Как мы увидим в следующих главах, в эпоху искусственной интеллектуальной промышленности капитализму будут нужны долговременные общественные инвестиции в научные исследования и разработки, в образование и в инфраструктуру. Но когда используются нормальные для капитализма способы принятия решений, капитализм никогда не смотрит в будущее дальше, чем на восемь‑десять лет, а чаще, всего — на три четыре года. Проблема ставится просто. Капитализм остро нуждается в том, чего он, по своей внутренней логике, не обязан делать.
В некоторой степени это было верно всегда, но эта проблема осложнилась из‑за окончания «холодной войны», идеологии радикального индивидуализма и эпохи бюджетных дефицитов, когда правительства не в силах делать долговременные инвестиции. В капиталистическом обществе эпохи искусственной интеллектуальной промышленности подлинная роль правительства состоит именно в том, что оно должно представлять в настоящем интересы будущего; но нынешние правительства действуют как раз наоборот. Они снижают инвестиции в будущее, чтобы повысить потребление в настоящем.
Когда сила интеллекта становится единственным источником стратегического превосходства, фирма должна — в интересах своей стратегической конкурентоспособности — интегрировать квалифицированную рабочую силу в сплоченную организацию. Но при сокращениях корпорации делают как раз обратное. Работникам всех степеней квалификации демонстрируют, что фирма не лояльна по отношению к ним и косвенным образом внушают, что они тоже не должны быть лояльны по отношению к фирме. При таких ценностях каким образом фирма может сохранить и умножить интеллект — свое единственное стратегическое достояние?
Как же капиталистическая система может действовать в эпоху интеллектуальной рабочей силы, если эта сила не может быть собственностью? Большая часть фирм, имеющих такой характер (юридические фирмы, бухгалтерские фирмы, инвестиционные банки), не управляются теперь сторонними собственниками‑капиталистами. Эти фирмы нанимают людей, оплачивают их, повышают в должности, принимают решения и выбирают лидеров совсем иначе, чем это делают во всем мире всевозможные «Дженерал Моторз» и «Дженерал Электрик». Когда фирмы, управляемые интеллектуальной рабочей силой, пытаются привлечь сторонних капиталистических собственников, из этого не получается ничего хорошего. «Делатели дождя» («the, rainmakers»), то есть люди, приносящие фирме деньги, попросту переносят свои способности в другое место. Капиталист не может дать ничего, что им нужно.
Каким образом национальные государства могут навязать свои правила и нормы, если бизнес может перейти (часто электронным путем) в какое‑нибудь другое место земного шара, где эти нормы не действуют? Каким образом международные организации, ориентированные на действия в однополярном мире, смогут действовать в многополярном мире без господствующей державы?
Как мы увидим, в международной экономике есть по крайней мере одна закономерность: никакая страна не может неограниченно долго жить с большим торговым дефицитом. Торговый дефицит надо финансировать, и просто невозможно занять достаточно денег, чтобы оплачивать сложные проценты. Но вся мировая торговля, особенно в Азиатско‑Тихоокеанском регионе, зависит от того, что большая часть мира извлекает прибыли из торговли с Соединенными Штатами, чтобы оплачивать ими дефициты в торговле с Японией. Когда Америка перестанет получать займы — что неизбежно произойдет, — как это отразится на нынешних торговых потоках?
Чтобы человеческие общества могли процветать, им нужна мечта о чем‑то лучшем. Утопии, по самому их определению, построить нельзя, но они предоставляют элементы, которые можно встроить в наши нынешние более чем несовершенные экономические системы, чтобы они могли приспосабливаться к новым условиям. В последние 150 лет социализм и «государство всеобщего благосостояния» были, такими источниками новых идей. Элементы того и другого были заимствованы и встроены в структуру капитализма. Но социализм мертв, а «государство всеобщего благосостояния» обанкротилось и во многих странах естественным образом перестало развиваться. Откуда же взять теперь мечты о лучшем человеческом обществе? Если их не существует, то что случится с нашими нынешними обществами? Не потеряют ли они самую необходимую способность всех человеческих обществ — способность воспринимать и приспосабливаться?
Демократия верит в принцип «один человек — один голос» (то есть в равенство политических прав), а капитализм полагает, что надо предоставить господство рынку (то есть на практике создает большое неравенство экономических прав). В двадцатом веке этот идеологический конфликт между эгалитарными принципами демократии и неэгалитарной реальностью капитализма пытались обойти, прививая капитализму и демократии идеи общественных инвестиций и общества всеобщего благосостояния. Финансируемая государством система социального обеспечения должна была защитить слабых (старых, больных, безработных и бедных) от экономической гибели, а государственные инвестиции в образование должны были уменьшить разрывы в заработках, создаваемые рынком. Но такие государственные инвестиции в образование изгоняются из национальных бюджетов ради оплаты пенсий и медицинского обслуживания престарелых. Идеология «включения» увядает, и ее сменяет возрождение старого капитализма, основанного на «выживании наиболее приспособленных».
Проигравшие, отвергнутые системой и неспособные ее использовать, отступают в религиозный фундаментализм, заменяющий мир неуверенности миром уверенности. Но ценности религиозного фундаментализма совершенно несовместимы с потребностями капитализма двадцать первого века. Первый хочет подавить независимую активность человека, тогда как второй нуждается в этой независимой активности, чтобы определить черты наиболее приспособленных будущего века.