Механизмы новаций

Проблематика, связанная с механизмами развития науки, выходит далеко за пределы данной книги, и мы обрисуем ее только в самых общих чертах, иллюстрируя в основном роль социальных программ и их связей в инновационном процессе. Можно ли получить что-то новое, действуя по существующим образцам? Предполагает ли творчество разрушение традиций? Не противоречит ли теория социальных эстафет очевидному факту быстрого прогресса науки? Вот проблемы, которые интересуют нас в первую очередь. Принципиальный ответ на все эти вопросы мы уже дали в конце второй главы. Здесь же мы ограничимся рядом конкретных примеров, показывающих, что наличие огромного количества социальных программ, управляющих поведением ученого, отнюдь не противоречит творческому процессу. Основной наш тезис звучит так: для того, чтобы совершить революцию, надо действовать в традициях.

 

1. Традиции и новации

Силу этих тради­ций осознают и са­ми ис­следователи. Вот что пишет наш изве­стный геог­раф и почвовед Б.Б.Полынов, цитируя, якобы, вы­держки из дневника одного ино­странного уче­ного: «Что бы я ни взял, будь то пробирка или стеклянная палочка, к чему бы я ни подошел: ав­токлаву или микроскопу, – все это было когда-то кем-то при­думано, и все это заставляет меня де­лать оп­ределен­ные движе­ния и принимать опреде­ленное положение. Я чув­ствую себя дрессирован­ным жи­вотным, и это сходство тем пол­нее, что, прежде чем научиться точно и бы­стро выполнять без­молвные приказа­ния всех этих вещей и скры­тых за ними при­зраков прошлого, я дей­ствительно прошел долгую школу дрес­сировки студентом, докторантом и доктором». И далее: «Никто не мо­жет меня уп­рекнуть в некоррек­тном использо­вании лите­ратур­ных источников. Самая мысль о плагиа­те вызывает у меня от­вращение. И все же с моей стороны не потребо­валось осо­бен­ного на­пряжения, чтобы убедиться, что в нескольких де­сят­ках моих работ, составивших мне репутацию оригинального ученого и охотно цитируемых мо­ими коллегами и учениками, нет ни одного факта и ни одной мысли, которая не была бы предус­мотрена, подго­товлена или так или иначе прово­цирована моими учителями, предше­ственниками или пре­реканиями моих совре­менников».

Может показаться, что перед нами карикатура. Но сам Полынов по­дытоживает приведенные записи следующим обра­зом: «Все, что писал автор дневника, есть не что иное, как дей­ствительные реальные условия творче­ства многих десятков, со­тен натуралистов всего мира. Мало того, это те са­мые усло­вия, которые только и могут гаран­тиро­вать развитие науки, т.е. ис­пользование опыта прошлого и даль­нейший рост бесконеч­ного коли­чества зародышей всякого рода идей, скрытых иногда в далеком прошлом»[50]. Обратите внимание, именно традиции, согласно Полынову, «и могут гаран­тиро­вать развитие науки».

Я не склонен недооценивать значение работ Т.Куна, но не следует ли из приведенных цитат, что и он в своей концепции парадигмальности науки не столь уж и оригинален? Кун, конечно же, не читал Полынова, но идеи подобного рода висят в воздухе, уже Ф. Энгельс отмечал, что традиции в науке не менее сильны, чем в католической церкви. Что же сделал Кун? Он использовал эти идеи в совершенно новом контексте, в контексте построения модели науки. Смена контекста – это один из основных механизмов развития науки.

Рассмотрим с этой точки зрения один из этапов формирования химической атомистики. Известно, что очень существенную роль в этом процессе сыграла гипотеза А. Авогадро, согласно которой в равных объемах газа при одинаковых условиях содержится одно и тоже количество молекул. Известно также, что Авогадро, формулируя свою гипотезу, опирался на второй закон Гей-Люссака, утверждающий, что объемы реагирующих газов находятся друг к другу в простых целочисленных отношениях. Возникает вопрос, который, к сожалению, редко ставят историки науки: а почему вдруг Гей-Люссак решил заниматься отношением объемов реагирующих газов? Как возникла такая задача? Интересно, что, закон Гей-Люссака впервые был опубликован в 1805 году в соавторстве с А. Гумбольдтом. Еще одна загадка: откуда это соавторство? В книге Г.В. Быкова «Амедео Авогадро» написано: «Вместе с Гумбольдтом и по его предложению, Гей-Люссак изучал методы определения кислорода в воздухе. Они открыли, что в образовании воды из кислорода и водорода участвуют всегда один объем первого и два объема второго»[51]. Итак, исследования Гей-Люссака были инициированы Гумбольдтом и связаны не с атомистикой, а с методами определения кислорода в воздухе. Но второй закон Гей-Люссака лег в основу гипотезы Авогадро, т.е. в основу молекулярной теории. Разве не интересно, что географ и путешественник Александр Гумбольдт выступает вдруг в роли одного из основателей молекулярной теории в химии!..

Посмотрим, в каком контексте проводились работы, связанные со статьей 1805 года. «В эпоху, когда Гей-Люссак начинал свою научную деятельность, – пишет Ф. Даннеман, – много спорили о надежности употреблявшихся тогда для анализа атмосферного воздуха методов. В особенности было широко распространено мнение, что процентное содержание кислорода в воздухе, от которого зависит доброкачественность последнего, подвержено колебаниям. Приборы, придуманные для определения количества кислорода в воздухе, назывались поэтому эвдиометрами (измерителями доброкачественности воздуха)»[52]. Существовал, в частности, метод Вольта, основанный на соединении кислорода с водородом. Воздух смешивался с достаточным количеством водорода, и смесь взрывалась с помощью электрической искры. Количество образовавшейся воды измерялось. Сам Гей-Люссак не был чужд таким измерениям. В 1804 году он совершил полет на воздушном шаре с водородом и поднялся на высоту 7000 м. При этом он измерял состав воздуха и опроверг, в частности, гипотезу, согласно которой гром – это взрыв гремучего газа. Итак, все пришло из метеорологии. А причем здесь Гумбольдт? Теперь все уже более или менее ясно. Гумбольдта как географа и путешественника широкого профиля не могло не интересовать исследование состава воздуха. Кстати, согласно Даннеману, работа 1805 года была посвящена усовершенствованию эвдиометрических методов, а закон Гей-Люссака был побочным результатом[53]. А сам Гумбольдт, отправляясь в Южную Америку в 1799 г., писал своим друзьям: «Какое открылось мне счастье. У меня кружится голова от радости… Какой клад наблюдений смогу я собрать для своего труда о построении земного шара». «Я буду собирать растения и окаменелости, производить прекрасными инструментами астрономические наблюдения, я буду химически анализировать состав воздуха…»[54]. Все здесь переплетено: метеорология, география, физика грозы, воздухоплавание. И при этом легко заметить, что работа Гей-Люссака и Гумбольдта достаточно традиционна.

И, тем не менее, она становится революционной, попадая в другой контекст, в контекст обсуждения проблем химической атомистики. Два объема водорода, соединяясь с одним объемом кислорода, дают два объема водяного пара. Дальтон, который предполагал, что молекула воды состоит из одного атома кислорода и одного атома водорода, пытался защитить свою точку зрения, утверждая, что равные объемы газов содержат разное количество молекул. Авогадро утверждал противоположное, но для этого ему пришлось предположить существование молекулярного кислорода и водорода. Иными словами, закон Гей-Люссака и соответствующие ему факты требует построения различных атомных моделей строения вещества, модернизируя и эти последние. Унивалентное по существу знание Гей-Люссака и Гумбольдта, соединяясь с атомистикой, становится амбивалентным.

Итак, один из механизмов новаций – это взаимодействие различных уже сложившихся научных программ, когда результаты в рамках одной программы революционизируют другую. Именно это имеет место в случае с гипотезой Авогадро. Характер такого взаимодействия может быть разным, в частности, мы уже писали выше о взаимодействии программ получения знания и коллекторских программ. Добавим, что при таком взаимодействии большую роль играют рефлексивные преобразования, что приводит иногда к формированию новых научных дисциплин.

Примеры опять-таки уже приводились в предыдущих главах при обсуждении рефлексивных преобразований. Вспомним, как формировалась теория групп путем рефлексивного переосмысления работ Э. Галуа. Другой пример – это формирование палеогеографии на материале рефлексивного преобразования геологических работ А. Грессли. Занимаясь в конце 30-х годов XIX века изучением Юрских гор в Швейцарии, Грессли обнаружил, что в отложениях каждого стра­тиграфического горизонта, если его прослеживать от места к мес­ту, наблюдается изменение как пет­ро­графического состава слагающих этот горизонт пород, так и на­ходящихся в них органических остатков. Это противоречило су­щест­вовавшим в то время представлениям, согласно которым одно­воз­раст­ные отложения должны везде иметь одинаковый петрогра­фический состав и органические остатки. Заинтересо­ванный новым для того вре­ме­ни явлением, Грессли уже не мог ограничиться описанием только вертикальных разрезов, но прослеживал каждый страти­графический горизонт как можно дальше в горизонтальном нап­равлении. Участки, образованные отложениями одного возраста, но отличающиеся друг от друга и петрографическим составом, и палеон­то­­логическими остат­ка­ми, он назвал фациями. Пытаясь объяснить обнаруженное им явление, Грессли свя­зывает происхождение фаций с различиями в условиях образо­вания пород. «Модификации, как петрографические, так и пале­он­толо­гические, обна­руживаемые стратиграфическим горизон­том на площади его рас­пространения, – пишет он, – вызваны различиями местных условий и другими причинами, которые в наши дни оказывают такое сильное влияние на распределение живых существ на морском дне»[55]. Именно в этом объяснении, согласно Ю.А.Соловьеву, и содержится зародыш новой дисциплины палеогеографии[56]. Очевидно, что перед нами амбивалентное знание. С одной стороны, его можно представить как объяснение настоящего путем реконструкции прошлого, с другой, – как изучение прошлого на базе интерпретации настоящего. Речь идет об объектно-ин­стру­­­ментальном преобразовании.

 

2. Методологические программы

Очень важным механизмом новаций являются методологические программы, о которых уже говорилось выше. Д.К. Максвелл, один из крупнейших мыслителей в истории человечества, писал: «Среди ученых появляется иногда узкий про­фессиональный дух, такой же, какой появляется среди людей, зани­мающихся какой-либо другой специальностью. …Мы теряем преимущество быть объединением различных специальностей, если не пытаемся до некоторой степени впитать дух науки даже со стороны тех, чья специальная отрасль знания отлична от нашей»[57].

Что же дает Максвеллу, посвятившему всю свою жизнь прежде всего физике, основания возражать против «узкого профессионального духа» и «мелких цеховых» интересов, которые так характерны для современной науки? Соображения Максвелла по этому поводу исключительно интересны и носят принципиальный характер. В одном из своих докладов он пишет, что «ознакомившись с рядом различных наук, исследователь замечает, что математические процессы и ход рассуждения в разных науках так похожи один на другой, что знание им одной науки может стать чрезвычайно полезным подспорьем при изучении другой»[58]. И дело, разумеется, не только в изучении, но и в исследовании, в глубоком понимании тех или иных процессов. Большое значение при этом Максвелл придает иллюстративному методу и пишет, что «истинно научный иллюстративный метод есть метод, который позволяет понять какое-либо представление или закон одной отрасли науки с помощью представления или закона, взятых из другой отрасли»[59]. «Обороты речи и мышления, – продолжает он в том же докладе, – с помощью которых мы переносим терминологию знакомой нам науки в область науки, менее нам знакомой, можно назвать “научными метафорами”. ...Характер действительно научной системы метафор таков, что каждый термин в его метафорическом употреблении содержит все те формальные соотношения с другими терминами системы, какие он имел при своем первоначальном употреблении. Данный метод является в этом случае истинно научным, т.е. он есть не только законный продукт науки, но, в свою очередь, может способствовать ее развитию».[60]

Иллюстративный метод и научные метафоры, о которых пишет Максвелл, – это и есть то, что я называю методологическим мышлением. Приведем несколько примеров. Уже сравнительно давно, начиная со второй половины XIX века, существует такой раздел биологической науки, как экология, со своими специфическими проблемами и со своим пониманием предмета исследования. Признанный основатель этой дисциплины Эрнст Геккель определил ее в 1868 году как науку «об общих отношениях организма к окружающему внешнему миру, к органическим и неорганическим условиям существования»[61]. И вот не проходит и ста лет, как термин «экология» начинает встречаться все чаще и чаще в контекстах очень далеких от биологии. Появляются такие выражения, как социальная экология, культурная экология, этническая экология, экология народонаселения, экология преступности, экологический подход в психологии, экология науки... Что же произошло? Очевидно, что биологическая дисциплина, изучающая условия существования живых организмов и взаимоотношения между организмами и средой обитания, стала образцом (программой) для формирования целого ряда направлений исследования, очень далеких от биологии по своему конкретному содержанию. И очевидно также, что выражения типа «экология науки» или «экология преступности» – это по своему происхождению метафоры.

Явления такого рода не исключение. Например, основатель социологии О. Конт подразделял эту науку на социальную статику и социальную динамику, явно опираясь на образец механики. Крупнейший французский социолог Э. Дюркгейм выделял в социологии социальную морфологию и социальную физиологию, опираясь уже на образцы биологических дисциплин. Наш широко известный отечественный фольклорист В.Я. Пропп называет свой основной труд «Морфология сказки» и не только называет, но и сознательно пытается следовать избранному образцу. «Слово морфология, – пишет он, – означает учение о формах. В ботанике под морфологией понимается учение о составных частях растения, об их отношении друг к другу и к целому, иными словами, учение о строении растения. О возможности понятия и термина морфология сказки никто не думал. Между тем в области народной, фольклорной сказки рассмотрение форм и установление закономерностей строя возможно с такой же точностью, с какой возможна морфология орга­нических образований»[62]. Едва ли нужно доказывать, что и здесь такие выражения, как «морфология сказки», или «социальная морфология» и «социальная физиология», имеют явное метафорическое звучание.

Приведенные примеры как раз и иллюстрируют, что такое методологическое мышление или методологические исследовательские программы. Общеизвестно, что методы, разработанные в рамках одной науки, могут затем успешно работать в сфере других научных дисциплин. Физические методы исследования широко применяются в химии, в биологии, в науках о Земле. Биология и геология не могут обойтись без методов химического анализа. Но в приведенном примере с экологией речь идет отнюдь не о заимствовании каких-либо биологических методов или вообще о каком-либо биологическом подходе к преступности, к этносу или к науке. Биологическая дисциплина в целом выступает здесь как образец для построения других научных дисциплин, принципиально отличных по содержанию. Это очень важное противопоставление. Можно использовать тот или иной метод в разных сферах исследования, а можно строить новый метод по образцу уже существующих; можно использовать уже созданную теорию для решения конкретных задач, а можно по образцу этой теории строить новую в рамках совсем другой области знания. Методологическое мышление как раз и связано с использованием уже имеющихся методов, теорий, научных дисциплин в качестве образцов при обсуждении трудных проблем или при построении новых сфер исследования. Иными словами, методологическое мышление предполагает выход за рамки той или иной узкой специализации, оно в принципе является междисциплинарным.

Приведем еще один пример, ибо примеры в данном случае гораздо красноречивее общих рассуждений. Один из основателей электронной теории Г.А. Лорентц писал: «Электронную теорию следует рассматри­вать как распространение на область электричества молекулярной и атомной теорий, которые уже вполне оправдали себя во многих отраслях физики и химии»[63]. Очевидно, что речь идет не просто о применении атомной или молекулярной теории при изучении электрических явлений, так как ни атомов, ни молекул в их обычном понимании мы здесь не имеем. Как же следует понимать термин «распространение»? Ответ дает выступление Гельмгольца на Фарадеевских чтениях в 1881 году. «Если принять существование атомов химических элементов, – пишет Гельмгольц, – то нельзя удержаться от того, чтобы не сделать дальнейшего заключения, что также и электричество, как положительное, так и отрицательное, распадается на определенные элементарные кванты, которые ведут себя как атомы электричества»[64]. Хорошо видно, что химическая атомистика выступает здесь как образец для построения совершенно новой теории, а слово «атом» явно приобретает у Гельмгольца характер метафоры.

Попробуем теперь следовать упомянутому выше «иллюстратив­ному методу» Максвелла и для дальнейшей детализации воспользуемся в качестве модели явлением, казалось бы, очень далеко отстоящим от науки, а именно – таким фольклорным жанром, как пословица.

Рассмотрим широко известные изречения: «Не в свои сани не садись», «Куй железо, пока горячо», «У каждой палки два конца» и т.п. Очевидно, что их можно понимать буквально, и в некоторых случаях как раз буквальный смысл выступает на первый план. Правда этот буквальный смысл, как правило, достаточно тривиален и очевиден, и отнюдь не он сам по себе придает пословице ее значимость. Значимость пословицы в том, что, описывая некоторую тривиальную ситуацию, она делает ее образцом для понимания целого класса других ситуаций, отнюдь не столь очевидных. Допустим, вам предлагают новую должность, а приятель, с которым вы решили это обсудить, говорит: «Не в свои сани не садись!» Но, помилуйте, никаких саней здесь нет и в помине! А это значит, что использование пословицы в данной ситуации предполагает метафору: новая должность – это те же сани.

Любое пословичное изречение в его буквальном прочтении можно с рядом оговорок уподобить элементарной теории, предписывающей нам способ действия в некоторых ситуациях. Но в такой же степени, как и пословица, любая теория может быть использована не только в своем буквальном, но и в переносном значении, порождая соответствующие метафоры типа: «Наука – это организм» или «Электрон – это атом». В первом случае такая метафора может натолкнуть нас на попытку построить экологию или анатомию науки, во втором – на попытку построить электронную теорию по образцу атомистики. Все это в более элементарном виде можно рассмотреть и на материале использования пословиц.

Представьте себе, что вы продолжаете обсуждать со своим приятелем вопрос о переходе на новую работу, и он вам неожиданно говорит: «Куй железо, пока горячо». Что это может означать в условиях очевидного отсутствия и железа и кузницы? «Вакансия – это то же железо», – говорит вам приятель, предлагая тем самым построить новую «теорию» по образцу «теории» кузнечного ремесла. Эта новая «теория» может звучать примерно так: «Переходя на новую работу, торопись, пока есть вакансия». Разумеется, если та же пословица используется в другой ситуации, например, в условиях военных действий или медицинской практики, то и метафоры, и соответствующие «теории» будут другими. Каждая пословица рассматриваемого типа способна породить бесконечное количество метафор и «теорий». Но это в равной степени относится и к научной теории, к любой науке, если мы начинаем ее рассматривать в роли образца для воспроизведения.

А нельзя ли все множество «теорий», которое способна породить та или иная пословица, сформулировать в виде одного достаточно общего принципа? Этот вопрос мы уже рассматривали в свете принципа дополнительности. Строго говоря, нельзя, хотя мы постоянно пытаемся это сделать, и делаем с большим или меньшим успехом. Например, пословицу «Куй железо, пока горячо» можно попробовать заменить таким выражением: обстоятельства, если они сейчас и благоприятны для достижения вашей цели, всегда могут измениться, поэтому не следует терять время. В такой же степени и научные метафоры сплошь и рядом трансформируются в методологические принципы. Как и в случае пословиц, такая трансформация требует очень общих понятий типа «обстоя­тельст­ва», «цель», «изменение»... Короче, речь идет о философских категориях. Поэтому методологическое мышление и методологические программы можно охарактеризовать как программы, имеющие принципиально категориальный характер и в силу этого оторванные от специфического материала той или иной области знания. Для них, как правило, не существует предметных границ, и их могут успешно обсуждать представители разных специальностей, не вдаваясь при этом в детали своих проблем.

 

3. «Странная» статья Д.И. Менделеева

Рассмотрим теперь еще один пример, интересный не только как иллюстрация уже изложенного, но и сам по себе. Дело в том, что речь пойдет о специальной демонстрации тех возможностей, которые предоставляет нам методологическое мышление.

В 1889 году Д.И. Менделеев сделал на VIII Съезде русских ес­тествоиспытателей и врачей очень странный и в то же время красивый доклад «Приемы естест­вознания в изучении цен». Странность доклада в том, что Менделеев, отталкиваясь от, казалось бы, очень поверхностных аналогий, приходит к трудовой теории стоимости, которая, однако, к этому време­ни не только уже давно создана, но, несомненно, известна и самому Менделееву. Во-первых, удивляет сам характер рассуждений, во-вторых, возникает недоуменный вопрос: а с какой целью делался этот доклад, что именно хотел доказать автор?

Ход мысли Менделеева примерно таков. «На первый взгляд кажется, – пишет он, – что цены товаров по своей великой изменчивости, со спросом и предложением, со временем и местом, вовсе не удовлетворяют требованиям, предъявляемым к предметам, изучаемым естественною философиею. Но я решаюсь говорить о ценах на Съезде естествоиспытателей именно по той причине, что в них можно подметить такую же стройность изменения, какую мы видим, например, в удельных весах веществ»[65].

И действительно, совершенно очевидно, что веса предметов изменчивы не в меньшей степени, чем цены, и если мы хотим подметить какую-либо закономерность, необходимо сравнивать эти веса в некоторых фиксированных условиях. Мы, например, говорим не просто о весе вещества, но о весе, отнесен­ном к единице объема, т.е. об удельном весе. Кроме того, «когда говорят об удельных весах, то уже подразумевают не просто вес кубической меры, а лишь в определенных условиях, например, при температуре таяния льда и при взвешивании в пустоте... Подобно этому, – пишет Менделеев, – должно ограничить и понятие о цене товаров. Будем же говорить только о ценах современных. Не коснемся столь же важного и интересного вопроса о годовых и вообще исторических переменах цен, как важен и интересен вопрос об изменениях удельных весов с нагреванием. С другой стороны, станем подразумевать под ценами лишь те, которые свойственны товарам не где-нибудь в определенном месте, а в тех свободных и пустых пространствах открытых морей, где движутся корабли, составляющие главнейшее орудие торговли»[66].

Итак, первый шаг – это реализация общего методологического принципа: сравнивать явления надо в одних и тех же фиксированных условиях. Менделеев, правда, не формулирует этого принципа, но просто рассуждает о ценах примерно так же, как о весах веществ. И если взвешивать надо в пустоте, то сравнивать цены – в «свободных и пустых пространствах открытых морей». Разве это не метафора? Можно ли сказать, что речь идет об использовании какого-либо метода естествознания? Думаю, что нет. Предлагается новый метод, но по образцу уже существующего в совсем другой области знания.

В дальнейшем Менделеев вводит понятия удельного объема, т.е. объема, отнесенного к единице веса, и удельной цены и показывает, что оба показателя варьируют примерно в одних и тех же пределах. Наибольший удельный объем у водорода, наименьший – у платины. Наибольшую удельную цену имеет золото, наименьшую – каменный уголь. Но не является ли все это простой игрой в числа? И тут Менделеев делает еще один шаг. «Моя мысль, – пишет он, – осталась бы невыясненною, если бы я хоть вкратце не показал бы ту внутреннюю связь, какая всегда существует между числами и сущностью, между мерою и ее внутренними причинами. Такое убежде­ние, бывшее у пифагорейцев лишь откликом на подмеченную ими гармонию звуков природы, стало уверенностью в естественной филосо­фии, которая все свое содержимое стремится выразить числами, чтобы через них скорее, проще и полнее, чем каким-либо иным путем, постичь [...] законы, управляющие видимым измеряемым миром»[67]. Перед нами на этот раз четко сформулированный методологический принцип, и Менделеев стремится показать, что он действует и в рассматриваемой ситуации, что численное сходство изменений удельных объемов и цен не скользит по поверхности, но «проникает внутрь предмета».

Дальше следует удивительный текст, который нельзя не привести целиком: «Газы, будучи легки, снабжены наиболее развитою способностью распространяться во все стороны, удержи­ваются на месте только внешними силами или сплошными преградами; они способны сжиматься до известной критической плотности и заключают в себе энергию, которою, можно, при известных условиях, пользоваться для произведения работы, ведущей свое начало от работы, приложенной к ним при их образовании. Все то же находится в золоте и ему подобных дорогих товарах. Золото, имея очень большую пудовую ценность, представляет товар, легче всех других распрост­раняющийся всюду в среде людской; его не сдерживают ни таможни, ни запреты, и только держат железные кладовые банков, играющие роль сосудов, в которых должно запирать водород, чтобы он не прошел в малейшие трещины... Наконец, как газы суть носители сокрытой энергии, полученной ими при образовании, так золото содержит в себе энергию людской работы, потраченной при его добыче...»[68].

Смелость и широта аналогий может показаться излишней и даже бесплодной, если бы не четкость окончательных выводов. «Закончим параллель указанием на то, что приложив к малообъемным жидким и твердым телам известное количество работы тепла, их превращают в большеобъемные газы. Также точно из малоценных товаров через прибавку энергии труда можно получать ценные товары... Вообще малоценные товары могут от приложенной к ним работы настолько дорожать, что невольно напрашивается сравнение цен с количеством труда, сокрытого в товарах. И можно бы привести много доказательств тому, что цена не столько определяется спросом и предложением, сколько количеством потраченного труда...»[69].

Красиво, но не очень ясно, с какой именно целью Менделеев проводит все это рассуждение. Нам представляется, что цель его отнюдь не в получении какого-либо конкретного результата, который в данном случае уже давно известен, а в том, чтобы продемонстрировать эффективность самих используемых методов. О каких же методах идет речь? Если верить названию статьи, то о методах естествознания. Возможно, что сам Менделеев именно так и понимал задачу своего доклада. Но получилось у него нечто другое. По сути дела, он последовательно сопоставляет элементарные представления термодинамики с ситуацией в экономической науке и ищет соответствий, ищет и находит некоторый возможный изоморфизм. Речь идет об эвристической силе научных метафор, об эффективности методологического мышления. И дейст­вительно, метафорический характер приведенных рассуждений доста­точно очевиден: золото – это газ, железные кладовые банков – это сосуды с газом... Разве это не напоминает метафоры типа: «дороги – змеи» или «озеро – сапфир»?