Половине XIX в.

При Александре II национальная и языковая политика в Европейской России все более меняется в сторону русификации.

После польского восстания 1863 г. все официальные функции в Царстве Польском принадлежат русскому языку. В местных средних учебных заведениях с 1866 г. обязательным становится изучение на русском языке истории, географии и русской словесности; еще через шесть лет всё светское образование переводится на русские программы. С 1871 г. обязательное изучение русского вводится во всех начальных школах Польши и Прибалтики, в том числе и церковных – католических и лютеранских. В 1873 г. издается распоряжение о запрете говорить по-польски в гимназиях [Судакова 1972: 156]. В Польше идет переход на русский как единственный язык обучения сразу после усвоения двуязычного польско-русского букваря.

В административном отношении Царства Польского более не существует, польские территории объединяются в Варшавское генерал-губернаторство, а сам регион все чаще именуется Привислинским краем. В 1912 г. Польша несет и "материальные" потери: из восточной части Люблинской губернии выделяется Холмская губерния, которая выводится из-под юрисдикции Варшавского генерал-губернатора. Не исключено, что косвенными "виновниками" последнего преобразования оказались лингвисты; по крайней мере, западная граница новой губернии практически повторяет границу распространения "малорусского наречия русского языка", как она была определена работавшей в начале века Московской диалектологической комиссией [Опыт... 1915].

Жестокому преследованию подвергается украинофиль-ство, распространявшееся в среде демократической интеллигенции с 1840-х годов. Перенос центров украинского движения в Галицию, где в Лембергском (Львовском) университете была открыта кафедра украинского языка и литературы, привел к ужесточению запретов. В 1863 г. министр внутренних дел П. А. Валуев выпустил циркуляр, разрешавший печатать на украинском языке только беллетристику, публикация книг учебного и научно-популярного содержания была приостановлена. Запрет мотивировался тем, что "большинство малороссиян весьма основательно доказывают, что малороссийского языка не было, нет и быть не может" и что "украинское движение вызывают в своих интересах поляки" [БСЭ. 1-е изд. Т. 55: 904]. Запрету подверглись и религиозные издания, поскольку правительство опасалось униатской пропаганды (уния была упразднена относительно недавно, в 1839 г.)[103].

По сходным причинам в 1860-е годы прекращается использование литовского литературного языка, но запрет вводится не на сам язык, а на латиницу. Государство даже субсидирует литовские издания русской графикой[104], но католики-литовцы видят в этом попытку навязать православие, и выпущенные книги не расходятся: как признавал в 1896 г. ковенский губернатор, "масса отпечатанных на казенные средства литовских книг лежит на складе" [Левин 1930: 5]. Издания на латинице, естественно, продолжают выходить в Малой Литве (Восточной Пруссии), а к концу XIX в. и в иммигрантской среде в США; таможне и местным властям в России вменяется в обязанность уничтожать их. Запрет на ввоз сохранялся до 1904 г., когда литовские книги и периодика на латинице начинают легально издаваться в самой России.

Запреты распространяются и на белорусскую печать, естественно, на печать латиницей – иной белорусской печати в то время не было. Западнорусский (старобелорусский) литературный язык после запрета его в Речи Поспо-литой в конце XVII в. прекратил свое существование. Народные массы Белоруссии зачастую не имели выраженного этнического самосознания даже и в начале XX в., а многочисленные крестьянские диалекты образованной частью населения России воспринимались как диалекты русского.

Тем не менее в первой половине XIX в. в зачаточном состоянии белорусская литература существовала. Тут необходимо небольшое отступление, чтобы читатель имел ясное понятие, что представляла из себя белорусская литература к 1863 г. С одной стороны, к этому времени были созданы два анонимных сатирических поэтических текста: "Энеида навыворот" и "Тарас на Парнасе". В первом из них в древнегреческом антураже предстает политическая история России конца XVIII – начала XIX в., а во второй – литературная борьба 1820–1830-х годов. Обе поэмы безусловно утратили свою актуальность и, возможно, уже тогда функционировали как фольклор[105]. С другой стороны, вышли семь номеров агитационной газеты "Muzyckaja prauda" (1862–1863), пытавшейся возбудить накануне польского восстания антирусские настроения в крестьянских массах (газета готовилась активными деятелями восстания – К. Калиновским, Ф. Ро-жанским, В. Врублевским). Впрочем, "Muzyckaja prauda", как и антирусские песни Рожанского на белорусском языке, были малоуспешны, поскольку крестьяне Белоруссии того времени ощущали не столько абстрактный гнет российского государя, сколько вполне реальный гнет помещиков-поляков.

Валуевым, а позднее и лично Александром II, запрещалась литература второго рода, поскольку попыток печатать неполитизированные тексты типа "Тараса на Парнасе" к тому времени никто не предпринимал[106].

В 1876 г. Александр II, находясь на отдыхе в Эмсе, подписывает "Эмский указ" – негласное постановление, подтверждавшее запрет на белорусский язык и литовскую латиницу. Вводился запрет на публичное употребление со сцены украинского языка; по особому разрешению печатать по-украински можно было только исторические памятники и художественную литературу. Возникший вскоре журнал "Киевская старина", многие статьи которого, по свидетельству советских библиографов, "были проникнуты националистическими тенденциями" [Русская... 1959: 641], издавал украинскую прозу, драматургию, поэзию, в том числе и га-лицийских эмигрантов.

В 1867 г. на Кавказе местные языки перестали быть обязательным предметом для русских, изучение же русского языка, напротив, вводится во все учебные заведения в обязательном порядке с первого года обучения. С 1876 г. это правило распространяется и на школы, не подведомственные Кавказскому учебному округу (а их было три четверти). Историю и географию, если они входили в программу, следовало преподавать только на русском языке. В связи с административной реформой на Кавказе в 1883 г. в задачи новой власти включалось "обрусение туземцев", а школа была признана "лучшим тому орудием" [Национальная... 1997: 97]. В 1885 г. временно были запрещены армянские церковно-приходские школы вне церквей и монастырей (всего в 350 армянских церковно-приходских школах было тогда около 20 тыс. учащихся); изучение истории и географии Армении было предложено заменить в них на преподаваемые по-русски российскую историю и географию. Аналогичные запреты повторялись и позже, в 1895 и 1903 гг.

В Бессарабии с 1873 г. запрещается преподавание молдавского языка. Прежде государственные школы работали здесь по общероссийской программе, но в начальной школе факультативно преподавалась и молдавская грамота. Среди церковно-приходских школ были и такие, где преподавание шло только по-молдавски. С 1840-х годов молдавский язык как предмет разрешалось изучать в кишиневской гимназии и уездных училищах.

Александр III распространяет политику русификации на Прибалтику. При его предшественнике здесь можно было говорить лишь о стремлении потеснить немецкий за счет усиления роли латышского и эстонского: в волостных лютеранских школах по уставу 1874 г. преподавание первые два года велось только на них; лишь на третьем году обучения добавлялись русский и немецкий, но на их изучение отводилось по два часа в неделю. "Русский и немецкий языки <...> суть предметы необязательные для волостной школы. Названные языки могут в ней преподаваться, но однако в том случае, если в изучении их явится потребность" – говорилось в новом уставе [Судакова 1972: 102]. Реально в минимальном объеме преподавался немецкий, но вскоре была осознана и потребность в русском языке. С 1885 г. делопроизводство в присутственных местах ведется здесь на русском языке, в 1887–1893 гг. осуществляется переход к преподаванию на нем всех школьных дисциплин не только в государственных, но и в частных учебных заведениях. Дерпту возвращается его старинное русское имя – Юрьев, и в местном университете идет довольно быстрая русификация; с 1893 г. "Ученые записки Юрьевского университета" выпускаются только по-русски[107].

Еще раньше, с 1870-х годов, начинается поэтапная отмена автономного управления немецких колонистов в Поволжье и Новороссии; в 1871 г. была упразднена Контора опекунства иностранных поселенцев в Саратове, учрежденная еще Екатериной в 1766 г., с 1874 г. колонистов привлекают к воинской повинности. Русский язык вводится как обязательный предмет изучения в немецкоязычных лютеранских школах колонистов.

В Финляндии генерал-губернатор Ф. Л. Гейден в 1883г. предпринял попытку приравнять правовое положение финского языка к шведскому, но натолкнулся на сопротивление местного Сената, сославшегося на шведский закон 1734 г., запрещавший в Швеции применение "чужих языков". На это Александр III, великий князь финляндский, своим указом уравнял в правах финский и шведский в судах первой инстанции, но на большее не пошел. Кратковременный (до 1904 г.) перевод делопроизводства в финляндском Сенате на русский язык произошел уже при Николае II, в 1899 г.

Между тем ситуация с обучением поволжских и сибирских "инородцев" на родном языке во второй половине XIX в. даже несколько улучшается, и связано это с трудами Н. И. Ильминского[108], основавшего Казанскую крещено-татарскую школу (1863), выпустившую за 50 лет более 6 тыс. человек, в том числе около 900 учителей. Первоначальное обучение велось на родных языках, позже переходили на русский. Хотя школа ставила своей задачей христианизацию, содержание учебников, составленных самим Ильмин-ским, было достаточно светским: на продвинутой стадии обучения давались параллельные тексты "географического характера: о разных странах и народах, о животных, о великих путешественниках <...> о паровозе <...> об оспопрививании и его пользе" [Судакова 1972: 216].

Первые успехи Ильминского в сопоставлении с плачевным положением в других школах Казанского учебного округа вызвали оживленную полемику. В результате в 1870 г. Министерство народного просвещения приняло "Правила и меры к образованию инородцев", согласно которым для инородцев "весьма мало обруселых" вводятся школы с первоначальным обучением на родном языке; все учителя должны были свободно владеть им. Учреждалась Казанская инородческая учительская семинария с трехлетним курсом обучения на 240 студентов (120 русских и 120 инородцев), она готовила педагогические кадры для татарских, мордовских, марийских, чувашских и удмуртских школ. По тому же постановлению при всех школах открывались в обязательном порядке смены для девочек; в мектебах и медресе изучение русского языка становилось обязательным [Там же: 208-211].

Реально это постановление выполняется далеко не везде: с одной стороны, часть мусульманских учебных заведений так и не вводит преподавание русского языка, с другой стороны, для многих инородцев продолжают существовать малоэффективные русские школы. Калмыки, например, получают возможность изучать в государственных школах родной язык (на русской графической основе) лишь с 1892 r.[109]

За пределами Поволжья с деятельностью Н. И. Ильминского связано коренное улучшение педагогической работы Алтайской духовной миссии[110] (он был соавтором первой грамматики алтайского языка), под его влиянием сформировались взгляды казахского просветителя И. Алтынсарина, открывшего первые национальные школы; система Ильминского послужила основой педагогической концепции русско-туземных школ для мусульманских народов в целом, на ней же основывались первые шаги в просвещении многих малых народов[111].

В мусульманской среде с 1880-х годов распространяются так называемые новометодные школы, где давалось светское образование на родном языке, преподавался русский язык и ряд предметов на нем. Инициатором их создания как у себя на родине в Крыму, так и в Средней Азии был И. Гаспринский[112]. К концу века работают сотни русско-азербайджанских, русско-татарских, русско-башкирских, русско-казахских и других школ, но большинство мусульман осваивают грамоту на родном языке, а русский язык изучают в религиозных школах.

В 1870-х годах обучение русскому языку начинается в среднеазиатских владениях. Генерал-губернатор Туркестанского края генерал К. П. Кауфман признавал "необходимым в политических интересах нашего господства в Средней Азии вызвать кочевое население оной к самостоятельной жизни и к возможному ассимилированию с Россией, чему немало способствовало бы введение между ними русской письменности" [Левин 1930: 9]. Впрочем, действовал он достаточно осторожно: учебные издания печатались на местных языках параллельно с их транскрипцией русскими буквами. Вводилось и обучение русскому языку, но первые пособия оказались очень невысокого качества и цели своей не достигали. Неким ротмистром М. А. Терентьевым по-военному быстро были выпущены пособие для обучения русскому языку в Средней Азии и руководства для учителей, признанные крайне неудачными. Сразу за обучением буквам на анекдотичных текстах ("Ужи и ежи реже у ржи. Жуй, рыжая рожа, и реж [sic!] жир") давались не всегда понятные и русским детям басни Крылова [Судакова 1972: 241]. Положение с обучением русскому языку выправлялось медленно, и в начале XX в. охват местного населения русско-туземными школами был крайне низок: так, в Сыр-Дарьинской области в 1912 г. их посещало 3033 местных ребенка из 150 110 (при том, что среди 10 769 русских детей обучались 10 230) [Левин 1930: 13].

Разумеется, уровень просвещения "инородцев" как в общеобразовательном смысле, так (в одноязычных местностях) и по части обучения русскому языку был крайне убогим. Представление о том, что скрывалось за грамотностью по-русски, можно получить из пьесы "Шондi петiгöн дзо-ридз косьмис" ("Цветок завял на восходе солнца", 1919) коми-зырянского писателя В. Савина, один из героев которой пишет письмо брату:

Ещö уведомляю вам, лошадь Воронко умер и мы купили другой лошадь – Рыжко, очень ярой. Осип чож монастырö жыл да тоже лошадь затоптал сарство небеснöй <...> Ещö уведомляю вам што меня ущитель Митрöпан Никандрöвич за што я писал сквернöй слово на его толстой бруко, выключал из школа да ладнö мать понес ему масло и клюква да принимал обратно.

Пока ничего не говорилось о таком важном этническом компоненте Российского государства, как евреи. В небольшом количестве они всегда жили в Киевской и Московской Руси (еще в древнем Киеве один из кварталов назывался Жидове), но значимость для языковой ситуации их присутствие представляет лишь с XVIII в. Разговорным языком российских евреев был идиш[113], языком религии – древнееврейский; позднее он стал применяться и как язык светской литературы. Евреи жили дисперсно (в основном в городах и местечках, хотя были и земледельческие поселения) в Польше, на Украине, в Белоруссии, Литве, в меньшей степени в Курляндии и Лифляндии. Практически сразу после присоединения к Российской империи земель со значительной долей еврейского населения, с 1791 г., вводятся ограничения на территорию их проживания, позднее получившие наименование черты оседлости.

В России евреи сохранили внутреннее самоуправление в пределах общин, включая и организацию религиозных школ, где обязательным было, естественно, изучение древнееврейского. Формального обучения языкам окружающего населения не проводилось, но фактически всё мужское население и значительная часть женского в той или иной степени владели славянскими языками, включая польский. Находясь под юрисдикцией государства, евреи в определенных случаях вынуждены были пользоваться и официальным языком.

«Присяга, которую принимали евреи при даче показаний и в других случаях, отличалась от той, которую принимали христиане. В Киевском архиве был найден текст присяги, которую произносили перед кагалом: "Я <...> присягаю пану Богу живому, который сотворил небо и землю <...> и наш закон жыдовский, на том <...>. На чом, яко справедливе прысягаю, так ми пан Боже допомози. А если бым несправедливо присегал, теде нехай мене Адонай заби-ет до души, теле, жоне, детьках и местности моей и нехай не прихожу на лоно Абрамово, алы нехай мене вси злые ды-хове на веки вечные возьмут"» [Хонигсман, Найман 1992: 106]. Трудно сказать, кому принадлежит авторство такой редакции присяги, однако очевидно, что она произносилась в этом виде не для кагала (руководство еврейской общины скорее устроил бы текст на древнееврейском), а для присутствовавшего официального представителя властей. Факт письменной фиксации этой присяги демонстрирует, что в начале XIX в. такой уровень владения русским языком[114] официальными лицами признавался достаточным.

По положению 1804 г. гарантировалась неприкосновенность всех иудаистских учреждений, евреям был открыт доступ во все учебные заведения, но ввиду низкого уровня знания ими русского языка этим правом пользовались единицы. Традиционалисты не видели необходимости перемен и противились им. Еврейский просветитель-модернист И. Б. Левинзон подготовил русскую грамматику для евреев, но не смог найти средств на ее издание. Для выпуска следующей его книги, пропагандировавшей светское образование и изучение иностранных языков, по повелению Александра I было выделено 1000 рублей [Хонигсман, Найман 1992: 138]. Но государство пока не вмешивалось ни в традиционное, ни в частное образование; русификация проводилась через рекрутский набор, который был введен для евреев по повышенной норме.

В 1840-х годах правительство стало более настойчиво вводить в систему еврейского образования русский язык. Этот предмет был объявлен обязательным в хедерах (начальных еврейских школах); учителя с 1849 г. были обязаны сдавать экзамен на знание русского языка. С 1844 г. открываются двух- и четырехклассные казенные еврейские училища, где общеобразовательные дисциплины преподавались христианами. Частным школам вменяется в обязанность готовить мальчиков к поступлению в государственные учебные заведения. Тогда же при министре народного просвещения, попечителях учебных округов, генерал-губернаторах была введена должность "ученых евреев", которые, в частности, должны были давать разъяснения "по еврейским материям" и контролировать учебные заведения.

Во второй половине XIX в. появляется должность "казенного раввина", служившего посредником между общиной и администрацией; в его обязанности входило вести метрические книги на русском языке. На эту должность назначались только те, кто получил среднее или высшее еврейское образование. С 1851 г. правительство пыталось ввести преподавание русского языка и в иешиботах (высших еврейских школах), но раввинат этому категорически воспротивился; некоторая модернизация иешиботов произошла лишь в 1870-х годах, когда правительство, напротив, ввело процентную норму для евреев в средних и высших учебных заведениях.

Итак, в конце XIX в. получение светского среднего и высшего образования повсюду, исключая Финляндию, было возможно лишь на государственном русском языке. Русский язык становится непременной частью и любого начального образования (в ряде мусульманских регионов в религиозных школах это требование, впрочем, не соблюдалось). Многие начальные школы остаются двуязычными. На 1896 г., по данным Министерства народного просвещения, среди подведомственных ему начальных училищ[115] двуязычные имелись во всех учебных округах, исключая Ви-ленский и сибирские. В Варшавском округе двуязычные школы составляли 81,2%, а в Рижском (три прибалтийские губернии) – даже 99,4%. В остальных округах они составляли меньшинство: в Кавказском и Оренбургском – по 17,6%, в Одесском – 16,8% (вероятно, в основном за счет Крыма), в Казанском – 12,0%, в Харьковском – 3,1% (главным образом, за счет мордовских школ Пензенской губ.). В Московском округе таких школ было всего 4 (скорее всего, для инородцев Нижегородской губ.), в Санкт-Петербургском – 14 (для зырян Архангельской и Вологодской губерний, возможно, и для ингерманландских финнов) [подсчитано по: Россия 1991: 402].

Для православных – как русских, так и инородцев – непременным предметом изучения являлся также церковнославянский язык. Исключая духовенство, знание этого языка сводилось к умению воспринимать и воспроизводить определенное число богослужебных текстов; язык же духовенства отличался заметной славянизацией, что в отношении русских хорошо известно из классической литературы. Среди православных национальных окраин большинство клира было местным, и речь их находилась под несравненно большим воздействием русского и церковно-славянского, чем речь паствы, обычно просто не понимавшей церковнославянских текстов (о функционировании церковно-славянского языка в XIX в. см. [Кравецкий 1999]).

Духовенство в пьесах уже цитированного В. Савина (а большинство его пьес антиклерикальны) нередко пользуется смесью коми, русского и церковно-славянского. Вот пример монолога, произносимого в одиночестве дьяконом Фадеем в свой собственный адрес (пьеса "Вабергач", "Водоворот", 1920 г.):

Экма, Падей, Падей! Омöлик жб тэ рыболоветс... Кык рыба толькö, кык малых сих.... Ак, кутшöма ме кöсйи Екатеринаöс гоститöдны, утотовити ей свежей черинянь, да не дал Господь... А што? Спаситель тай нö накормил жö пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч человек и всё насытишася... Гортын подумаем, аще не отринула мя еси возлюбленная.

Эхма, Фадей, Фадей! Неважный же ты рыболов... Две рыбы только, две малых сих... Ах, как же я обещал Екатерину угостить, уготовить ей свежий рыбный пирог, да не дал Господь... А что? Спаситель-то вон накормил же пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч человек и всё насытишася... Дома подумаем, аще не отринула мя еси возлюбленная.

Впрочем, очевидно и то, что такие пьесы были рассчитаны на зрителя, вполне воспринимавшего русский язык.