VIII. ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ПОЛОВ КАК ПРОБЛЕМА КУЛЬТУРОЛОГИИ

 

Взаимоотношения полов в человеческом обществе — одна из важнейших основ культуры, во многом определяющая и ее ценностную систему, и такие фундаментальные свойства, как стабильность или нестабильность, и формы организации человеческого общежития (прежде всего тип и характер семьи), и многое другое. Сами же эти отношения носят диалектически двойственную природу, сочетая в себе чисто физиологический и социокультурный аспекты. Физиология половых отношений обеспечи­вает развитие рода. Даже у высших млекопитающих эта функция остается важнейшей, хотя здесь уже начинает сказываться (правда, в самой малой мере) избирательность половых контактов, что лишь отчасти обусловлено инстинктом продолжения рода: так, в большинстве случаев самка вступает в отношения с тем самцом, который победил соперника и, следовательно, сильнее и может дать более сильное потомство. Но — и это очень интересно - одной этой причиной избирательность животных объясняется не всегда и не в полной мере: у некоторых высших животных наблюдается что-то вроде человеческой семьи: прайд у львов, стадо (в сущности, большая семья) у некоторых приматов; возможно, у дельфинов и т.п. Такие структуры (назовем их «квазисоциальными») представляют, по-видимому, своего рода мостик между животными и человеком.

Собственно же человеческие формы организации половых контактов внешне очень похожи на физиологическую жизнь животных: первой, исходной формой является здесь промискуитет, то есть полная беспорядочность половых связей с отдельными и очень неустойчивыми, недолговечными проявлениями полигамии и, возможно, даже моногамии'. Промискуитет можно считать про­должением того же «мостика» от животного к человеку, о кото­ром мы только что говорили.

' Интересующимся историей семейно-половых отношений можно порекомен­довать классическое исследование А. Бебеля «Женщина и социализм».

 

Для этого момента становления человеческой культуры весьма важно то, что здесь еще не возникает новых ценностей. Продолжение рода и физиологическое удовлетворение по-прежнему составляют основное содержание половых взаимоотношений.

Положение меняется уже в период возникновения полигамии, причем неважно, проходит она по патриархальному или матриархальному типу. Важно другое: в этом типе семьи возникают уже собственно человеческие ценности, собственно человеческие эмоции, пусть они еще и не составляют абсолютного большинства. Глава такого сообщества (которое не назовешь ни стадом, ни социумом, а лишь чем-то средним между ними) уже вкусил, как говориться, сладость власти, то есть ощущение того, что все от него зависят, его почитают, его слово — авторитет и т.п. Этот набор эмоций, разумеется, недоступен даже вожаку любого стада — тому достаточно уже того, что ему достаются лучшие куски, лучшие самки, лучшие шкуры и т.п. Все это эмоции, доставляющие физический комфорт, а следовательно, собственно к культуре не относящиеся.

С другой стороны, члены первобытного сообщества также обретают новые, чисто человеческие ценности и антиценности. К первым из них относится прежде всего ощущение физической защищенности: как правило, вождь и его окружение не порывают с большинством, а осуществляют функции его защиты от разного рода неприятностей и опасностей. Возникает чувство защищенности, стабильности существования — одно из наиболее сильных в культурологическом смысле. К этим же эмоциональным функциям относится и функция защиты ребенка — тоже очень важная для культуры эмоция. А от эмоций этого рода недалеко и до эмоции любви, которая на этом этапе еще не представляет из себя чувства, к которому придет культура высших стадий развития, но все же это собственно человеческое, культурологическое чувство. В любом случае следует отметить, что на этой стадии развития культуры возникает процесс обогащения собственно культурных, человеческих ценностей: в эмоционально-ценностном смысле идет очеловечение животного.

В то же время и по тем же причинам в первобытном обществе возникает и противоположный процесс: становление антиценности. В любом обществе, в том числе и в первобытном, могут и должны возникать «оппоненты» лидирующей в данной момент фигуре — вождю, шаману и т.п. Для них культурный лидер будет ощущаться как культурная антиценность, а это категория совсем другого порядка, нежели отношение первобытного человека к волку или пещерному медведю: первое вырабатывает собственно культурные антиценности, второе принадлежит сфере цивилизации.

Исторический опыт показывает, что ведущей тенденцией половых отношений является моногамия (об исключениях из этого принципа мы скажем несколько дальше). Возникает вопрос: а почему это так? Ответ на него бесполезно искать в сфере чистой физиологии и даже зоопсихологии. С этих точек зрения моногамная семья себя не оправдывает. Для продолжения рода и защиты детенышей (как правило, самки сами могут за себя постоять) нужно, чтоб самок было намного больше, чем самцов (возьмем условное соотношение 10:1). При недостатке самок популяция почти всегда обречена на вымирание, при недостатке самцов — вполне можно выжить и даже обладать известной стабильностью. Если рассмотреть под этим углом человеческие отношения, то, например, владелец гарема (если, конечно, он сам не страдает бесплодием) может быть вполне уверен, что его род не прекратится.

Итак, тенденцию к моногамии нельзя объяснить с точки зрения физиологии или инстинкта продолжения рода. Значит, остается только культурологическое объяснение. (Кстати, объяснить требование моногамии этическими, религиозными и т.п. императивами тоже невозможно, потому что сами они являются лишь производными от собственно культурных требований.) Сохраняя ценностный подход к культуре, естественно предположить, что моногамная семья порождает какие-то новые и важные для человека ценности, которые в иной форме половых отношений не могут возникнуть и не удерживаются, если и появляются в виде исключения. Во-первых, это, конечно, любовь — «тайна, которая велика есть» и объяснить которую мы здесь не беремся. Но есть в контакте двух лиц разного пола и другие ценности, не менее важные (а может быть, они и суть составляющие любви?), — полный контакт и взаимопонимание в интеллектуальной, эмоциональной, сексуальной жизни; потребность прежде всего не брать, а отдавать, взаимная забота, нежность, радость, надежность, уверенность... Практика показывает, что все эти ценности, резко поднимающие степень эмоционального комфорта, полнее всего реализуются в интимных отношениях при моногамии, а достижение душевного комфорта и есть цель и сущность культуры.

Разумеется, я нарисовал здесь лишь идеальный моногамный брак; на практике все гораздо сложнее. В частности, из всего сказанного выше легко понять, что новая ценность обыкновенно порождает и определенную антиценность, и моногамия здесь не исключение. В нашем случае такой антиценностью является дисгармония взаимоотношений между партнерами в моногамном браке, которая может вызываться различными причинами, но любом случае дает эмоциональный дискомфорт.

Начнем с самого простого — с ситуации неразделенной любви. Это чисто культурологическая проблема — в подавляющем большинстве случаев у животных такая ситуация отсутствует, потому что там действуют более примитивные регуляторы поведения в сходных ситуациях. Для человека же не все равно, с кем вступать в интимные отношения; объекты любовных устремлений здесь не являются взаимозаменяемыми. Неразделенная любовь в человеческих отношениях является настолько мощной антиценностью, что способна привести человека к самым крайним последствиям, от постоянного разлада с самим собой и отказа от личного счастья (Татьяна Ларина в «Евгении Онегине» Пушкина) до самоубийства («Страдания молодого Вертера» Гете). К тем же последствиям приводит и классический «любовный треугольник» (например, Чацкий — Софья — Молчалин в «Горе от ума» Грибоедова).

Тяжелые переживания для личности несет в себе и ситуация, когда у одного из них в полной мере сохраняется любовное чувство, а у другого оно утрачивается (проще сказать — разлюбил или разлюбила); на этой ситуации построен, например, конфликт в романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина». Бывает и так, что сходятся люди, изначально противоположные друг другу, и без настоящей любви такой брак ничего, кроме эмоционального дискомфорта, принести, естественно, не может: так, в «Войне и мире» Толстого Пьер принял за любовь чисто чувственное влечение к Элен, и этот брак, конечно, распался, принеся Пьеру состояние тяжелого дискомфорта.

Важной антиценностью, возникающей в системе моногамного брака, является ревность, которая также может привести к тяжелым эмоциональным последствиям и даже к гибели; — классической является здесь ситуация Отелло и Дездемоны. При промискуитете ревность немыслима, при полигамии ей находится место лишь в узких пределах гарема и ее последствия в значительной степени смягчаются, а то и вовсе сводятся на нет отсутствием у женщин хоть какой-то свободы.

Между прочим, причины ревности (как биологические, так и культурологические) до сих пор остаются не совсем понятными, как и причины самой любви.

Здесь стоит заметить, что перечисленные антиценности возникают как бы «внутри» моногамного брака и не подрывают принципа моногамии. Вообще сами факты измены, разводов и т.п. только и возможны при общем моногамном принципе, только в нем и обретают смысл. Хотя женятся далеко не всегда по любви, но изменяют почти исключительно в результате любви новой, но тоже к единственному человеку. Например, толстовская Анна Каренина меняет моногамный брак с Карениным на моногамный же брак с Вронским и о других мужчинах вовсе не помышляет, как и сам Вронский до некоторого предела. В любом случае искать и находить своего Единственного — основная цель любовных исканий человека в новейшее время. Такова, впрочем, лишь общая тенденция — о других мы поговорим несколько позже.

Пока же рассмотрим другую проблему — соотношение частной жизни человека с системой общества в целом и его взаимосвязей с правящими структурами. Основой конфликт здесь состоит в том, что человек в своей интимной жизни должен находиться как бы «дома» («Мой дом — моя крепость»), общество же и правящие структуры всегда склонны эту ориентацию отвергать и в теории, и на практике. В самом деле, взаимоотношение полов, поиск оптимального партнера, семейная жизнь в любой ее форме, адюльтеры, мезальянсы всякого рода — дело, безусловно, личное, интимное, и решать возникающие в этой области проблемы могут только отдельные люди, отдельные личности. Это частная жизнь человека, за которую он отвечает только перед самим собой и отчасти перед некоторыми личностями из ближайшего окружения. Между тем существуют два обстоятельства, значительно ограничивающие свободу человека в этой области: это так называемое общественное мнение, нравственно регулирующее личную жизнь человека, и власть правящих структур, прямо (часто посредством закона) регламентирующая эту жизнь.

История доказывает нам, что закон и обычай управляли интимной жизнью человека с самых ранних времен. Еще в античности существовали уже запреты на некоторые типы брака, которые во всяком случае оценивались отрицательно общественным мнением. (Вообще мезальянсы осуждались практически при любой социальной системе: или в официальных законах, или в общественном мнении, или в обоих формах.) Европейское, русское, азиатское средневековье с их авторитарностью достигли, кажется, максимальной регламентации частной жизни человека (например, инквизиция, русский «Домострой», заповеди Талмуда, Шариата и т.п.).

В XVIII в. в Европе и в России регламентация личных отношений на первый взгляд несколько смягчилась, и эта тенденция захватила далее XIX и XX вв. Но, по, сути такое смягчение нравов можно назвать лишь поверхностным. За супружескую измену перестали рубить головы, но отношение к адюльтеру продолжало оставаться резко отрицательным и сопровождалось общественным презрением, которое нередко вынуждало человека к самоубийству (например, в пьесе Островского «Гроза»). По-прежнему гражданский брак (без венчания в церкви) не признавался таковым, а считался грехом и блудом, по-прежнему крайне затруднен был развод. Практически во всех странах христианского мира для расторжения брака единственной возможной причиной была супружеская неверность, которую надо было еще и доказать. В Англии, например, факт измены мужа (именно мужа, в противном случае жена, даже если она была инициатором развода, оставалась без всяких средств к существованию и с неизгладимо отрицательной репутацией) должен был быть подтвержден минимум двумя свидете­лями. В России было еще хуже: чтобы добиться развода даже при установленном факте измены, необходимо было согласие высших церковных властей (что, естественно, требовало больших денег). Чтобы разорвать брак, люди должны были проявлять хитрость и изворотливость (см., в частности, роман Чернышевского «Что делать?» и пьесу Толстого «Живой труп»). Я уже не говорю о том, что во всех странах с авторитарным режимом и существенной ролью церкви в организации частной жизни многие формы внецерковной любви переставали быть интимным делом, поскольку требовали обязательного церковного покаяния. Тайна же исповеди — одно из жестких установлений церковного обихода — сохранялась далеко не всегда.

В XIX в. и особенно в XX в. достаточно последовательно (по крайней мере в таких странах, как Франция, Швейцария, Швеция др., в которых авторитарность явно уступила место демократии) проявляются тенденция либерализации любви и интимных отношений, освобождение их от «опеки» государства и церкви. В целом это процесс, безусловно положительный, хотя и в нем есть свои теневые стороны, о которых мы поговорим ниже. Сейчас же нас более интересуют соответствующие явления в СССР, поскольку это практически первая новая социальная система с довольно богатым опытом организации частной жизни и очень интересно посмотреть, как в ней решался вопрос об интимных отношениях и их взаимосвязи с государством.

Скажем прямо, проблема эта в целом решалась далеко не идеально, но в некоторых случаях более демократично и мягко, чем на Западе. Эта сфера жизни к моменту распада СССР находилась все еще в процессе эксперимента, а поэтому содержала в себе внутренние противоречия. Так, с одной стороны, был отменен церковный брак, но зато оформление брачных отношений через загс было обязательно, и фактическое сожительство без регистрации юридически браком не считалось. Однако — и это важно — подобные отношения хотя и не поощрялись, но и не наказывались, а общественное мнение в разных случаях складывалось по-разному. Еще одна примечательная особенность советского законодательства: брак в некоторых случаях по суду мог быть официально признан и без регистрации (при ведении общего хозяйства, проживания на одной жилплощади, доказанное наличие общих детей и т.п.).

Более серьезным нарушением являлась супружеская измена, и, хотя она юридически не наказывалась, вмешательство «общественности» здесь было, как правило, серьезным и достаточно деятельным. На измену мужа (жены) можно было пожаловаться по месту работы в партком, местком, начальству, чтобы его, как говорилось в те времена, «проработали», дали выговор за «аморалку» (аморальное поведение) и т.п. Вся эта ситуация очень точно описана в стихотворении А. Галича «Красный треугольник». Нередко от «проштрафившегося» требовали дать обещание «исправиться», то есть разорвать неофициальные интимные отношения и вернуться в семью. (Это было, пожалуй, наиболее уязвимое место в системе: человека фактически заставляли расстаться с любимым и жить с нелюбимым ради голого принципа нерушимости семейных отношений.).

Развод в принципе тоже не поощрялся общественностью, но тут все зависело от конкретного случая. Развод супругов, не имеющих детей и по обоюдному согласию, вообще никого не волновал, кроме самих супругов, их ближайших родственников и знакомых. В иных случаях развод требовал внимания общества или государства, причем его оценка в разных случаях могла быть различной: одно дело, если жена разводится с хроническим алкоголиком, и совсем другое — если ее цель состоит в приобретении имущественных ценностей.

Наши идеологические противники на Западе с особенным удовольствием издевались над подобным положением дел в СССР, и совершенно напрасно, так как регуляция брачных отношении и общественный контроль за ними осуществлялись и у них самих, хотя и в несколько иных формах. Относительно меньшую роль играло здесь государство (хотя есть и исключения), но зато куда более активно следила за интимными отношениями церковь. Роль общественного мнения примерно одинаковая и у нас, и у них. Но зато на Западе (особенно в США) существуют и иные регуляторы интимных отношений, которых у нас практически нет. До сих на американском Юге резко осуждается брак между белым мужчиной и черной женщиной, а чтобы белая девушка вышла замуж за негра — про такое я не читал даже у Фолкнера. Еще одна эффективная форма ограничения интимной свободы — частные сыскные агентства, которые хотя и не являются государственными органами, но все же находятся под опекой государства, которое регламентирует их деятельность в своих целях. Про сложности с разводом я говорил выше, так что, пожалуй, в этом смысле наше законодательство проще, свободнее и дешевле. Наконец, на Западе возможны такие формы ограничения свободы в личных отношениях, которые нам пока и не снились: обсуждение интимной жизни английской принцессы ведется настолько интенсивно, что собственно от интимности не остается и следа; американский президент за супружескую измену может быть подвергнут импичменту; вообще западные журналисты буквально лезут в постель к любой знаменитости и т.п. Так что от регуляции интимной жизни не свободно, по-видимому, любое общество.

Но тут возникает другой, гораздо более интересный вопрос: зачем в принципе обществу и государству (какими бы они ни были) держать под контролем частную, интимную жизнь человека? С полной определенностью на этот вопрос ответить, по-видимому, нельзя, но можно выдвинуть ряд гипотез. Во-первых, общественные структуры, тяготеющие к авторитарности (некоторые типы государств, католичество, ислам), естественно, стремятся подчинить себе как общество в целом, так и жизнь отдельного человека. Для любой диктатуры принципиально важно, чтобы буквально каждый человек был подчинен ей полностью и не имел права решать самому, что хорошо и что плохо, что надо любить, а что ненавидеть. Под эту жесткую запрограммированность и регламентацию как частный случай попадают и интимно-бытовые отношения. Диктатору неважно, в какой области проявится росток свободы, она ему ненавистна в принципе; он интуитивно чувствует (а иногда и рационально осознает), что если допустить, например, свободу половых отношений, то это принципиально опасно, потому что возникнет сама идея свободы, которая вполне способна завоевывать новые позиции — от чисто бытовых до религиозных, социально-политических и т.д.

В более демократических структурах регламентация интимно-бытовой жизни уже не имеет той важности, но любая правящая структура, конечно, не откажется ни от какой дополнительной возможности воздействовать на культуру как всего общества, так и отдельного человека.

Наконец, можно предположить, что внешнее ограничение интимной свободы со стороны общества и государства играет не отрицательную, а положительную роль, потому что ограничивает анархию и служит целям культурной и социальной стабилизации, ибо на чистую сознательность и хотя бы относительную моральную чистоту большей части общества пока рассчитывать не приходится. Для примера этой роли регуляции половых взаимоотношений приведем не самый очевидный, но достаточно убедительный пример: она, в частности, с большей или меньшей эффективностью препятствует распространению венерических заболеваний, что особенно очевидно в нашу эпоху, «эпоху СПИДа».

Таким образом, взаимоотношения культурных ценностей личности и общества и в этой области оказываются не такими однозначными, как это кажется на первый взгляд.

Во взаимоотношении полов в XIX и XX вв. просматриваются две связанные между собой проблемы: проблема эмансипации женщины и вопрос о так называемой «свободной любви». Первая предполагает полное уравнение женщин с мужчинами в сферах общественной и личной жизни. Как известно, в первобытную эпоху был широко распространен матриархат, поскольку именно женщина обеспечивала экономическую стабильность семьи и рода - именно от нее зависело ежедневное пропитание. Однако с развитием таких источников экономического благополучия, как охота и пахотное земледелие, функция обеспечения семьи переходит практически повсеместно (где раньше, где позже) к мужчине, который благодаря этому становится главой любого человеческого сообщества: наступает очень длительная эпоха патриархата. Происходит распределение функций, и женщине остаются, по выражению немцев, «три К»: киндер, кюхе, кирхе (дети, кухня и церковь). Мужчина обеспечивал женщине внешний комфорт и стабильность, женщина следила за тем, чтобы в доме был незыблемый бытовой порядок и эмоциональный комфорт. Такое положение дел представлялось (и теперь часто представляется) вполне разумным и, так сказать, взаимовыгодным, хотя в ХIХ-ХХ вв. женщина все полнее втягивается в сферу общественного производства, а мужчина больше времени и сил отдает дому, семье. Однако, повторю, что до определенной степени исторического развития такое положение в принципе устраивало и женщину и мужчину.

Дело существенно меняется в XVIII в., с развитием капиталистического производства и буржуазных общественных отношений, между прочим еще и потому, что мужчине становится все труднее обеспечивать семью в одиночку, женщина волей-неволей выходит из сферы «трех К» и включается в экономическую общественную жизнь. В 1798 г. М. Валстонкрафт публикует одну из первых книг, ставящих проблемы женской эмансипации: «Защита женских прав», и с этих пор борьба женщин за равенство с мужчинами не прекращается до нынешнего времени, достигая максимальной остроты во второй половине XIX — начале XX в. Однако здесь важно отметить два обстоятельства, существенные для понимания именно культурологического смысла борьбы женщин за эмансипацию.

Во-первых, феминизм в XIX в. и отчасти в XX в. был присущ далеко не всем сословиям и общественным группам. В XIX в., мы можем смело сказать, он развивался лишь в среде разночинско-демократической интеллигенции, отчасти — в среде мелкой буржуазии, а потом — пролетариата. Что касается, например, России второй половины XIX в., то ни в дворянстве, ни в крестьянстве мы не увидим даже намека на это движение, что легко объяснимо. Женщина, принадлежащая к дворянству и крупной буржуазии, в идее эмансипации не нуждалась: она была максимально обеспечена, не стремилась ни к какой работе (а это — необходимое условие эмансипации), была, как правило, вполне довольна своим положением, имела прислугу и, таким образом, чувствовала себя вполне комфортно с культурологической точки зр­ения. Роскошь, которой окружал ее муж, делала бессмысленной борьбу за социальные права. Даже завести любовника не было для нее проблемой. Она пользовалась свободой в необходимой ей степени, а борьба за права женщин вообще была для нее чуждой и малоинтересной.

Естественно, следует оговорить то обстоятельство, что я нарисовал здесь «портрет» типичной богатой семьи, а на самом деле каждая семья отличалась своими нюансами, зависящими от таких в общем-то случайных обстоятельств, как относительное превосходство воли каждого из супругов, эмоциональная чуткость, ситуации неразделенной любви и т.п., но в целом эти случайности дела не меняли и собственно на «женский вопрос» не влияли.

На другом полюсе общества — в среде крестьянства — «женский вопрос» также практически не возникал. Взаимоотношения мужчины и женщины регулировались здесь естественным разделением труда. Как правило, мужчина выполнял здесь такую работу, которая была необходима для выживания семьи, но по своей тяжести практически недоступна для женщины: пахота, сев, косьба, заготовка дров, плотницкая работа и т.п. Без такого «хозяина» в доме жизнь женщины неизбежно обращалась в каторгу. С другой стороны, мужчина тоже не мог обойтись без «хозяйки»: она обеспечивала порядок в доме, воспитывала до определенного времени детей, готовила еду, ухаживала за скотиной и т.п. Разумность крестьянского уклада не давала никакой почвы для возникновения феминистских тенденций (в России они появятся только после революции, особенно в период коллективизации, т.е. фактического упразднения векового социального уклада).

Второе обстоятельство еще важнее для понимания культуроло­гического смысла движения женской эмансипации. До определен­ного момента женщины боролись за равенство с мужчинами в экономической, политической сферах, в области образования и т.п., что относится к культурологии лишь косвенно, поскольку не образует новой ценностной системы. Собственно культуроло­гическая проблематика начинается не там, где женщины стре­мятся к равной с мужчинами оплате за равный труд, и не там, где они требуют политического равноправия. Культурологический смысл проблема эмансипации приобретает тогда, когда женщи­ны задают вопрос: «А чем мы хуже мужчин?» — и любыми спосо­бами стараются доказать, что ничем не хуже, а может быть, даже и лучше. Именно здесь вызревает собственно культурологическая ценность — женское самосознание, женская свобода во всех об­ластях жизни, равноправие ценностей, без которого эмансипиро­ванная женщина чувствует себя эмоционально-психологически дискомфортно.

Вообще-то природа или Бог создали женщин и мужчин просто различными, приспособленными к выполнению разных функций, и социальный аспект здесь мало на что влияет. Однако, не пони­мая этого, феминистки (и, между прочим, феминисты, ибо на защиту женских прав вставали многие мужчины — Бебель, Чер­нышевский, Ленин и др.) считали себя обделенными и угнетен­ными. Ошибочность этого представления в большинстве случаев выявлялась именно тогда, когда женщинам удавалось сравняться в правах с мужчинами — тогда неожиданно оказывалось, что не­сти ту же нагрузку, что несут мужчины, женщинам и неинтерес­но, и не полезно, и просто не под силу. Многие женщины и сей­час явно или скрыто жалеют о том, что добились эмансипации и утвердили ее как принцип социального взаимоотношения полов.

Возвращаясь к временам борьбы за женское равноправие, надо заметить, что ее культурологический смысл наиболее четко вы­являлся в символических действиях и требованиях. В большинстве случаев женщине не так важен был результат реальный (напри­мер, иметь возможность выбирать президента, правительство, активно участвовать в деятельности той или иной партии и т.п.), сколько символический — иметь право все это делать. Именно поэтому для полового самоутверждения женщины довольно часто перенимали чисто мужские привычки: начинали курить, вольно разговаривать, дерзить старшим, ниспровергать авторитеты, про­поведовать в той или иной мере прогрессивные общественные идеи и т.п. Карикатурную, но очень точную с психологической точки зрения такую эмансипированную нигилистку нарисовал Тургенев в образе Кукшиной в «Отцах и детях».

Я не хочу этим сказать, что все феминистическое движение носило чисто символический характер: многие женщины вполне серьезно стремились к совершенно реальным изменениям в социо-культурном укладе жизни, — но все-таки символический элемент имел и до сих пор имеет очень важный смысл в идее женской эмансипации. Так, например, когда английские суфражистки (т.е. крайние феминистки) стали носить брюки вместо юбки — это в движении за женскую эмансипацию был факт не меньшей культурологической значимости, чем, например, приобщение жен­щины к высшему образованию.

К концу нашего века в большинстве европейских стран, в США, России и (в гораздо меньшей мере) в некоторых странах «третьего мира» женщины добились полного равноправия, и это стало бесспорной культурологической ценностью, даже несмотря на то, что от многих последствий женской эмансипации женщины не выиграли ничего и даже наоборот: сильно осложнили себе жизнь, взяв на себя чисто мужские обязанности. За ними сохранились функции ведения домашнего хозяйства, воспитания детей; именно они по традиции и особенностям психологии и социологии обеспечивают домашний уют и сексуальный комфорт, но к этому добавилась еще необходимость работать и зарабатывать (в очень многих семьях без заработка женщины достаток просто немыслим). Функции же мужчины в браке практически не изменились: если он не обеспечивает в основном материальные потребности семьи, то максимум, в чем он облегчает жизнь женщины, это мытье посуды, походы за продуктами, да помощь в уборке квартиры. (Сказанное относится, конечно, к условиям городской жизни; в жизни сельской действуют пока еще несколько иные регуляторы взаимоотношений мужчины и женщины.)

Все, сказанное здесь об отношениях мужчины и женщины в современном обществе, конечно, не универсально (возможны разные варианты как семейных, так и иных взаимоотношений полов), но ясно, что решение этих отношений в любом случае и любом обществе на данный момент далеки от идеальных.

Как бы ни важны были в феминистском движении политические, социальные, чисто психологические и иные аспекты, все же основой этого движения был и остается вопрос о так называемой «свободной любви», который касался и нравственности, и философии, и психологии, но в котором ведущую роль играли собственно культурологические аспекты, то есть обретение и утверждение новых ценностей. Собственно, такой принципиально новой ценностью и являлась сама свободная любовь. Весьма возможно, что сейчас далеко не все представляют, что скрывалось за этим понятием в середине XIX в. и скрывается в наше время, поэтому коротко охарактеризуем смысл и историю этой категории.

Свободная любовь соединяла в себе физиологические, соци­альные и нравственные аспекты, но ведущим из них, как было сказано, оставался аспект собственно культурологический, отча­сти отменявший старые ценности и вводивший новые. Теория «сво­бодной любви» впервые с наибольшей силой проявилась в Рос­сии середины XIX в. Эта концепция предполагала, во-первых, отмену существовавшего тогда обязательного религиозного бра­ка, то есть выводила интимные отношения из-под контроля цер­кви, а тем самым и государства. В этой связи большое развитие получил так называемый «гражданский брак», в котором мужчи­на и женщина жили фактически как муж с женой (имея при этом часто общих детей), но не легитимизируя свои отношения цер­ковным «таинством брака». Уже одно это сильно меняло ценност­ную систему: таинство брака, его божественная сущность из цен­ности превращались в антиценность, и если сначала они давали человеку душевный комфорт и ощущение стабильности, то в сво­бодной любви воспринимались как досадное ограничение свобо­ды человека. Естественным следствием теории свободной любви оказывался свободный, ничем не регулируемый взаимообмен меж­ду сексуальными партнерами, лишь бы только он основывался на чувстве любви — отсюда реальный развод превращался из анти­ценности в важную ценность, в разновидность свободы. Даже на­ходясь в официальном или фактическом браке, партнеры признавали друг за другом наряду с сохранением общих брачные отношений право завести себе любовника или любовницу — та­ким образом адюльтер превращался из очевидной антиценности в нечто нормальное и естественное, то есть не подлежал нравствен­ному суду и целиком выходил из сферы культурологических (ду­ховных) ценностей в область ценностей цивилизации (физиоло­гических ценностей).

(Правда, в этой сфере женщины постарались обеспечить себе как больше прав, так и минимум обязанностей. Так, в романе Р. Олдингтона «Смерть героя» (действие происходит в начале XX в.) жена и муж при заключении брака оговаривают вопрос о взаимной половой свободе, но если муж честно соблюдает уго­вор, стараясь подавить в себе чувство ревности, когда жена открыто заводит любовника, то она этот уговор постоянно наруша­ет, делая совершенно невозможной измену мужа.)

Теория «свободной любви» вырабатывалась в основном в системе социалистической, а впоследствии коммунистической (примерно до 30-х гг. нашего века) идеологии и в этой же среде проходила проверку практикой. В качестве идеологов свободной любви выступали А. Бебель, Н.Г. Чернышевский, К. Цеткин, Р. Люксембург, Н.К. Крупская и др. Надо, впрочем, заметить, что далеко не все социалисты и коммунисты проповедовали свобод­ную любовь: наиболее прозорливые из них (Ф. Энгельс, В.И. Ленин) видели в этой теории существенную опасность для стабильности будущей общественной структуры.

Вообще, в идеологии эмансипации теоретическое обоснова­ние свободной любви всегда представляло собой очень уязвимый пункт. Буржуазная пропаганда использовала эту точку для того, чтобы запугать обывателя тем, что конечной целью социализма и коммунизма в нравственной сфере является «обобществление» не только орудий труда, материальных ценностей и т.п., но и «обоб­ществление» женщин, затем детей и, как следствие, разрушение семьи как ценности. Эта ситуация культурологической полемики имела довольно интересное продолжение во второй половине XX в. Дело в том, что в чистом виде идеи свободной любви в СССР имели хождение лишь в период Гражданской войны, и то не столько из принципа, сколько по необходимости. В дальней­шем же регламентация половой жизни оказалась гораздо более жесткой, чем в странах Запада, где время от времени наблюдается нечто очень похожее на возвращение к промискуитету: движение «новых левых» во Франции 60-х гг., «шведская семья», формы отношений в группе сексуальных меньшинств и т.п. Правда, те­перь все это переходит и к нам, но хорошо ли это, по выражению Чацкого из комедии «Горе от ума», «пустое, рабское, слепое подражанье»? По-видимому, на этот вопрос придется ответить отри­цательно. Конечно, ханжество в половых вопросах, которое про­цветало более полувека (вспомним крылатую и печально известную фразу «У нас секса нет»), всем порядочно надоело, но это, пожа­луй, единственный положительный момент в развивающейся сей­час у нас половой морали. Половая же разнузданность в России хотя и не отсутствовала вовсе, но никем не поощрялась и вообще не была свойственна ни русскому менталитету, ни русскому об­разу жизни.

Волна феминизма прокатилась по США, Западной Европе, России примерно с середины прошлого века до середины ны­нешнего и всего лишь за столетие (очень небольшой срок для ис­тории культуры) принципиально изменила систему ценностей, связанную со взаимодействием и взаимоотношениями полов. Та картина, которую мы наблюдаем в этой области сейчас, есть прямое следствие тех культурологических тенденций, которые с ус­пехом заменили веками державшиеся ценности на ценности иные и часто совсем противоположные. Проблема женской эмансипа­ции исчерпала себя, так как в развитых демократических странах женщина добилась полного юридического (а очень часто и факти­ческого) равенства с мужчиной: она и заседает в парламенте, и летает в космос, и зарабатывает в среднем не меньше мужчины, и равна ему в чисто бытовой области, и даже занимается боксом и тяжелой атлетикой (что, по субъективному мнению автора, вовсе лишнее). Кто и что выиграл от таких перемен, обогатилась или обеднилась в результате ценностная система, какие культуроло­гические последствия ждут нас в этой области — предсказать сей­час не возьмется, пожалуй, никто. Ясно лишь то, что в отноше­ниях полов произошел принципиальный переворот и мы вступаем в новую фазу развития этой проблемы, которая потребует ответа на совершенно иные культурологические вопросы, которые пока еще не определились, но лишь вызревают.

Отметим лишь общую тенденцию феминистского движения в эпоху постмодерна. Гендерные и социально-правовые аспекты фе­минизма ныне заметно утратили остроту, да и интерес к ним со стороны общественности постепенно угасает. На первый план вы­ходит экофеминистская проблематика. Сторонники экофеминизма, предрекая переход общества к неоматриархату, утверждают, что мускулинная (мужская) цивилизация зашла в тупик, самым ярким проявлением которого стал экологический кризис. Вывести человечество к новым рубежам развития может-де только реши­тельная смена ценностных ориентации с патриархальных на феми­нистские, которые изначально отличаются сберегающим, неагрес­сивным подходом к миру. «Для того, чтобы могла воспрянуть наконец угнетенная женственность, — утверждают сторонники современ­ного феминизма, — мужское начало должно принести себя в жер­тву, пройдя через своеобразную смерть еgо... Такова великая зада­ча, во весь рост вставшая перед нашим веком: мужскому началу предстоит расстаться со своей «богопротивной дерзостью» и со своей одноплановостью, заметить наконец свою до сих пор не осознан­ную половину (женское начало. — А.Е.) и добровольно вступить в совершенно новые, основанные на взаимопонимании и равен­стве отношения с женственным началом во всех его обличиях» (Тарное Р. История западного мышления. — М., 1995. — С. 377).

Сумеет ли человечество прислушаться к голосу женщин, при­мет ли их ответ на вызов истории или будет упорствовать в верно­сти сложившимся стереотипам поведения, покажет время.

 

IX. ЧЕЛОВЕК В «МАЛОМ СОЦИУМЕ»

В третьей главе мы рассматривали отношения личности и крупных общественных структур — общества в целом, партии, кружка. Таким образом выстраивалась макроструктура социокультурного бытия человека. Однако не менее, а может быть, даже более важным для личности является ее приобщенность к микроструктурам социально-культурной природы — к «малому социуму», к которому следует отнести отношения полов (рассмотренные в предыдущей главе), дружеские отношения, компанию, трудо­вой коллектив и т.д.

Все названные отношения являются личным, интимным фактом культурного бытия и, следовательно, не подлежат обществен­ному контролю ни в какой форме. (О том, как нарушается этот принцип, мы будем говорить позже.)

Взаимоотношения в среде малого социума важны прежде всего тем, что непосредственно относятся к сущности культурного бытия человека — его ценностной ориентации и конкретной систе­мы ценностей. В этой области возникают определенные ценности и антиценности, которые непосредственно и постоянно влияют на состояние и уровень культурологического комфорта, а следо­вательно, и на устойчивость личности в культурном мире. Ценно­сти, обретаемые в малом социуме, являются настолько важными, что их наличие может обеспечить человеку психологический ком­форт даже при прочих неблагоприятных факторах: например, гар­моническая семья помогает переносить и неприятности по служ­бе, и финансовую неустойчивость, и болезнь. И наоборот, потеря ценностей малого социума резко понижает эмоциональный комфорт, что на практике называется «плохим настроением», «ханд­рой», неустойчивостью психики и т.п. По-видимому, это вызыва­ется тем, что названные отношения вырабатывают особого рода ценности (назовем их условно «интимными»), которые ничем не заменишь. Чтобы в полной мере ощущать культурный комфорт и целостную полноту жизни, человеку надо иметь «родственную душу», которой можно было бы раскрыть душу свою, не опасаясь непонимания, равнодушия, насмешки и т.п. Без этого эмоцио­нальная жизнь человека будет суха и безрадостна, хотя до поры до времени он сам может этого и не ощущать.

С другой стороны, в микрокосмосе культурной жизни формируются и очень определенные антиценности, что не менее важно. Если взять, например, отрицательное отношение частного человека, с одной стороны, к тому или иному политическому лидеру, а с другой — к тому или иному члену семьи, то второй фактор, безусловно, будет в большей степени определять эмоциональный дискомфорт. Область антиценностей малого социума весьма широка — от неприязни к какому-либо члену семьи до конфликтов с начальством. Но любое возникновение антиценности независимо от ее этиологии лишает человека душевного комфорта, а значит, культурологически несостоятельно. Если иметь в виду такой конечный культурологический результат, как человеческое счастье, то оно определяется, в конце концов, не служебными достижениями, не местом в структуре крупных общественных образований, но прежде всего порядком и миром в личной жизни, добрыми отношениями в малом социуме.

Рассмотрим теперь разные формы организации малого социума. Важнейшей из них, вероятно, является семья в том или ином ее виде. Мы будем говорить прежде всего о моногамной семье, характерной для развитых стран Европы и отчасти других регионов (Япония, Китай, некоторые страны Африки и т.п.). Кроме того, в данном случае нас не интересует становление и развитии семьи — это задача скорее истории и социологии, а не культурологии, а кроме того, об этом мы отчасти говорили выше. Рассматриваться, следовательно, будет семья в ее современном состоянии, то есть такая, какая сложилась в XIX—XX вв.

Семья как особая форма организации общества традиционно рассматривалась прежде всего в ее социально-экономическом аспектах; отчасти — с точки зрения организации быта. В том и в другом случае семья понималась как «ячейка общества» и находилась, следовательно, в ведении социологии. Под иным углом зрения в науке семья практически не рассматривалась, но культурологический смысл ее был очень хорошо представлен в искусстве и прежде всего в литературе (к конкретным примерам мы обратимся несколько позже). Культурологический смысл семьи чрезвычайно важен; он, может быть, даже более значим, чем социальный, экономический и даже нравственный, потому что первое, что дает человеку семья, это ценности, не существующие вне ее, а изучение присущей тому или иному явлению системы ценностей и есть, как мы помним, задача культурологии. К тому же следует учесть и динамику исторического развития семьи: на самых ранних этапах ее возникновения и развития важнейшим в ней был экономический смысл (семье гораздо легче выжить, чем одинокому человеку), далее, приоритет переходил к социальному и нравственному факторам, а в настоящее время важнейшим аспектом семейной жизни является аспект культурологический.

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», — справедливо писал Л.Н. Толстой. (Между прочим, социологический подход к проблеме семьи почти полностью игнорировал это обстоятельство; занимались им, пожалуй, лишь психологи, да и то без большого успеха и никак не связывая «семейное счастье» с культурологическим аспектом — нарушением гармонии в сфере ценностей.) Мы будем говорить сейчас об идеальной семье не в том смысле, что таких семей вообще не существует в реальной жизни, а в том, что есть некоторая «идея семьи», то есть та система ценностей, которая в ней заключается и ради которой и образуются семьи. «Семейная» система ценностей уникальна и качественно отличается от ценностных систем иных социокультурных образований.

Семью как особый культурологический феномен есть смысл рассматривать тогда, когда она включает в себя минимум три личности. Взаимоотношения одного мужчины и одной женщины еще не образуют семью, в какую бы форму эти взаимоотношения не выливались. Появление третьего — чаще всего это, естественно, ребенок — качественно меняет ситуацию, поскольку порождает новые культурологические связи, проблемы, существенно меняет иерархию ценностей. С другой стороны, семья как таковая не может включать в себя и слишком большое количество членов — обычно она ограничивается родителями мужа и жены (причем не так важно, проживают ли они вместе или нет); в отдельных случаях — братьев или сестер. Такой, казалось бы, чисто количественный состав семьи — очень важный фактор, так как семья по необходимости представляет собой максимально компактную группу личностей. При этом необходимо, чтобы личности, входящие в семью, общались достаточно часто и регулярно, а главное — обладали хотя бы самой общей, но сходной системой ценностей. Нарушение любого из этих условий ставит личность вне данной семьи.

Итак, какие же уникальные культурологические ценности дает человеку семья? (Напомним, что мы пока ведем речь об оптимальной, нормальной семье, а о семейных противоречиях поговорим ниже.)

Первая и важнейшая ценность, которую дает человеку семья, — это Дом. Пишем это слово с большой буквы, потому что Дом — это не жилище, а важнейшая культурологическая реалия и вместе с тем многозначный культурологический символ. Таких символов немного в истории человеческой культуры, но все они чрезвычайно важны. Таков, например, символ дороги, означающий движение, развитие, поиск ценностей и т п. Символ площади означает открытость человека, его жизнь на людях, своего рода соборность (вспомним, например, что первое покаяние Раскольникова происходит именно на площади). Такие символы (литературовед и культуролог М. М. Бахтин называл их «хронотопами») имеют, как правило, очень древнее происхождение, восходящее, как минимум, к ранней античности. Такие же глубокие исторические корни имеет и символ Дома. Посмотрим, какие конкретно ценности он в себе содержит.

Прежде всего с понятием Дома с давних времен связано представление о надежности, защищенности человека от внешней среды, зачастую враждебной человеку. Дом в этом отношении — убежище, нечто, безусловно, свое в противовес чужому. Даже элементарная пещера с костром была для первобытного человека островком безопасности: здесь он мог хотя бы спокойно выспаться, не опасаясь, что его съест медведь, вымочит дождь, застанут врасплох люди из враждебного племени и т.п. Такое отношение к Дому повсеместно в человеческой культуре: недаром защите Дома всегда уделялось первостепенное внимание, особенно в смутные и тревожные времена: как пример можно привести феодальные замки в средневековой Европе, да и в России дома бояр, дворян и даже купцов были обеспечены защитой высокой прочности. Английская пословица «Мой дом — моя крепость» идеально отражает эту культурологическую тенденцию и первоначальный смысл Дома. Американский писатель У. Фолкнер назвал один из сборников своих рассказов «Дом и очаг», придавая этим понятиям эмоционально-оценочный, культурологический смысл. Пушкин писал, что «самостоянье человека» основывается на двух чув­ствах — «любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам» (на всякий случай поясним, что слово «пепелище» имеет у Пушкина все тот же культурологический смысл — Дом и очаг). И не случайно Симонов одно из стихотворений военной поры начал фразой «Если дорог тебе твой дом...» Вспомним, наконец, образ Дома в романе Булгакова «Белая гвардия» — это действительно прибежище, место, где можно скрыться от страшной действительности гражданской войны, островок спасения, который, правда, уже не очень надежен, но все-таки пока держится и дает приют.

Но Дом не просто защищает человека от враждебности внешней среды, не только ставит барьер отрицательным эмоциям, но и возбуждает в человеке эмоции положительные. Человека тянет в Дом, в нем он счастлив и тогда, когда внешний мир ему не враждебен. Дом дарит уют, тепло. (Между прочим, не только эмоциональное, но и чисто физическое — во всяком случае, и на севере, и в средней полосе тепло не менее необходимо, чем вода или еда. Понятно поэтому, какое важное значение, например, в русском быту, в русском доме занимала, а во многих случаях и сейчас занимает, печь. Дурно сложенная, плохо греющая да вдобавок еще и дымящая печь может превратить жизнь в каторгу, а печь хорошая резко повышает степень не только физического, но и эмоционального комфорта личности. Прекрасно написал об этом, например, А.Т. Твардовский в рассказе «Печники».) Очень интересный и, по-видимому, оригинальный обряд, подчеркивающий значимость печи в русском крестьянском быту, описан В.М. Шукшиным в рассказе «В профиль и анфас»: «Всякий раз, когда Иван куда-нибудь уезжал далеко, мать заставляла его трижды поцеловать печь и сказать: «Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю».

Но возвратимся, однако, к собственно духовным, культурологическим ценностям, заключенным в Доме. Не случайно наиболее естественным и распространенным эпитетом к слову «Дом» возникает слово «родной». Дом привлекает человека прежде всего потому, что в нем все привычное, родное, знакомое с детства, и это — важная составляющая уюта и эмоционального комфорта, так как обеспечивает человеку важнейшее культурное свойство — стабильность.

Вспомним еще раз описание Дома в «Белой гвардии» — там привычные вещи успокаивают и поддерживают человека: «Много лет <...> в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный пара­фин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно <...> Время мель­кнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы ос­тались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмер­тен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий».

Но, разумеется, не только привычные и родные вещи делают Дом источником эмоционального комфорта. Гораздо важнее, что Дома, в семье человека окружают родные люди, которые любят его не за какие-то присущие ему качества, но просто потому, что он «свой», потому что он принадлежит к той малой, но очень компактной группе людей, которые называются родными. Человек возвращается в Дом с радостным ожиданием, потому что там он будет среди родных, потому что он любит их, а они его, потому что в Доме царит совершенно особая атмосфера благожела­тельности всех ко всем, радость ничем не заменимого взаимопо­нимания. Хорошим примером сказанному может служить описание возвращения Николая Ростова в родной дом в романе Толстого «Война и мир». Он подъезжает к дому с нетерпением, входит в него с тревогой, все ли благополучно, но все в порядке, и вот «не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, тре­тьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время <...> Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, пригова­ривали и ахали. <...> Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала все его лицо, отскочила от него и, держась за полу его венгерки, прыгала, как коза, все на одном месте и прон­зительно визжала. Со всех сторон были блестящие слезами радос­ти любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя».

В поэме «Мертвые души» Гоголь сопоставляет два символа, о которых мы говорили: образ дороги предстает у него как беспри­ютность, неустроенность, скука и т.п.; образ Дома ей контрастно противопоставлен, он есть воплощение счастья, добра и любви: «Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканиями колокольчиков, починками, перебран­ками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подле­цами, видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радост­ный крик выбежавших навстречу людей, шум и беготня детей и успокоительные тихие речи, прерываемые пылающими лобзани­ями, властными истребить все печальное из памяти. Счастлив се­мьянин, у кого есть такой угол, но горе холостяку!».

Во все времена и, кажется, во всем цивилизованном мире бездомные, бродяги, бомжи считались самыми несчастными людьми, особенно на Руси. (Но тут надо четко отделять бездомного бродягу от странника, который бросил Дом и отправился в бесконечную дорогу в поисках правды, во имя Христа или ради иных возвышенных целей.) Особенно остро переживается человеком ситуация, когда он сам разрушил свой Дом или поставил себя вне его случайно или намеренно. Дом есть, но вход в него для человека закрыт — это одна из наиболее страшных трагедий. Ему некуда пойти, для него нет теплого угла и сочувствия родных. Таков, например, Мармеладов в «Преступлении и наказании» Достоевского, который своим пьянством довел семью до нищеты и теперь чувствует моральную невозможность вновь обрести Дом. «А коли не к кому, коли идти больше некуда! — восклицает он в разговоре с Раскольниковым. — Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь, да пойти! <...> Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?»

Жизнь человека, особенно в XIX—XX вв., довольно четко делится на общественную, проходящую на глазах у других, и частную, интимную, в которой никому чужому нет места. Семья в наиболее полной мере является носительницей интимной жизни как особой ценности, а гарантией сохранения ее является опять-таки Дом. Не случайно русская пословица рекомендует не выносить сора из избы, а французская — не копаться в чужом грязном белье. В наше время проблема интимного как ценности становится очень острой, потому что жизнь большинства населения почти в любой стране делается все более «открытой», все более общественной. Даже сам характер работы способствует этому: трудовая жизнь человека, за редким исключением, проходит «на людях», в том или ином коллективе. То же самое происходит и с досугом: заполненность пространства настолько велика, что человек с трудом находит уединение даже на природе (например, никакой пляж этого уединения, естественно, не дает; рыболовы и грибники вынуждены мириться с тем, что в их любимых и заветных местах «пасется» уже кто-то посторонний и т.п.). Естественно, интимная жизнь начисто исключена в таких местах, как магазины, обще­ственный транспорт, в зрелищных учреждениях (театр, кино, ста­дион), на собраниях, митингах и т.п. А между тем интимная, никем не контролируемая жизнь — это ценность, значение которой возрастает с развитием цивилизации. Я не говорю уже о сексуаль­ной области человеческих взаимоотношений — это, очевидно, наиболее древняя форма интима, осознанная как ценность. Но и в других случаях человеку надо, чтобы за ним никто не наблюдал — только тогда появляется полноценная релаксация, которая создает душевный комфорт и, следовательно, является культурологической ценностью, особенно ясно осознаваемой, когда этой ценности человека лишают. Надеть любимый халат, поваляться с книжкой на диване, послушать музыку, вообще ничего не делать, а просто сидеть и наслаждаться одиночеством, съесть что-нибудь вкусное, домашнее — при всей, казалось бы, мелкости и незначительности названные и им подобные явления суть ценности, повышающие культурологическую стабильность, поэтому без этих маленьких прихотей, которые могут быть реализованы только в Доме, человек не будет счастлив. Практически каждому человеку случалось попадать в больницу (я, естественно, не говорю здесь о таких явлениях, как тюрьма, потому что большинство людей в нее, слава Богу, не попадает), — так вот, в больницу каждый едет очень неохотно, а попав туда, стремится поскорее вернуться домой, потому что в больничных условиях (исключение — разве что одиночные палаты для очень богатых людей) нельзя организовать хотя бы ту минимальную интимную жизнь, без которой человек чувствует себя неуютно, эмоционально дискомфортно. Есть, конечно, и более серьезные моменты в организации интимной жизни человека, которые дает только Дом — возможность открытого, никем не контролируемого разговора с ближними, душевные контакты с ними, участие в выработке системы ценностей и культурологического статуса родных и близких.

Ненаблюдаемость со стороны интимной жизни человека — в чем бы она ни заключалась — одна из наиболее важных культурных ценностей человека, особенно современного. «И по себе он судил о других, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, может быть, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна», — так размышлял один из самых умных героев Чехова — Гуров из «Дамы с собачкой».

Но до сих пор личная тайна в обществе не является абсолютно обеспеченной. Выше мы уже говорили о тенденции правящих структур ставить интимную жизнь человека под свой контроль. Если эта тенденция будет беспрепятственно развиваться, то интимная жизнь как ценность попросту исчезнет, что, очевидно, самым отрицательным образом скажется на культуре личности. Впечатляющий образ тотального контроля за интимной жизнью человека дал Е. Замятин в своем романе- антиутопии «Мы»: стены квартир абсолютно прозрачные, и лишь в определенные дни и часы человеку выдаются шторы, чтобы скрыть от посторонних глаз хотя бы сексуальный акт.

Еще одна важная ценность непосредственно связана с категорией семьи — это взаимопомощь и взаимовыручка. При всякого рода сложностях в жизни и при нормальной семье человек отправляется к родным за советом, помощью, сочувствием. Вспомним, например, Николая Ростова из толстовского романа «Война и мир»: проиграв весьма значительную сумму «под честное слово», он обращается к отцу, потому что никто другой его не выручит, а старый граф пойдет на все не только для того, чтобы спасти честь фамилии, но и просто потому, что здесь срабатывает определенный культурологический инстинкт: отцы всегда отвечают за детей и—в норме — никогда не оставят их без помощи и поддержки. Но это лишь часть тех ценностей, свойственных нормальной семье, которые мы определили как взаимопомощь и взаимовыручку. В приведенном выше примере на первый план выступает материальная поддержка, но не менее важна для человека и поддержка эмоциональная, которая осуществляется лишь тогда, когда в семье царит взаимопонимание и любовь (что, кстати, не исключает «микроконфликтов» о которых мы поговорим несколько позже). В кризисной ситуации даже надежные и преданные друзья не всегда могут заменить родных — именно в силу того, что взаимопомощь между членами одной семьи является как бы культурологическим рефлексом и беда родственника осознается, как правило, полнее и эмоциональнее, чем беда друга. Думается, что практически каждому человеку приходилось оказываться в аналогичной ситуации, так что необходимость в развернутых примерах здесь отпадает, к тому же целительная сила родственных привязанностей не раз была описана в литературе. Особый культурологический смысл несет в себе взаимная любовь детей и родителей, но здесь возникает уже достаточно много проблем, которые могут либо разрешиться, либо сгладиться путем взаимных компромиссов, либо, наоборот, дойти до взаимного отторжения.

Очень важной ценностью, к которой человек приобщается в семье, является культурная традиция, которая, как было сказано выше, существенно повышает культурную стабильность и тем самым уровень эмоционального комфорта. Традиция в семье имеет особый статус: она соединяет личное с общественным. С одной стороны, важными (особенно для младших членов семьи) становится чисто семейные ритуалы и обычаи: например, скажем, то, как из года в год отмечаются дни рождения членов семьи — для одного из них обязателен яблочный пирог, для другого — пикник на даче, для третьего — костер и печеная картошка и т.п. Таких праздников в семье ждут, к ним специально готовятся, и сама их повторяемость как бы служит залогом неизменного бытия, стабильности жизни. (Мы специально ограничились здесь на обрядах и ритуалах праздников, потому что в них указанная тенденция проявляется наиболее отчетливо.)

Наряду с традициями, принадлежащими лишь узкому кругу семьи, существует и причастность ее членов к общественным, более широким ритуалам, и здесь уже вполне выявляется ценностная система, присущая тому или иному «малому социуму». Например, в одной семье праздник Пасхи воспринимается как высоко-торжественное событие, требующее очень строгого следования ритуалу и традиции, а, скажем, дата 7 ноября вообще игнорируется. Для другой семьи выходные дни начала мая — лишь удобный повод выпить и закусить, съездить на дачу или сделать что-нибудь нужное по дому, а для иных это серьезная традиция, которую надо определенным образом оформить: посмотреть парад на Красной площади, принять участие в демонстрации и т.п.¢ Из приведенных примеров ясно, что поведение членов семьи в данных случаях диктуется теми ценностями, которые в ней гос­подствуют. Не менее ясно и то, что следование этим традициям создает определенную идейно-эмоциональную «наследственность» у подрастающего поколения, да и для более старших является фактором стабильности, что, как известно, повышает эмоцио­нальный комфорт.

¢Вообще, по-видимому, в современной России осталось лишь два поистине общенародных праздника — День Победы и Новый год.

 

У семьи есть еще одна весьма существенная функция: обыкновенно именно в семье человек обретает национальное самосознание. С самого раннего возраста из многих повторяющихся мелочей быта, из разговоров старших, из тех или иных обрядов, из чтения книг и т.п. у ребенка постепенно развивается чувство национальной принадлежности, и обыкновенно уже в период отрочества он вполне осознанно ощущает себя русским, грузи­ном, китайцем и т.д. Для этого, собственно, не надо прилагать никаких целенаправленных усилий: сама атмосфера в семье оп­ределяет и поддерживает чувство национального самосознания. В «Евгении Онегине» Пушкина Татьяна рано полюбила иностранные романы, но все-таки была «русскою душою», хотя и «сама не зная почему». А как же ей не быть русской душою, если воспитывалась она в патриархальной русской семье, гадала вместе со всеми (в том числе и крепостными девушками, которые ей социально не ровня, но тоже русские), незаметно для себя включала в сферу ценностей мораль и нравственные установки, традиционно характерные для русской национальной психологии, наконец, делилась своими задушевными мыслями с няней — простой русской женщиной. К этому надо прибавить еще и то, что Татьяна была исключительно отзывчива к красоте именно русского пейзажа («Она любила на балконе/ Предупреждать зари восход...»), а это — очень мощное средство обретения национального самосознания (кстати, механизм этого культурного процесса пока еще недостаточно выяснен). Вообще, воспитание национального самосознания может иметь разные и часто неосознанные формы: так, донской казак невольно учит сына любить степь и ее простор; в средней полосе России ребенок невольно приучается к лесу; в других регионах — к морю, горам т.п. Именно так — на практике, а не в теории (она может сложиться потом, когда возникнет необходимость в четком национальном самосознании, например, во время Великой Отечественной войны) формируется чувство «малой родины», как называл это явление А.Т. Твардовский. Там, где русский просто любуется красивой лесной опушкой, американец начнет думать, как превратить ее в теннисный корт; там, где француз с удовольствием купается в реке, испытывая при этом совершенно бескорыстные положительные эмоции, англичанин подумает о рыбалке и т.п. Чувство «малой родины», заключающееся в привычном с детства пейзаже, не раз находило выражение в лирике русских поэтов: в авторских отступлениях в романе «Евгений Онегин» Пушкина, в стихотворении «Родина» Лермонтова, в пейзажных стихах-зарисовках Некрасова, в творчестве Твардовского и т.п. Но может быть, это чувство с наибольшей полнотой и образной силой выразил К. Симонов в стихотворении «Родина», написанным в самом начале Великой Отечественной войны:

 

Ты вспоминаешь не страну большую,

Какую ты изъездил и узнал,

Ты вспоминаешь родину — такую,

Какой ее ты в детстве увидал.

 

Клочок земли, припавший к трем березам,

Далекую дорогу за леском < ...>

 

Вот где нам посчастливилось родиться,

Где на всю жизнь, до смерти мы нашли

Ту горсть земли, которая годится,

Чтоб видеть в ней приметы всей земли.

 

Да, можно выжить в зной, в жару, в морозы,

Да, можно голодать и холодать,

Идти на смерть... Но эти три березы

При жизни никому нельзя отдать.

 

Из сказанного выше ясно, что семья обладает еще одной, очень существенной функцией — на ней во многом лежит забота о вос­питании детей. Однако эта тема слишком обширна и требует особого разг