Автоэтнография

Впоследнее время в западной социологии активно обсуждаются познавательные возможности новой исследова­тельской практики, выступающей своеобразным подвидом эт­нографической исследовательской стратегии — автоэтногра­фии. Как дитя этнографиии, автоэтнография наследует все ее «родительские» черты, лишь «перекраивая» некоторые из них и создавая тем самым свою «особость», непохожесть. В частно­сти, в автоэтнографии (по крайней мере в значительной час­ти автоэтнографических исследований) остается неизменной ориентация на познание культур самых разнообразных общ­ностей через изучение единичного, конкретных, повседнев­ных практик. Единичным здесь выступает сам исследователь, его опыт, чувства, мысли, повседневная жизнь в целом. Со­циолог «внимательно вглядывается в себя через широкие эт­нографические линзы, чтобы сосредоточиться в конечном итоге на социальных и культурных аспектах личностного опыта»¹.

¹ Ellis С. and BochnerA.P. Autoethnography, Personal Narrative, Reflexivity// Handbook of Qualitative Research / Ed. N. Denzin and Y Lincoln. Thousand Oaks (CA): Sage, 1994. P. 738.

Остается в автоэтнографии и стремление к более подробной, детальной, всесторонней репрезентации реальности, только здесь тщательно и скрупулезно изучается собственный мир исследователя, момент за моментом конкретизируются детали его жизни. Для этого есть два пути:

первый — вести полевые заметки, касающиеся собственной жизни. Это могут быть ретроспективные записи, относящиеся к прошлому, когда текст организовывается хронологически вокруг главных событий;

второй — брать нарративное интервью у самого себя, т.е. рассказывать свою историю жизни. В любом случае нюансы, детали прошлого «всплывают», если исследователь способен совершить так называемый эмоциональный вызов: перенести, «включить» себя в то время и в то место, о котором рассказы­вает. Главная проблема — как «выйти» из этого состояния, что­бы проанализировать написанный текст или транскрипт ин­тервью и тем самым «встроить» свой эмоциональный опыт в культурные координаты (если, конечно, социолог ставит перед собой такую задачу).

Акцент на методе включенного наблюдения, характерный, как мы видели, для этнографической стратегии качественного исследования, в автоэтнографии преобразуется в самонаблюде­ние, самоанализ, когда социолог погружается в свой собствен­ный мир естественных установок. Идея возвращения исследо­вателя в изучаемый процесс, на которой базируется качественная парадигма, здесь достигла, кажется, своего пре­дельного выражения: субъект и объект исследования физиче­ски сосуществуют в одном лице.

При этом исследователь как объект исследования интересен прежде всего своим дорефлексивным опытом, «конструктами первого порядка» в терминологии А.Шюца, с помощью кото­рых он, как и другие люди, совместно с другими людьми констру­ирует окружающий мир как само собой разумеющийся, непроблематичный. Язык выражения такого опыта — повсе­дневный, обыденный язык нормального человеческого обще­ния.

Вместе с тем в качестве субъекта исследовательского процес­са социолог, изучающий самого себя в социальном контексте, «обречен» на положение вне собственного эмоционального опы-ma, на рефлексивность¹, «говорящую» на языке комментария или мини-теории.

Как возможно такое соединение, кажется, несоединимого, как возможна саморефлексия, разговор с собой одновременно в двух регистрах?

Надо сказать, что феномен саморефлексии как особый про­цесс проблематизации сознанием своих собственных установок, стереотипов начал изучаться еще в античную эпоху. В XX веке Э.Гуссерль (мы о нем говорили в Теме 3, Часть I) доказал, что эмоциональный опыт, психические переживания содержат прин­ципиальную возможность рефлексии. Вслед за Гуссерлем целый ряд крупнейших социально-философских учений еще добавили соображений в «копилку» доказательств этой возможности.

Во-первых, прагматизм, а за ним и символический инте-ракционизм, как мы видели ранее, убедительно показали, что социальная жизнь — это непрерывно творимый продукт пов­седневных взаимодействий людей друг с другом. Она с необхо­димостью включает и интеракцию с самим собой, производство самосознания: все, что человек говорит другому, он говорит и са­мому себе. Более того, осознание самого себя потому и возмож­но, что в сознании каждого из нас присутствуют воображаемые Другие, глазами которых мы вглядываемся в себя, формируем критерии оценки.

Во-вторых, этнометодология, феноменологическая и дра­матургическая социологии убедили нас в том, что каждый че­ловек строит свое взаимодействие, ориентируясь на ожидания Другого, реального или виртуального участника коммуникации (или Других), стараясь быть понятным ему. Применительно к предмету нашего разговора это означает, что именно эти вооб­ражаемые Другие (в нашем случае — это будущие читатели) в значительной степени определяют и то, что рассказывается, и то, как рассказывается. Так, стремясь быть понятым челове­ком «с улицы», погруженным в ту же самую социальную ситуа­цию, что и он сам, исследователь становится рассказчиком

' Рефлексия (от лат. reflexus — изгиб, поворот) означает — по Дж. Локку, впервые употребившему этот термин, «наблюдение, которому ум подвергает свою деятельность и способы ее про­явления». См,: ЛоккДж. Сочинения: В 3 т. Т. 1.М., 1985. С. 155.

собственной истории, интуитивно используя «решетки объяс­нений», распространенные в культуре той общности, к кото­рой принадлежит и он, и будущий рядовой читатель. В то же время ориентация на ожидания и оценки «собратьев по цеху», (если такая цель есть у исследователя), соответственно, требу­ет саморефлексии, выраженной на языке теоретических поня­тий и использующей иные схемы объяснения.

Сегодня автоэтнографическая исследовательская практика существует под разными именами: личностный нарратив, этно­графическая короткая история, персональная этнография, само­наблюдение, рефлексивная этнография, исповедальный рассказ, побуждающий нарратив, антропологическая поэтика и т.д.' Сле­дует сказать, что за различиями в терминах стоят не только линг­вистические предпочтения авторов, но прежде всего их разные методологические установки относительно смысла и назначения качественного исследования, его языка и образа результата.

Установка исследователя на аналитическое описание, на рефлексию предполагает вписывание его индивидуального опыта в культуру, социальный контекст, соответственно опре­деляя и результат такого исследования в виде комментария или мини-теории. Здесь исследователь изучает себя, чтобы изучить других. Главная цель такого исследовательского процесса — анализ социального явления, его объяснение. Результат автоэт­нографии такого вида — равновесный сплав двух позиций, сочетающихся, правда, в одном лице: рассказчика истории и аналитика собственной истории, ее интерпретатора. Автоэт­нографическое исследование этого плана относится к научному или тяготеющему к научности направлению качественной со­циологии, о котором мы уже говорили ранее.

Популярна сегодня и принципиально другая направлен­ность: терапевтическая². Установка социолога на помощь чита­телю, который, погрузившись в похожий опыт переживания исследователем той или иной ситуации, получает своего рода эмоциональную поддержку, обусловливает и образ результата такого исследования. Итогом здесь выступает сама история исследователя, простое описание им пережитого, прочувство-

¹ Ellis С. and BochnerA.P. Op. cit. P. 740.

² ibid. P. 746.

ванного «куска» жизни, т.е. простое описание его личностного эмоционального опыта. Социолог в таком исследовании изуча­ет себя, чтобы пригласить читателя в авторский мир, вызвать у него те или иные чувства, помочь ему соотнести себя с други­ми, может быть, пересмотреть сложившиеся ценности, предс­тавления. Читатель здесь практически соавтор, продолжающий в своей интепретации историю исследователя, «вписывая» ее в свой собственный эмоциональный опыт.

Ярче всего «помогающий» характер такого направления ав­тоэтнографии выражен в одном из названий этой исследова­тельской практики побуждающий нарратив. Речь идет о по­буждении читателя к эмоциональному отклику, в конечном итоге оказывающем благотворное «терапевтическое» воздей­ствие на него. Наиболее распространены здесь автоэтнографии болезней или, точнее, переживаний болезней, помогающие чи­тателям легче справляться с их собственной бедой.

Такая разновидность автоэтнографии ломает границы, сло­жившиеся между литературой и социальным знанием: не слу­чайно споры о том, литература это или социология, практичес­ки не стихают. Вместе с тем различия между подобными формами знания многие связывают с тем, что беллетристика прежде всего имеет дело с вымыслом, в то время как в автоэтног­рафии представлена подлинная, реальная история исследователя. Кроме того, в отличие от литературы, использующей специаль­ные средства, искусные приемы для возникновения эмоцио­нального отклика (сюжет, художественные образы, диалог ха­рактеров и т.д.), автоэтнография, как правило, безыскусна.

Возможен и еще один, постмодернистский вариант авто­этнографии в нашей классификации: собственная история осмысливается автором на художественном, поэтическом язы­ке с его образностью, ассоциативностью, метафоричностью. Здесь грань между литературой и социологией делается, види­мо, еще тоньше. Назначение таких текстов — не только эмоци­ональное включение читателя в исследовательский мир, но и экзистенциальная потребность автора в познании самого себя, придании смысла собственной жизни. Проговаривание ее ста­новится для исследователя, как, впрочем, и для любого челове­ка, частью жизни, интуитивной попыткой придать ей связ­ность, целостность.

3. Keйc-cmaдu как тип качественного исследования