КОСТОЧКИ

 

Когда мертвые собираются вас покинуть, вы этого не замечаете. Ничего удивительного. В лучшем случае до вас доносится какой‑то шепот, а может быть, угасающая волна шепотов. Я бы сравнила это вот с чем: на лекции — в аудитории или в зале — присутствует некая женщина, которая затаилась в последнем ряду. На нее никто не обращает внимания, и вдруг она решает выскользнуть за дверь. Но даже в этом случае ее замечает только тот, кто и сам сидит у выхода, как бабушка Линн; а остальные только улавливают дуновение ветерка в закрытом помещении.

Бабушка Линн умерла через несколько лет, но здесь мы с нею пока не встречались. Могу представить, как она оттягивается у себя в небесной сфере, попивая мятный джулеп с Теннесси Уильямсом и Дином Мартином. Придет желанное время — и наши пути непременно пересекутся.

Скажу честно: я по‑прежнему украдкой слежу за своими близкими. Ничего не могу с собой поделать. А они по‑прежнему меня вспоминают. И ничего не могут с собой поделать.

Линдси и Сэмюел после свадьбы сидели в пустом доме у тридцатого шоссе и пили шампанское. Разросшиеся ветви старых деревьев проникли в разбитое окно и образовали зеленый навес, который доживал последние деньки. Отец Рут согласился уступить особняк, но только при том условии, что Сэмюел, в качестве реставратора, отработает его стоимость. К концу лета мистер Коннорс, заручившись помощью Сэмюела и Бакли, расчистил участок и пригнал туда трейлер: днем там был его офис, а вечерами — читальня Линдси.

Поначалу они терпели неудобства из‑за отсутствия водопровода и электричества. Мыться ездили к родителям — то к одним, то к другим. Однако Линдси с головой погрузилась в занятия, а Сэмюел с головой погрузился в поиски дверных ручек и выключателей, соответствующих стилю эпохи. Все поразились, когда Линдси при такой жизни забеременела.

— То‑то я смотрю, тебя разнесло, — посмеивался Бакли.

— Кто бы говорил! — фыркала Линдси.

Мой отец мечтал, как вернется к старому увлечению — к парусникам в бутылках, и передаст этот интерес малышу. Он предвкушал радость и горечь этого занятия, которое всегда будет эхом напоминать обо мне.

Должна сказать, здесь красиво и безопасно — со временем вы и сами в этом убедитесь. Но небеса — это не просто защищенность и, уж конечно, не пустыня. Мы доставляем себе много радостей.

От наших дел живые преисполняются изумления и благодарности. Например, в какой‑то год все посадки у Бакли в саду буйно пошли в рост. Эти непроходимые джунгли расцвели в один день. Я сделала это ради мамы: она часто смотрела в сад. Можно только поражаться, как после ее возвращения оживились и цветы, и травы, и сорняки. А сама она не уставала поражаться прихотям судьбы.

Мою одежду, как и бабушкину, отнесли на благотворительную распродажу.

Родители делились друг с другом мыслями обо мне. Быть вместе, думать и говорить о тех, кого нет, — это естественным образом вошло в их жизнь. А мой брат Бакли стучал на ударных — я и это слушала.

Рэй стал доктором Сингхом. «Наконец‑то в семье появился настоящий доктор», — повторяла Руана.

Кстати, в его жизни возникало все больше ситуаций, от которых он перестал отмахиваться. Работая бок о бок с видными хирургами и теоретиками, чьи имена не сходили со страниц научных журналов, он все же стоял на особых позициях, утверждая, что незнакомцы‑предвестники, которые иногда являются умирающим, не имеют отношения к микроинсультам; вспоминал, как называл Рут моим именем и, более того, занимался со мной любовью.

В минуты сомнений он звонил Рут. Все той же Рут, которая, не покидая Нижнего Ист‑Сайда, переехала из своего чулана в другую живопырку. Все той же Рут, которая по‑прежнему пыталась заносить в дневник, кого увидела и что при этом ощутила. Все той же Рут, которая жаждала, чтобы ей поверили: мертвые могут с нами говорить, среди живых мелькают духи — движутся, объединяются и смеются с нами. Они‑то и составляют воздух, которым мы дышим.

Пространство моего нынешнего обитания я называю «широкие небеса»: здесь умещаются все мои простые желания, от самых скромных до самых возвышенных. Мой дед предпочитает называть это словом комфорт.

Здесь умещается немерено пирожных, подушек и ярких красок, а под этой мозаикой есть закутки, похожие на укромную комнату: идешь туда — и берешь кого‑то за руку, и можешь ничего не говорить. Ничего не выдумывать. Ничего не требовать. Просто жить себе, пока это в радость. На широких небесах каждый гвоздик — с плоской шляпкой, каждый лист — с мягким молодым пушком, катальные горки такие, что дух захватывает: сначала летишь в пропасть, потом зависаешь, и наконец уносишься на мраморной доске в такие дали, о которых и не мечталось в твоей узкой небесной сфере.

Однажды мы разглядывали Землю вместе с дедом. Начали со штата Мэн, где птицы порхают с одной сосны на другую, выбирая самые высокие макушки и радуясь своим птичьим радостям: опуститься‑взлететь, опуститься‑взлететь. Потом мы дошли до Манчестера и посетили закусочную, которая запомнилась моему деду еще с той поры, когда он, часто бывая в разъездах, исколесил все Восточное побережье. За прошедшие полвека закусочная приобрела весьма сомнительный вид, и мы, оценив обстановку, сочли за лучшее убраться. Но стоило мне напоследок оглянуться, как я увидела его — мистера Гарви, который вылезал из скоростного автобуса.

Войдя в закусочную, он сразу направился к стойке и заказал кофе. На первый взгляд, в его внешности не было ничего примечательного, разве что воспаленные веки, но он перестал носить контактные линзы, а вглядываться сквозь толстые стекла очков никто не собирался.

Потрепанная жизнью буфетчица протянула ему обжигающий кофе в пластмассовой чашке; в это время у него за спиной, над входом, звякнул колокольчик, и в помещение ворвался колючий ветер.

На пороге появилась девчонка лет пятнадцати, которая ехала с ним в автобусе: сидя через несколько рядов от него, слушала плеер и мурлыкала знакомые мелодии. Мистер Гарви выждал у стойки, пока она сходит в туалет, а потом двинулся за ней к выходу.

Увязая в грязном снегу, он спешил к зданию автовокзала, где она собиралась укрыться под козырьком и сделать пару затяжек. Там он к ней и подрулил. Но она даже бровью не повела. Старый хрыч, маромой какой‑то — а туда же. Но у него уже все было просчитано. Снег, холод. Кромка оврага. По другую сторону — непролазная чащоба. Он заговорил:

— Скорей бы доехать.

— Угу, — буркнула она.

— Одна путешествуешь?

Тут я заметила нечто — прямо у них над головами. Длинный частокол сосулек.

Девчонка загасила сигарету о каблук.

— Козел, — процедила она и побежала к автобусу. "В это мгновение с козырька упала сосулька. Холодная тяжесть ударила его по голове, он не удержался на ногах и сорвался с кромки оврага. Прошла не одна неделя, прежде чем снег подтаял, частично обнажив его труп.

А теперь хочу рассказать про совершенно необыкновенное создание.

Перед своим домом Линдси разбила сад. Я смотрела, как она пропалывает овальную, густо засаженную цветами клумбу. Пальцы в больших резиновых перчатках подрагивали, когда она перебирала в уме всех посетителей приходивших в течение дня к ней на прием: в ее обязанности входило обучать их игре в карты, которые сдала им жизнь, а также облегчать душевные муки. Мне вспомнилось, что в ее умной голове часто не находилось места для самых простых вещей. Она не сразу вспомнила, что во время нудных садовых работ я всегда вызывалась подстригать траву с внутренней стороны забора, чтобы удобнее было играть с Холидеем. Тут Линдси стала вспоминать Холидея, а я проследила за течением ее мыслей. Через несколько лет, когда они обживутся в доме и поставят забор, придет пора взять собаку — ребенок‑то уже подрастет. Потом она припомнила, что теперь есть такие сборные ограждения, которые позволяют в считанные минуты точно подогнать планку к планке, не то что раньше, когда приходилось возиться с этим до одурения. Сэмюел, выйдя из дому, направился к ней. А на руках у него посапывала моя любимица, появившаяся на свет через десять лет после тех четырнадцати, что я провела на Земле: Абигайль — Сюзанна. Для меня — малышка Сюзи. Сэмюел усадил ее на одеяло, поближе к цветам. И Линдси, моя сестренка, оставила меня в воспоминаниях, где мне и надлежало быть.

В пяти милях оттуда стоял небольшой домишко; хозяин вошел с улицы, протягивая жене тронутую ржавчиной цепочку с подвесками.

— Глянь‑ка, что я нашел в промзоне, — сказал он. — Работяги говорят, там все бульдозерами перепахано.

Боятся, как бы не пропустить старую штольню, как та, куда машины провалились.

Жена налила воды из‑под крана, а он все теребил в пальцах крошечный велосипедик и балетную туфельку, корзинку с цветами и наперсток. Когда она поставила банку на стол, он протянул ей на ладони коротенькую цепочку.

— Девочка‑то, поди, совсем взрослая стала, — сказала жена.

Почти.

Да не совсем.

 

Желаю вам жить долго и счастливо.