Социальное партнерство предполагает согласование интересов и способов их отстаивания тремя основными субъектами - государством, профсоюзами, работодателями. Между тем социальная жизнь современного общества далеко не исчерпывается этими тремя основными субъектами-силами. В нем легко обнаруживаются интересы армии, церкви, политической элиты, различных групп влияния, женских, молодежных и иных негосударственных организаций и т.п. Они также требуют координации и согласования.
В силу теоретической и практической недостаточности модели трипартизма для описания и анализа современного усложняющегося общества представители ряда академических дисциплин из разных стран еще в 70-е годы обратились к понятию «корпоратизм». Корпоратизм определяют и как идеологию, и как разновидность политической культуры или государственного устройства, и как форму организации экономики, и даже как особый тип общества. Но наиболее продуктивным оказался подход, в рамках которого корпоратизм рассматривается в качестве одного из возможных механизмов, позволяющих ассоциациям интересов посредничать между своими членами (индивидами, семьями, фирмами, группами, сообществами) и различными контрагентами, прежде всего государственными и правительственными органами.
Корпоратизм, как полагает проффесор Ф. Шматтер (США), можно определить как систему «представительства интересов, составные части которой организованы в несколько особых, принудительных, неконкурентных, иерархически упорядоченных, функционально различных разрядов, официально признанных или разрешенных (а то и просто созданных) государством, наделяющим их монополией на представительство в своей области в обмен на известный контроль за подбором лидеров и артикуляцией требований и приверженности»[80]. Другое определение рассматривает корпоратизм как «особый тип участия больших организованных групп в выработке государственной политики, по преимуществу в области экономики, [отличающийся] высоким уровнем межгрупповой кооперации»[81].
После исчезновения корпоратизма авторитарно-этатистско-фашистского толка наибольших успехов в реализации неокорпоратистской модели в ее «социетальном» (т.е. идущем «снизу») варианте добились малые европейские страны с хорошо организованными ассоциациями интересов и крайне уязвимыми интернационализированными экономиками. Корпоратистские тенденции просматривались особенно отчетливо, если в таких странах имелись мощные социал-демократические партии, сохранялись устойчивые электоральные предпочтения, если они обладали относительным культурным и языковым единством и соблюдали нейтралитет во внешней политике. И, напротив, с наивысшими трудностями в поддержании подобных «общественных договоров» столкнулись страны с более слабой социал-демократией, менее постоянным в своих предпочтениях электоратом и глубокими расхождениями в подходах к решению военных вопросов и проблем безопасности, например Нидерланды и Дания.
Неокорпоратистский подход строится на предположении о том, что где-то между рынком и государством расположена широкая сеть устойчивых моделей коллективного поведения (институтов). Они нередко противоречат друг другу, однако индивиды, коллективы, сообщества более или менее привычно опираются на них, чтобы структурировать свои ожидания относительно поведения других сторон и найти типовые решения возникающих проблем.
Корпоратизм существенным образом видоизменяет условия, определяющие возможности соперничающих интересов влиять на
государство. Спонтанные, добровольные и эпизодические отношения, характерные для традиционной плюралистической демократии, лишь кажутся более свободными, но на деле порождают большее неравенство доступа к власти. Группы, сравнительно компактно расположенные и обладающие относительно небольшой численностью и концентрированными ресурсами, имеют естественное преимущество перед большими рассредоточенными общностями, подобными объединениям рабочих или потребителей. В России (как, впрочем, и во многих других странах) такими группами, обладающими подобными характеристиками и получающими преимущество перед всеми другими, являются кланово-бюрократические, организованно-преступные, некоторые этнические сообщества или различные их комбинации (что вовсе не является подтверждением наличия сложившейся плюралистической демократии традиционного типа в России).
Корпоратизму же, напротив, свойственно более пропорциональное распределение ресурсов между ассоциациями, охватывающими широкие категории интересов, и обеспечение, по крайней мере формального, равенства доступа к принятию решений. Кроме того, прямое включение ассоциаций в процесс реализации принятых решений гарантирует большую чуткость к групповым нуждам, нежели «сохранение дистанции» между государством, трудом и капиталом, свойственное традиционной плюралистической системе.
И тем не менее природа корпоратизма такова, что при всех достоинствах его появление в развитых индустриальных обществах Запада не является неизбежным и обусловлено прежде всего определенным набором обстоятельств. Вероятность возникновения подобной модели организации и согласования интересов и принятия решений зависит от институционального наследия прошлого и политических расчетов настоящего. В современных демократиях существует множество способов разрешения конфликтов интересов и их согласования, и среди них нет такого, который априори и при любых ситуациях был бы эффективнее других. То, что оказалось успешным в одной стране, может оказаться далеко не столь плодотворным в другой. К тому же корпоратистские механизмы испытывают недостаток легитимности практически во всех странах, даже либеральных.
Вероятность того, что со временем во всех странах сложится сходный набор корпоративных институтов, механизмов и типов деятельности, исчезающе мала. Более того, даже в пределах одной страны значение их может существенно меняться, увеличиваясь или уменьшаясь в зависимости от изменений в соотношении сил между различными социальными субъектами и ассоциациями. Поэтому, вероятнее всего, в обозримом будущем развитие корпоратизма будет скорее циклическим, чем линейным.
Среди факторов, побуждающих стороны к смене предпочтений - сначала к корпоратистским решениям, затем к отказу от них в пользу плюралистической модели и политической конкуренции и снова в обратном направлении, - решающим представляется деловая активность.
Колебания деловой активности, изменение других производных от нее параметров функционирования экономики, прежде всего уровня занятости, по-разному воздействуют на труд и капитал, то усиливая, то ослабляя их готовность вести партнерский диалог.
Нынешняя фаза развития цикла деловой активности такова, что предприниматели часто не считают необходимым связывать себя консенсуальными критериями и соглашениями, поскольку не видят в этом особой пользы. Переговоры между трудом и капиталом переместились на отраслевой уровень в большинстве развитых стран, даже в Швеции, где корпоратистская практика пережила все прежние спады экономической конъюнктуры и, казалось, прочно укоренилась. В Австрии, Норвегии и Финляндии, где влияние неокорпоратизма на макроэкономическом уровне остается значительным, многие вопросы, бывшие ранее предметом переговоров между «социальными партнерами», решаются теперь также на уровне отраслей и отдельно взятых предприятий и фирм. Таково влияние деловой активности на формирование и развитие корпоратизма.
Вместе с тем сама по себе деловая активность не только недостаточна для объяснения сегодняшней жизнеспособности корпоратизма, но и не способна гарантировать его сохранение в развитых обществах в будущем. Нужно учитывать и другие факторы. Едва ли возврат к полной занятости, даже если он будет сопровождаться возрождением политической значимости социал-демократии, автоматически откроет новую эру макрокорпоратизма (в этом, кстати, нам видится одна из причин того, что социал-демократия в России не может обрести силу, сопоставимую с тем, что можно и сегодня наблюдать в Европе). Дело в том, что наряду с количественными изменениями в темпах роста, уровне занятости, ценах, международной торговле и связях произошли серьезные качественные сдвиги в производственном процессе, отношениях найма, направленности интересов граждан и т.д.
Так, перемещение занятости в сферу услуг и, в некоторых случаях, в общественный сектор серьезно повлияло на процесс рекрутирования членов профсоюзов, их число заметно уменьшилось. Там же, где представительность профсоюзов не сократилась (в силу развитости корпоратистских структур), произошли существенные изменения в ее характере: наиболее многочисленными и влиятельными стали профсоюзы сферы обслуживания и государственных служащих. Деиндустриализация подвергла эрозии и рассеяла крупные стандартизированные группы квалифицированных рабочих, которые раньше играли ведущую роль в коллективных переговорах и служили основой макроэкономических соглашений. Те же, кто пришел им на смену (если они вообще вступают в профсоюзы), «распылены» территориально и решают «более индивидуализированные задачи в рамках более неопределенных иерархий власти и вознаграждения». Сложились довольно неблагоприятные условия для централизованных переговоров по оплате, пособиям и условиям труда.
К структурным сдвигам относится и уменьшение роли традиционных форм разделения труда и привычных квалификаций под воздействием новых технологий, основанных на микроэлектронике, в результате чего возникают новые гибкие участки в рамках относительно небольших производственных единиц. Но, несмотря на заинтересованность и рабочих, и предпринимателей, условия, в которых осуществляется трудовой процесс, настолько различны, что достигнутые соглашения нелегко свести к стандартному договору и контролировать через наблюдателей или посредников. В результате такие производственные единицы часто не охватываются переговорами на макроэкономическом уровне.
Резко возросшая транснациональная мобильность капитала позволяет ему выступать с неприкрытыми угрозами перенести производство в другое место или полностью остановить его. Это оказывает сильное воздействие на рабочих и вынуждает их к уступкам на уровне предприятий, что подрывает договоренности, достигнутые ранее на общенациональном или отраслевом уровне. Координация же действий предпринимателей затруднена жесткой конкуренцией между ними.
Эти сдвиги побуждают сделать несколько выводов, каждый из которых ставит под вопрос будущность корпоратизма и использования его возможностей.
Во-первых, переговоры, направленные на введение стандартных общенациональных макроэкономических параметров, нередко оказываются контрпродуктивными, прежде всего в тех случаях, когда требуется выработать политику, которая была бы в силах увеличить производительность и повысить конкурентоспособность на мировых рынках конкретных секторов экономики, особых отраслей производства и даже отдельных предприятий.
Во-вторых, и члены, и контрагенты посреднических институтов начали по-иному, чем раньше, оценивать роль такого рода структур и механизмов (особенно профсоюзов и предпринимательских объединений): как одни, так и другие ищут новые, еще более дифференцированные формы представительства интересов.
В-третьих, сущностное содержание конфликта интересов
(а следовательно, и основное внимание субъектов политики, прежде всего социальной) определяется уже не столько классовыми расколами, сколько широким спектром дискретных интересов, таких как защита прав потребителя, качество жизни, экология, отношения между полами и поколениями, этические и иные проблемы.
Все это означает, что корпоратистские структуры перемещаются с макро- на мезоуровень, т.е. отраслевой, и даже на уровень промежуточных административных единиц, таких как регион или провинция, которые посредством политического вмешательства «секторизируют» и «регионализируют» свои интересы - будь то «промышленная политика» или «региональное развитие», финансовые или налоговые стимулы, инфраструктура или образование. Межорганизационное корпоратистское согласие все больше вытесняется переговорами между малыми группами и динамикой межличностных отношений.