Перспективы решения психофизической проблемы

В этом параграфе мы попытаемся выяснить какие перспективы для решения психофизической проблемы открывает изложенная выше (гл. 1- 4) теория сознания.

Мы видели в предыдущем параграфе, что натуралистические подходы к решению психофизической проблемы (функционализм, двухаспектный подход) сталкиваются с серьезными возражениями как концептуального, так и фактического характера. Истоки трудностей, как нам представляется, — как раз и заключается в натуралистическом истолковании самого сознания (основные черты которого мы определили во Введении). Несмотря на неоспоримые успехи нейронаук, мы, тем не менее, сталкиваемся с огромными трудностями, когда пытаемся объяснить сознание как нечто производное от мозга, т. е. пытаемся истолковать его как природный феномен.

С одной стороны, мы обнаруживаем достаточно строгий параллелизм психических и физиологических явлений, который указывает на несомненную связь между мозгом и сознанием. С другой стороны, многие аспекты сознания, в особенности сам факт существования “внутреннего мира”, “сферы субъективного” — не удается объяснить “научно”, т. е. натуралистически. Создается впечатление, что натуралистический подход к объяснению сознания работает лишь до каких-то границ, за пределами которых он оказывается несостоятельным (или, по крайней мере, не достаточным).

Но именно такое положение дел и должно существовать с точки зрения предложенной нами концепции сознания. Напомним ее основные положения.

Исходным для нас является понятие Абсолютного бытия (или Абсолютного “Я”), которое мыслится как “Универсум возможного опыта”. Это совокупность всего того, что в принципе может быть дано мне (или любому другому разумному субъекту) “опытно”, т. е. в переживании. За пределами “Универсума возможного опыта” ничего нет и быть не может. Всякая трансцендентность мыслима лишь как относительная трансцендентность. Иными словами, трансцендентный предмет допустим лишь в том случае, если его трансцендентность преодолевается имманентностью, т. е. всякий трансцендентный предмет должен быть в каком-то аспекте имманентен человеческому “Я”. Всякая отдельность, обособленность — предполагает и некоторое единство, преодолевающее эту обособленность. Лишь на фоне единства эта обособленность только и может быть мыслима. Например, если я мыслю себя отдельным, обособленным, то я должен мыслить и то целое, от которого я себя отделяю. Но мыслить это целое я могу лишь в том случае, если отделен от него не до конца, остаюсь где-то в “глубине” своего “Я” связанным с этим целым. Так и любой предмет — если я способен его мыслить как что-то обособленное от меня, то он должен быть неким образом “глубинно” связан со мной, иначе никакая содержательная мысль об этом предмете (т. е. такая мысль, которая “имеет в виду” именно этот предмет, а не что-то другое) не возможна.

Индивидуальная человеческая личность (“эмпирическое Я”) — есть продукт самоограничения Абсолютного бытия. Система ограничений, которые Абсолют накладывает на себя, не только создает “эмпирическое Я”, но и, в качестве его коррелята образует то, что мы называем “природным миром”, “объективной реальностью” или “материей”. “Материя”, с этой точки зрения, — есть не что иное, как некоторая конкретная упорядоченность данного нам опыта, т. е. закономерный характер связи элементов опыта, а также есть способность этого опыта сопротивляться нашим волевым усилиям (а, следовательно, и ограничивать нашу свободу действий).

Наиболее общие и неизменные закономерности и ограничения задают фундаментальную структуру “физической реальности” — т. е. задают те общие “правила игры”, которым подчинена наша Вселенная. Для эмпирического сознания эти ограничения открываются как “законы природы”. Эти “законы природы” — не есть “отражение” универсальных свойств и взаимосвязей каких-либо “вещей в себе”. Эти законы — и есть сам “природный мир”, сама реальность как таковая. За математическими формулами физики не стоит ничего, кроме объективного смысла самих этих формул.

Более частные ограничения задают родовые свойства человека и прочих живых существ. С этой точки зрения, наше тело, наш мозг — есть как бы некие “материализованные” ограничения, накладываемые на возможный опыт конкретного эмпирического субъекта. Но эти ограничения имеют уже более частный характера, они имеют отношение лишь к опыту конкретного эмпирического “Я”. По существу, весь мир есть как бы огромное “мое тело”, но одни части этого “тела” в большей степени коррелируют с моей эмпирической личностью, а другие в меньшей. Они образуют как бы “внутреннее” и “внешнее” мое “тело”. (Следовательно, нет жесткой границы между “моим телом” и “внешним миром”. Этим объясняется, почему сознание не удается привязать к какой-либо локальной структуре внутри мозга. Сознание, по существу, связано со всем Универсумом, но с разными частями Универсума оно “коррелирует” в разной степени).

Существуют, видимо, и еще более частные ограничения, которые ответственны за специфические “индивидуальные особенности” конкретного эмпирического субъекта. В той мере, в какой субъект меняется в течение жизни, меняются и эти ограничения.

Если функционалисты сравнивают мозг с компьютером, а сознание – с введенной в него программой, то мы, напротив, должны перевернуть это отношение. С нашей точки зрения, сознание (в аспекте его тождества с Абсолютом) можно уподобить компьютеру, а весь материальный мир, включая тело и мозг, представить как некоторую определенную программу, загруженную в этот компьютер. Также как программа – есть система ограничений наложенных на изначальную универсальность функции компьютера, так и материя – есть система ограничений, накладываемых Абсолютом на самого себя, делающая его ограниченным, конкретным, “именно таким, а не иным” участненным Абсолютом (т.е. конкретным “эмпирическим Я”). Вопреки Аристотелю, не душа является формой тела, но напротив: тело – есть форма души. Именно тело оформляет, ограничивает, делает вполне определенной, конечной - универсальную, неограниченную, бесконечную саму по себе душу. Отсюда понятна жесткая зависимость эмпирической личности от тела. Также, как изменяя программу, мы произвольным образом изменяем функционирование компьютера, так и воздействуя на тело и мозг – мы можем изменять практические любые параметры работы индивидуального сознания. Но, при этом, также как программа не оказывает никакого действия на физическое устройство компьютера, так и тело никак не влияет на саму духовную субстанцию – Абсолютное “Я”. Душа не есть функция тела (скорее наоборот, тело – есть функция души) и, следовательно, разрушение тела не влечет разрушения сознания.

Согласно нашей концепции мое “эмпирическое Я” и физическая реальность соотносятся как некая выделенная “часть” Абсолютного бытия (но такая часть, в которой в определенном индивидуальном ракурсе присутствует Абсолютное бытие как целое) и та система ограничений, которая, собственно, эту “часть” выделяет, т. е. вычленяет ее из состава всеединого бытия и придает ей определенность, а также относительную обособленность, “приватность”. Отношение эмпирического “Я” и мозга, в таком случае, подобно отношению фигуры, изображенной на плоскости, и той линии, которая образует ее внешний контур. Плоская фигура и линия не тождественны, — но коррелятивно взаимосвязаны. Таким же образом “коррелятивно” связаны мозг и сознание. Сознание не тождественно мозгу, не есть часть мозга и не есть продукт мозга. Мозг также не является продуктом или частью индивидуального сознания. Мозг и эмпирическое сознание связаны коррелятивно в силу того, что порождаются единым актом самоограничения Абсолютного бытия. Тот акт, который творит эмпирическую личность, одновременно творит и коррелятивный этой личности “мир природных явлений” — как систему ограничений, делающую эту личность чем-то приватным и вполне определенным.

Правильным решением психофизической проблемы с этой точки зрения является не функционализм и не двухаспектный подход, а особая форма психофизического параллелизма. (Которая является “особой” в том смысле, что она не предполагает какого-либо фундаментального “дуализма” материальной и духовной субстанции). Такой подход как нельзя лучше соответствует реальному положению дел: мы обнаруживаем связь психического и физического, но не способны ни психическое вывести из физического, ни физическое — из психического.

Любой реальный процесс в физическом мире, с этой точки зрения, есть скоррелированное (в разной степени) изменение индивидуального сознания и материи. Поэтому сознание способно “действовать” в материальном мире, а физические акты (например, повреждения мозга) — сопровождаются “коррелятивными” изменениями функционирования сознания.

Идея коррелятивности физической реальности и человеческого сознания вполне соответствует, также, той картине реальности, которую рисует нам неклассическая (квантово-релятивистская) физика. Как уже отмечалось, согласно принципам квантовой механики конкретные наблюдаемые “события” имеют место лишь в том случае, если осуществляется “измерение”, способное эти события зафиксировать. Измерение предполагает существование субъекта-наблюдателя, который организует сам эксперимент и считывает показания с приборов. Таким образом “актуальная реальность” (поток событий) существует лишь как нечто соотносительное с наблюдателем, а, следовательно, и соотносительное с сознанием этого наблюдателя. Никакой независимой он сознания наблюдателя “событийной (актуальной) реальности” не существует. Объективный статус можно придать лишь “квантовым потенциям”. Следовательно, “объективно” (независимо от эмпирического субъекта) существует лишь “Мир возможного” (или “Универсум возможного”) — который можно отождествить с “Универсумом возможного опыта” (т. е. Абсолютом), и который лишен всякой актуальной событийности (а, следовательно, есть нечто вневременное и внепространственное). Из этого “Универсума возможного” субъект-наблюдатель “вычленяет” строго индивидуальным образом те или иные последовательности “реально произошедших” событий. (См. подробнее п.5.3).

Учет также и теории относительности, а также анализ некоторых мысленных экспериментов (“кот Шредингера”, “друг Вигнера”, “парадокс близнецов” и др.) показывает, что для разных наблюдателей последовательности “реально произошедших событий” могут существенно различаться. (Например, согласно специальной теории относительности может различаться порядок временного следования событий). Таким образом, неклассическая физика вполне подтверждает тезис Шопенгауэра “без субъекта нет объекта”. Актуальная событийная реальность, как в микромире, так и в мире околосветовых скоростей — существует лишь соотносительно с субъектом-наблюдателем, существует лишь как “внешний” коррелят эмпирической личности.

По сути, наша концепция лишь обобщает эти выводы неклассической физики на все актуальное бытие в целом. Весь событийный мир, мир подчиненный течению времени, существует лишь как “образ” в нашем сознании. Но этот “образ” имеет опору и вне сознания — в “мире потенций”. Этот “мир потенций”, рассматриваемый как целое, и образует то, что мы назвали “Абсолютом”. Само пространство и время, как мы их непосредственно переживаем (как самостоятельные, качественно отличные друг от друга сущности), как это следует из теории относительности, существуют лишь соотносительно с конкретным наблюдателем. Объективно же существует единый “пространственно-временной континуум”, который в каждом индивидуальном сознании по-разному “расщепляется” на пространственную и временную составляющие.

Только в сознании наблюдателя (как полагают Е. Вигнер, Дж. Уилер, М. Менский и др.) происходит редукция волновой функции — процесс превращения “возможного в действительное”, т. е. осуществляется выбор одной из альтернатив, описываемых “объективно” (до момента “наблюдения”) в виде линейной суперпозиции амплитуд вероятностей того или иного исхода наблюдения. Необъяснимость процесса редукции волновой функции с динамической точки зрения — есть просто следствие невыводимости сознания из материи. Заметим, что Абсолют, с нашей точки зрения, есть нечто большее, чем совокупность всех возможных “квантовых альтернатив”. Последняя совокупность включает в себя лишь множество “физически возможных событий”, т. е. событий, совместимых с законами физики. Абсолют же — это множество “мыслимых событий”, в котором “множество физически возможных событий” составляет лишь некое подмножество (поскольку помыслить мы можем и то, что физически не возможно). Этот подход позволяет нам мыслить физические законы не как фундаментальные определения самого Абсолютного бытия, а как один из частных способов самоограничения Абсолюта.

Итак, мы предлагаем мыслить отношение материи и сознания в духе параллелизма (или, правильнее сказать, “коррелятивизма”). Однако и параллелизм не дает нам исчерпывающего решения психофизической проблемы.

Человеческое сознание во всей его полноте, как мы видели, не тождественно эмпирической личности. Мое “Я” существует одновременно в двух планах: эмпирическом и надэмпирическом. Я есть “эмпирическая личность” но, одновременно, я есть и Абсолютное “Я”. Я одновременно ограничен и не ограничен, есть некая “часть” Мира и есть Мир в целом. В чувственной сфере я обнаруживаю себя внутри Мира. В сфере мышления, напротив, обнаруживаю Мир внутри себя. Этот Мир дан мне “изнутри” как глубинная основа моего сознания, как основа смыслообразования, как начало, обеспечивающее мою свободу.

Все специфически человеческое во мне — есть следствие этой моей двойственности: моей погруженности в эмпирический мир и, одновременно, моей причастности к Абсолютному бытию, трансцендирующему любую эмпирию. Именно наличие во мне Абсолюта позволяет мне видеть эмпирическую реальность в системе альтернатив и, тем самым, делает меня относительно независимым от эмпирии. Эта причастность к Абсолюту позволяет мне сознавать себя как нечто частное, ограниченное, позволяет мне мыслить абстрактно, образовывать общие понятия, мыслить “другого” — т. е. создает все те свойства, которые, собственно, и отличают меня от животного.

Поскольку эта “абсолютная” составляющая “Я” проявляет себя в моем поведении, в частности, поскольку я способен выразить присутствие во мне Абсолюта вербально, то, очевидно, этот “абсолютный” аспект моего “Я” должен как-то проявлять себя и физически — как некая самостоятельно действующая “сила” (хотя бы даже иллюзорно). Это действие Абсолюта в составе физической реальности уже нельзя истолковать в духе психофизического параллелизма. Ведь Абсолют — это как раз и есть то, что выше всяких ограничений, что само эти ограничения устанавливает и, следовательно, не может выступать как некий “коррелят” им же самим установленных ограничений или закономерностей.

Как же тогда Абсолют, как целое, может проявлять себя в физическом мире? Поскольку физический мир — это и есть система ограничений, которые Абсолютное бытие накладывает само на себя, то проявлять себя в этом мире Абсолют может лишь одним единственным способом: изменяя саму эту систему ограничений, т. е., иными словами, изменяя те самые “правила игры”, которые он сам же устанавливает (или, по крайней мере, создавая видимость таких изменений).

Следовательно, это действие Абсолюта в мире можно характеризовать как универсальное космическое творчество, которое проявляет себя на самых разных уровнях: от уровня Вселенной в целом, до уровня сознания отдельной человеческой личности. Одна и та же космическая сила творит миры, определяет физические законы в этих мирах, создает жизнь, управляет эволюцией живого, создавая новые виды, участвует, возможно, в процессе онтогенеза, порождает человека, человеческий мозг и, наконец, конкретное индивидуальное сознание. Именно эта же сила, как нам представляется, ответственна и за индивидуальное человеческое творчество и, следовательно, именно она, эта творческая сила, порождает явления культуры. Действие Абсолюта в мире ответственно за все те акты творчества, которые не возможно объяснить с чисто натуралистической точки зрения, т. е. как следствие действия известных нам законов физики, химии и т. д. Этот тезис — о необъяснимости “естественными причинами” любых проявлений творчества во Вселенной, мы и попытаемся аргументированно обосновать в данном параграфе.

Непосредственно во мне это “абсолютное” начало должно проявляться как некая “надприродная”, “сверхфизическая” сила, способная изменять само устройство моего мозга (по крайней мере, в небольших пределах) или изменять его функциональную организацию (внося прямой вклад в осуществление психических функций). Здесь имеются в виду только те изменения структуры и функциональной организации, которые невозможно истолковать натуралистически, т. е. исходя из самой конструкции мозга или даже исходя из известных нам законов физики.

Внешне это должно выглядеть как действие в моем мозге некой сторонней “силы”, которая совместно с веществом мозга участвует в осуществлении психических функций. Таким образом, здесь мы уже от психофизического параллелизма переходим к “дуализму” — теории психофизического взаимодействия (т. н. “интеракционизм”). Точнее говоря, оба эти принципа: “параллелизм” и “интеракционизм” должны совместно использоваться для объяснения отношения между материей и сознанием.

Интеракционизм необходим для объяснения всех тех аспектов сознания, которые не могут быть объяснены естественным (натуралистическим) образом, т.е. противоречат современным представлениям об устройстве физической реальности. К ним мы ранее отнесли: качественность (существование модально специфических ощущений), целесообразность (или наличие творчества) и индивидуальность.

В качестве гипотезы можно предположить, что все эти три “сверхфизические” аспекта сознания связаны с процессами редукции волновой функции (которые необъяснимы в рамках существующей квантовой теории и просто постулируются для того, чтобы связать теорию с реальным положением дел). В частности, невозможность математического (шредингеровского) описания процесса редукции – возможно, является следствием того, что здесь как раз и проявляются качественные свойства физических объектов, которые, очевидно, исключают чисто количественный, математический подход к описанию данного процесса. Редукция, также, есть спонтанный, непредсказуемый процесс – поэтому только здесь, по сути, и может проявляться уникальность, свойственная человеческой индивидуальности. Индивидуальность же тесно связана с творчеством и, следовательно, также может быть связана с редукцией вектора состояния. Таким образом, эти “сверхфизические” аспекты сознания, оказываются тесно взаимосвязанными и, вероятно, имеют один и тот же физический коррелят. (Эту идею мы подробно рассмотрим в следующем разделе).

Тот аспект Абсолюта, который проявляется в моем сознании, эксклюзивно связан с моим организмом – может быть обозначен термином “дух”, поскольку, во-первых, он является как бы посредником между эмпирическим “Я” и “Я” Абсолютным, во-вторых, именно он является носителем индивидуальности, а, следовательно именно он, а не моя эмпирическая личность, есть подлинное мое “Я”. Эмпирическая личность – есть продукт “телесного автомата”, она вполне своеобразна, но не уникальна. Индивидуальность “Я” должна быть уникальной. Индивидуальность “духа” – это не индивидуальность отдельных устойчивых черт личности, а индивидуальность программы развития и совершенствования эмпирической личности.

Итак, подлинное наше “Я” есть не наша эмпирическая личность (отражающая телесный автоматизм), а “дух”, – система изменения, развития и коррекции личности, связанная с действием на нас Абсолюта. Индивидуальность нашего “Я”- это не индивидуальные стабильные свойства личности, а напротив, программа развития личности, та «система толчков» (творческих актов), которая приводит личность в новое состояние. Сознание – с этой точки зрения - это непрерывное присутствие в личности творческого начала, которое необходимо для решения нестандартных поведенческих задач. Я тождественен любому состоянию сознания, но я не тождественен любому действию эмпирической личности. Автоматические действия личности, обусловленные конструкцией организма – есть в сущности нечто внешнее мне, род «не-Я». Поэтому сознание может входить в противоречие с собственной личностью.

Акцентируем внимание на проблеме творчества. Предложенная концепция предполагает, во-первых, невозможность объяснения “естественным образом” любых творческих процессов в природе (а также и в культуре, в обществе) и, во-вторых, предполагает, что все виды творчества имеют общую основу — есть различные формы проявления Абсолютного бытия внутри Мира, творимого самим же этим Абсолютным бытием. Следовательно, все эти виды творчества должны иметь общие черты. Оба эти положения требуют специального рассмотрения и обоснования.

Наиболее фундаментальный акт творчества Абсолютного бытия — это сотворение нашей Вселенной. (При этом, возможно, что она была сотворена в ряду других возможных Вселенных). То, что наша Вселенная существует не вечно – это уже почти общепризнанная истина. Наш Мир должен иметь начало во времени — это следует из второго начала термодинамики, явления “разбегания галактик”, а также существует и многих других дополнительных аргументов в пользу этого предположения. Акт сотворения Вселенной, конечно, не доступен для непосредственного наблюдения, но, используя косвенные данные, используя, в частности, метод экстраполяции, можно попытаться восстановить прошлое Вселенной вплоть до момента ее зарождения. Наиболее популярна и обоснована т. н. “теория Большого взрыва”. Согласно этой теории наблюдаемая Вселенная возникла примерно 13-20 миллиардов лет назад из бесконечно плотного сингулярного состояния в результате колоссального “взрыва”, отдаленные последствия которого мы наблюдаем по сей день в виде явления “разбегания галактик”. Этот взрыв породил не только вещество нашей Вселенной, но и сам пространственно-временной континуум.

Ясно, что какую бы модель зарождения Вселенной мы не выбрали, объяснить этот процесс с точки зрения существующих (ныне действующих) законов физики не представляется возможным. Действительно, в самый момент зарождения Вселенной пространства и времени еще не существовало и, следовательно, вся наша физика, которая не мыслима без понятий пространства и времени, к описанию этого момента применена в полной мере быть не может. Мы не можем, также, представить себе как вела себя материя в условиях бесконечной плотности. Ясно, также, что никакая известная нам физическая сила не способна породить “взрыв”, подобный тому, который создал нашу Вселенную. Если Вселенная возникла “из ничего” (из вакуума), то, по крайней мере, был нарушен закон сохранения энергии и т. д. (Хотя при некоторых допущениях, как показано в работе [70], возникновение Вселенной “из ничего” – может и не нарушать каких-либо физических законов сохранения, хотя и не следует из них). Т. е., следует признать, что рождение нашей Вселенной есть некое “чудо”, есть нечто “противоестественное”, невыводимое из известных нам принципов физики.

Известные нам фундаментальные физические принципы не дают нам и ответа на вопрос: почему наш мир обладает именно такой физической структурой, а не какой-либо иной. Ведь структура Мира зависит не только от характера фундаментальных физических законов, но, также, определяется начальными условиями (условиями, существовавшими в момент зарождения нашей Вселенной) и значениями физических констант, которые устанавливаются чисто эмпирически.

Для объяснения того, почему наш мир именно такой, какой он есть используют так называемый “антропный принцип” [87]. Расчеты показывают, что существование жизни в нашей Вселенной существенным образом зависит от точных значений физических констант (таких как гравитационная постоянная, заряд и масса электрона, протона, постоянная Планка и т. д.). Даже небольшие изменения этих констант сделали бы жизнь на Земле (и вообще в нашей Вселенной) невозможной. Для иллюстрации связи биологически значимых характеристик Вселенной с физическими константами представим, что произошло бы при изменении значений фундаментальных мировых постоянных. Например, если бы масса электрона была в три-четыре раза выше ее нынешнего значения, то время существования нейтрального атома водорода во Вселенной исчислялось бы несколькими днями. Это привело бы к тому, что галактики и звезды состояли бы преимущественно из нейтронов и привычного для нас многообразия атомов и молекул просто не существовало бы.

Современная структура Вселенной также жестко обусловлена величиной разницей в массах нейтрона и протона. Разность эта очень мала и составляет всего около 10^-3 от массы протона. Однако если бы она была в три раза больше, то во Вселенной не мог бы происходить нуклеосинтез и в ней не было бы сложных элементов. Увеличение же константы сильного взаимодействия всего на несколько процентов привело бы к тому, что уже в первые минуты расширения Вселенной водород полностью выгорел и основным элементом в ней стал бы гелий.

Константа электромагнитного взаимодействия тоже не может существенно отклоняться от своего известного значения 1/137. Если бы, например, она была 1/80, то тогда все частицы, обладающие массой покоя, аннигилировали и Вселенная состояла бы только из безмассовых частиц.

Достаточно сравнительно небольшого отличия константы гравитационного взаимодействия от существующих в действительности, чтобы либо галактики и звезды вообще не успели возникнуть к нашему времени (если бы эта константа была на 8-10% меньше), либо звезды эволюционировали слишком быстро (если бы она была больше на 8-10%).

Увеличение постоянной Планка более чем на 15% лишает протон возможности объединяться с нейтроном, т. е. делает не­возможным процессы нуклеосинтеза. То же самое получа­ется, если увеличить массу протона на 30%. Изменение значе­ний этих параметров в меньшую сторону открыло бы возможность об­разования устойчивого ядра ²Не, следствием чего явилось бы выгорание всего водорода на ранних стадиях расширения Все­ленной. Требуемое для этого изменение существующих значе­ний величин не превышает 10%.

Создается впечатление, что эти константы кем-то тщательно подобраны — именно с тем расчетом, чтобы сделать жизнь в нашем Мире возможной. Кроме того, особенно точно должны быть подобраны начальные условия. Для сотворения Вселенной, близкой по своим свойствам к той, в которой мы живем, начальные условия должны быть заданы в фазовом пространстве “возможных вселенных” с точностью, составляющей 1/10¹⁰¹²³ от объема всего этого фазового пространства! [148 с. 277].

Альтернативное объяснение дает теория “множественных миров”. Предполагается одновременное существование множества (возможно даже бесконечное) параллельных миров, в которых реализуются все возможные значения физических констант, начальных условий, а также, возможно, варьируются и фундаментальные физические законы. Тогда среди этих параллельных миров обязательно найдется и такой, в котором константы совпадают с известными нам значениями, что, при наличии соответствующих начальных условий, и делает возможным существование жизни в этом мире. Как живые существа, мы, очевидно, можем обнаружить себя лишь в таком мире, в котором жизнь разрешена. Таким образом, сам факт нашего существования как бы предопределяет свойства того мира, в котором мы существуем (хотя, как показывают расчеты, и с несколько меньшей точностью, чем это необходимо для того, чтобы однозначно определить все наблюдаемые свойства нашей Вселенной [148]).

Какой бы вариант мы не выбрали, — в обоих случаях предполагается существование некой особой “сущности”, которая стоит “выше” физических законов, т. е. не подчинено этим законам. Это либо то самое гипотетическое начало, которое целенаправленно “подбирает” константы и начальные условия и тем самым определяет конкретное физическое устройство нашего мира. Либо это то бесконечное множество “параллельных миров”, элементом которого является и наша Вселенная. (Содержательно, эта бесконечная совокупность всех возможных параллельных миров — есть не что иное, как актуализированный Абсолют). Таким образом, мы видим, что попытки объяснить происхождение Вселенной, а также попытки понять, почему наша Вселенная именно такая, какая она есть — неизбежно выводят нас за рамки “естественного”, “природного” объяснения и ведут к предположению о существовании некой “надприродной”, “сверхъестественной” реальности, производной от которой является наша Вселенная.

Другой необъяснимый естественным путем процесс новообразования — это зарождение живого из неживого. Расчеты показывают, что случайное самозарождение даже одной белковой молекулы, входящей в состав живой клетки, и состоящей из нескольких сотен аминокислот — событие практически невероятное. Известный антиэволюционист Д. Гиш пишет по этому поводу: “Молекулярный вес 340 различных видов аминокислот приблизительно равен 34000. Для того чтобы сформировать молекулу простейшего белкового соединения, нужно всего 12 разновидностей аминокислот (а всего используется 20 разновидностей аминокислот — И.Е.). Они могут располагаться в молекуле многими способами. Общее число таких способов 10³⁰⁰! Это значит, что на первичной Земле могло возникнуть 10³⁰⁰ молекул, по разному составленных из тех же самых 12 аминокислот с молекулярным весом 34000. Даже если бы мы имели по одной молекуле определенного сорта, то их общий вес был бы, примерно, 10²⁸⁰ грамм. А вся Земля весит только 10²⁷ грамм! Вся известная Вселенная, превратившись в простейший белок, не смогла бы вместить эти молекулы, пусть даже взятые только по одной из каждой разновидности” [286 цит. по 216 с. 56].

Заметим, что речь здесь идет о достаточно простой белковой молекуле, состоящей из 340 аминокислот. Некоторые белки имеют массу около 100000 и выше. Напомним, также, даже бактерии содержат порядка 3000 различных белков, а в человеческом организме содержится около 5.10⁶ различных белков. Значительная часть этих белков видоспецифична. В целом же на Земле насчитывается примерно 1200000 различных организмов, которые содержат 10¹⁰—10¹² различных белков и примерно 10¹⁰ аминокислот [80].

Ясно, что случайно такое большое число высокоспецифичных соединений возникнуть не могло. Можно с уверенностью сказать, что случайное возникновение даже простейшей живой клетки — есть нечто практически невозможное. Даже если предположить, что самые первые организмы содержали всего несколько сотен белков, необходимо еще, чтобы эти белки оказались собранными вместе, были расположены в определенном порядке, были, также, соединены с нуклеиновыми кислотами и т. д. Клетка — это не просто “мешок с белками и нуклеиновыми кислотами” — это сложная пространственно организованная структура, в которой каждая молекула должна находиться на своем месте. Случайное возникновение такой структуры столь же маловероятно как, скажем, спонтанная самосборка телевизора из беспорядочной кучи наугад перемешенных радиодеталей. (Расчеты показывают, что вероятность случайного возникновения таких структур, как простейшая клетка, имеет порядок 10^–280, тогда как уже вероятность 10^-20 уже считается равной нулю [133]).

Известно, что практически все химические реакции в живой клетке протекают при участии специфических ферментов. В частности, полимеризация белков, нуклеиновых кислот, углеводов и липидов в водной среде может происходить только при участии ферментов. Ферменты — это белковые соединения. Их синтез управляется информационными молекулами ДНК и РНК. Вместе с тем синтез информационных молекул возможен лишь при участии специфического фермента. Т.о. возникает замкнутый круг: синтез белка требует существование строго определенных молекул ДНК и РНК (причем, РНК — двух видов), а синтез ДНК и РНК — требует существование высокоспецифичных белковых молекул. Следовательно, и специфичные информационные молекулы и необходимые ферменты должны каким-то чудом возникнуть одновременно в одном и том же месте и их свойства должны быть “заранее” подогнаны друг к другу. Заметим, также, что синтез белка в любых известных нам живых организмах, даже самых примитивных, возможен лишь при участии рибосом — сложных структур, состоящих из нескольких высокоспецифичных белков и содержащих, также, нуклеиновые кислоты. Рибосомы — это как бы сложные “автоматы”, осуществляющие строго упорядоченную сборку белковых молекул на матрице и-РНК и при участии т-РНК и специфических ферментов. Трудно представить, как такой строго упорядоченный синтез белка возможен без этих сложно организованных систем. Вместе с тем, случайное абиогенное возникновение рибосом — есть нечто практически невероятное.

Самая первая живая клетка, видимо, должна обладать не только способностью синтезировать белки и нуклеиновые кислоты, но и способностью обеспечивать себя энергией (а значит, синтезировать достаточно сложные молекулы АТФ), должна быть способна размножаться, питаться, должна обладать устойчивостью к внешним воздействиям и т. д. Заметим, что условия, в которых возможен абиогенный синтез белка и нуклеиновых кислот (тепло, излучение, электрические разряды и т.п.) весьма губительны для живых организмов. Вообще процессы распада сложных биомолекул имеют гораздо большую вероятность, чем процессы самопроизвольного синтеза. Следовательно, наиболее вероятным исходом было бы практически мгновенное уничтожение спонтанно возникшей первоклетки.

В последние десятилетия сторонники спонтанного самозарождения жизни делают основную ставку на синергетику — теорию, которая описывает процессы самоорганизации в физических и химических системах, находящихся вдали от состояния термодинамического равновесия. Показано, что в сильно неравновесных условиях могут возникать различные спонтанные формы упорядочения — типа упорядоченных конвективных потоков (ячейки Бенара) или периодических химических процессов (реакция Белоусова—Жаботинского). Эти спонтанные формы упорядочения получили название “диссипативных структур” (И. Пригожин и др.). Полагают, что синергетика позволит в конечном итоге объяснить возникновение живого как спонтанный процесс самоорганизации материи в условиях далеких от равновесия. Это как раз тот процесс, который способен сделать маловероятные события синтеза специфических биологических макромолекул — высоковероятными.

Однако даже сами создатели синергетики [235 с. 35] отмечают, что формы упорядоченности, изучаемые синергетикой, не являются специфичными для живых организмов. Диссипативные структуры связаны с когерентным поведением большого числа атомов и молекул, а также пространственным упорядочиванием молекулярных систем в макроскопических масштабах. В живых же системах наблюдается сложная функциональная упорядоченность, связанная с тонким взаимным сопряжением огромного количества разнообразных химических реакций. Диссипативные структуры автоматически возникают при определенных неравновесных условиях и, как правило, не способны к какому-либо спонтанному саморазвитию или самоусложнению. (Механизм усложнение молекулярных систем описывается здесь как некий “молекулярный аналог” дарвиновского “естественного отбора”. Но поскольку, как мы увидим ниже, “естественный отбор” не дает объяснения происхождения видов, то он, видимо, не способен объяснить и “молекулярную эволюцию”).

И. Пригожин, к примеру, писал в одной из своих статей: “Ничтожно мала возможность того, что при обычных температурах гигантское количество молекул расположится так, чтобы дать начало высокоорганизованным структурам и взаимосогласованным функциям, характерных для живых организмов. Поэтому идея самопроизвольного зарождения жизни в ее нынешнем виде — в высшей степени неубедительна, даже в масштабах тех миллиардов лет, в течение которых происходила эволюция живой природы” (цит. по [133с. 27]).

Отметим, что еще в 70-е годы исследования биологического фракционирования изотопов показали, что распределение изотопов в биомолекулах отвечает состоянию, близкому к термодинамическому равновесию [36], что противоречит синергетическому пониманию природы живого вещества. В связи с этим, в последнее время предложен новый подход к объяснению происхождения живого (а также и эволюции живого), в котором возникновение первых организмов и их усложнение связывается с процессами диспропорционирования энтропии в сопряженных химических реакциях [36]. Эти процессы, в отличие от тех, которые изучаются синергетикой, протекают преимущественно в условиях близких к равновесным (область линейной неравновесной термодинамики). Диспропорционирование энтропии — это процесс, в котором имеют место две разнонаправленные сопряженные реакции — одна из которых характеризуется положительным производством энтропии (т. е. связана с распадом сложных соединений), а другая — отрицательным производством энтропии (т. е. связана с синтезом все более и более сложных соединений). Суммарное производство энтропии оказывается положительным и, таким образом, процесс спонтанного упорядочивания не вступает в противоречие со вторым законом термодинамики (усложнение организации как бы “оплачивается” сопряженным процессом распада сложных соединений).

Явление диспропорционирования энтропии наблюдается в неживой природе. Достаточно часто наблюдаются сопряженные процессы, когда продуктами химических реакций являются, с одной стороны, более простые соединения, а с другой — более сложные. Так, химические превращения бывших биомолекул ведет, с одной стороны, к образованию простых соединений типа СО₂, Н₂О, NH₃ и др., а с другой — образуются сложные соединения: фульвовые и гуминовые кислоты и кероген. Аналогичным образом в нефти образуются сложные битумо-асфальтеновые полимерные образования. Все это означает, что в природе существует естественный механизм, который ведет к усложнению, все большему и большему упорядочиванию молекулярных структур. Э.М. Галимов полагает, что подобный механизм, основанный на диспропорционировании энтропии, породил первые живые организмы, а также именно он обуславливает тенденцию к усложнению конструкции живых организмов.

С нашей точки зрения данная теория все же не дает убедительного объяснения происхождения живого. Существование тенденции к усложнению организации молекулярных структур само по себе не дает гарантии, что возникнут именно те соединения, которые необходимы для формирования самого примитивного живого организма. Напомним, также, что эти соединения должны возникнуть в одном месте и в одно и то же время и должны быть каким-то образом упорядочены в пространстве. Реалистическая теория происхождения жизни должна, видимо, показать, что жизнь каким-то образом изначально “запрограммирована” в законах физики, т. е. есть высоковероятное следствие действия обычных физических и химических законов. Ничего подобного ни одна из известных нам теорий зарождения жизни не продемонстрировала.

Анализ ископаемых останков показывает, что жизнь на Земле, видимо, возникла практически сразу (в геологическом, конечно, масштабе времени), как только сложились благоприятные условия, совместимые с выживанием живых организмов. (Возраст Земли приблизительно составляет 4,45—4,75 млрд. лет. Следы живых организмов обнаруживаются в слоях с возрастом 3,85 млрд. лет. Т.е., фактически, органическая жизнь обнаруживается в самых старых из сохранившихся древних пород [178]). Есть, также, основания думать, что возникновение жизни — это однократный акт, который больше никогда не повторялся на Земле. Все это противоречит гипотезе о постепенности и “запрограммированности” возникновения живого. Скорее, зарождение жизни выглядит как совершенно невероятное, противоречащее законам природы, “чудесное” однократное событие.

Загадкой является не только происхождение живого, но и последующее эволюционное развитие живых организмов, порождающее все новые и новые виды животных и растений. Мы уже писали выше о кризисе, переживаемым дарвинизмом. Современный дарвинизм представлен т. н. “синтетической теорией эволюции”, которая объясняет эволюционный процесс накоплением мутаций (случайных повреждений генетического аппарата) и отбором наиболее приспособленных особей-мутантов. Возникновение новых видов представляется как очень медленный, постепенный процесс накопления “полезных мутаций”, который сопровождается обязательной элиминацией предшественников (иначе мутация не может распространиться на всю популяцию и последовательное накопление мутаций окажется невозможным).

Основная проблема синтетической теории - это проблема темпов эволюционных изменений. Эволюция в конечном итоге связана с возникновением нового генетического материала - новых генов и, соответственно, новых белковых молекул. Подсчитано, что молекула ДНК, участвующая в простейшем цикле кодирования белков, должна состоять не менее чем из 600 нуклеотидов, расположенных в определенной последовательности. Поскольку всего существует четыре типа нуклеотидов, то вероятность случайного синтеза такой ДНК равна 4^-600 или 10^-400, иначе говоря, для этого потребуется в среднем 10⁴⁰⁰ попыток. Даже если мы уменьшим число нуклеотидов до 60, то и тогда число возможных комбинаций ДНК составит 10¹⁸ - что на порядок больше числа секунд в 4,5 миллиарда лет (предполагаемый возраст Земли). Учитывая низкую среднюю частоту мутаций - у эвкариот порядка 10^-9 на нуклеотид на одну гамету на одно поколение (т.е. какое-либо изменение конкретного нуклеотида будет иметь место лишь в одной из миллиарда гамет), легко сделать вывод, что времени на случайный перебор всех вариантов конфигурации генов и выбор наилучшего у эволюции просто не было.

Сторонники ортодоксальной теории эволюции на это обычно заявляют: новую генетическую информацию создает не случайный перебор вариантов последовательностей нуклеотидов, а отбор, который фиксирует удачные замены «букв» генетического алфавита и тем самым последовательно сокращает объем дальнейшего необходимого перебора. Действительно, если мы будем случайным образом заменять буквы в некотором произвольном тексте конечной длинны, и будем, также, фиксировать любую удачную замену (когда нужная буква становится на нужное мест) - то мы достаточно легко получим любой заранее заданный осмысленный текст путем чисто случайного перебора. (Например, для того, чтобы получить с помощью случайного перебора букв с фиксацией удачных замен фразу БЫТЬИЛИНЕБЫТЬ компьютерной программе потребовалось всего 336 операций [180]). Однако для реального эволюционного процесса фиксация любой удачной замены нуклеотидов (т.е. соответствующей полезной конечной конфигурации) представляется невыполнимы требованием. Фактически оно означает, что всякая удачная точечная мутация - ведущая эволюцию в нужном направлении - должна быть не просто полезной (что само по себе крайне маловероятно - поскольку трудно представить, что лишь частично сформированный генетический текст может принести хоть какую-то пользу), но быть настолько полезной, чтобы быстро распространиться на всю популяцию - поскольку в противном случае последовательное накопление полезных мутаций было бы не возможно. Отсюда становится ясно, что быстрое накопление полезных мутаций должно сопровождаться огромными селективными потерями (поскольку выживать будет почти исключительно лишь потомство мутировавшей особи), которые вряд ли совместимы с самим фактом выживания данной популяции. Исследования показывают, что полезные точечные мутации дают, как правило, очень небольшое селективное преимущество их носителям. Но в этом случае вероятность элиминации такой мутации в последующих поколениях очень высока. (Сошлемся на конкретные исследования. Фишер вычислил вероятность сохранения нового мутантного аллеля, возникшего у одной особи в обширной популяции. Как показывают его данные, шансы на сохранение единичной мутации заметно понижаются с каждым поколением. Если мутантный аллель в селективном отношении нейтрален, то вероятность его исчезновения к 31-му поколению составляет 94%, а к 127-му - 98%. Если он обладает небольшим селективным преимуществом (порядка 1%), то вероятность его исчезновения несколько снижается (93 и 97% в поколениях 31 и 127 соответственно), но остается высокой [44]). Напомним, также, что оценивая вероятность суммирования последовательных мутаций в одном гене мы должны каждый раз складывать показатели степени числа, обозначающего вероятность случайного мутирования данного гена. Для эвкариот она имеет порядок 10^-5 на ген, на поколение, на гамету. Следовательно, вероятность, что в данном гене последовательно произойдет хотя бы 6 мутаций будет равна 10^-30.

Таким образом, если в арсенале эволюции не было бы ничего, кроме случайных мутаций и естественного отбора, то эволюция была бы в лучшем случае растянута на миллиарды лет, а в худшем - была бы вообще не возможна. На самом деле эволюция не только возможна, но, как показывают современные исследования, может создавать новые виды в чрезвычайно короткие сроки (порядка десятков лет). Так, экологический кризис в Аральском море, связанный с акклиматизационными работами, а также с падение уровня моря и повышением солености воды, привел к вымиранию ряда видов и освобождению трофических ниш, которые, однако, в течение двух десятилетий (с 1961 - до начала 90-х годов) были заполнены новыми видами двухстворчатых моллюсков. Сформировалось несколько новых групп моллюсков, изменчивость по морфологическим признакам между которыми не только превышает межвидовую изменчивость исходного вида Cerastoderma, но и, по ряду признаков, выходит за пределы рода и даже семейства [2].

Существует еще целый ряд фактов, которые никак не согласуются с гипотезой отбора случайных мутаций - как единственной движущей силы эволюции. Прежде всего, исследования мутагенеза привели к выводу, что мутации в различных генах отнюдь не равновероятны, происходят с различной частотой. Известен, также, феномен адаптивного мутагенеза. Исследования Дж. Кэрнса, Дж. Овербаха и С. Миллера, опубликованные в 1988 г. в журнале «Nature», показали, что селективные условия оказывают специфическое влияние на спектр мутаций, возникающих у бактериальных клеток. В работе утверждалось, что бактериальные клетки могут контролировать свой мутационный процесс, направляя его в сторону образования нужных мутантных ферментов, что позволяет клеткам адекватно реагировать на сигналы окружающей среды. В экспериментах с мутантными клетками E. coli, неспособными использовать лактозу в качестве источника углерода, авторы установили, что скорость образования ревертантов в том случае, если мутантные бактерии инкубировали на чашках в присутствии лактозы, значительно превышала ожидаемую из случайного возникновения обратных мутаций в стационарной бактериальной культуре. Результаты Дж. Кэрнса и соавторов получили экспериментальное подтверждение в дальнейших исследованиях и в работах других авторов с использованием бактериальных и дрожжевых клеток. Эти данные ясно показывают, что мутагенез - не чисто случайный процесс. Он явно регулируется какими-то не известными нам механизмами.

Далее, случайный характер изменчивости делает вполне логичным предположение, что скорость эволюции должна быть прямо пропорциональна как размеру популяции, так и скорости смены поколений (чем больше популяция и чем короче жизненный цикл - тем больше материала для отбора). На самом деле палеонтологических данных, которые подтверждали бы этот вывод, очень мало. Среди млекопитающих есть животные с коротким жизненный циклом, такие, как опоссумы, для которых характерны низкие темпы эволюции, и медленно размножающиеся животные с небольшой численностью популяции, такие, как слоны, эволюция которых протекала быстро. Грызуны с коротким и копытные с длинным жизненным циклом начиная с плиоцена и плейстоцена эволюционировали примерно с одинаковой скоростью. Хищные, имеющие длинный цикл и низкую численность популяций, в целом эволюционировали довольно быстро.

Недавно была установлена связь скорости нейтральной молекулярной эволюции белков с интенсивностью обмена веществ в организме. Показано, что уменьшение размера тела в 10 раз увеличивает скорость молекулярной эволюции в 200 раз, а повышение температуры тела на 10 градусов - в 300 раз. Если бы эволюция полностью зависела от случайных мутаций, то мелкие животные с интенсивным обменом веществ эволюционировали бы в сотни раз быстрее крупных животных, чего на самом деле не наблюдается. Следовательно, остается признать, что эволюция определяется какими-то особыми неслучайными полезными мутациями, которые никак не связаны с известными нам процессами случайного мутагенеза, зависимыми от интенсивности метаболизма.

В последнее время существенно изменились представления о том, каким образом в ходе эволюции происходили крупные изменения организации (ароморфозы). Оказалось, что во многих случаях новые черты организации возникают не в какой-то одной эволюционной линии, а в нескольких, развивающихся параллельно. При этом сходные признаки иногда появляются в разных линиях почти одновременно, а иногда - в разное время и даже в разном порядке. Данные признаки постепенно накапливаются, пока, наконец, в одной или нескольких линиях они не проявятся все вместе. Так, например, происходила эволюция млекопитающих, птиц, членистоногих. Здесь очевидно проявляется закономерный характер эволюции. В какой-то момент как бы появляется новая «идея» - например, идея птицы или млекопитающего. И во многих разных группах независимо друг от друга начинают развиваться сходные признаки, хотя, нередко, весьма разными путями [121].

Все эти изложенные факты заставляют предположить, что процесс эволюции направляется каким-то неизвестным нам фактором, который, вероятно, способен осуществлять быстрые адаптивные перестройки генома, например, существенно увеличивая вероятность как отдельных мутаций, так и их сочетаний. Представляется крайне маловероятным, что данный гипотетический эволюционный фактор когда-либо удастся объяснить натуралистически, т.е. с позиций имеющихся в настоящее время физических, химических, биологических и прочих теорий. Т.е. данный фактор запределен, трансцендентен по отношению к известным нам схемам теоретического объяснения.

Сказанного достаточно, чтобы сделать заключение: нам совершенно не понятны те механизмы, которые привели вначале к возникновению живого на земле, а потом породили все известное нам многообразие животных и растений. Но это означает, что нам не понятно ни происхождение человека, ни происхождение его сознания. Известные нам законы природы не только не объясняют, как возникла жизнь и как сформировались виды живых организмов, но, напротив, непредвзятый анализ показывает, что возникновение жизни и эволюция — есть нечто крайне маловероятное, почти невозможное, “чудесное”. По существу, натуралистические объяснения не работают везде, где мы сталкиваемся с процессами развития, изменения существующих форм жизни. Но они вполне работают, когда мы рассматриваем функционирование уже сформированного организма. Функции клетки или человеческого организма мы вполне можем объяснить исходя из имеющихся данных о строении клетки и человеческого тела. Но как возникла клетка или организм — объяснить натуралистически не представляется возможным.

Существенные проблемы возникают даже в том случае, когда мы пытаемся объяснить развитие организма в онтогенезе. Не существует ясного научного объяснения того, как из одной оплодотворенной яйцеклетки возникает сложный многоклеточный организм. Мы не находим в яйцеклетке какой-либо видимой “программы”, которая определяла бы последовательность построения различных органов и ткани, а также их пространственное расположение. Иными словами, не решен вопрос о генетическом контроле процесса эмбриогенеза [120]. Детальный анализ строения клетки не выявляет в ней какого-либо массива информации, который мог бы выполнять функцию “программирования” всех этапов эмбрионального развития. Молекула ДНК содержит лишь сведения о строении белков, входящих в состав клеток организма, но в ней нет подробного “описания” морфологического строения отдельных органов, описания их пространственной дислокации и механизмов их эмбрионального развития. (Недавно были открыты т.н. Нох-гены, которые ответственны за пространственное распределение органов. Удивительно, однако, что они совершенно одинаковы у мышей, моллюсков и дрозофил. Т. е., они, очевидно, не содержат детальное описание строения органов и путей их морфогенеза [36]). Именно по этой причине в эмбриологии пользуются по сей день популярностью различного рода “полевые” теории, постулирующие существование особых “эмбриональных” или “клеточных” полей, управляющих процессами морфогенеза. (См. подробнее п.5.4).

Рассмотрим теперь процессы развития в области психических, культурных и социальных явлений. Возможно ли дать исчерпывающее натуралистическое объяснение процессов развития индивидуальной психики, а также процессов культурогенеза и социогенеза?

Однозначно ответить на этот вопрос весьма сложно просто потому, что здесь, в отличие от биологии, мы даже не имеем сколько-нибудь проработанных теорий, которые бы объясняли процессы психического, культурного или социального развития с натуралистической точки зрения. Имеющиеся теории имеют преимущественно феноменологический характер, т. е. не затрагивают вопрос о характере тех сил, которые направляют процессы развития. В лучшем случае такие теории пытаются учитывать взаимозависимости между различными классами психических или культурных явлений и, таким образом, представляют процессы развития как результат сложного взаимодействия различных факторов (мотивационных, информационных, идеологических, экономических и т.п.). Примером может служить марксистская теория развития общества, которая ставит развитие духовной культуры в зависимость от развития материального производства (т. н. “экономический детерминизм”).

Но все эти теории не объясняют самого главного — сам механизм возникновения психических, культурных и социальных новообразований. Самый важный вопрос — вопрос о природе человеческого творчества, об источниках этого творчества (а всякое развитие, как индивидуальной психики, так и культуры, — есть творческий процесс) — остается открытым.

Попытки психологов истолковать творческий процесс натуралистически, приводят к теориям, в которых создание нового сводится либо к процессам рекомбинации элементов, полученных в чувственном опыте, либо творчество объясняется в духе теории “проб и ошибок” (т. н. “теория случайных находок”) [172]. Но таким образом к “творчеству” относят то, что, собственно, творчеством не является. Ведь подлинное человеческое творчество, особенно художественное творчество, кроме всего прочего демонстрирует удивительную целостность, целесообразность, внутреннее органическое единство творческого продукта, что, очевидно, невозможно объяснить механическими рекомбинациями или беспорядочными пробами, с последующей селекцией удачных вариантов. (Цельность творческого продукта пытались объяснить с позиций т. н. “теории поля” в рамках “гештальт-психологии”. М. Вертгеймер, в своей книге “Продуктивное мышление” объяснял интеллектуальное творчество как процесс, направленный на “улучшение гештальта”, т. е. направленный на восполнение пробелов, улучшение смысловой структуры воспринимаемой проблемной ситуации [172]. Эта теория, однако, не дает ответа на главный вопрос: каким образом вообще возможно то самое “предвосхищение целого”, которое и позволяет субъекту видеть пробелы, ощущать неполноту воспринятого?)

Следует отдельно рассмотреть процессы развития индивидуальной психики в онтогенезе и процессы культурогенеза.

Развитие психики человека основано на его способности к самообучению. Сущность этой способности нам пока не понятна. Это видно из весьма скромных успехов в области создания “самообучающихся машин”. Создать компьютер, который был бы способен неограниченно повышать свой интеллектуальный уровень, непрерывно обогащать себя новыми знаниями, гибко приспосабливаться к новым условиям — мы пока не в состоянии. Никаких эффективных “алгоритмов самообучения” до сих пор не существует. И даже не ясно является ли проблема создания “самообучающихся машин” разрешимой. Ведь любой алгоритм, будь он даже алгоритмом самообучения (т. е. обладающий способностью к самосовершенствованию), накладывает на систему, ему подчиненную, жесткие рамки, открывая для нее одни возможности и совершенно закрывая другие возможности. Алгоритмическая система может развиваться лишь строго в тех направлениях, которые ей заранее были предписаны. Человек же (как родовое существо) универсален — для него потенциально открыты любые возможности, разрешены любые направления развития и, следовательно, никакой алгоритм не способен воспроизвести в полной мере его способность к саморазвитию.

Самообучающийся алгоритм можно определить как алгоритм, который способен строить другие алгоритмы. Но он не только должен уметь их строить, но должен также быть способен оценивать их пригодность, работоспособность. Однако, как это следует из известной теоремы об алгоритмической неразрешимости проблемы “остановки”, не существует универсальной алгоритмической процедуры проверки пригодности любых алгоритмов. Невозможно алгоритмически установить: остановится произвольный алгоритм при заданных входных данных, или же будет работать вечно. Алгоритмически неразрешима также и проблема проверки непротиворечивости произвольной формальной (дедуктивной) системы. Таким образом, чтобы создавать эффективные новые алгоритмы, необходимо, видимо, выйти за рамки чисто алгоритмического подхода.

Даже способность человека к математическому творчеству, как это следует из теоремы Геделя о неполноте формальных систем, не поддается алгоритмической имитации [148]. Какую бы сложную систему аксиом или алгоритмических предписаний мы не задали, человек всегда способен выдумать что-то новое, невыводимое из данных аксиом и предписаний. (Отсюда, видимо, нужно сделать вывод, что в основе творчества в целом лежит некий “алгоритмически невычислимый” процесс). Таким образом, способность человека к развитию и саморазвитию, видимо, никогда не будет для нас до конца понятна.

Другое важное направление исследований индивидуального развития психики — это проблема способностей. Уже с раннего детства многие люди проявляют повышенные (иногда даже феноменальные) способности к той или иной деятельности. Очень часто появление этих способностей невозможно объяснить ни наследственностью, ни условиями развития, ни воспитанием, ни особо эффективным обучением. Способность в этих случаях проявляется как некий “дар свыше”, как нечто необъяснимое. Талант музыканта, художника, композитора, поэта — не есть что-то “приобретенное в опыте”. Талант либо есть, либо его нет. Если он есть, то он, нередко, проявляется очень рано, иногда сразу в развитой форме — без сколько-нибудь длительного периода ученичества (достаточно вспомнить Пушкина, Цветаеву, Маяковского). Заметим, что и сами художественные произведения, нередко, рождаются спонтанно, сразу в завершенной форме, без всякого видимого усилия со стороны творца. Они как бы просто “высвобождаются”, “актуализируются” в сознании, “входят” в сознание из какой-то “подсознательной” сферы, где они находились до актуализации. Здесь уместно вспомнить известные случаи творчества во сне и случаи внезапного творческого озарения — когда сложная и глубокая идея (научная или художественная) приходила в сознание неожиданно и нередко уже в готовом, законченном виде [1]. Можно также вспомнить удивительные случаи создания талантливых художественных произведений посредством “автоматического письма” в состоянии транса.

Нужно отметить, также, своеобразное явление “отчуждения” творческого продукта от личности его создателя. Творец нередко сам удивлен тем, что он создал, не понимает мотивы, цели и истинное значение продуктов собственного творчества. Творчество требует особого состояния вдохновения, которое еще древние (Платон и др.) характеризовали как род “исступления”, “выхода из себя” (экстазиса), подчеркивая тем самым, что здесь через посредство творца действует некое высшее, надындивидуальное начало. Истинное произведение искусства непременно содержит в себе “надындивидуальный” элемент — именно поэтому оно и интересно для всех. (Но, вместе с тем, творение несет и отпечаток личности его создателя. Это означает, что путь к “общезначимому” лежит через подсознательные глубины индивидуального “Я”). По этой же причине и для самого творца его собственное произведение — есть нечто неожиданное, новое, небывалое, загадочное. (Это обстоятельство, собственно, и делает творчество таким привлекательным).

Развитие способностей (если этот термин вообще уместен) — это процесс непредсказуемый, нелинейный. Эти способности, особенно в области художественного творчества, могут внезапно возникать и исчезать, творческим личностям свойственно терять свой дар, “выдыхаться” (достаточно вспомнить известное явление, когда писатель “исписывается”, начинает повторяться, утрачивает творческий потенциал). Наблюдая развитие творческих способностей мы часто не видим линейного восхождения от более простых и примитивных творений — к более сложным и совершенным. Отметим, что такая же неравномерность и нелинейность свойственна и процессам культурогенеза. Развитие культурных форм далеко не всегда идет по восходящей, от простого — к сложному, от примитивных форм — к более развитым. Самые древние известные нам произведения искусства (наскальная живопись, религиозные гимны и эпос, мифы) далеко не всегда примитивны, нередко обладают очень высокими художественными достоинствами, содержат глубокие философские идеи. Древние языки (например, санскрит, латынь, древнегреческий) отнюдь не являются более простыми, чем современные языки. Напротив, в развитии языков четко прослеживается тенденция к упрощению.

Развитие цивилизаций, отдельных культурных форм и художественных направлений нередко носит “взрывной” характер — путь от примитивных форм искусства, идеологии и общественной организации — к развитым, высокодифференцированным формам, часто занимает всего лишь период жизни нескольких поколений (такой “взрывообразный” культурогенез, например, наблюдался в античной Греции в период 6—5 вв. до нашей эры). Такие же “скачкообразные” изменения культурной жизни наблюдаются и в наше время (возникновение художественного “авангарда” в начале 20 века, формирование “рок-культуры” в 50—60 годы и т.п.).

Процессы культурогенеза часто выглядят как подобие “вулканического извержения”. Это как бы некие “прорывы” “творческой энергии” из “трансцендентного плана” бытия в наш предметный мир. Эти “прорывы” в короткие сроки порождают как бы “на пустом месте” огромное разнообразие новых художественных, музыкальных, литературных направлений. Именно в эти “активные” фазы культурогенеза, как правило, и рождаются шедевры. Затем “энергия” убывает, культурные формы стабилизируются, стереотипизируются — наступает эпоха застоя, эпигонства. Этот процесс заканчивается, рано или поздно, гибелью данного культурного организма. Именно по такому сценарию развивалось большинство известных нам древних цивилизаций (древнеегипетская, греко-римская, китайская и др.). Таким же образом развиваются и отдельные формы культуры.

“Взрывной” характер культурогенеза, как нам представляется, невозможно объяснить какими-либо “естественными” причинами. Это хорошо понимал и отразил в своей оригинальной теории этногенеза Л.Н. Гумилев [47]. Для объяснения процессов этногенеза ему понадобилось обращение к неизвестным “космическим” факторам, способным оказывать воздействие на поведение больших человеческих сообществ. Причем действие этих факторов оказывается привязанным к определенным временным интервалам и определенным географическим зонам. Это означает, что процессы этногенеза связаны с какими-то общими изменениями, происходящими в биосфере Земли.

Вообще сам факт существования культуры необъясним натуралистически. Культура — по определению, есть нечто “надприродное” — это все то, что творится человеком, причем творится именно в силу того, что человек — не есть просто часть природы, не есть только животное. Чисто природное существо не способно создавать что-то такое, что выходит за рамки “только природного”. Следовательно, сама способность творить культуру уже указывает на существование в человеке “надприродного” начала. Человек отчасти природное, отчасти — надприродное существо. Он принадлежит сразу двум мирам: природному и трансцендентному. Культура — это и есть “проекция” трансцендентной сферы бытия в природный мир.

Хотя артефакты материальной культуры сами по себе есть обычные физические объекты и, с этой точки зрения, они принадлежат природному миру, но, по способу генезиса — они есть объекты надприродные, т.к. они не могут быть порождены какими-либо естественными, природными процессами (точнее говоря, вероятность их естественного возникновения пренебрежимо мала). Естественно поэтому предположить, что в создании культурных предметов принимают участие какие-то надприродные, трансцендентные факторы, которые, в этом случае, действуют (через посредство человека) в составе природной реальности.

Заметим, что имеющиеся в настоящее время попытки натуралистического объяснения возникновения