнославянские и просторечные слова подчас стояли в одном стихе. Так, например, в стихотворении «Крестьянский праздник» рядом со словом «днесь» стоят «в кобас побренчи», рядом с «сей» — «прогаркни» («Прогаркни праздник сей крестьянский») (С. 325), что создавало лексическую дисгармонию, какофонию. Эти промахи, при всем своем уважении к гению Державина, отметил Пушкин. «Этот чудак, — писал он, — не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка... Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо... Читая его, кажется, читаешь дурной... перевод с какогото чудесного подлинника».[135] Резкость тона Пушкина объясняется тем, что перед ним стояла задача дальнейшего совершенствования литературного языка, и слог Державина уже не мог быть для него примером.
Новые пути прокладывал. Державин и в области метрики. Его поэзия отличается удивительным богатством стихотворных размеров. Он пишет и двусложными и трехсложными стопами. Особенно интересны произведения, в которых он переходит от одного размера к другому или обращается к вольному тоническому стиху. Эти отклонения от «правильного» стиха чаще наблюдаются у Державина в сугубо личных, интимных произведениях. В стихотворении «Ласточка», посвященном памяти первой жены — «Плениры», поэт чередует трехсложные дактили с трехсложными амфибрахиями.. Это помогает ему ритмически изобразить зигзагообразный полет ласточки. Стихотворение «На смерть Катерины Яковлевны» написано дольником, без соблюдения стоп. Разрушение ритма передает растерянность поэта, подавленного неожиданной кончиной горячо любимой жены:
Уж не ласточка сладкогласная
Домовитая со застрехи —
Ах! моя милая, прекрасная
Прочь отлетела, — с ней утехи (С. 207).
Столь же широко пользуется Державин звуковой инструментовкой стиха. Так, в первом стихе оды «На смерть князя Мещерского» повторяющиеся звуки «л» и «н» имитируют бой часов, отсчитывающих мгновения человеческой жизни: «Глагол времени, металла звон» (С. 85). Звуки «г» и «р» в стихотворении «Снегирь» передают грохот артиллерийского залпа: «Северны громы в гробе лежат» (С. 283). Те же звуки в оде «Водопад» воспроизводят рев водопада: «Грохочет эхо по горам, // Как гром гремящий по громам» (С. 183). В других случаях Державин сознательно, как он сам указывал, избегал звука «р», например в стихотворении «Соловей».
Новатором оказался Державин и в области рифмы. Наряду с точными он широко пользовался неточными рифмами. Он спокойно рифмует «творение» и «перья» («Павлин»), «в тьме» и «во сне» («На смерть Катерины Яковлевны»), «холм» и «дом» («Тишина»), «правды» и «водопады» («Облако»), «орудье» и «полукружье» («Радуга»), «бревны» и «устрашенны» («На взятие Измаила»), Это дало ему возможность расширить границы русского стиха и предвосхитить опыты поэтов XIX и даже XX вв. Сближая поэзию с жизнью, смело нарушая каноны классицизма, Державин прокладывал новые пути в русской литературе. Поэтому Белинский, сравнивая творчество Пушкина с морем, вобравшим в себя ручейки и реки предшествующей литературы, одной из этих могучих рек считал поэзию Державина.