Решила сообщить тебе, что обследование прошло успешно: ничего лишнего в организме пока не выявлено. Кульминацией дня стал ленч с Джеком, и знаешь кого мы встретили? Алекса, которого обхаживала продюсерша Джессика Бедмай – восходящая звезда Би‑би‑си. Она как раз подыскивает режиссера для нового масштабного проекта. В чем его суть, пока не могу сказать, намекну только, что речь идет об экранизации «Тэсс из рода д'Эрбервиллей»[11]для Би‑би‑си‑2 – созвали целую толпу звезд и вбухали бешеные деньги. Алекс и Джессика были так увлечены разговором, что мы решили им не мешать.
Ленч с Джеком прошел блестяще. Он рассказывал о временах Второй мировой, когда страх и смерть стали привычным явлением. В наше время мы от этого ужаса избавлены. Когда мне объявили, что у меня рак, это прозвучало как смертный приговор, но гораздо хуже было другое – что думали по этому поводу Алекс, мама, подруги и даже ты, дорогая Бет, хотя ты мудро промолчала. Одни наотрез отказывались верить, другие уверяли, что скоро я поправлюсь, и это иногда подбадривало, но чаще – безумно раздражало. Казалось, они не могут или не хотят понять, что значит заболеть раком.
А может, все гораздо проще? В конце концов, тысячи людей до меня узнавали, что у них рак, лечились и продолжали жить. Но почему‑то мы помним только тех, кто умер. Почему я не могу примириться с тем, что у меня рак? Ответ очевиден: из‑за детей. Невыносимо думать о том, что меня не будет рядом в важные периоды их жизни. Учеба в школе, подруги, дни рождения, первые мальчики, экзамены, карьера, брак, внуки – словом, я не увижу ни заурядных, ни судьбоносных событий нашей долбаной жизни. Но есть и другое, более фундаментальное обстоятельство. Я просто не в состоянии осознать сам факт прекращения моего существования. Помню, перед операцией я разговорилась с медсестрой Эммой.
– Я готова ответить на все ваши вопросы. Вас что‑нибудь тревожит?
– Да, – ответила я. – Линда Маккартни.
Эмма явно растерялась.
– Вы о чем?
– У нее была ремиссия, она даже разъезжала верхом, а через два дня скончалась. Не понимаю, почему так быстро.
Эмма терпеливо объяснила, что у Линды, в отличие от меня, болезнь была безнадежно запущена, прогнозы – неутешительны, но так и не смогла втолковать, почему смерть наступила молниеносно. Смеешься себе, дышишь, катаешься верхом – и вдруг тебя нет. Можно еще понять, будь это авария или сердечный приступ. Но почему рак убил жертву так стремительно? Что произошло? Такие мысли я старательно отгоняю и, если честно, никому в них не признаюсь.
Смерти я никогда не видела. Только один раз столкнулась с ее подобием – в мавзолее Ленина в Москве. Он лежал такой усохший, совсем крохотный, с кожей странного оттенка лососины. Его будто украли из музея мадам Тюссо. Он казался ненастоящим. Но ты‑то, я знаю, знакома со смертью, тем более самого близкого человека – матери. Может, все дело в умении взрослеть. Теперь‑то я понимаю, что после смерти матери ты каким‑то чудом сумела перескочить из детства во взрослую жизнь. А я по‑прежнему подросток, пуп земли, раздражительный и нетерпимый, вечно готовый хлопнуть дверью – и не только в переносном смысле.
Наверное, только когда умирают родители, ты вдруг понимаешь, что ты тоже смертен и что твоя очередь – следующая. Но маму я никогда не видела больной, а отец не погиб – просто исчез. На прошлой неделе он прислал мне открытку. Мы не виделись уже несколько лет. Похоже, он прижился в Америке. Конечно, когда я заболела, мы созвонились, но отец был среди тех, кто наотрез отказывался верить в серьезность положения. Во многих отношениях Джек мне ближе отца, которого никогда не оказывалось рядом в трудную минуту. С самого раннего детства я привыкла не ждать от него ничего другого.
Джек расспрашивал, чему научила меня болезнь. А я так старалась доказать всем вокруг, что я – лучшая онкологическая пациентка в мире, что мне просто не хватило времени притормозить и осознать происходящее. Я лезла вон из кожи, чтобы моя болезнь не стала обузой для Алекса и детей. Я не желала донимать их капризами и просьбами. Если не считать дневного сна, в моей личной и профессиональной жизни ничто не изменилось. В больнице я никогда не жаловалась. Чтобы отблагодарить медсестер и врачей в последний день химиотерапии, я скупила все ботанические сады Кью. Я всегда была жизнерадостна и оптимистична.
На протяжении пяти недель каждое утро я слышала от радиолога:
– Доброе утро, как мы сегодня себя чувствуем?
Преодолевая искушение выпалить: «Вообще‑то у нас рак…» – я неизменно отвечала:
– Прекрасно, а вы?
«Беда» в том, что лечение и тревоги уже позади. Я пренебрегла сочувствием, когда его мне предлагали, а когда спохватилась, было уже слишком поздно. Профессор Харрисон предложил обратиться к психотерапевту, специализирующемуся на раковых больных, и дал мне его адрес. Что скажешь?