Рождаемости в 50—80-е годы

После войны, особенно во второй половине 50-х гг., началось возрождение демографической науки и статистики населения в нашей стране. В 1959 г прошла очередная перепись населения. К ней был приурочен пересмотр многих форм текущей статистической отчетности о рождаемости, смертности, браках и разводах. Впервые после войны за 1958—1959 гг. были рассчитаны таблицы смертности для населения СССР и союзных республик.

Состояние же научных исследований в области населения в этот период наиболее адекватно охарактеризовал в открытом письме в журнал «Коммунист» Б Я Смулевич: «В области демографии нет социологических трудов, почти не осталось научных работников. Демография ныне рассматривается часто лишь как отрасль статистики» [44, с. 82]. Дискуссия о положении демографической науки, порожденная письмом человека, сыгравшего весьма пагубную роль в судьбе российской демографии и выдающихся российских демографов, имела ряд положительных последствий. Во-первых, она в какой-то мере способствовала созданию научных центров в этой области. Так, в 1963 г. в Научно-исследовательском институте ЦСУ СССР, директором которого в это время стал А.Я Боярский, был создан сектор демографии и трудовых ресурсов, позднее, в 1965 г., преобразованный в отдел демографии. В 1968 г. на базе экономического факультета МГУ им. М.В.Ломоносова был создан Центр по изучению проблем народонаселения.

Во-вторых, дискуссия дала мощный импульс проведению новых и переосмыслению ранее выполненных исследований. Так, в 1960 г. под руководством А.М.Востриковой ЦСУ СССР провело обследование рождаемости, фактически повторившее методику обследования С.Г.Струмилина 1934 г. [21]. В том же году по сходной программе Н.А.Таубер провела исследование брачной рождаемости в г. Жуковском Московской области [65]. Данные обоих исследований были использованы С Г Струмилиным при доработке и подготовке к изданию статьи, написанной в 1936 г. [63] Была восстановлена связь с работами и традициями «золотого века» российской демографии, а вместе с тем возобновлена дискуссия о социалистическом законе народонаселения.

Дело в том, что названные исследования факторов рождаемости и ее дифференциации и более поздние крупные обследования, проведенные отделом демографии НИИ ЦСУ СССР в 60-е и в 70-е гг., а также менее масштабные проекты давали достаточно противоречивую информацию о связи отдельных показателей уровня жизни с числом детей в семье. Так, обследование ЦСУ СССР 1969 г. показало, что в семьях с самыми низкими доходами среднее идеальное и среднее ожидаемое число детей составляли соответственно 4,10 и 4,23 ребенка, а в семьях с самыми высокими доходами — 2,57 и 1,87 ребенка. Аналогичная связь была зарегистрирована между уровнем образования матери и намерениями в отношении числа детей: у женщин с высшим образованием идеальное и ожидаемое число детей составили 2,67 и 1,99 ребенка, с начальным — 3,25 и 3,10 ребенка [5, с. 146].

По данным другого исследования ЦСУ СССР, проведенного в Москве в 1966 г., самые высокие значения идеального и ожидаемого числа детей были зафиксированы у брачных пар с самыми высокими уровнями совокупного дохода [7, с. 31].

Значительный вклад в развитие этой дискуссии внесло знакомство с результатами научных исследований рождаемости в других странах и с объяснениями ее детерминации западными авторами. Справедливость требует отметить, что в целом логика развития теорий детерминации рождаемости и ее исследований в нашей стране и за рубежом совпадают. В начале эти теории строились по простой схеме «фактор-явление» с поиском факторов, прежде всего экономических, влияющих на динамику рождаемости, позднее — на исследованиях эволюции репродуктивного поведения в общем контексте изменения образа жизни общества в процессе его модернизации.

Основоположником первого (макроэкономического) подхода справедливо считается Т.Мальтус. В более позднее время в рамках макроэкономического подхода работали Х.Бешлоу, Х.Лейбенштейн, Р.Нельсон, Э.Коул и ряд др. Первые попытки выйти на микроуровень были сделаны путем введения в макроэкономические модели рождаемости понятия «домохозяйство», что позволило учесть интересы конкретной семьи. В наиболее полном виде так называемая экономическая теория рождаемости представлена в работах Р.Истерлина.

Макроэкономическая, или факторная концепция весьма разнообразна по оттенкам, что связано с огромным набором факторов, так или иначе имеющих отношение к населению вообще и к уровню рождаемости, в частности. Отдельными авторами предлагались различные классификации факторов. Явления, рассматривавшиеся в качестве таковых, принадлежат к разным уровням: от глобальных социально-экономических и культурных процессов (индустриализация и урбанизация, повышение социальной и пространственной мобильности населения) до локальных переменных типа дохода и жилищной обеспеченности семьи, уровня образования и занятия матери и т.п. Наивысшим достижением в создании подобных классификаций в отечественной демографии по праву считаются работы Б.Ц.Урланиса [70, 72]. Он предлагал выделять условия, факторы, субфакторы и причины демографических процессов. «Фактор является как бы причиной причин и имеет определенное социальное значение. Следует различать факторы и субфакторы. Под фактором рождаемости мы понимаем широкие, основные социальные процессы в их общем виде, под субфактором — конкретные, сравнительно узкие социальные процессы, вытекающие из действия факторов». И далее: «От факторов и субфакторов следует отличать общие условия, в которых протекают действия этих факторов» [70, с. 107]. Видимо, понимая расплывчатость такого рода дефиниций, автор приводит иллюстрирующие примеры. Так, процесс урбанизации относится к категории условий; жилищные условия и рост образовательного и культурного уровня населения - факторы снижения рождаемости; изменение структуры потребностей, вызванное культурным ростом — субфактор, а применение контрацепции — конкретная причина [70, с. 107]. Наиболее детальный анализ методологических и методических ошибок при построении факторных типологий был дан Л.Л.Рыбаковским [56, с. 132-146].

Многообразие явлений, которые следовало включать в анализ, при отсутствии адекватных им индикаторов, поддающихся измерению, подталкивало исследователей к поиску немногих или даже единственного фактора, к абсолютизации его роли в изменении рождаемости. Избранные факторы должны были отвечать двум условиям. Во-первых, их приоритетность не должна была вызывать значительных сомнений в силу очевидности связи данного явления с динамикой и уровнем рождаемости. Во-вторых, измерение их связей с рождаемостью не должно было вызывать существенных затруднений методического характера (в идеале связь должна была прослеживаться на статистическом уровне). Так в рамках факторной концепции в разное время возникали относительно самостоятельные ответвления, не выходящие за рамки общего постулата непосредственной (прямой или обратной) связи условий жизни и рождаемости.

Исторически наиболее ранней является концепция 20-х гг., которая связывала снижение рождаемости с ростом распространения контрацепции и абортов. Начало ей положили дискуссии врачей, социал-гигиенистов о вреде аборта, о моральных и медицинских аспектах допустимости вторжения в естественный процесс зачатия и развития плода. С самого начала эта концепция не имела большого числа сторонников, зато не испытывала недостатка в оппонентах. Последние резонно утверждали, что широкое и повсеместное распространение практика регулирования и ограничения деторождения получила лишь с началом индустриальной модернизации общества, изменившей материальные условия и нормативно-моральный уклад жизни населения. Потребность в средствах регулирования числа детей появилась лишь как следствие осознанной возможности (снижение смертности, прежде всего младенческой и детской) ограничения размеров семьи. Распространение же средств контрацепции и рост числа абортов — признаки увеличения этой потребности, которая и обнаруживается в эволюции репродуктивного поведения [10, с. 168—174; 37, с. 297; 53, с. 10; 62, с. 39; 64, с. 489; 68, с. 191].

С точки зрения развития исследований рождаемости в России важно отметить, что отождествление причин снижения рождаемости с распространением контрацепции и абортов, особенно в медицинской среде, привело, на наш взгляд, к неадекватной трактовке таких понятий, как «планирование семьи», «сознательное материнство (отцовство, родительство)», заимствованных из зарубежной литературы. Эти трактовки ставят знак равенства между понятиями «репродуктивное поведение» и «контрацептивное поведение».

Практически в то же время — в 20—30-е гг. — была выдвинута и теория зависимости рождаемости от уровня смертности, главным образом детской. Связь этих двух явлений не вызывает сомнений. Критики заслуживает лишь попытка абсолютизировать роль снижения детской смертности и смертности в целом при объяснении движущих причин снижения рождаемости. Вместе с тем выводы Р.И.Сифман, С.А.Новосельского, М.Я.Сонина и других сторонников этой точки зрения основывались на анализе реальной динамики рождаемости и смертности в прошлом и особенно — в современных им условиях достаточно быстрого снижения обоих показателей [50, с. 124; 59, с. 187; 62, с. 35]. Действительно, высокой рождаемости исторически сопутствовала высокая смертность населения, особенно младенческая и детская. С другой стороны, только высокая рождаемость на грани пределов человеческой плодовитости могла компенсировать высокие потери населения и обеспечить его воспроизводство, не допустить вымирания. Рассматривая историю снижения рождаемости и смертности как в России, так и в других странах, нельзя не заметить синхронности в их эволюции. При этом в большинстве стран смертность исторически снижается раньше, чем рождаемость, создавая объективные предпосылки для модернизации норм детности.

Наиболее популярной идеей факторного подхода в послевоенные годы стала концепция определяющей роли занятости женщин в общественном производстве в детерминации снижения рождаемости. Внимание к этому феномену именно в отечественной демографической науке вполне понятно, ибо раскрепощение женщины и ее освобождение от пут домашнего хозяйства при социализме было одним из основных лозунгов, провозглашенных после революции. С другой стороны, как в довоенный период, так и после войны женская занятость в СССР была одной из самых высоких в мире. При этом, в отличие от развитых капиталистических стран, постепенно была нивелирована разница в уровнях занятости замужних и незамужних женщин, а также женщин, имеющих и не имеющих детей.

Наконец, всем демографам было ясно, что сам факт вовлечения женщины в общественное производство порождает серьезные сдвиги в их самосознании, связанные с изменением общественного статуса. Среди них: повышение образовательного уровня, профессиональной квалификации, материальная независимость (наличие самостоятельного дохода) и, как следствие, активизация потребностей социального самоутверждения. Исследования дифференциальной рождаемости, проведенные С.Г.Струмилиным, А.М.Востриковой, Н.А.Таубер и другими, лишь подтверждали исходные посылки авторов, неизменно фиксируя более низкое среднее число детей (в равной мере желаемое, ожидаемое, идеальное) у женщин, занятых в общественном производстве, в сравнении с женщинами, занятыми только в домашнем хозяйстве [21, 63, 65].

Изучение влияния занятости женщин на рождаемость исходило из того, что каждой семье, как и обществу в целом, присущи три функции: производственная, потребительская и репродуктивная. Вовлечение женщин в общественное производство порождает противоречие между производственной и репродуктивной функциями, с одной стороны, и между потребительской и репродуктивной — с другой, что и является причиной снижения рождаемости и порождает ее социальную дифференциацию [27, с. 18; 55, с. 74; 97, с. 79—87]. Влияние этих противоречий на рождаемость оценивалось с двух точек зрения.

Во-первых, и это отмечалось практически всеми, бытовые условия жизни еще не настолько благоприятны, чтобы женщина могла совмещать работу в общественном производстве с выполнением семейных ролей, прежде всего связанных с рождением и воспитанием детей. Возникает проблема «двойной занятости» женщин [45, с. 123—124; 62, с. 29; 73, с. 58], что, no-мнению большинства авторов, является главной причиной ограничения числа детей вопреки желанию матери.

Во-вторых, занятость женщины тесно связана с благосостоянием семьи, ибо ее заработная плата составляет существенную (часто не меньшую, чем у мужа) часть совокупного семейного дохода. Рождение ребенка (речь шла, как правило, о втором и третьем ребенке) приводит к снижению уровня жизни семьи. Наряду с этим растущие издержки социализации детей, а также рост потребностей семьи в целом, напротив, требуют увеличения доходов [71, с. 52—55, 62]. Вследствие ухода женщины из общественного производства для рождения и воспитания детей страдает ее профессиональная квалификация и снижается потенциальная возможность роста оплаты ее труда в будущем. Поэтому естественно, что женщины с наиболее высоким образовательным и профессиональным цензом имеют наименьшее число детей.

Нельзя не видеть, что все эти соображения справедливы, отражают реальное положение вещей и имеют самое непосредственное отношение к детерминации рождаемости и к ее социальной дифференциации. Как справедливо писал один из критиков факторного подхода В.А.Борисов, вовлечение женщин в общественное производство изменило не только и не столько структуру занятых в народном хозяйстве, но привело к изменению образа жизни в целом, так как произвело кардинальную переоценку ценностей в обществе, в семье, да и у самих женщин. В общественном мнении семейные роли женщины стали трактоваться как консервативные, препятствующие более полному проявлению ее общественной активности [10, с. 125].

Главным же камнем преткновения для участников дискуссии стала связь числа детей в семье с уровнем жизни, то есть с доходами и жилищной обеспеченностью. При несопоставимости методик исследований (использование показателя среднедушевого и валового дохода семьи, различных формулировок вопросов о желаемом, идеальном и ожидаемом числе детей), их нерепрезентативности и отсутствии возможности для сравнения хотя бы вопросников анкет (которые не принято было публиковать) спор о форме этой связи (прямой, обратной или U-образной) мог бы длиться бесконечно, если бы его участники исподволь сами не разрушали каркас факторного подхода, вводя в оборот принципиально иную поведенческую терминологию (подробнее о дискуссии см.: [1, с. 13—35]).

Эволюция и приспособление макроэкономических концепций к фактической динамике рождаемости послевоенного периода протекало в двух взаимосвязанных направлениях. Объединяло их в первую очередь введение в научный оборот ряда социологических категорий: потребности, ценности, нормы и т.д., а главное -заимствованного из западной литературы понятия «потребность в детях».

Первое направление состояло в попытке объяснить снижение рождаемости противоречием между ростом потребностей и отставанием возможностей для их удовлетворения, побуждающим вынужденный отказ от большого числа детей, потребность в которых «первично» высока. Б.Ц.Урланисом была изобретена довольно компромиссная схема, объясняющая различную распространенность рождений первой, второй и третьей очередностей неодинаковой мерой «эластичности» потребности в каждом из этих детей для брачной пары [70, с. 150—152]. Довольно близка к этому другая позиция — о противоречии между растущим благосостоянием, способствующим реализации высокой потребности в детях, и возросшим культурным уровнем населения, что порождает новые потребности, вступающие в конкуренцию с потребностью в детях. Одновременно растет и ответственность родителей за воспитание детей, и цена их социализации, образования и т.д. [70 и др.].

Примерно в то же время в западной демографической литературе это направление начал разрабатывать Г.Беккер, базируясь на собственных исследованиях идеального и фактического числа детей в семьях с различным социальным статусом и уровнем дохода. В первой половине 60-х гг. он сформулировал основы так называемой экономики рождаемости [78].

Суть ее такова. Поскольку в процессе экономического развития растет цена человеческого времени, оно превращается, наряду с материальными, в самостоятельный фактор благосостояния семьи и личности. Вследствие этого рождение каждого ребенка объективно снижает его «предельную полезность», что и является главной причиной снижения рождаемости. Одновременно экономический прогресс предъявляет дополнительные, постоянно растущие требования к качеству социализации детей, стимулирует рост затрат. Таким образом, и на уровне общества в целом, и на уровне отдельной семьи (домохозяйства) происходит альтернативный выбор между количеством и качеством «человеческого капитала» [79].

Вслед за Г.Беккером экономическую теорию рождаемости разрабатывал и усовершенствовал Р.Истерлин [89, с. 54—63; 90, с. 417—426; 91; 92]. Поддерживая принцип экономического рационализма в поведении семьи, он ввел взамен понятия «постоянная стоимость детей» понятие относительной стоимости. Последняя зависит от колебаний реального и потенциального доходов семьи (с учетом возможных изменений заработка матери). Наряду с этим Р.Истерлин использовал понятие реального уровня спроса на детей.

Собственно, противоречие между растущими потребностями и возможностями их удовлетворения стало концептуальной основой анализа данных серии уже упоминавшихся обследований об оптимальном числе детей в семье (ЦСУ СССР в 60— 70-е гг. [5, 7, 8]). Идеальное число детей, называемое супругами или женщиной, отождествлялось с «полной» величиной потребности в детях [7, с. 294]. Тот факт, что постоянные колебания величины идеального числа детей (около трех) противоречили концепции сохранения в условиях низкой рождаемости высокой (но не удовлетворенной из-за различных причин-помех) потребности в детях, не комментировался авторами и их сторонниками. Отмечалось лишь, что этот показатель существенно превосходит фактическое и ожидаемое число детей.

В то же время обследования ЦСУ были первым информационным и главное -методическим прорывом в неизвестную на тот момент область изучения репродуктивного поведения. Они не только ввели в научный оборот новые термины и показатели, но и совместили их с традиционно используемыми коэффициентами рождаемости условных поколений. Впервые были получены и данные о трансформации рождаемости реальных когорт по выборке, репрезентативной для всего населения. Более того, комбинирование показателей идеального, желаемого и ожидаемого числа детей для совокупностей населения, находящихся на разных стадиях демографического перехода, позволило описать процесс изменения норм репродуктивного поведения. Так, превышение ожидаемого числа детей над желаемым свидетельствует о начале пересмотра норм детности в сторону их снижения: мнение об ожидаемом числе детей в данном случае подчиняется традиционным нормам, желаемое — более современным, находящимся в стадии становления.

Показатели ожидаемого и желаемого числа детей как в России, так и за рубежом (прежде всего в США) пытались использовать в целях прогнозирования уровня рождаемости (естественно, в условиях достаточно стабильных норм детности). Лишь позднее (в 80-е гг.) у демографов разных стран произошло осознание ограниченности их прогностических возможностей. Главная слабость прогнозов рождаемости, базирующихся на ожидаемом числе детей, заключена в практической невозможности соблюсти основное условие: поведение когорт женщин в отношении рождения детей должно в среднем соответствовать ожидаемому числу детей, а среднее ожидаемое ими число детей должно оставаться неизменным в течение всего прогнозного периода [46, 88].

В то же время именно изменчивость этих показателей делает их неоценимыми индикаторами влияния конъюнктурных факторов (текущих условий жизни населения) на репродуктивное поведение, поэтому трудно переоценить значение введения показателя ожидаемого числа детей в программы переписей населения 1979 и 1989 гг. и микропереписей 1984 и 1994 гг.

Этот последний всплеск факторной концепции получил в отечественной литературе меткое название «концепции помех» и был неоднократно подвергнут критике за методическую несостоятельность с точки зрения изучения и измерения потребности в детях в эмпирическом исследовании, за абсолютизацию роли материальных условий жизни в детерминации рождаемости [1, с. 37—41]. В то же время полный отказ от изучения этих условий в последующих работах привел к фактическому отказу от учета роли той социально-экономической среды, в которой протекает жизнедеятельность семьи.

В критике «экономического рационализма» отечественная наука оказалась столь же неоригинальной, как и в самой концептуальной постановке вопроса. Сходные упреки в адрес Г.Беккера, Р.Истерлина и других авторов по поводу недооценки социально-психологических факторов рождаемости выдвигала Дж.Блейк [82, с. 5— 26], аналогичным образом абсолютизируя роль духовных и психологических потребностей, религии, национальных традиций.

Более разумную и рациональную позицию занимал американский демограф Т.Эспеншейд, предложивший соединить исследования экономической и социально-психологической мотивации деторождения [93, с. 813—871]. Несколько ранее его соотечественник Х.Лейбенштейн ввел в анализ детерминации рождаемости понятие социальных норм поведения и норм детности, в частности [95].

Подрыву традиционного факторного подхода способствовало и проникновение в отечественную демографическую науку идей теории демографического перехода, или демографической революции, как она была изначально названа ее автором А.Ландри [94J. Второе название — демографический переход — появилось практически одновременно в работах У.С.Томпсона [99, с. 959—975; 100] и Ф.У.Нотштейна [96, с. 36—57] и осталось более характерным для англоязычных авторов. В российской (и советской) демографии используются оба названия.

Базовое положение теории демографического перехода — анализ изменений рождаемости и воспроизводства населения в целом с точки зрения трансформации социально-экономических условий жизнедеятельности. При этом речь идет о глубинных, фундаментальных изменениях самого типа воспроизводства населения. Под этим понимается свойственное данному этапу социально-экономического развития общества единство интенсивности демографических процессов (режима воспроизводства населения) и механизмов их социального регулирования (социальных норм детности, контрацептивного, матримониального поведения и т.п.). Типология воспроизводства населения и исторических типов общества различается у отдельных авторов, зарубежных и отечественных [1, 10, 17, 96, 100].

К концу 60-х гг. стало ясно, что теория, базировавшаяся главным образом на опыте эмпирических исследований снижения рождаемости и смертности в развитых

странах, «не работает» в странах развивающихся. Защищая универсальность теории, австралийский демограф Дж. Колдуэлл предпринял фундаментальную ревизию ее аналитических возможностей применительно к условиям демографического перехода в странах третьего мира.

В отличие от работ предшественников и современников, исследования Дж. Колдуэлла основывались не на современной нуклеарной семье, а на семье патриархальной, сохранившейся в большинстве развивающихся стран. Результаты его исследований изложены в нескольких работах [83, 84, 85, 86].

Будучи сторонником структурно-функционального анализа, Дж.Колдуэлл не рассматривает общество как механическую сумму индивидуальных домохозяйств, а представляет его как сложную систему, в которой семья — элемент структуры. Она согласует свое репродуктивное поведение с такими социальными институтами, как традиции, право, мораль, религия. В свою очередь, главной функцией этих институтов является самосохранение и самовоспроизведение общества. И если репродуктивное поведение семьи укладывается в заданные обществом рамки, ее положение, авторитет и престиж повышаются в глазах окружающих.

С другой стороны, число детей рассматривается Дж.Колдуэллом в качестве неотъемлемого элемента хозяйственного уклада жизни семьи, и в силу этого границы экономической рациональности деторождения определяются характером организации производства (семейное/внесемейное; аграрное/индустриальное). Дж.Колдуэлл выделяет примитивное, традиционное и современное общества и соответствующие им два экономически рациональных типа воспроизводства населения. При первом (в примитивном и традиционном обществах) экономически целесообразно максимизировать число детей. Второй предполагает полную бездетность, которая не реализуется в силу социальных, психологических и физиологических факторов [85, с. 340; 86, с. 5].

Переход от первого режима воспроизводства населения ко второму происходит из-за изменения направления «межпоколенного потока богатств» (центральное понятие теории Дж.Колдуэлла): «продуктов, денег, труда, услуг, защиты, гарантии, социальной и политической поддержки» [83, с. 553]. В примитивных и традиционных обществах поток богатств идет «вверх» — от детей к родителям, то есть материально-психологическая выгода от детей оказывается выше затрат на их социализацию. В современном обществе ситуация изменяется на противоположную, поток богатств меняет направление. Заинтересованность родителей в большом числе детей отмирает.

Развитие индивидуальной внесемейной занятости, свободная продажа членами семьи своего труда на рынке разрушают традиционный экономический баланс, уничтожают заинтересованность главы семьи в максимизации числа детей. Но — и это главный вывод Дж.Колдуэлла — основную роль играет не организация производства, а образ жизни семьи. Традиционный способ воспроизводства населения подрывает не столько «модернизация», затрагивающая главным образом макроуровень общества, сколько «вестернизация», под которой автор подразумевает приобщение к западному образу жизни со всеми его атрибутами: образованием, женской эмансипацией, средствами массовой информации, ценностями и стереотипами поведения [85, с. 352]. Недостаточная степень «вестернизации» образа жизни в большинстве развивающихся стран выступает главной причиной провала многочисленных программ планирования семьи (ограничения рождаемости).

Различные варианты теории демографического перехода нашли отражение в отечественной демографической мысли. Ниже мы остановимся на работах наиболее известных ученых в данной области.

Среди отечественных концепций наиболее универсальной, т.е. рассматривающей процесс воспроизводства населения в целом, является концепция демографического гомеостаза, последовательно излагаемая в работах А.Г.Вишневского [16, 17].

В ней отчетливо прослеживается позиция А.Ландри по поводу взаиморегуляции процессов рождаемости и смертности в ходе общественного развития, причем это регулирование трактуется А.Г.Вишневским как относительно независимое, а демографическая система названа им саморегулирующейся и вследствие этого стремящейся к достижению гомеостатического равновесия при любом соотношении уровней рождаемости и смертности. Смертность здесь, как и у А.Ландри, выступает ведущим элементом воспроизводства населения, регулирующим уровень рождаемости [17, с. 23; 16, с. 21]. Изменения окружающей среды воспринимаются демографической системой как экзогенные, нарушающие гомеостатическое равновесие, и она любой ценой стремится к его восстановлению [16, с. 26—28].

В целом А.Г.Вишневский использует и типологию этапов демографического перехода А.Ландри. Он выделяет три типа воспроизводства населения, присущих соответственно присваивающей, или архаичной экономике, аграрному и индустриальному обществу; на каждом этапе изменяется характер социального контроля над смертностью: от архаичного уровня, зависящего от естественного отбора, до полной блокировки последнего в современном обществе [16, с. 29]. Снижение смертности расширяет область демографической свободы, общество в целом, семья, личность освобождаются от давления демографической необходимости, и рождение детей становится областью сознательного, рационального выбора [16, с. 184].

Далее А.Г.Вишневский вводит понятие демографических и недемографических потребностей и ценностей на уровнях общества, отдельной семьи, личности. Развитие общества приводит, по его мнению, к расширению не только демографической, но и иной свободы выбора, создает новые, не присущие традиционному обществу недемографические потребности — прежде всего на личностном уровне. Давление этих потребностей сводит практически на нет все возможное «разнообразие прокреационных исходов в зоне демографической свободы, снижает вероятность большинства из них практически до нуля» [16, с. 185].

Однако, по мнению автора, это лишь первый этап становления новых демографических отношений. Говорить о новом типе воспроизводства населения и, в частности, репродуктивного поведения можно будет лишь тогда, когда будет преодолена недемографическая односторонность в развитии общественных и индивидуальных ценностей и потребностей, когда сформируется не существовавшая ранее специфическая прокреационная потребность. Именно она сделает «прокреационное поведение человека в той мере, в какой оно диктуется сохраняющейся демографической необходимостью, гомеостатичным, устойчивым, слабо зависящим от конкуренции других потребностей» [16, с. 186, 216—217]. Признаки развития новой прокреационной потребности в современном обществе А.Г.Вишневский видит, как и Ф.Ариес [77], в развитии детоцентризма семьи, в повышении моральной ценности ребенка для его родителей и одновременно — их ответственности за его социализацию [16, с. 196, 225—226].

Данная концепция неоднократно подвергалась критике [1, с. 71—74; 2, с. 11-13; 43, с. 87—92], носившей преимущественно идеологический характер. Справедливость требует признать, что и сама теория демографического перехода в целом, длительное время ассоциировавшаяся в умах советских демографов лишь с вариантом Ландри-Вишневского, оценивалась как «конгломерат зачастую противоречащих друг другу взглядов, идей, гипотез и концепций» [2, с. 11]. Главный же недостаток концепции критики усматривали, как правило, в немарксистской периодизации социально-экономического развития.

Другие критические выпады сосредоточивались на следующих положениях концепции. Во-первых, можно ли рассчитывать, что детоцентризм обеспечит общественно необходимый уровень рождаемости (или хотя бы простое замещение поколений)? Во-вторых, неясно, какой уровень рождаемости в конечном счете будет признан идеально соответствующим новой модели демографических отношений

Наконец, в-третьих, какой период времени необходим обществу для того, чтобы истинно демографические (прокреационные) ценности и потребности восторжествовали над остальными и ценность прокреационных исходов начала возрастать пропорционально порядковому номеру рождения? Очевидно, что все эти вопросы, по сути, имеют отношение к базовым постулатам (исходным гипотезам) концепции, в рамках которых она, собственно, и разрабатывалась. Подтвердить или опровергнуть их могли бы только эмпирические исследования, но не аргументы, выдвигаемые с иных концептуальных и/или идеологических позиций.

Идеи других видных зарубежных теоретиков (Г.Беккера, Р.Истерлина, Дж.Колдуэлла) нашли свое отражение в концепции исторического уменьшения потребности в детях, изначально сформулированной В.А.Борисовым [10] и впоследствии развивавшейся в основном в работах А.И.Антонова. Имеющиеся же расхождения в трактовке отдельных положений отечественных и зарубежных авторов связаны, на наш взгляд, с тем, что главной задачей авторов концепции исторического уменьшения потребности в детях было ее превращение в определенный идеологический противовес концепции демографического гомеостаза Так, в соответствии с марксистской периодизацией общественного развития, В.А.Борисов и А.И.Антонов выделяют в истории демографического перехода пять этапов, соответствующих основным общественно-экономическим формациям — первобытнообщинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической и коммунистической — и делают попытку описать содержание понятия «потребность в детях» применительно к каждому из них.

Наибольшую близость ко взглядам Дж.Колдуэлла авторы концепции демонстрируют, утверждая, что главной причиной уменьшения рождаемости, отказа от многодетности послужило постепенное изменение, а затем и отмирание экономической составляющей потребности в детях, или экономической мотивации деторождения Все докапиталистические формации, базировавшиеся на экстенсивном способе производства, должны были испытывать потребность в многодетной семье, в которой дети были производителями материальных благ. Помимо этого, в России вплоть до революции существовал общинный способ землепользования, что с точки зрения детерминации рождаемости означало следующее: выросшие дети приобретали право на надел земли, и семья с большим числом детей получала шанс на экономический рывок. Развитие индивидуального промышленного труда вне семьи привело к постепенному отмиранию ее производственной функции, и потребность в детях-работниках отпала. С другой стороны, развитие социального страхования свело к минимуму потребность в детях как кормильцах в старости. Наконец, уничтожение в СССР института частной собственности и соответственно ее наследования устранило экономическую зависимость детей от родителей [10, с. 183-184].

Таким образом, снижение рождаемости происходит в результате отмирания экономической компоненты в мотивации деторождения и ее замещения сугубо социально-психологической компонентой. Это замещение, по мнению А.И.Антонова, проявляется в том, что без подобающего числа детей индивид испытывает затруднения как личность [1, с. 112].

Различие двух подходов (А.Г.Вишневского в сравнении с В.А.Борисовым и А И.Антоновым) проявляется, конечно же, не в том, какую периодизацию общественного развития стоит принять за основу, хотя типология А.Г.Вишневского и выглядит более свободной от идеологических наслоений. Принципиально другое. И Борисов, и Антонов, вслед за Дж.Колдуэллом, на наш взгляд, справедливо отстаивают неизменную жесткость социальных норм детности в регулировании уровня рождаемости вне зависимости от исторического типа воспроизводства населения. Вишневский же считает, что по мере отхода от традиционного типа воспроизводства населения и ослабления пресса сверхсмертности возрастает свобода выбора моделей прокреативного поведения, т.е. нормативное давление снижается.

Критического отношения заслуживают, на наш взгляд, другие положения концепции исторического уменьшения потребности в детях. В первую очередь это касается повторяющегося практически во всех работах В.А.Борисова и А.И.Антонова утверждения о существовании в допереходном обществе многодетности и желания установить знак равенства между понятиями «многодетность» и «высокая рождаемость». Сверхсмертность в допереходных обществах, особенно младенческая и детская, не позволяет поверить в широкую распространенность многодетности: до 20-летнего возраста еще в конце XIX в. в России доживало менее половины детей [20, с. 297].

Вряд ли оправдано и отождествление авторами понятий «производственная функция семьи» и «экономическая детерминация рождаемости». Именно на этом тождестве зиждется уверенность авторов в возможности воздействия на современный уровень рождаемости путем реставрации производственной функции семьи. Переход этой функции от семьи к обществу не означает, как было показано Дж.Колдуэллом, автоматического исчезновения экономических мотивов рождения детей.

Попытка эмпирического доказательства концепции исторического уменьшения потребности в детях была предпринята А.И.Антоновым в исследовании, проведенном в конце 70-х гг. (методика и результаты изложены в [1]). Полученные выводы, как и можно было ожидать, полностью подтвердили исходные гипотезы автора.

Особого внимания заслуживает эволюция взглядов на проблему детерминации рождаемости и репродуктивного поведения одного из родоначальников ее изучения Л.Е.Дарского, который в своих работах неоднократно возвращался к переосмыслению собственных методологических и методических посылок, послуживших основой уже упоминавшихся эмпирических исследований рождаемости и мнений о числе детей в семье, проведенных ЦСУ СССР. Наиболее полно и последовательно они изложены в статье 1978 г. [26]. В этой работе легко прослеживается влияние идей Г.Беккера, Р.Истерлина и других сторонников «экономического рационализма» (дети как объект удовлетворения потребностей, конкуренция потребностей и т.п.). По сути, Л.Е.Дарский является единственным последовательным сторонником этой точки зрения в отечественной демографии. В то же время в понимании движущих сил и механизма демографического перехода он не менее последовательно придерживается позиций, впервые изложенных Ф.У.Нотштейном, а позднее убедительно доказанных Дж. Колдуэллом (рациональность исторических типов воспроизводства и уровня рождаемости, жесткое нормативное регулирование детности семьи и т.п.). Важное место в концепции Л.Е.Дарского занимают и взгляды Ф.Ариеса на роль ребенка в семье в традиционном и современном обществах, в частности, идеи нарастания детоцентризма семьи и увеличения социально-психологической ценности ребенка.

Согласно взглядам Л.Е.Дарского, переход от многодетности к малодетности «связан прежде всего с переоценкой ценностей, с изменением этической системы, господствующей среди населения» [24, с. 212]. Ограниченность времени и материальных средств обусловливают необходимость альтернативного удовлетворения разнообразных потребностей семьи в условиях, когда товарное производство создает возможность реальной взаимозаменяемости потребительских ценностей и несопоставимое с прошлым множество материальных и культурных ценностей. Семья вынуждена выбирать, какие потребности и в какой мере она может удовлетворить, исходя из своих возможностей («эластичность потребностей» в терминологии Б.Ц.Урланиса). Это решение принимается на основе ценностной шкалы, достаточно жестко нормативно задаваемой на уровне общественного сознания и осваиваемой индивидом в процессе социализации. Семья сопоставляет желание иметь еще одного ребенка с теми благами, которые она может потерять [26].

Но желание иметь детей в современном, да и в традиционном обществах, по мнению Дарского, не является потребностью как таковой, дети — лишь одно из средств для удовлетворения различных потребностей: в материнстве, отцовстве, опеке, в достижении определенного социального статуса, в продолжении рода и т.п. При этом удовлетворение потребностей, связанных с детьми, осуществляется семьей в рамках, детерминированных условиями, нормами, традициями, присущими данной социально-экономической системе [26, с. 93—94]. Заметим, что эти утверждения Дарского неоднократно ставили его под огонь критики.

Сопоставляя характер детерминации уровня детности в традиционном и современном обществах, Л.Е.Дарский делает те же выводы, что и Дж.Колдуэлл: стремление к многодетности (но не многодетность) в традиционном обществе было оправдано не только экономически. Существовала и сильная внеэкономическая мотивация, обусловленная зависимостью социального статуса главы семьи от ее размеров. Вся система традиций, культурных и религиозных норм была ориентирована на большое число детей в семье, поскольку именно эта стратегия доказала свою целесообразность в процессе борьбы за выживание [26, с. 100—108].

Изменение функций семьи, прежде всего минимизация производственной, привело в условиях резкого снижения смертности к изменению структуры мотивации деторождения и к ее ослаблению. Сведение круга потребностей, удовлетворяемых с помощью детей, лишь к эмоционально-психологическим создало предпосылки для ограничения числа детей в семье, поскольку для «наиболее адекватного удовлетворения этой потребности нужен в каждый момент только один ребенок». Репродуктивная функция семьи не исчезает и не уменьшается в объеме. Проблема состоит в том, что, по-прежнему удовлетворяя потребности самой семьи, она перестает обеспечивать потребность общества в приросте населения [26, с. 123—124].

Особо стоит отметить, что последняя из рассмотренных отечественных концепций, на наш взгляд, наименее противоречиво и в наиболее широком социально-экономическом и культурологическом контексте освещает проблему трансформации репродуктивного поведения, хотя, как замечает сам автор, этот контекст еще нуждается в изучении.

Завершая описание важнейшего этапа развития отечественной демографии, приведем обзор наиболее крупных публикаций по проблемам воспроизводства населения, вышедших в 80-е гг., т.е. после того, как отшумели дискуссии по принципиальным исследовательским проблемам этого периода.

Итоги дискуссии по проблемам детерминации рождаемости нашли свое отражение в ряде работ. Выше уже упоминалась изданная в 1980 г. монография А.И.Антонова [1]. Вслед за ней в 1984 г. вышла в свет вызвавшая огромный интерес работа С.И.Голода [23], посвященная анализу основных направлений эволюции семьи и процесса становления ее современной формы. Через призму новой семейной организации, центром которой является собственно супружество, автор рассматривал и все вопросы, связанные с осуществлением репродуктивной функции семьи, и возможности воздействия на нормы детности. Подход автора и многие его выводы вызвали шквал критики, однако ценность книги прежде всего в том, что она, в отличие от большинства других, базируется на собственных углубленных эмпирических исследованиях.

В 1985 г. В.В.Бойко была опубликована еще одна крупная монография, посвященная детерминации рождаемости, однако в этом случае проблема рассматривалась уже в социально-психологическом контексте. С этой же точки зрения анализировались возможности различных мер демографической политики [9].

Традиционный демографический взгляд на эволюцию рождаемости и проблемы воздействия на нее продемонстрировала вышедшая в 1981 г. монография А.Я. Кваши |40] - одного из признанных специалистов в данной области. По сути, эта работа не только обобщила все существовавшие на тот момент взгляды на демографическую политику, но и аккумулировала в себе все идеологические заблуждения тех лет, отразившиеся в известном Постановлении 1981 г. «О мерах помощи семьям с детьми...», породившем крайне тяжкие последствия для динамики рождаемости и воспроизводства населения России.

Особую группу составили работы, подводившие определенные итоги деятельности крупных научных коллективов страны и посвященные комплексному анализу проблем воспроизводства и динамики населения СССР. В первой половине 80-х гг. такие публикации вышли у сотрудников отдела демографии НИИ ЦСУ СССР [16, 20]. Во второй половине 80-х гг. работы аналогичного характера выпустил и коллектив Центра демографии Института социологии АН СССР (ныне -Центр демографии Института социально-политических исследований РАН) [19, 49]. Наряду с этим под редакцией профессора Л.Л.Рыбаковского — руководителя Центра — в эти же годы была выпущена серия сборников под общим названием «Демография: проблемы и перспективы» [29, 30, 48], в которых рассматривались наиболее дискуссионные методологические и методические вопросы демографического и социологического исследования населения.

Однако важнейшим событием для отечественной демографии, символом ее признания, безусловно, стал выход в 1985 г. Демографического энциклопедического словаря [28], огромный вклад в издание которого вместе с ведущими учеными-демографами России внесли сотрудники Центра по изучению проблем народонаселения МГУ и его ныне покойный руководитель Д.И.Валентей.