Лаймен Брайсон

На протяжении последних двадцати лет в Бизнес-школе Гарварда, в Институте технологии Массачусетса и в Университете Чикаго была создана новая специальность, иногда называемая индустриальной антропологией. При проведении ныне знаменитых исследований на Вестерн Электрик Плант (Западной электростанции) в Сайсеро, штат Иллинойс, было решено подходить к решению промышленных проблем таким же образом, каким этим вынуждены были заниматься антропологи, изучавшие примитивные племена. Метод состоял в том, чтобы решительно отбросить все предрассудки относительно того, почему люди хорошо работают, почему им удается или не удается поладить друг с другом. Исследователи должны были действовать так, как будто речь шла о совершенно другом мире — наблюдать и анализировать, не опираясь ни на какие предварительные допущения, не подтвержденные опытом.

Индустриальная антропология состоит в применении к тому или иному сектору нашего собственного общества техник и способов рассуждения, используемых антропологами в полевой работе и при управлении колониями. Ранее кадровая работа была в большей степени направлена на увеличение эффективности производства, а не на укрепление сотрудничества. Однако было выяснено, что никакие улучшения условий работы не приводили к увеличению производства, если рабочие не интерпретировали их как благоприятные социальные изменения. Новые порядки, приводившие к реальному уменьшению психологической утомляемости, вместе с тем вели к снижению производительности труда, так как нарушали привычные социальные отношения. Руководители имели склонность думать, действовать и общаться на рациональном языке. Рабочие же реагировали не рациональным образом, а в соответствии с логикой восприятия, действующей в их специфической субкультуре. Вследствие того, что забастовки не прекращались, даже когда требования рабочих относительно сокращения рабочего дня, размера заработной платы, улучшения условий труда принимались полностью, администрация столкнулась с необходимостью не только технического, но и социального проектирования. В этом ей помогли антропологи, показав, что чертежи инженера, отражающие принцип работы машины, так же, как и отражающая формальную организацию промышленности схема на столе президента, не являются универсальными по отношению к значимым коммуникативным схемам. Каждая культура имеет и поведенческие, и идеальные модели. Неформальные системы поведения, включающие как замкнутые структуры, так и влияние личностных качеств лидера наряду с его статусом, могут с легкостью сделать недействительным аккуратное рациональное распределение сил, отображенное на схеме.

Все это, конечно, не ограничивается организацией промышленного производства. Тщательно продуманные планы американского Комитета по делам индейцев в Вашингтоне

провалились при попытке их реализации, потому что их составителями не были учтены особенности неформальных отношений при полевой работе. Программа может быть полностью саботирована буквальным подчинением, стратегическими задержками, правильным на словах, но эмоционально враждебным поведением. Американское общественное мнение полагает, что всем «руководят» «большие начальники». Однако совершенно наивно предполагать, что можно достичь каких-либо результатов, сидя в офисе и отдавая приказы. Как говорят в Государственном Департаменте, «политика делается телеграммами». Это означает, что, при возникновении какого-либо инцидента в другой стране, находящимся там нашим представителям должны быть немедленно посланы инструкции. Именно этот случай не предусмотрен верховными властями, которые должны определять политику. В спешке решение принимается подчиненными, и в девяти случаях из десяти Департамент творит политику задним числом. В большинстве организаций политику определяют именно такие решения. Реализации идеальной модели препятствуют неформальные схемы поведения, остающиеся вне рассмотрения при административном планировании.

Тем не менее, в человеческих проблемах, точно так же, как и в технологических, существуют поддающиеся изучению закономерности. Неформальные схемы поведения, подразумевающие сцепление формальных и неформальных кодов, семантические аспекты коммуникации, системы восприятия и символы любой субкультуры могут быть выявлены с точностью, необходимой для практического применения. Элиот Чейпл писал:

«Антрополог не имеет достаточной подготовки для того, чтобы отвечать на вопросы, связанные с техникой; его не очень интересует сравнение эффективности двух разных способов ведения фермерского хозяйства или преимущества новой системы ценообразования. То, что он может сделать — это предсказать, что произойдет с человеческими отношениями, когда все эти нововведения начнут рабо-

тать. А дело руководителя заключается в том, чтобы принять решение, взвесив данные, предоставленные антропологом и техническим экспертом.

Используя антропологические методы, руководитель может достичь высокого уровня контроля в области человеческих отношений, уровня, сравнимого с тем, что уже имеется в области стоимостей и производства. Он может понять и оценить результаты изменений, а также увидеть, какие шаги должны быть сделаны, чтобы изменить подвластную ему организацию или вернуть ее в состояние равновесия. Для этого он может самостоятельно ознакомиться с принципами антропологии или прибегнуть к помощи антропологов для анализа существующей ситуации».

Раньше антропологическая работа в промышленности преимущественно ограничивалась изучением человеческих отношений в пределах одного предприятия. Однако необходимо исследовать и взаимозависимость промышленности и общества. Особый тип трудовых проблем в индустриальной области Пидмонт на юге США, по-видимому, обусловлен постоянным влиянием культурных традиций, регулирующих отношения между владельцами земли и арендаторами. Оказывается, что производство пластиков в Новой Англии зависит от сохранения определенного типа семьи, встречающегося среди некоторых групп иммигрантов, у которых младшее поколение продолжает подчиняться родительскому авторитету даже после свадьбы и сохраняет экономическое единство со старшими. Конрад Аренсберг показал, как некоторые особые черты поведения в автомобильных профсоюзах связаны с тем, что многие из состоящих в них рабочих вынуждены были покинуть горные районы Юга.

Технологические изменения обязательно приводят к социальным переменам и вне, и внутри предприятия. Задачу антрополога можно определить так: он должен изучить пространство социальных отношений и распознать основные культурные течения, чтобы неожиданные последствия рациональных действий, предпринимаемых организаторами и производственными экспертами, были сведены к минимуму. В

противном случае внерациональные аспекты социальной жизни превратятся в иррациональные. Точно так же, как слишком быстрый темп культурных преобразований приводит к апатии, враждебности или саморазрушению, внезапные технические нововведения ведут к серьезным нарушениям внутри общества. Дело не только в том, что уменьшается число рабочих мест. Если рабочего заставляют заниматься новым делом, в котором он не может использовать те навыки, на которых основана его самоидентификация, делом, еще не имеющим названия и не дающим его исполнителю возможности получить социальное одобрение, неконтролируемое волнение и потенциальная агрессия могут реализоваться в гражданском неповиновении.

Прикладной антрополог обладает полезными методами сбора и обобщения всех видов информации о человеческих отношениях. Рассматривая поведение любой группы в качестве проявления общих социальных и культурных процессов, он нередко способен быстро поставить диагноз на основании нескольких фактов, так же, как палеонтолог, имея в своем распоряжении лишь несколько костей, реконструирует весь скелет животного на основании общих знаний об устройстве скелетов схожих животных. Зная, что происходит при включении определенных механизмов в данной матрице, антрополог может предупредить о неожидаемых результатах планируемой социальной акции. Исследуя культуру правящих и управляемых, он представляет себе направления естественного соперничества в обеих группах. По определенным характеристикам он различает администраторов, принимающих решения, общественность, которую они представляют, и людей, на которых направлены результирующие действия. Таким образом, он является действенным посредником между всеми этими группами. Он знает, что иногда лодке требуется идти против течения, чтобы достичь противоположного берега.

Так или иначе, практический антрополог поступит правильно, если назовет себя скорее социальным врачом, чем

социальным инженером. Иногда прикладную антропологию порицают за «манипуляцию людьми». По отношению к ней широко используются бранные эпитеты, начиная с «научной проституции» и кончая «продажными слугами империи». (Другая сторона, в свою очередь, говорит оппонентам: «Вы хотите скрыться в башне из слоновой кости».) Если допустить, что никакая профессиональная деятельность не может быть просто организацией специалистов, продающих свои услуги вышестоящему покупателю и не обращающих внимания на все остальное, некоторые восклицания такого рода кажутся не совсем разумными. Промышленный антрополог в равной степени открыт и властям, и трудовым союзам. Все, что он знает, — опубликовано; это — не ревностно хранимый секрет «капиталистического гестапо». Людьми манипулирует реклама, фильмы, радио и даже образование. Если антропологу разрешено обсуждать культурные реформы со студентами-второкурсниками, то, вероятно, безопасно позволить ему давать советы Комитету по делам индейцев. Существует потребность в создании более точного и приемлемого для всех профессионального кодекса, и Общество прикладной антропологии работает над этим уже несколько лет. Многие антропологи, однако, уже сейчас были бы готовы подписаться под следующим утверждением Джона Эмбри:

«Если медик считает своей главной задачей предотвращение болезни и спасение жизни, то прикладной антрополог должен стремиться остановить трения и насилие в человеческих отношениях, сохранить права и достоинство управляемых групп, ему следует спасать жизни.., помогать в установлении мирных, основанных на взаимоуважении, отношений между народами и культурами».

VIII. Личность в культуре (индивидуум и группа)

Антрополог, подобно психологу и психиатру, пытается выяснить, что же делает людей разными. Проблема пластичности «человеческой природы» не сводится к академической игре слов. Ответ на этот вопрос имеет существенное значение для реальных образовательных программ и для практического социального планирования. Нацисты полагали, что личности можно придать почти любую желаемую форму, если взяться за это вовремя и приложить достаточные усилия. Коммунисты некоторым образом тяготели к мысли, что «человеческая природа» всегда и везде одна и та же, — так, например, они полагали, что первичными мотивациями человека неизбежно будут экономические мотивации. Каковы же рамки той формы, по которой «отливается» человек? Единственный способ научного определения хотя бы ее минимальных пределов состоит в обозрении всех известных народов прошлого и настоящего. Каким образом в разных группах протекает воспитание детей, приводящее к тому, что взрослые люди, различаясь между собой, имеют, однако, множество черт, которые менее характерны для других групп? Можно предсказать со статистической надежностью, что у ста американцев обнаружатся некоторые личностные и поведенческие черты с большей частотой, чем у ста англичан сходного возраста, социального класса и профессии. Поскольку можно объяснить, почему это происходит, возможен большой прогресс в улучшении семейного воспитания и системы официального образования посредством поддержки некоторых предпочтительных черт. Будет сделан огромный шаг и на пути понимания интернациональных различий и конфликтов между народами.

Культура отчасти определяет, какой из множества типов поведения, доступных в пределах индивидуальных физических и умственных способностей, выбирает каждый человек. Человеческий материал имеет тенденцию оформляться самостоятельно, но он определяется культурной социализацией таким образом, что повседневное поведение индивида в конкретных ситуациях может быть предсказано. Индивид становится социализованным, когда он отказывается от своей физической автономии в пользу контроля со стороны культуры и большую часть времени ведет себя так же, как ведут себя другие, следуя культурным образцам. Те же, кто сохраняет слишком большую степень независимости, в конце концов оказываются в сумасшедшем доме или в тюрьме.

В различных обществах детей воспитывают по-разному. Иногда их отлучают от груди резко и рано. Иногда они остаются «грудными» столько времени, сколько им хочется, и постепенно, в три года или позже, сами теряют потребность в материнском молоке. В некоторых культурах ребенок с самого рождения находится под жестким контролем матери или отца, или обоих родителей. В других семейные отношения до такой степени проникнуты любовью и теплотой, что родители отказываются брать на себя ответственность дисциплинировать своих детей самостоятельно. В одних группах ребенок растет в пределах изолированной биологической семьи; до тех пор, пока он не пойдет в школу, он вынужден иметь дело только со своей матерью, отцом, братом и сестрою и т. д., а в некоторых случаях — с одним или двумя слугами. В других группах ребенка нянчат и даже кормят грудью несколько женщин, каждую из которых он вскоре привыкает называть «мама». Он растет в «расширенной» семье, где многие взрослые по отношению к нему выступают в приблизительно одинаковой роли, и где своих двоюродных братьев и сестер он едва ли отличает от родных.

Некоторые из потребностей ребенка являются общими потребностями животного вида Homo sapiens. Однако, в каждой культуре имеются собственные схемы наиболее

желаемых и приемлемых способов удовлетворения этих потребностей. Каждое отдельное общество еще в раннем возрасте передает представителям нового поколения стандартную картину ценностей и санкционированных средств их обретения, модели поведения, предназначенные для мужчин и женщин, молодых и старых, для священнослужителей и фермеров. В одной культуре высоко ценят искушенную в жизни матрону, в другой — молодого воина, а в третьей — пожилого ученого.

В свете того, что рассказывают нам о процессе формирования личности психоаналитики и детские психологи, не является удивительным факт преимущественного распространения одного или нескольких типов личности среди французов, а не китайцев, или, например, в среде высших, а не низших классов Англии. Это, конечно же, не предполагает, что личностные характеристики у членов той или иной группы идентичны. Отклонения возможны в каждом обществе и внутри каждого социального класса. Огромный диапазон вариаций существует даже среди тех людей, которые близки к какой-нибудь одной типической структуре личности. Теоретически этого следует ожидать, поскольку генетическое устройство индивида уникально. Более того, нет двух людей одного и того же возраста, пола, социального положения и одной субкультуры, которые имели бы идентичный жизненный опыт. Культура сама по себе состоит из набора норм, которые самым различным образом применяются и интерпретируются каждой матерью и каждым отцом. И все же из опыта мы знаем, что члены различных обществ будут, как правило, стремиться разрешать проблемы удовлетворения биологических потребностей, приспособления к природным условиям и к другим людям способами, в которых будет много общего. Конечно, нельзя предполагать, что «национальный характер» в ходе истории принимает фиксированные формы.

Если ребенок из России окажется в Соединенных Штатах, то, став взрослым, он будет действовать и думать как американец, а не как русский — это факт, подтвержденный

опытом. Возможно, что самый трудный вопрос для всей антропологии состоит именно в этом: что же делает итальянца итальянцем, а японца — японцем? Процесс становления личности в качестве характерного представителя какой-либо группы включает в себя оформление необработанной человеческой природы. Вероятно, любой новорожденный гораздо более похож на других младенцев во всем мире, чем на старшего индивида из собственной группы. Однако «конечные произведения» каждой группы обладают известным сходством. Огромным вкладом в развитие антропологии было привлечение внимания к различиям таких стилей поведения, к тому обстоятельству, что те или иные виды умственных расстройств с различной частотой появляются в разных обществах; привлечение внимания к тому, что существует поразительное соответствие между способами воспитания детей и институтами жизни взрослых.

Эта схема легко поддается чрезмерному упрощению. Возможно, пруссак будет склонен интерпретировать все человеческие взаимоотношения в терминах авторитаризма потому, что его первый жизненный опыт был приобретен в авторитарной семье. Однако, этот тип семейной структуры поддерживается также стилем поведения, принятым в армии, в политической и экономической жизни, в системе официального образования. Основные направления воспитания детей не вытекают из врожденной человеческой природы; люди следуют мужским и женским ролям и формируются в соответствии со значимыми для всего общества идеалами. Как сказал Петти: «Телесные наказания весьма редки среди примитивных народов не по причине некой врожденной доброты, но потому, что они противоречат развитию идеального для этих народов личностного типа».

Нельзя сказать, что институты взрослой жизни прямо определяются способами воспитания детей. Скорее имеет место взаимная связь, обоюдные отношения между теми и другими. Ни одно произвольное изменение в методах воспитания детей, идущее вразрез с общими акцентами культу-

ры, не изменит тотчас же взрослых в желаемом направлении. Обратная идея лежала в основе некоторых направлений прогрессивного движения в образовании. В подобных школах детей готовили к жизни в мире, существовавшем лишь в мечтах некоторых преподавателей. Когда же подростки покидали школу, они либо достаточно естественно возвращались к тем взглядам на жизнь, которые они усвоили в семье до поступления в школу, либо расточали свою энергию в бесплодной борьбе с моделями поведения остального общества. «Конкуренция», или, по крайней мере, ее некоторые типы, служащие для достижения определенных целей, может быть «плохой»; но американская традиция все же вплела нить конкуренции в ткань американской жизни. Предпринятая незначительным меньшинством попытка ликвидировать такое отношение путем школьного воспитания кончается для «подопытных» людей либо неудачей, либо конфликтом, либо отказом от борьбы.

Совершенно абсурдно было бы использовать воспитание детей как магический ключ ко всему разнообразию культуры. Так, одна вульгаризированная научная теория видит основание агрессивности в характере японцев в раннем и суровом приучении к туалету. Она была заслуженно высмеяна в «Истории по Скотту Тисью». Изучение полного набора приемов детского воспитания настолько же недостаточно для объяснения типичной для культуры личностной структуры, насколько недостаточен любой перечень особенностей культуры без информации об их организации. Необходимо знать систему взаимодействий между всеми поощрениями и наказаниями; где, как и кем применяются последние.

Иногда имеет место весьма вероятная связь между отдельными аспектами детского опыта и определенными моделями жизни взрослых. Разводы среди индейцев навахо случаются крайне часто. Возможно, отчасти с этим связано то, что дети навахо не так привязаны к паре родителей и эмоционально зависимы от нее. И хотя из недавней истории нашего общества мы знаем, что высокая частотность разво-

дов может быть вызвана и иными причинами, развод у навахо отличается гораздо большей прозаичностью и гораздо меньшим накалом страстей. Это связано с отсутствием у индейцев комплекса романтической любви, что, опять же, предположительно отчасти зависит от детского опыта, в малой степени сфокусированного на отца и мать.

Так или иначе, всеобъемлющая модель личности может быть понята только тогда, когда имеется в виду и весь детский опыт, и давление ситуативных обстоятельств взрослой жизни. Вполне возможно, как утверждают психоаналитики, что большая степень снисходительности к ребенку в доречевой период связана с развитием стабильной, хорошо приспособленной личности. Тем не менее, следует иметь в виду, что это — лишь основание, но никак не гарантия такого развития. Ребенку навахо доставляют множество удовольствий в течение первых двух лет его жизни. Однако взрослые навахо проявляют очень высокий уровень тревожности. Это является реакцией на реальную ситуацию: перед лицом повседневных трудностей они естественным образом беспокойны и подозрительны.

Как факторы конкретной ситуации, так и культурные модели вместе являются причиной того, что в каждой культуре есть свои «любимые» умственные расстройства. Малайцы страдают от run amok, некоторые индейцы Канады имеют склонность к каннибализму, обитатели Юго-Восточной Азии могут считать себя тиграми-оборотнями, сибирские племена становятся жертвами «арктической истерии», жители Суматры бывают одержимы «свиным помешательством». Отдельные группы в пределах одной культуры в различной степени склонны к подобным расстройствам. В настоящее время шизофрения в Соединенных Штатах гораздо чаще встречается среди низших классов, в то время как представители высших подвержены маниакально-депрессивному психозу. Средний класс американцев страдает психосоматическими расстройствами, связанными с приспособлением и сдержанной агрессией, — такими, как язва.

Некоторые виды психологических заболеваний характерны для американских карьеристов. Проблемы с питанием чаще встречаются у детей из еврейских семей в США. Эти факты нельзя объяснить только биологическими причинами, так же, как и то, что в Америке количество женщин, обратившихся к врачу с язвенной болезнью, в какой-то момент превысило количество мужчин. В некоторых обществах, как правило, сходят с ума мужчины, в других ситуация имеет обратный характер. В некоторых культурах заикание преобладает среди женщин, в других оно преследует мужчин. Японцы, живущие на Гавайях, гораздо более склонны к маниакально-депрессивным расстройствам, нежели японцы, живущие в Японии. Высокое кровяное давление является проблемой для американских негров, у африканских же негров оно редко встречается.

Антропологи изучают не уникальность каждого индивида, а они исследуют личность как продукт направленной реализации как биологических, так и социальных желаний и нужд членов социальной группы. Действия других народов становятся более понятными и предсказуемыми, менее «аморальными» в той мере, в какой мы осознаем не только их экономические и физические, но также и эмоциональные потребности. За образом жизни людей каждого общества в любой момент его истории стоит объединяющая философия. Основные черты фундаментальных мыслительных положений и постоянных эмоций только в исключительных случаях основываются на уникальном биологическом наследии и особом жизненном опыте; как правило, они являются продуктом культуры. Обычный человек усваивает большую часть личного интеллектуального кругозора из образа жизни своего окружения. Его культура или субкультура кажется ему гомогенным целым; он имеет скудные представления об исторической глубине культуры и ее разнообразии.

Поскольку культура обладает и формой, и содержанием, такая интуитивная реакция частично верна. В каждой культуре есть свои стандартные сюжеты, типические конфликты

и способы их разрешения. Таким же образом и особенные для каждой культуры приемы ухаживания за младенцем, и обычные способы одевания ребенка, и принятые при приучении к туалету поощрения и наказания равным образом являются частью бессознательной договоренности о передаче подростку конкретного набора базовых ценностей. Каждая культура насыщена своими собственными значениями. Следовательно, подлинная наука о человеческом поведении не может быть основана на канонах радикального бихевиоризма. Поскольку каждая культура значительно богаче, чем это представляется наблюдателю, понятие об основных ее составляющих не может быть выведено даже из большого количества внешних описаний. Хлеб и вино в одной культуре могут означать всего лишь питание для тела. В другой они будут подразумевать эмоциональную причастность божеству. На уровне голых фактов это — одно и то же, но место этих фактов в структуре культуры — и, следовательно, их значимость для понимания человеческого поведения — меняется.

Некоторым образцам поведения будут следовать все человеческие существа вне зависимости от того, как они были воспитаны. Каждый отдельный индивид испытывает внутренний органический «толчок» к известного рода действиям. Но каждой биологически заданной особенности этого действия придано и культурное значение. Более того, каждой культуре в большей или меньшей степени удается «направлять» многообразные импульсы в одних и тех же направлениях. Помимо наказаний, преследующих уклонения от нормы, проще и эстетически более приемлемо приводить к норме поведение индивида в соответствии с предсуществующими формами, которые должны казаться такими же естественными и неизбежными, как смена дня и ночи.

Такие характеристики человеческого существа, как способность к обучению, общению при помощи системы заученных символов и передаче заученного поведения от поколения к поколению, являются основанием самой возможно-

сти культуры. Однако то, что заучивается, широко варьирует в различных обществах и даже в пределах разных секторов одного и того же общества. Способ обучения также принимает характерные и шаблонные формы. Имеются типичные, отобранные культурой эмоциональные оттенки поведения родителей и других агентов культурной трансляции. Ситуации обучения в различных обществах определяются и формулируются по-разному. Поощрения, трудности в обучении, санкции, применяемые в случае неудачи в обучении, имеют множество различных форм и акцентов. И это относится не только к культуре как целому, но и к различным субкультурам внутри нее. На формирование личности американского ребенка воздействуют особые социальные, экономические и региональные подгруппы, к которым принадлежат его родители. У ребят из Кафе Сосайети и из Лоуер Ист Сайд практически одни и те же модели физического роста и взросления, но практики их воспитания, предпочтительные жизненные цели и образ действий, поощрения и наказания принадлежат двум разным мирам.

Все животные организмы обладают известными возможностями, ограничениями и потребностями. Это нельзя забывать, говоря о силе культурной детерминации. У многих читателей известной книги Маргарет Мид «Секс и темперамент в трех примитивных обществах» создалось впечатление, что автор доказывает полную культурную обусловленность различий в темпераменте мужчин и женщин. Краткий отзыв одного из коллег-антропологов содержал такое отрезвляющее замечание: «Маргарет, это замечательная книга. Однако, можете ли вы, в конце концов, назвать хоть одну культуру, где детей рожают мужчины?»

Воздействие воспитания, полученного в раннем детстве, направлено на самый разный биологический материал. Метаболические потребности принимают самые разные формы. У разных детей переваривание пищи требует различного времени. Первичное культурное воспитание направлено на три основные органические реакции: принятие (accepting),

удержание (retaining) и отпускание (releasing). Культуры различаются по степени, в которой они позитивно или негативно акцентируют одну или несколько таких реакций. Потенциальный источник индивидуальных особенностей в пределах общества состоит в том, что реакция на культурное воспитание видоизменяется в зависимости от степени неврологической зрелости ребенка. Даже если не принимать во внимание недоношенных, нервная система новорожденных варьирует по измеримым параметрам.

Тем не менее, существует значительный запас органически определенных возможностей. Благодаря данным возможностям выживание и удовлетворение потребностей такого животного, как Homo sapiens, может быть достигнуто многими путями. Поскольку человек — «символическое» животное, большое значение имеют вопросы о том, что заучивается, кто учит и как происходит обучение. Между моделями культуры и личностями ее отдельных представителей происходит постоянное и динамическое взаимодействие. Хотя некоторые потребности и универсальны, в разных культурах они приобретают различное значение. Общество биологически увековечивает само себя при помощи всем известных средств. Однако то, что общество постоянно воспроизводит себя социально, внедряя в каждое новое поколение испытанные временем способы поведения, чувствования, мышления и реагирования, известно гораздо меньше.

Подобно крысам, приучающимся к лабиринту, на выходе которого их ждет еда, дети постепенно осваиваются в глубоко проложенных, но часто крайне запутанных путях культуры. Они приучаются искать основания поведения, исходя не только из своих собственных потребностей или конкретной ситуации, но и из тех тонких аспектов последней, которые определены культурой. Согласно одним основаниям культурного поведения, следует быть подозрительным и сдержанным. Другие советуют: расслабься и будь общителен. Несмотря на различия индивидуального характера, индеец кроу приучается быть привычно щедрым, индеец юрок —

привычно скупым, вождь индейцев квакиутль — привычно и нарочито высокомерным. Большая часть взрослых, а в некоторой степени и дети, не сетуют на «стены» лабиринта культуры и получают удовольствие от разыгрывания культурных ролей. Человеческие существа обычно считают достойным вести себя подобно другим людям, с которыми они разделяют одну и ту же культуру. Совместное движение в одном и том же лабиринте также способствует общественной солидарности.

То, до какой степени личность является продуктом культуры, обусловлено многими факторами. Физическое и культурное наследие ребенка приходит от одних и тех же людей, его физический и социальный рост идут бок о бок. Обучение человека происходит медленно; обучение животного — куда более быстро. Помимо биологических факторов существует по крайней мере два психологических основания обучения, на которые также следует обратить внимание. Процесс обучения необходимым образом включает в себя крупные или мелкие конфликты между учителем и учеником. Родители и учителя несомненно испытывают чувство вины, когда они ведут себя агрессивно по отношению к детям и имеют тенденцию одобрительно встречать концепции, отрицающие значение враждебности в процессе формирования личности. Точка зрения, согласно которой личность является плодом одних лишь биологических тенденций, обеспечивает старшим удобное теоретическое основание. Если ребенок на самом деле становится тем, кем ему предопределено стать на основании его генетического устройства, его следует обеспечить только тем, что необходимо для его физического развития. Если же случается, что ребенок, вопреки ожиданию одного из родителей, не так способен или привлекателен, как он бы должен быть благодаря его «хорошей крови», то другой родитель может быть подвергнут оправданному обвинению.

Допуская, что личность по большей части является продуктом обучения и что само обучение определяется и конт-

ролируется культурой, следует указать, что существуют два вида культурного обучения: технический и регулятивный. Заучивание таблицы умножения является техническим обучением, в то время как обучение хорошим манерам — регулятивным. Ни в том, ни в другом случае ребенок не может научиться всему самостоятельно; ему предоставляются готовые ответы. Оба типа обучения необходимы для человека и одобряются обществом, хотя индивид до известной степени и сопротивляется им. Первый тип направлен на то, чтобы сделать личность продуктивной, социально полезной, он способствует оздоровлению и усилению общества. Второй тип обучения направлен на снижение уровня неприятия индивидом группы настолько, насколько это возможно; на то, чтобы уберечь его от раздражающего окружения; на то, чтобы сохранить гармонию внутри группы, и т. д. В связи с этим необходимо упомянуть, что обыденный язык делает подобное различение значений для слова добрый (good), когда оно употребляется по отношению к человеку. Человек именуется «добрым», если он морален и социально ответственен; с другой стороны, он «добрый» — то есть профессиональный и искусный — мастер в своем деле.

В нашем обществе школа традиционно выполняет роль технического тренера, семья и церковь отвечают за регулятивное воспитание. Однако имеет место и частичное совпадение функций: некоторые навыки прививаются в семье, а в школе в известной степени преподается мораль и хорошие манеры.

Скорость и уровень как технического, так и регулятивного обучения также имеют некоторые границы. Эти границы определяются физической организацией и структурой человеческого организма, а физическая зрелость и объем уже усвоенного определяют уровень обучения. Так, например, ребенок не научится ходить до тех пор, пока его нервная система не сложится окончательно. Для каждого периода или возраста существуют свои специальные и характерные задачи. Пределы этих периодов и особенности задач весь-

ма различны в разных культурах, но повсюду развитие проходит шаг за шагом определенные стадии, уровни и т. д. Каждая стадия в приспособлении достигается для того, чтобы можно было перейти на следующую, затем — на следующую и т. д. Это явно прослеживается во многих дописьменных обществах; однако нельзя упускать из виду, что различные клубы и ложи взрослых, а также подразделение школы на ступени, выявляют подобную сегментацию и в нашем обществе. В некотором смысле это значит, что любая взрослая личность представляет собой последовательные напластования характерных черт, даже если принципы, организующие личность, достаточно рано достигают относительной зафиксированности, приспособленной к длительному существованию. Только в раннем детстве поведение ребенка определяется случайными обстоятельствами. Вскоре, однако, он обзаводится персональной политикой, которая часто определяет его склонности в течение всей остальной жизни — хотя и в скрытых формах.

Другими словами, взрослая личность является архитектурной целостностью. Есть некоторые принципы строения целого, однако также имеются различные сферы и уровни, более или менее центральные по отношению ко всей структуре. Изучая личность с точки зрения ее уровней, мы можем наблюдать, как характерные реакции одной степени сложности отменяют или маскируют любые прямые проявления реакций, типичных для иного уровня сложности. Одна и та же личность в различных ситуациях реагирует различным образом, что, порой, выглядит весьма драматично. Каждая личность способна к разным способам самовыражения. Что до выбора конкретного способа, то он зависит от всего психологического поля и от культурных акцентов в данной ситуации. Когда человек пытается взять предмет, его рука движется в соответствии с восприятием ее позиции и окружающей среды. Таким же образом проявления личности частично регулируются тем, как она воспринимает саму себя и окружающих через призму культуры.

При описании личности удобно говорить о ее нуклеарных и периферийных областях. Изменения в нуклеарной области, даже незначительные сами по себе, всегда видоизменяют внутреннюю политику индивида и необходимо принадлежат выбору «или-или». Изменения в периферийных областях могут быть чисто количественными и возникать, не вызывая изменений иных личностных черт. Прохождение основных стадий (оральной, анальной, генитальной) требует изменения в нуклеарной области, однако существуют и такие поверхностные адаптации к статусу и роли, которых ожидает каждая культура от личности данного возраста, пола и рода занятий. Чаще всего периферийными оказываются те области, где существует относительная свобода адаптации. Всегда остается вопрос взаимодействия ядра и периферии, того, как влияет приспосабливающаяся периферия на менее податливое ядро. Культуры имеют в точности такие же архитектурные особенности.

Последовательность развития или роста личности не спонтанна и не самообусловлена. Большинство стадий или ступеней не могут быть пройдены до тех пор, пока их влияние не перестанет быть полезным для организма. Их длительность в пределах жизни индивида будет определяться пригодностью в его системе ценностей. Ребенок продолжает быть ребенком до тех пор, пока действует его собственный вариант культурной системы ценностей. Если же для того, чтобы получить одобрение окружающих, ему потребуется измениться, он изменится. Таким образом, рост личности в некотором смысле является результатом постоянного и подчас бурного взаимодействия взрослеющего ребенка и тех, кто старше его, тех менторов, на которых ложится ответственность передачи культурных навыков и которые, исполняя эту функцию, превращают ребенка в определенный тип человеческого существа.

Необходимость такого пути развития личности осложняется двумя вещами: во-первых, это значит, что образование должно быть длительным процессом, ценным с точки

зрения затраченного времени и усилий; во-вторых, это предполагает, что индивид может регрессировать, то есть вернуться к предыдущей ступени приспособления, если при переходе на следующую количество затруднений возрастет. Поскольку адаптация младенца или подростка на более простом уровне развития означает, что он «фиксируется» на этом уровне, и поскольку последовательность таких «фиксаций» располагает ребенка к регрессу, не разумнее ли будет обойти обе трудности, не содействуя возникновению подобных «фиксаций»? Почему бы нам не обучать ребенка предельно правильному поведению с самого начала, или, если это практически невозможно, не позволить ему вообще ничему не обучаться до тех пор, пока он не будет способен с точностью постичь все то, что ожидается от него как от взрослого члена общества?

Никто серьезно не защищает такой свернутый тип процесса обучения в технической сфере. Никто не ожидает, что дети смогут заниматься сложными исчислениями, не освоив предварительно азов арифметики. Однако в сфере регулятивного обучения предпринимались серьезные попытки с самого начала жизни приспособить детей к серьезным ограничениям, которые наложила бы на них взрослая жизнь: в основном в сфере секса, личной гигиены и владения имуществом. Но если дать волю некоторым инфантильным импульсам, то, по причинам еще до конца не выясненным, вырастет очень малое количество неприспособленных индивидов. Потворство и спокойное отношение к ребенку в течение орального периода может стать прекрасной гарантией того, что индивид впоследствии сможет с готовностью и без искажения налагать ограничения на оральные удовольствия. Чтобы обрести безопасность, ребенок нуждается в защите как от физического мира (то есть в поддержке), так и от мира культуры (то есть в прощении). Некоторые формы обучения можно провести, нанеся душе ребенка гораздо меньше травм, после того, как он освоил язык. Еще не владеющий речью ребенок вынужден учиться на ошибках, на наказаниях и пе-

ред лицом поставленных условий. Благодаря языку он может воспользоваться инструктированием. Если некоторый тип поведения запрещен, ребенку можно рассказать, как прийти к цели, ведя себя иным способом. Сама речь развивается в медленной и примитивной форме; но как только она освоена, моментально убыстряется любое другое обучение.

Обычные обороты речи, используемые при наставлении ребенка, соответствуют типичным формам взрослого характера. Иногда, как, например, в нашем современном обществе, доминирует тенденция, при которой родители берут на себя всю ответственность в глазах ребенка и провопят резкую границу между «правильным» и «неправильным». — «Делай так, потому, что я сказал, что так — правильно». — «Делай так, потому что я так сказал». — «Делай так, потому, что я твой отец, а дети должны слушаться своих родителей». — «Не делай этого, потому что это гадко». — «Делай так, или я не куплю тебе конфет». — «Если ты не будешь хорошим мальчиком, мама расстроится». — Или даже: «Если ты не будешь хорошим мальчиком, мама не будет тебя любить». Хотя угроза стыда («Если ты замочишь свои брюки, люди будут над тобой смеяться»), которая является первичным инструментом социализации во многих примитивных обществах, также используется и американцами, социализация в вербальный период строится вокруг наказания лишением родительской любви и защиты. Это может стать причиной чувства неуверенности, последствия которого будут сказываться на протяжении жизни. Страх не оправдать надежды родителей является движущей силой многих американцев. Родителям, кажется, следует показать, что ребенок, в конце концов, способен ко многим конструктивным достижениям.

Эта тенденция поддерживается и другими культурными задачами. Родители пытаются сделать своих детей «лучше», чем они сами; они испытывают «честолюбие» по отношению к своим детям, хотят, чтобы дети завершили то, чего они не смогли сделать. Родители находятся под социальным давлением и перед судом собственных детей. Они соревну-

ются друг с другом посредством своих детей, не находясь в достаточной безопасности, чтобы противостоять этому давлению. Ориентируя детей на самоограничение и завершение незаконченного, родители успокаивают самих себя.

Раздраженные своим низким положением, многие представители нижних слоев общества горят нетерпением увидеть, как «поднимутся» их дети. Однако, такая позиция предполагает отсрочку исполнения желаний и самоотречение, что может быть усвоено индивидом и стать устойчивой частью его характера, если с самого раннего детства он имеет постоянную возможность чувствовать преимущества работы и ожидания. Но если родители экономически не способны предоставить ребенку возможность компенсировать отказ и обеспечить повышенную награду за ожидание, то их усилия почти всегда обречены на провал. Физическое наказание за лень и потворство своим желаниям, если оно не сопряжено с опытом достижения цели и реализации возможностей, обычно не достигает желаемой цели. По причине неспособности малоимущих родителей оградить своих детей от опыта нужды, у таких детей существует тенденция развития скороспелой самодостаточности и эмоциональной замкнутости. И почему ребенок, в конце концов, должен оставаться покорным таким родителям, которые не поддерживали и не защищали его по-настоящему? Когда же, таким образом, он становится преждевременно независимым, социализация просто-напросто завершается. И если такая эмансипация сопровождается чувством глубокой враждебности и обиды по отношению к родителям, человек оказывается на первой ступени криминальной карьеры.

Чтобы быть социально приспособленным, индивиду следует не быть недальновидно эгоистичным, слишком опрометчивым в погоне за комфортом и удовольствиями; однако есть некоторые пределы, в которых личность может выступать «неэгоистичной». Например, ориентация на иной мир требует, чтобы мирское существование состояло только в послушании, жертвенности, милосердии, самоотречении и

аскезе. С людьми, которые смогли достичь и выдержать такой образ жизни, всегда приятно иметь дело; некоторые из них предъявляют совсем мало требований к другим и оказывают последним большую помощь и поддержку. Можно сказать, что преступный или слабосоциализованный тип индивида эксплуатирует общество, но верно и то, что общество эксплуатирует множество сверхсоциализованных, слишком сознательных, слишком моральных, слишком самоотреченных людей. Все современные психиатры говорят нам, что люди должны развлекаться для того, чтобы оставаться эмоционально здоровыми. Попытка заставить индивида предпринять чрезмерно долгосрочный обзор своей жизни сама по себе является недальновидной социальной политикой, за которую в результате придется дорого заплатить.

Два общих наблюдения по поводу поведения индивидов в нашей культуре становятся понятными в перспективе наказания, страха и совести. Почему должно быть так, чтобы люди принимали наказание за проступок как «должное» без каких бы то ни было протестов? Объяснение этого факта довольно сложно, частично оно опирается на наше христианское прошлое и на систему наших культурных норм и процессов социализации, взаимно подкрепляющих друг друга. Необходимо помнить об особенностях традиций Северной Европы. «Напор на важность морального выбора» не является, и мы слишком охотно это признаем, общечеловеческой чертой, поскольку, как подчеркивает Маргарет Мид:

«Сравнительные исследования... показывают, что такой тип характера, при котором индивид воспитан спрашивать вначале не "Хочу ли я этого?" или "Боюсь ли я?" или "Привычно ли это?", а "Хорошо это или плохо?" является особенным образованием, чертой нашей собственной культуры и лишь немногих других обществ. Это связано с тем, что родители сами преподносят культуру в терминах морали, будучи в глазах ребенка ответственными представителями правильного выбора, наказывая или награждая его от имени Справедливости».

Американцы также иногда охотно «сознаются» в грехах, которые могли бы никогда и не быть обнаружены, или могут даже совершать определенные запрещенные действия публично, очевидно без всякой иной причины, кроме надежды на наказание. На основе этих и подобных наблюдений клиницисты иногда ссылались на «потребность в наказании» или «инстинкт мазохиста». Более простая альтернативная идея заключается в том, что «виновные» охотно принимают наказание или даже домогаются его, поскольку это единственное средство, с помощью которого можно ослабить муки совести или совсем избавиться от них. Если наказание всегда рассматривается в связи с появлением проступка, то стоит деянию остаться без наказания, как отпадает необходимость в чувстве вины и в самом наказании.

В этой сфере существует много увлекательных проблем. В каких, к примеру, отношениях находятся совесть и «принцип реальности», то есть отказ от сиюминутных радостей в пользу более существенного окончательного удовольствия? Некоторые поймут это окончательное удовольствие как посмертное воздаяние. Здесь, как и в случае самоотверженного типа личности, распространившегося благодаря влиянию раннего и средневекового христианства, земные удовольствия откладываются на неограниченный срок. Это — расширение общего навыка, который должным образом прививается и поощряется в течение жизни. Небеса становятся местом, где счастье безопасно. На земле опасно быть счастливым. Проблема заключается в том, возникнет ли такой образ мыслей, если наказания не будут часто откладываться, так что никто не будет знать, когда кто-то спасся (оказался «невинным»), а когда — нет.

Существует еще один ставящий в тупик вопрос: каково точное соотношение между виной и агрессией? Депрессию и родственные ей состояния вины часто называют «агрессией, обращенной внутрь себя». Значит ли это только, что агрессия, вызванная фрустрационным импульсом, в свою оче-

редь сдерживается страхом, и что человек испытывает страх вместо агрессии?

Фенихель, подробно описывая то, что можно было бы назвать психологией извинения, придерживается мнения, что извинение — это общий и во многих случаях социально приемлемый путь редукции вины. Принося извинения, человек в определенном смысле наказывает себя сам и, таким образом, предотвращает наказание со стороны другого человека. Этот динамизм, похоже, дает нам ключ к пониманию чрезмерного уважения и раболепия как привычных стратегий поведения личности.

То, что в результате детского и последующего опыта общения люди иногда развивают относительно сложную и устойчивую форму аскетической личности, может составить психологическую дилемму. Эксперименты с низшими животными постоянно указывают на то, что если данный навык или действие не вознаграждается, по крайней мере время от времени, он окончательно вырождается и исчезает. Подобным же образом было продемонстрировано, что для того, чтобы добиться усиления определенной требуемой реакции с помощью вознаграждения, последнее не должно откладываться надолго после появления реакции. Как же, однако, должны мы объяснять постоянный тяжелый труд и упорство тех людей, которые очевидно избегают всех существующих вознаграждений и поощрений? Отбросить эту проблему очень легко, либо сделав допущение ad hoc, либо постулируя безусловное различие между психологическими законами, управляющими людьми и животными. Верно и то, что у людей символические процессы развиты в большей степени, чем у любого из низших животных, и что в некоторых существенных аспектах этот факт отдаляет человека от животных. Однако, есть более простое объяснение. Известно, что для животных, стоящих на достаточно высокой ступени эволюции, уменьшение неприятного чувства страха является существенным вознаграждением, и будет поддерживать даже наиболее сложные поведенческие навыки в течение

удивительно длительного срока. Хотя точная связь между человеческим страхом и моральным чувством еще не прояснена, обычно признается, что она существует. Фрейд, например, говорил, что «наша совесть не является тем непреклонным судьей, которым хотят ее представить учителя этики, но ее источник — "боязнь общественного осуждения", и ничто иное».

От этих посылок легко перейти к выводу, что индивиды, чья жизнь и работа явно лишены вознаграждения в обычном смысле этого слова, тем не менее поддерживаются и поощряются той радостью, которую доставляет им уменьшение страха совести или вины. Никий, философ-эпикуреец, с особенной четкостью выражает эту концепцию, когда, сравнивая мотивы своего поведения с мотивами постящегося монаха Пафнутия, говорит: «Что ж, дорогой друг, совершая эти поступки, внешне совсем не похожие друг на друга, мы оба подчиняемся одному чувству, единственному мотиву всех человеческих действий; у нас обоих общая цель: счастье, невозможное счастье!» Таким образом разрешается несомненное противоречие и создается натуралистическая концепция вознаграждения, достаточно обширная, чтобы включать как усиливающий, оживляющий эффект чувственных удовольствий, так и облегчение и комфорт при чистой совести.

К «моральному мазохизму» напрямую относится то, что Фрейд называл «преступностью из-за чувства вины». Не так уж редко к психоаналитическому лечению прибегают те люди, которые, как обнаруживает анализ, совершили не просто трансгрессию, но и такие преступления, как воровство, мошенничество и поджог. Удивительное наблюдение заключается в том, что большинство преступников не являются обычными невротиками и не становятся пациентами психоаналитика. Общество может желать изменить их, или они могут желать изменить общество, но они редко желают меняться сами. Ответ, данный Фрейдом, гласит, что анализ таких людей «привел к удивительному выводу: подобные поступки совершаются именно потому, что они запрещены и

потому, что, совершая их, человек получает удовольствие от чувства умственного освобождения. Он страдал от угнетающего чувства вины, происхождения которого он не знал, а после совершения им проступка чувство угнетения смягчилось. <...> Звучит парадоксально, но я вынужден утверждать, что чувство вины предшествует трансгрессии, что не первое происходит из последней, но наоборот — трансгрессия происходит из чувства вины. Мы можем оправдать этих людей как преступников из-за чувства вины».

Такой анализ «преступности из-за чувства вины» приводит к следующему важному предупреждению: никто не может правильно поставить диагноз личности на основе отдельных действий индивида, вырванных из их динамического контекста и отделенных от их средств и целей, которым они служат. Предположим, что трое молодых людей, А, В и С, сели на велосипеды, которые им не принадлежат, и уехали без ведома законных владельцев. В нашем обществе такое действие, объективно идентичное во всех трех случаях, является нарушением права собственности. Но может быть, индивид А совершил его, зная, что, поступив так, он окажет владельцу велосипеда услугу того или иного рода. Поскольку в его «намерения» не входила кража, он не может быть законно признан виновным, и поэтому не может быть назван преступником. У индивида В мотив кражи велосипеда может заключаться не в том, что он хочет его использовать или получить выгоду от его продажи, но в том, что, совершив это действие и допустив его огласку, он унизит своего отца и, возможно, в придачу удовлетворит свою неосознанную «необходимость в наказании». Можно было бы сказать, что здесь задействованы отчетливые невротические механизмы. Только в случае индивида С, который взял велосипед по относительно простой причине, поскольку его сознательное желание иметь велосипед было сильнее страха перед последствиями кражи, мы можем говорить о проявлении действительно преступной личности. Но даже в данном случае вердикт может быть вынесен, лишь если мы

уверены, что С был достаточно знаком с культурной традицией, чтобы знать о принятых правилах применительно к данной ситуации. Подобное исследование мотивов, удовольствий и знаний должно, конечно, проводиться до того, как истинное значение действий, явно «нормальных» или явно «невротических», будет надежно определено.

Тот факт, что, таким образом, не существует фиксированной связи между явленными нам отдельными действиями и мотивами, лежащими в их основании, неизбежно стал препятствием на пути развития здравого понимания структуры и динамики личности. И из-за феномена репрессии, даже на самосозерцание, как мы теперь знаем, нельзя полностью положиться в создании завершенной картины чьих-либо желаний и склонностей. В основном по этим причинам специальная методика исследования целостной личности, включая бессознательные аспекты наряду с сознательными, разработанная Фрейдом и его последователями, оказалась столь революционной и предоставила нам первую действительно всеобъемлющую систему психологии.

Даже если в период детства обнаруживается необходимость в физическом и моральном убежище, оставив ребенка в покое, мы не решим существующие практические проблемы. В течение раннего периода детства ребенок в любом случае разовьет «отношение к жизни»: уверенность, покорность, оптимизм, пессимизм. На это отношение будет серьезно влиять качество и количество проявленной «заботы» о ребенке. Связь между заботой о ребенке и его личностью еще не оценена по достоинству. Но она вдвойне важна: она полезна при помощи в развитии основных навыков ребенка, что сыграет роль впоследствии, когда период снисхождения закончится и ребенок вынужден будет все решать сам; она особенно полезна при выработке положительных отношений с родителями и другими людьми, когда начнутся регулярные занятия.

Эмоциональная схема отношений с родителями или братьями и сестрами часто становится прототипом для привыч-

ных отношений между друзьями и товарищами, работодателями и рабочими, лидерами и божествами. Общество, где детские переживания связаны с крайне сильной, но неудовлетворяющей зависимостью от отца, является плодородной почвой для демагогов. С другой стороны, такая культура, как у индейцев зуни, где симпатии ребенка распределены между множеством родственников и где он больше зависит от группы в целом, чем от конкретных людей, отчетливо противостоит лидерам типа Гитлера. Когда мать является настоящим центром семейной жизни, люди более склонны изображать своих божеств в вице женщин.

Подобные схемы обращения родителей с детьми вырабатывают различные типы личности, в зависимости от диспозиции, присущей конкретному ребенку, и действий, предпочитаемых в той или иной культуре. Если родители наносят множество ударов по самоуважению ребенка, он может возместить его преувеличенно вызывающим поведением, или займет подчиненное, зависимое положение, или станет эгоистом. Различные схемы поведения, как было сказано выше, часто выражают один и тот же внутренний психологический мотив. Агрессивность и застенчивость могут быть лишь различной внешней демонстрацией ущемленного образа Я. Там, где отсутствуют поощрения и адекватные вознаграждения или заменяющие их удовольствия, ребенок сам создает новые способы приспособления к обстоятельствам: ложь, воровство, скрытность, недоверие, чувствительность, сомнение, различные степени потворства своему желанию совершать запрещенные действия.

Несмотря на наши схемы социализации, некоторые американцы относительно свободны от страхов и относительно свободны от необходимости конфликтовать. Даже если отлучение от груди происходит достаточно рано, счастливая мать, не подверженная чувству внутренней незащищенности и принуждению внешних обстоятельств, переживает это событие скорее как психологическое отдаление от ребенка, нежели как уменьшение нежности и привязанности к нему.

В этом случае отлучение от груди вряд ли станет столь важным событием, как это случилось с мальчиком, поведение которого несколько лет усиленно изучала Маргарет Фрайс:

«Прототип реакций Джимми на различные неприятности следует усматривать в его реакции на отлучение от груди в пятимесячном возрасте: он стал пассивным, отстраненным, и воспринимал все отрицательно».

Так как преувеличенное чувство вины имеет тенденцию возникать вследствие слишком ранних и слишком радикальных воспитательных мер, важная роль в этом процессе отводится особым обстоятельствам. Если мать имеет ярко выраженную привычку негативно реагировать на запах своих и чужих фекалий, то она сама будет испытывать некоторый страх, приучая ребенка пользоваться туалетом, и, возможно, иногда будет доходить до активной агрессии по отношению к ребенку.

В других обществах методы установления запретов на различные социально предосудительные или угрожающие личной безопасности реакции детей, предоставляют родителям более широкие возможности избежать личной ответственности. Большое количество людей: тетки, дядья и другие члены большой семьи, — делят между собой сферы воспитания ребенка так, что эмоциональное влияние родителей на него становится менее интенсивным. Механизмы пристыжения могут привести к некоторым изменениям даже вне семейного круга. Основной упор на подобные методы, похоже, приводит к совершенно иному типу подчинения, более похожему на «стыд» («Мне будет крайне неприятно, если кто-либо застанет меня за этим»), чем на «вину» («Я плохой, потому что не выполняю требования родителей»). В конце концов, наказания могут быть в большей или меньшей степени переложены с плеч людей на плечи других существ. В качестве наказывающих и поощряющих могут выступать различные сверхъестественные создания (включая привиде-

ния). Ребенку говорят, что неправильное поведение будет наказано по сверхъестественным законам. С провинившимся ребенком случайно происходит неприятность или несчастье, и его наставники тщательно убеждают его в существовании связи между его проступком и его страданиями. Хотя этот метод имеет определенные очевидные преимущества в воспитании положительного поведения по отношению к другим людям, он также приводит к отчуждению индивида от внешнего мира. Если кто-либо находится во власти более могущественных и, возможно, капризных сил, если он всегда может свалить вину на сверхъестественные существа, то этот человек вряд ли будет предпринимать попытки приспособиться к реальности.

Также следует отметить, что в нашем обществе внимание ребенка в основном поглощено его ближайшими родственниками лишь в дошкольном возрасте. Школьный период характеризуется возрастающей социализацией при посредстве учителей, сверстников и старших детей. В нашей культуре часто возникает конфликт между нормами поведения родителей и сверстников ребенка. Как жизненные цели родителей, так и средства их достижения могут частично отвергаться. Необходимость самостоятельного выбора и других способов разрешения конфликта между ожиданиями нескольких людей сильно затрудняют процесс социализации ребенка в культуре сложного типа.

Однако в любой культуре процесс обучения требует успеха или поощрения. Если реакция не поощряется, она не запоминается. Таким образом, все реакции, ставшие привычными, «хороши» с точки зрения живого существа; они всегда приводят к удовольствию в той или иной форме. Суждения о «плохих» привычках заимствуется у других людей, то есть привычка «плоха», если она раздражает другого человека или нескольких людей. Серьезной проблемой в приспособлении личности к социальной среде является выбор поведения, приятного для индивида и в то же время приятного для остальных людей или, в крайнем случае, приемлемого для

них. Все люди обучаются реакциям, которые удовлетворяют их желания и снижают потребности, но одним из факторов, который определяет, какие именно реакции удовлетворяют желания, являются заданные обычаи общества. Культура, конечно, также оказывает сильное влияние на то, какие действия других людей будут восприниматься как «хорошие», а какие — как раздражающие. В своем отношении к мотивациям обучение сталкивается с необходимостью изменить либо цели, либо средства их достижения.

Всеобщее убеждение заключается в том, что привычку можно уничтожить лишь наказанием, то есть тогда, когда страдание, вызываемое ею, будет большим, чем удовольствие. То, что навык может быть «сломлен» таким образом, верно, но существенную роль играет и то обстоятельство, что наказывающий ребенка человек часто впоследствии вызывает у него недоверие. Однако существует и другой механизм, используемый в культуре, а именно — механизм погашения. Насколько поощрение необходимо для усвоения навыка, настолько данный механизм необходим для его устранения. Если удовольствие, которое организм обычно получает от данного поведения, может быть устранено, то навык окончательно исчезнет. В первый раз из-за отсутствия удовольствия может возникнуть агрессия, но если эта агрессия также ни поощряется, ни наказывается, она, в свою очередь, вскоре перейдет в иной исследуемый тип поведения, из которого может развиться новый навык или новая приспособленность к обстоятельствам.

Хотя погашение и является ценным способом освобождения от нежелательных навыков, оно также, при условии редкого поощрения индивида, способствует устранению и тех его навыков, которые могут нравиться другим или считаться «хорошими». Таким образом, хорошее поведение, как ребенка, так и подростка, не следует воспринимать как должное, оно должно приносить ему такое же удовольствие, как и всем остальным. Эти соображения показывают неадекватность старого представления о том, что повторение действия

обязательно усиливает навык. Теперь мы знаем, что навыки могут быть как усилены, так и ослаблены повторением. Не повторение, а вознаграждение является решающим фактором в определении того, будет ли навык укрепляться или ослабевать при повторении действия.

Другая важная особенность процесса обучения состоит в том, что как только правильная реакция становится все более и более тесно связанной с ограничивающей ее силой, она начинает связываться с любым другим стимулом, который воздействует на организм во время совершения правильного действия. Например, во многих обществах физическая близость к матери вскоре становится для ребенка тесно связанной с поощрением. Поэтому, например, при приучении к туалету, ребенок привыкает гораздо проще в присутствии матери. Мы склонны преувеличивать специфику врожденных реакций. Мы склонны, к примеру, рассматривать кормление грудью как совокупность неких автоматических действий. Но это — не просто цепочка рефлексов, и это понимает каждый, кто видел неуклюжее и несуразное поведение новорожденного ребенка. Рефлексы имеют значение, но лишь наряду с другими свойствами организма, а также наряду с обучением. Так, если новорожденный голоден, можно, надавив на его щеку, добиться того, чтобы он быстро повернулся и увидел грудь. Но вызвать подобное действие у ребенка, которого только что покормили, крайне трудно.

Культура привлекает внимание к одной стороне стимулируемой ситуации и придает последней ценность. В этом случае реакции, даже вызванные основными органическими позывами, могут настолько же определяться культурными ценностями и запросами, насколько они определяются внутренним давлением. Как говорит Маргарет Мид:

«Данные о примитивных обществах позволяют предположить, что присущие каждой культуре выводы о степени разочарования и удовольствия, заложенных в культурных формах, более важны для человека, нежели то, какие биологические мотивы он решает развивать, а какие подавля-

ет или оставляет неразвитыми. Мы можем привести в качестве примера положение женщины викторианской эпохи, которая не ожидала удовольствия от сексуального опыта и не получала этого удовольствия. Естественно, она ни в коей мере не была так разочарована, как ее потомки, для которых секс, от которого они ожидали обещанного удовольствия, оказался разочарованием».

Чем больше энергии культура переводит в выражение определенных желаний, тем меньше, вероятно, этой энергии остается на удовлетворение других желаний. Тот факт, что способ удовлетворения конкретного желания окончательно влияет на природу самого желания, действительно может быть оспорен. Голод китайца и голод американца не являются абсолютно одинаковыми.

Сравнительное исследование воспитания детей в различных культурах, произведенн