Дьявольское отродье

 

Но повсюду среди сынов Божьих скрываются отпрыски сатаны, которым суждено существовать, пока Он не «очистит гумно Свое»,[63]и потому в славном граде [Флоренции] родился сей отпрыск дьявола, искуснейший в пороках среди сынов Божьих и написавший книгу, что смердит самой мерзостью бесовской.

Кардинал Реджинальд Поул о Никколо Макиавелли

 

Post res perditas («Когда все безнадежно»). Именно так Макиавелли не раз будет называть во всех отношениях переломный период жизни, наступивший после увольнения из канцелярии. Лишившись работы, покровительства и почти всех друзей, Никколо, ненавидимый новым правительством, с тоской вспоминал былые дни, когда он пользовался властью и почетом, и неизменно всеми силами стремился вернуть утраченное. В то же время Макиавелли приходилось заботиться о семье, а доходов, ежегодно приносимых ему небольшим поместьем, едва хватало на повседневные нужды, к счастью с непредвиденными расходами, как то, например, лечение тяжкого недуга, столкнуться ему не пришлось. Будущее Никколо видел в черном свете.

Но как бы плохо ни было, худшее было еще впереди. В феврале 1513 года двое молодых людей, Пьетропаоло Босколи и Агостино Каппони, сговорились убить Джулиано де Медичи. Но один из них неосторожно обронил список людей, которых они хотели посвятить в свой замысел, и среди них оказался Никколо Макиавелли. Вскоре власти арестовали Босколи, Каппони и всех, значившихся в списке. Не застав Никколо дома, Комиссия Восьми по охране государства издала указ, согласно которому всякий, кто знал о местонахождении Макиавелли, обязан был в течение часа сообщить властям под угрозой ссылки или конфискации имущества. Никколо пришел сам, и подобно другим подозреваемым, его несколько раз (четыре, хотя позже он утверждал, что шесть) подвергали пыткам на дыбе (strappado), выбивая из него признание.[64]

Однако никаких связей Макиавелли с заговорщиками из списка обнаружить не удалось, кроме разве что дружбы с Никколо Валори и Джованни Фольчи и знакомства с Босколи. Фольчи сказал, что во время бесед с Макиавелли того гораздо больше интересовали «войны, нежели город». То, что Никколо больше внимания уделял внешней политике, чем внутренней, свидетельствует о том, что он все еще лелеял надежду вернуться в канцелярию. Но власти на всякий случай решили заточить Макиавелли в тюрьму, пока не решат его дальнейшую судьбу.

Заговор задумали два интеллектуала, начитавшиеся трудов по античной истории и вообразившие себя Брутами. Власти, вовремя разгадав их планы, решили устроить показательный суд над ними. Босколи и Каппони приговорили к смертной казни через обезглавливание, Валори и Фольчи – к двум годам заключения в Вольтерре, а всех остальных – к различным срокам тюремного заключения во флорентийских владениях. Ночью ожидавший своей участи Макиавелли услышал траурные литании «черных»,[65]которые сопровождали двоих смертников на казнь. Все тело Никколо изнывало от боли. Он лежал со связанными ногами в зловонной камере, по стенам которой ползали вши, и его флорентийский характер не выдержал. Именно там Никколо и сочинил сонет для Джулиано де Медичи, содержавший эти пронзительные строки: «Теперь сквозь утра светлого дремоту,/ и это всех сильней меня терзает,/ мне всякий раз ужасный мнится голос / «Настал твой час», – он говорит и тает».

Макиавелли всегда терпеть не мог глупцов, и случай с Босколи и Каппони лишь подтверждал флорентийскую поговорку: «Дуракам в раю не место» (Per I bischeri non c'e paradiso). Тем временем Никколо мог развлечь Джулиано еще одним сонетом, посвящавшимся некоему вымышленному господину и содержавшим нападки на знаменитого поэта Андреа Дацци и его «дрянную комедию». Вероятно, то, что Дацци обучался у первого наставника Макиавелли – Марчелло Виргилио Адриани, – не был случайностью, и Никколо затаил обиду на бросивших его давних коллег по канцелярии. Но у него еще оставались влиятельные друзья: сразу же после ареста Макиавелли его брат Тотто отправил с курьером письмо Франческо Веттори, который в тот момент был послом Флоренции в Риме, и просил справиться у кардинала де Медичи об освобождении Никколо. Однако свободу Макиавелли даровали совсем иные люди.

21 февраля 1513 года скончался Юлий II. «Причина разорения всей Италии» – именно такую эпитафию понтифику напишет в своем дневнике венецианский хроникер Марин Санудо, а затем с ликованием добавит несколько ходивших по Риму виршей о папе. Кардиналы собрались на конклав и поначалу никак не могли выбрать преемника, пока Франческо Содерини не обратился к Джованни де Медичи с предложением, от которого тот не мог отказаться: амнистии для всех изгнанных Содерини и соглашения о брачном союзе между двумя семействами. До этого Медичи получил в свою пользу всего один голос (предположительно свой же), но Франческо использовал свое влияние на профранцузски настроенных кардиналов и склонил мнение конклава в пользу Джованни. 11 марта объявили, что новым папой под именем Льва X был избран кардинал Джованни де Медичи. Когда весть об этом достигла Флоренции, весь народ разразилось бурным ликованием.

Впервые в истории на папский престол взошел флорентиец. Все решили, что папство одного из их сограждан гарантирует всем благоприятные условия для торговли. Во время трехдневных празднеств, последовавших за избранием Льва X, власти Флоренции объявили общую амнистию для всех (за некоторым исключением) политических заключенных. В их числе оказался и страдавший в застенках Макиавелли, который благодарил судьбу за то, что папская амнистия избавила его от необходимости искать дополнительные деньги на уплату залога.

Вероятно, «Песнь блаженных духов» (II Canto degli Spiriti Beati) Никколо сочинил сразу после освобождения. В этой карнавальной песне (canto carnascialesco) – стихотворном сочинении, исполнявшемся на карнавале, – Никколо изобразил, как на землю спускаются райские духи и приносят мир и процветание: в то время силы христианства объединились, чтобы бороться с османской угрозой.[66]Что касается карнавала, то Лев X был избран во время Великого поста, но строгие запреты временно отменили, чтобы Флоренция могла отпраздновать это событие как следует. Песнь во многом льстила Медичи и содержала несколько традиционных христианских мотивов, что было не очень характерно для Макиавелли. Угодив в темницу, пережив пытки и почти чудом избавившись от эшафота,[67]набожным католиком стал бы всякий, не только Никколо.

Дома Макиавелли написал Франческо Веттори, поблагодарив его и Паоло за попытки добиться его освобождения, и добавил: «Судьба меня всячески карала, но, слава Богу, все позади. Надеюсь, впредь мне не придется выносить то же самое, и не только потому, что я буду осторожнее, но и потому, что атмосфера вокруг меня станет свободнее и бремя подозрений спадет». Затем он порекомендовал Тотто на должность при дворе папы, попросив Франческо замолвить слово за него перед понтификом. Также Макиавелли попросил Веттори передать Джулиано де Медичи прошение взять его к себе на службу, «поскольку я верю, что это принесет мне славу, а вам выгоду». Гораздо больше, чем высокопарные идеи о служении во благо государства, Макиавелли заботили две типичных для флорентийцев земных потребности – слава и выгода (honore et utile). В другом письме Франческо Никколо вновь просил содействия и благодарил друга за приглашение погостить у него в Риме. Макиавелли возлагал надежды на Веттори, так как именно он вместе с двумя родственниками Никколо собрал тысячу флоринов, которые после увольнения из канцелярии требовалось уплатить в качестве залога за надлежащее поведение. Более того, Паоло Веттори установил тесные связи с Джулиано де Медичи, которого Макиавелли видел в качестве возможного покровителя.

Но помочь Никколо не мог никто, даже Веттори. В поисках выгодных должностей в Рим приезжали толпы кандидатов, и Франческо, в отличие от Паоло (преданного сторонника Медичи), фаворитом папы не был. Вероятно, на отношение понтифика к Веттори повлияло его поведение во время изгнания Содерини, а также его мнение о том, что некоторые республиканские институты следует сохранить, и потому Франческо не рассчитывал надолго задержаться на своем посту. Об этом он написал Никколо 30 марта и получил гневный ответ крайне раздосадованного Макиавелли, который подписался как «бывший секретарь» (quondam secretarius). Также он сообщал, что по возможности приедет в Рим, чтобы лично просить понтифика о помощи, категорично решив: «Подожду до сентября», хотя и размышлял о том, разумно ли обращаться за рекомендацией к кардиналу Содерини. Кроме того, Никколо написал, что хотел бы обменяться с Веттори мнениями о текущих событиях. Франческо, удрученный тем, что не сумел предсказать избрание Льва X, возразил: «Я не желаю ничего обсуждать с позиции разума, ибо меня так часто сбивали с толку». На что Макиавелли ответил:

«Если Вам опостылело рассуждать о событиях, видя, что многое случается вопреки всем рассуждениям и замыслам, то Вы правы – подобное бывало и со мной. Впрочем, мне проще сказать Вам об этом, чем разрушить воздушные замки в голове, ибо фортуна устроила так, что я ничего не смыслю ни в шелкодельческом ремесле, ни в ремесле сукно‑дельческом, ни в прибылях, ни в убытках, и мне годится рассуждать только о государстве; и нужно, чтобы я и далее рассуждал о нем либо решился вовсе замолчать».

Судя по этому отрывку, легко понять, как одиноко было Макиавелли в таком городе, как Флоренция, где даже сегодня благодаря приземленности его жителей интеллектуальная беседа стала большой редкостью.[68]Кроме того, работая в канцелярии, Никколо был погружен в политику четырнадцать лет и теперь тосковал по всему, что хоть как‑то могло вернуть его в те времена.

Что же касается работы, Макиавелли не собирался так легко сдаваться. 16 апреля он вновь обращается к Веттори настоятельно попросить Джулиано де Медичи, «который направляется туда», и кардинала Содерини подыскать ему должность, «ибо я не верю, что все же есть возможность найти способ использовать мои способности если не во благо Флоренции, то хотя бы на пользу Рима и папства». Он также подробно описал новости в жизни общих знакомых: Донато дель Корно открыл еще один магазин, где начали собираться содомиты; Джироламо дель Гуанто потерял жену, но, просидев несколько дней как «снулая рыба», решил жениться снова, о чем Никколо сплетничал с друзьями; Томмазо дель Бене «стал странным, грубым и докучливым» и, купив около семи фунтов телятины, настоял на том, чтобы Макиавелли с двумя приятелями разделил с ним стоимость ужина, что обошлось каждому в четырнадцать сольдо: «У меня нашлось только десять, и теперь он каждый день просит меня вернуть остальные четыре, даже вчера вечером он донимал меня на Понте Веккьо». Так Макиавелли усиленно намекал – если только Веттори способен был понять это – на то, что он отчаянно нуждался в должности.

Франческо ответил Макиавелли спустя несколько дней, сообщив о перемирии между Францией и Испанией, и добавил, что попытки переговорить с Содерини о его кандидатуре, скорее всего, приведут к обратному результату, «ибо, хоть он и замешан во многом и внешне пользуется благосклонностью папы, многие флорентийцы до сих пор его недолюбливают, и потому поддерживать вас было бы с его стороны неразумно. Кроме того, полагаю, у него и так нет ни малейшего желания этим заниматься, ведь вам известно, насколько он осторожен». В действительности Содерини оказался человеком не только осторожным, но и зачастую крайне скупым и алчным, о чем и Макиавелли, и Веттори должны были бы знать. Но в отличие от кардинала, который ни на что не решался, если это не сулило ему выгоды, Франческо предлагал другу бесплатно погостить у него в Риме, потому что его брат Паоло вошел в Комиссию Восьми по охране государства (что для Макиавелли означало бы конец ограничений на право передвижения), пытаясь завлечь Никколо возможностью «проводить время с девушкой, что живет по соседству».

Никколо неизменно отказывался от предложения Веттори и в декабре следующего года объяснил, что в Риме ему придется посетить «тех Содерини» и что боится вновь угодить во флорентийскую тюрьму, «ибо эта власть прочна и надежна, но подозрения постоянно множатся». Если учесть, через что Макиавелли уже довелось пройти, он имел все основания вести себя благоразумно. Однако Веттори просил его не беспокоиться, ведь Никколо ничего не должен Содерини, и в любом случае Франческо сомневается, что бывший гонфалоньер вообще захочет его видеть.

В то время Лев X простил Пьеро Содерини, и тот обосновался у своего брата‑кардинала в Риме. Понтифику действительно пришелся по нраву честный, хотя иногда и неуместно откровенный Пьеро, к тому же папа в любом случае имел все основания приглядывать за сторонниками бывшего гонфалоньера. Льва беспокоило положение дел во Флоренции, и особенно вопрос о неприкосновенности власти Медичи в городе. Он хотел, чтобы бал правил его брат Джулиано, человек пожилой и умудренный опытом, но сразу же после конклава Джулиано покинул Флоренцию, надеясь в Риме устраниться от беспокойства и суеты. Следующим кандидатом Льва X был его незаконнорожденный кузен Джулио, но тот был священнослужителем и считал, что в Риме у него больше карьерных возможностей, чем во Флоренции. Так или иначе, папе нужен был доверенный помощник, и несмотря на то, что после смерти Козимо де Пацци («Прими, Господи, его душу и всех его родичей», – напишет об этом Макиавелли, правда, насколько искренне – остается лишь гадать) архиепископом Флоренции он назначил Джулио, понтифик решил держать его рядом, в Ватикане.

Оставался только сын покойного Пьеро де Медичи, Лоренцо, но ему было только двадцать лет, и уезжать из Рима он не желал, сознавая, каким авторитетом там пользовались родственники понтифика. «Во Флоренции ему пришлось бы действовать с предельной осторожностью, тогда как в Риме осмотрительность ему была ни к чему», – напишет Франческо Веттори в своей работе «Краткая история Италии» (Sommario delle Istoria d' Italia). Более того, Лоренцо был под пятой своей матери, властной Альфонсины Орсини, для которой карьера сына была важнее собственных амбиций. Папа, из показной добродетельности, подробно наставлял племянника о том, как следует поступать: на ключевые должности назначать только людей проверенных, а если таковых не имеется, убедиться, чтобы посты достались людям трусливым и без царя в голове; угождать честолюбцам из низших сословий, назначая их на мелкие должности; обязать Комиссию Восьми по охране государства докладывать обо всем; правосудие над людьми мелкими вершить быстро; в судебные тяжбы не ввязываться; но что важнее всего – склонить на свою сторону всех чиновников казначейства (Monte Сотипе), «ибо в нем сокрыто сердце города». Однако Лев X понимал, что влияние Медичи было тесно связано с папством и после его смерти никто не сможет гарантировать им власть во Флоренции. Избрание Льва буквально подбросило его семейство на верхушку иерархии: от управления итальянским государством средней руки до невиданных высот европейской монархии. И папа пойдет на все, чтобы эта власть закрепилась за ними как во Флоренции, так и за ее пределами.

Макиавелли же заботили куда более земные вещи: он все еще верил, что главным его козырем станет благосклонность Джулиано де Медичи. Вероятно, в это же время Бьяджо Буонаккорси (при участии Никколо) переписал и переплел ряд поэм таких авторов, как Лоренцо Великолепный де Медичи (отец Джулиано), Аньоло Полициано (учитель Джулиано) и сам Никколо Макиавелли, чьи поэтические сочинения были также обращены к некоей юной красавице, с которой отождествлялся Джулиано. Если учесть, что иллюстрации в книге приписываются Сандро Боттичелли (одному из любимых художников Медичи в период до 1494 года), возможно, Бьяджо и Никколо пытались создать некую историю близких отношений Макиавелли с тогдашними правителями Флоренции, надеясь тем самым произвести впечатление на Джулиано и добиться для Никколо нового назначения.[69]

Эти и другие попытки Никколо почти ни к чему не привели, а он крайне нуждался в деньгах, поскольку доходы его были более чем скромными, а долги ему никто не прощал. Тот факт, что Макиавелли, по собственному признанию, любил тратить деньги и просто «не мог не тратить», лишь усугубляло его и без того тяжелое финансовое положение. Соль на рану сыпал и Веттори, вечно ворчавший, что, дескать, его налоговые платежи повысились до четырех флоринов: «Я более не занимаюсь торговлей, и потому моих доходов едва хватает на жизнь, а у меня дочери, которым нужно приданое». Кроме того, власти приказали Никколо представить отчет о доходах, полученных за время службы в канцелярии, и потому несколько раз – с апреля по июль 1513 года – его допустили во дворец правительства. Видимо, отчет Макиавелли оказался достаточно убедительным, потому что больше об этом нигде не упоминается.

Увязнув в заботах, Никколо утешался письмами Веттори, в которых тот рассказывал о текущих событиях, и отвечал на его политические комментарии. Конечно, в отличие от Франческо, Макиавелли не имел возможности узнавать новости и оправдывался: мол, «по невежеству своему рассуждаю лишь на основе того, что вы мне присылали». Но в душе Никколо оставался теоретиком и просто не мог удержаться от умозрительных заключений (castelluci) о развитии межгосударственных отношений. Нередко они с Веттори вступали в словесную дуэль, обсуждая различные возможности, лежавшие перед европейскими государями.

Макиавелли все еще верил в могущество Франции, даже после того, как весной Людовик XII попытался отбить Милан, но 6 июня потерпел поражение в кровопролитной битве с войсками швейцарцев и миланцев при Новаре. К тому же французам еще предстояло отразить нападение англичан.

Однако самой серьезной угрозой Италии Никколо считал не османов (как утверждал Веттори), а швейцарцев: после Новары они формально контролировали герцогство Миланское, а сама битва доказала, что ранее французам удавалось побеждать лишь потому, что им противостояли наемные армии. Античная история показывала, что почти всегда побеждал тот, кто полагался на гражданское войско, а Ганнибал и Пирр, которым все же удавалось побеждать с наймитами благодаря своим способностям и характеру, лишь подтверждали правило.

Недальновидность Макиавелли легко критиковать задним числом, хотя верно и то, что он не принимал всерьез победы испанцев в Барлетте, Чериньоле и Гарильяно над армиями, состоявшими во многом из швейцарцев, которые в то время выступали именно в роли наемников под командованием французов. В силу того что Никколо не склонен был лгать себе, он не мог не задуматься над тем, почему непрофессиональная армия Флоренции потерпела в Прато столь сокрушительное поражение от наемников, которых он так презирал. Но подобных вопросов предпочитал себе не задавать, ибо ответы на них просто‑напросто свели бы на нет его мировоззрение, зиждившееся на античных образцах, к тому же Макиавелли считал себя отцом ополчения и, подобно многим родителям, не замечал недостатков своего обожаемого дитяти.

После разгрома ополчения в Прато одержимость Никколо народной армией только возросла, и он был весьма озабочен намерениями новой власти распустить ополчение. На Совет Девяти уже соответствующим образом повлияли – командиров рот уволили, хотя само ополчение пребывало в подвешенном состоянии, пока правительство думало да гадало, как с ним поступить. Макиавелли, вероятно, знал, что в этом вопросе мог рассчитывать на поддержку Франческо. Где‑то в сентябре – ноябре 1512 года Паоло Веттори направил Джованни де Медичи служебный доклад, в котором он (тогда еще кардинал), кроме прочего, поднимал вопрос о том, так уж необходимо нанимать профессиональную армию для обороны Флоренции и насколько выгодно сохранить ополчение в контадо и дистретто и при случае подавлять с его помощью восстания. Его брат Франческо соглашался с тем, что «войска… нужно держать наготове, а в городской страже необходимо поддерживать дисциплину». Вторя замечаниям кардинала, в 12–14‑й главах «Государя» Макиавелли подчеркнет важность гражданской армии для безопасности правителя.

В действительности Медичи нуждались в ополчении, поскольку найм крупного войска лег бы на плечи Флоренции тяжелейшим финансовым бременем, что, вероятно, вызвало бы негодование тех, кому правители хотели угодить. Кроме того, обучение новобранцев могло хотя бы внешне подтвердить факт того, что Медичи не намерены упразднять свободные институты власти и править железной рукой. Приняв во внимание все эти соображения, власти решили в мае следующего года возродить пешее ополчение под юрисдикцией Комиссии Восьми по охране государства, заменившей Советы Девяти и Десяти. Еще год спустя будет введена совершенно новая и эффективная структура военного командования.

25 августа Макиавелли написал Веттори с просьбой переговорить с Джулиано де Медичи о судьбе Донато даль Корно, который уже не раз тщетно пытался попасть в список кандидатов на государственные должности. Вмешательство Джулиано потребовалось, поскольку выборщики были крайне «разборчивы» и, вероятно, отказали Донато из‑за его приверженности однополой любви, равно как из‑за недостаточно высокого положение в обществе, хоть он и считался влиятельной персоной. Никколо славился великодушием по отношению к друзьям, однако, помогая Донато сделать политическую карьеру, он, возможно, рассчитывал на то, что и его друг не останется в долгу и однажды, заняв место в высшем эшелоне власти, пособит и ему. На письме Макиавелли местом отправления значилась Флоренция, однако с апреля предыдущего года Никколо перебрался в свое имение Сант‑Андреа в Перкуссине. Там он прожил до февраля следующего года, изредка наведываясь во Флоренцию по делам, а все остальное время проводя «в глуши, вдали от людей».

Однако все обстояло не совсем так. В частности, Макиавелли жил со своей семьей, верной женой и подраставшими детьми, переехавшими к нему весной. Кроме того, имение хотя и располагалось в сельской местности Тосканы, но и глушью отнюдь не было, в чем нас убеждает Никколо. Через Сант‑Андреа пролегал тракт, соединявший Рим и Флоренцию, благодаря чему в поселении можно было без труда узнавать новости, так как на постоялом дворе непременно останавливались путники и, по признанию самого Макиавелли, рассказывали о происходящем в кругах власти. Более того, жизнь в деревне позволяла Никколо работать над сочинениями, отстранившись от политической суматохи столицы.

Свою жизнь в деревне он подробно опишет 10 декабря, отвечая на письмо Веттори, полученное в конце предыдущего месяца и повествующее о праздной жизни Франческо в Риме. «Я вижу, сколь спокойно и размеренно вы исполняете обязанности своей службы», – съязвит Макиавелли в первом абзаце, не в силах скрыть зависти: совсем недавно Веттори получил повышение и теперь общался с послами, обедал с кардиналами и позволял себе любовные похождения на стороне. Затем Никколо рассказывал о своем времяпрепровождении – об охоте на дроздов и других птиц. Он поведал о забавной перебранке с дровосеком и о том, как пообещал друзьям отдать несколько связок дров, но, поразмыслив, сказал им, что дров у него не осталось, «причем все огорчились, особенно Баттиста, который причислил это к прочим последствиям поражения в Прато».[70]

По утрам Макиавелли гулял в лесу, прихватив с собой томик Данте, Петрарки «или кого‑нибудь из второстепенных поэтов, Тибулла, Овидия», чтение которых служило ему утешением. Затем отправлялся в ближайшую харчевню, где беседовал с проезжими постояльцами. Отобедав с семьей и вкусив «пищи, которой меня одаривают бедное имение и скудное хозяйство», Никколо вновь отправлялся в харчевню и остаток дня проводил за игрой в карты и нарды с местными жителями. Чаще всего такие поединки заканчивались бурными перебранками, и, «не гнушаясь этими тварями, я задаю себе встряску и даю волю проклятой судьбе – пусть она сильнее втаптывает меня в грязь, посмотрим, не устыдится ли она, наконец». Возвратившись домой, Макиавелли снимал испачканные, запыленные одежды и, облачившись в мантию, подобающую его званию, беседовал с великими мужами древности, внимая их мудрым наставлениям.

Так, вдохновляясь этими беседами, Никколо начал небольшую книгу «О государствах» (De Principatibus), в которой рассматривал принципы государственного управления и которую собирался посвятить Джулиано де Медичи. «И если вам когда‑либо нравились мои фантазии, – писал он Веттори, – вы и эту примете не без удовольствия, а государю, особенно новому, она может пригодиться». А затем добавлял, что обсудил с Филиппо Казавеккиа, как бы ему улучить возможность и лично вручить свое сочинение Джулиано. Друзья взвесили все за и против, но Никколо все равно надеялся, что Медичи примет его на службу, «хоть камни ворочать». Вопреки всему он верил, что по его книге «будет видно, что я не проспал и не проиграл в бирюльки те пятнадцать лет, которые посвятил изучению государственного искусства, и всякий захочет использовать богатый опыт человека, готового им поделиться». Как бы ни сложилось его трудоустройство, в своих интеллектуальных способностях Макиавелли никогда не сомневался.

Спустя десять дней он вновь написал Веттори и в очередной раз попросил его похлопотать о Донато даль Корно, карьера которого, судя по всему, натолкнулось на подводные камни флорентийской политики. В ответ Веттори заверил друга, что уже предпринял некоторые шаги, чтобы помочь даль Корно, и что все это время присматривался, не подвернется ли работа для Никколо. К тому же Веттори добавил, что будет рад получить его сочинение и по прочтении выскажет свое мнение о том, стоит ли вручать его Джулиано. Но Макиавелли не мог ждать и, возможно, именно тогда и отправил Джулиано сонет под названием «Дрозды», приложив к посланию сверток с птицами. Вероятно, подобным жестом Никколо хотел намекнуть предполагаемому покровителю на то, что вскоре он пришлет ему нечто более значительное:

 

Я вашему Великолепью шлю

Немного дичи – скромный дар, не скрою, –

Чтоб о себе, обиженном судьбою,

Напомнить вам. Увы, за что терплю?

Коленопреклоненно вас молю:

Тому, кто брызжет на меня слюною,

Заткните глотку этою едою,

Чтоб злую клевету свести к нулю.

Возможно, мне заметит Джулиано,

Увидев дар, что я не прав и тут,

Что тощий дрозд – не пища для гурмана.

Но ведь Макиавелли тоже худ, –

Скажу в ответ, – однако, как ни странно,

Наветчики меня со смаком жрут.

Прошу не счесть за труд

Ощупать птиц, и вы поймете сразу,

Что лучше доверять рукам, чем глазу.[71]

 

Но и на этот раз мечтам Макиавелли не суждено было сбыться, и, возможно, разочарование автора еще больше усиливалось тем, что в письме от Веттори он не нашел ничего, кроме сплетен, анекдотов и причитаний по поводу ослабшей мужской силы. Никколо не желал тратить время на подобное самоуничижение и написал Франческо, что ему, «большому любителю женщин», по‑видимому, придется приехать в Рим и развеять его аскетизм, «ибо, едва оценив ваше положение, я бы сказал: «Посол, проявите благоразумие, иначе вы зачахнете: здесь же нет ни юношей, ни девушек. На кой дьявол нужна такая жизнь?»».

По крайней мере, о собственной мужской силе Макиавелли беспокоиться не приходилось. С началом зимних холодов он вернулся во Флоренцию и большую часть времени проводил в лавочке Донато даль Корно и доме Кудряшки, несмотря на то, что его постоянное присутствие уже начинало раздражать хозяев. Донато окрестил его «магазинным клопом», а куртизанка – «клопом постельным».[72]Тем не менее Никколо обнаружил, что все нуждаются в его советах, и грелся подле жаровни Донато[73]и иногда в постели куртизанки. Дама, приземленная и сведущая в житейских делах, с трудом понимала возвышенные доводы Макиавелли. «Ох уж эти мыслители! На что же они живут? – однажды воскликнула она в недоумении. – По‑моему, они просто переворачивают все с ног на голову».

Но с ног на голову оказались перевернуты не только мысли в голове Макиавелли. За несколько месяцев, проведенных Никколо в уединении, Лоренцо де Медичи взял под контроль Флоренцию, а Джулиано окончательно обосновался в Риме. Медичи неуклонно возрождали свою старую конституцию: балья восстановила прежние органы власти, которые до революции 1494 года позволяли семейству удерживать город в своих руках. Но не всё у правящего клана шло гладко. Сама балья выступила против инициатив, дающих Медичи еще большую власть над Флоренцией: в частности, был отклонен проект закона, предоставлявшего Джулиано неограниченно управлять фискальной политикой и выбирать кондотьера по своему усмотрению. Более того, даже приближенные к власти поняли, что Медичи, заняв папский престол, не всегда находили время для Флоренции. Неизменное отсутствие правителя в городе и вовсе пришлось не по нраву флорентийцам.

Сложившаяся ситуация не только ослабляла авторитет Медичи, но и оставляла лазейки для распрей между членами правительства. Джулиано пришлось самому вмешаться и прислать письмо, чтобы избавить своего протеже Джованни Берарди от посягательств его противников, ранее пытавшихся помешать ему занять пост гонфалоньера. Тот факт, что Берарди также оказался бывшим другом Содерини, свидетельствует о замысловатой политической игре, которую затеяли Медичи, чтобы склонить на свою сторону как можно больше флорентийцев. Но вопреки всем усилиям, с упразднением Большого Совета многие – больше, чем Медичи могли завлечь, – лишились политического влияния, которым пользовались на протяжении восемнадцати лет.

К тому же политическое переустройство 1512 года заставило «плакс», при Содерини отличавшихся сильной разобщенностью, сплотиться, и в итоге властям не раз приходилось усмирять монахов, читавших апокалипсические проповеди и речи в защиту Савонаролы (Макиавелли со свойственным ему сарказмом обычно посмеивался над подобными нравоучениями). Пытаясь бороться с инакомыслием, в 1513 году перед выборами на высшие посты правительство провело особую проверку кандидатов, по условиям которой в избирательные списки попадали лишь те, кого ранее уже проверяли на пригодность занимать менее значительные должности, что весьма воодушевило таких, как Донато даль Корно. Стало ясно, что без личного присутствия кого‑нибудь из членов семейства Медичи невозможно было контролировать власть в городе.

Лоренцо де Медичи прибыл во Флоренцию в самый последний момент – 10 августа. В сравнении с Римом родной город мог предложить ему лишь головную боль и гарантированное безденежье. Уже в октябре он пожалуется понтифику на финансовую истощенность Флоренции, чтобы убедить его не высасывать из города деньги для своих походов (несмотря на все заявление о нейтралитете, незадолго до битвы при Новаре Лев X выделил швейцарцам 42 тысячи дукатов).

Кардиналу Джулио правитель сказал: «Ведь вам известно, сколь трудны и обременительны попытки выудить деньги у этого народа, особенно если ему ничего не угрожает».

Ничуть не меньше флорентийцы сопротивлялись его попыткам навязать им выгодную Медичи стратегию семейных связей. В частности, против перспективной женитьбы одного из Сальвиати на девушке из семейства Аламанни выступил сам Джакопо Сальвиати, который всем говорил: «Если Лоренцо попытается заставить меня дать согласие, я обращусь к папе и Джулиано, которые никогда мне не отказывали». Очевидно, часть тех, кто снискал добрую репутацию (uomini dabbene), считала Лоренцо мелкой сошкой в сравнении с другими Медичи, к тому же его собственная казна иссякла. Мать Лоренцо донимала понтифика просьбами увеличить ежемесячное содержание сына, насчитывавшее 400 дукатов, и в итоге с помощью папского датария Сильвио Пассерини ей удалось вытянуть из папы увеличение расходов на содержание четырех коррумпированных ведомств до 10 тысяч дукатов в год.

Гораздо меньшего Альфонсина Орсини добилась, убеждая сына сдерживать свои траты: Лоренцо открыто заявил, что намерен радоваться жизни, пока это позволяют молодость и понтифик. Его дед (и тезка) пришел к власти примерно том же в возрасте, но благодаря уму, образованию и энергичности стал искусным интриганом, тогда как его внук оказался весьма неловким во всем, что касалось политики, и вместо того, чтобы приманивать нужных людей, напротив, отпугивал их.

В феврале 1514 года Альфонсина напишет сыну о расколе в многочисленном клане Медичи: одни объединились вокруг Джакопо и Лукреции Сальвиати, другие стали на сторону Лоренцо. Джакопо был в ярости, потому что, несмотря на его возражения, женитьба Сальвиати – Аламанни состоялась. Более того, папа не сдержал своего обещания сестре передать ее новым родственникам несколько прибыльных земель. Лукреция умоляла Льва, чтобы тот позволил Джакопо скрыться в Риме от дальнейших унижений. Лоренцо лишь пожал плечами, заявив, что был бы рад избавиться от столь надоедливого паразита. Кроме того, что Лоренцо без тени дипломатичности относился к Сальвиати, он сумел вызвать негодование и своих сторонников, подолгу задерживаясь в Риме и зачастую никого не предупреждая об отъезде и тем самым лишая их возможности принять то или иное решение без его ведома.

Поначалу поведение Лоренцо вызывало всеобщее восхищение. Он рано вставал, давал аудиенции и живо интересовался городской политикой и попытками властей реформировать государство. Видимо, первоначально и Макиавелли не оставила равнодушным честность и скромность Лоренцо, и он писал Веттори: «Он внушает скорее симпатию и почтение, нежели страх; что труднодостижимо и потому весьма похвально». Примерно в то же время Никколо задумал посвятить свою книгу не Джулиано, а Лоренцо, полагая, что тот скорее предоставит ему пост. Кроме того, Макиавелли мог не сомневаться в том, что Веттори не раз называл его имя в Риме и, вероятно, мог убедить понтифика Джулиано в его преданности. Никколо, возможно, и не знал о семейных распрях Медичи и потому не понимал, что, приняв одну сторону, он автоматически становился врагом другой. Вне зависимости от исхода этого противостояния, такой мелкой сошкой, как Макиавелли, можно было с легкостью пожертвовать.

Однако Никколо все еще надеялся, что его памфлет поможет завоевать благосклонность Медичи. Он уговорил Веттори помочь ему и убедить фискальный комитет Флоренции снизить его налоговые вычеты: Франческо написал компетентным чиновникам, что Никколо «лишился доходов, оставшись без гроша и с детьми на шее». В какой‑то момент Макиавелли наверняка требовал от Веттори дать ответ о своем трудоустройстве и судьбе своего сочинения, но, судя по его горестному посланию Франческо от 10 июня, ответ он получил негативный:

«Поскольку я вместе с семьей нахожусь в имении, Донато передал мне ваши письма через Бранкаччо. Я ответил вам надлежащим образом о своих личных делах, ваших любовных похождениях и прочем. Но, вернувшись во Флоренцию два дня спустя, я забыл о них, и, учитывая, сколь затруднительно будет их переписать, я вышлю их позже. И теперь пишу вам, чтобы вы знали, что письмо ваше благополучно дошло. Я кратко поясню мотивы, не позволившие мне приехать в Рим, поскольку меня удерживали причины, которые вы теперь пытаетесь разъяснить и которые я уже постиг самостоятельно.

Как и ныне я останусь среди моих вшивых крестьян, не имея возможности отыскать никого, кто бы помнил о моих заслугах или верил бы, что я хоть на что‑то еще гожусь. Но я не в силах долго пребывать в таком положении, ибо я чахну, и если Бог мне не поможет, я буду вынужден уехать домой и, если не найдется ничего лучше, стану учителем или секретарем у какого‑нибудь военачальника или забреду в какую‑нибудь глушь и возьмусь обучать детей чтению; семью же оставлю здесь – пусть считают меня умершим, что, в самом деле, лучше, ибо от меня, привыкшего тратить и неспособного избавиться от этой привычки, одни убытки. Я пишу вам не для того, чтобы пробудить в вас беспокойство или заставить за меня тревожиться. Я лишь изливаю свою досаду, дабы никому более не писать о своем ужасном положении».

В ответном письме Веттори, разделяя несчастье своего друга, мог утешить его лишь добрым словом. Самому Франческо с трудом удавалось угодить политическим амбициям Донато даль Карно. Он все же убедил кардинала Джулиано отдать соответствующие распоряжения чиновникам, а также уговорил Донато подкупить за сотню дукатов папского секретаря Пьеро Ардиньелли – которого насмешливо называл «приятелем», – однако дело так и не сдвинулось с мертвой точки, потому что Ардиньелли хотел получить все деньги сразу. Веттори пытался объяснить Макиавелли, как трудно оказывать давление на влиятельных людей в Риме и если даже зажиточному Донато пришлось сдерживать свои амбиции, то бедному Никколо уж точно не стоило надеяться на лучшее обхождение. Очередное приглашение Франческо вновь побывать в Риме было не более чем дружеским жестом. Он понимал, что если Никколо не приедет и не завяжет дружеские отношения с приближенными Медичи, ему ни за что не получить столь необходимую ему должность.

Но как бы ни стремился Макиавелли в Рим, в ту же пору его сразил недуг, от которого не было лекарства, – он влюбился. В следующем письме Веттори он расскажет, что воспылал страстью к одной даме, живущей по соседству. Никколо начал навещать ее в различное время дня и ночи. «Я оставил помыслы о серьезных и великих делах, – писал Макиавелли, – мне больше не доставляет удовольствия читать о событиях древности или рассуждать о современных; весь мой ум занят галантными похождениями». Захваченный вихрем страсти, Никколо ответил Веттори только 4 декабря: еще раз посетовав на свою незавидную участь, он просил Франческо связаться с церковными властями, чтобы помочь сестре Никколо Тафани разрешить семейный спор с мужем, который, бросив ее, жил теперь в Риме.

Франческо, рассерженный молчанием Макиавелли, уже обратился к нему с превосходным предложением: понтифик искал совета о том, какую внешнюю политику следует вести, «дабы сохранить духовный, светский и политический авторитет церкви или его приумножить». Веттори предупредил Никколо, что передаст его мнение папе, и дал пару советов насчет того, в каких выражениях лучше составить ответ: «Взвесьте все, и поскольку мне известна утонченность вашего ума, я не верю, что после двух лет отлучки вы позабыли свое ремесло».

В действительности Лев X решил объединиться с врагами Франции, но одновременно вел с французами переговоры и даже подписал с ними договор. Знали ли друзья, что в сентябре понтифик заключил тайный союз против Франции с Фердинандом Арагонским? В ноябре во Флоренции поползли слухи о таком соглашении, но, так или иначе, Никколо благоразумнее было бы уйти от прямого ответа. Макиавелли, может, и не забыл свое «ремесло», но обязан был помнить, как из‑за своей манеры вести дела он оказался в нынешнем положении.

10 декабря Макиавелли отправил письмо, написанное грубее некуда. Детально изложив все возможные сценарии, он заключил, что папе следует объединиться с Людовиком XII, если только союз с Францией не расторгнут венецианцы. И папа, и кардинал Джулио, просивший Веттори узнать мнение Макиавелли, с пониманием отнеслись бы к подобному замечанию, не будь в послании Никколо следующей фразы: «Независимо от того, кто одержит победу, я предвижу, что Церковь непременно окажется на милости победителя, и посему заключаю, что лучше быть на милости тех, кто разумен и известен издавна, чем тех, чьи намерения нельзя предугадать».

Очевидно, Никколо понял, что высказался слишком резко, и 20 декабря вновь написал Веттори, стараясь разъяснить некоторые аспекты, упомянутые в предыдущем письме. Макиавелли перечислил возможные угрозы для папы в случае сохранения им нейтралитета или выбора не тех союзников. Затем взялся страстно отстаивать свое мнение относительно альянса с Францией, альянса, который, по убеждению Никколо, возник не в силу «привязанности» (affectione), но по «разумному суждению» (guidizio saldo). Веттори ответил десять дней спустя, рассказав, что папа вместе с кардиналами Джулио и Довицци прочли оба письма, «подивились вашему уму и похвалили ваши выводы». Но тут же Франческо добавил: «Хоть кроме слов я ничего от них не добился, ибо я невезуч и не умею помогать друзьям, все же дружба столь высоких персон однажды может оказаться для вас полезной». Однако из последующей фразы становится ясно, что в действительности ни понтифик, ни кардинал Джулиано выводов Макиавелли не оценили: «Я хотел опровергнуть некоторые ваши аргументы, протянуть время и дать вам тему для рассуждений, но в силу занятости, о чем уже говорил, я отложил начатую работу; вероятно, закончив ее, я как‑нибудь вышлю ее вам».

Вполне возможно, Никколо высказался правдиво, но ему уже пора было уразуметь суть флорентийской поговорки: «Правдолюбцев бьют камнями» (Le Verita attirano le sassate). Медичи не хотели объединяться с Францией и не желали слышать ничего, что хоть отдаленно попахивало республиканизмом, а страстный призыв Никколо стать на сторону французов отчасти напомнил им о «привязанности», которую испытывали многие во Флоренции. Более того, как мы убедимся позже, Лоренцо де Медичи изъявил желание освободиться от опеки понтифика и стал проводить собственную профранцузскую политику; таким образом, записка Макиавелли угодила как раз в эпицентр семейного конфликта. Никколо имел все основания винить в своих неудачах злой рок.

Макиавелли вновь упустил открывшиеся было ему возможности. В прошлый раз Веттори упомянул о возвращении во Флоренцию своего брата Паоло, который был весьма высокого мнения о Никколо, тем самым намекнув Никколо, что и для него занятие найдется. Все знали, что Паоло Веттори был близок Джулиано де Медичи, и, возможно, именно он в первые месяцы 1515 года написал «Размышления об устройстве армии» (I Ghiribizzi d'Ordinanza), краткое сочинение о реорганизации ополчения. Более того, папа решил сформировать государство, объединив земли Пармы, Пьяченцы и Модены (с любезного согласия императора в обмен на крупную сумму). Все предрекали Паоло важную роль в новой политике, и Макиавелли надеялся воспользоваться этим поворотом событий.

В письме Никколо, отправленном Франческо 31 января 1515 года, доминирует сплошной оптимизм, если не откровенное ликование: Макиавелли перечислил все советы (о том, как надлежит управлять владениями), которые Паоло по его просьбе передал Джулиано. Будучи по уши влюблен, он начал письмо с сонета, посвященного власти Купидона. Затем Никколо пошутил насчет своей переписки с Веттори, едко заметив, что те, кому в будущем суждено читать их письма, могут счесть их людьми «серьезными, целиком обращенными к вещам великим» и в то же время «легковесными, распутными и обращенными к вещам суетным». А затем добавил: «Мы лишь подражаем природе, которая столь разнообразна» (одно это раскрывает характер Макиавелли лучше любого его сочинения). Однако отнюдь не все разделяли восторги Никколо и не желали мириться с его недостатками.

15 февраля кардинал Джулио велел Пьеро Ардиньелли написать письмо Джулиано, чтобы развеять слухи о том, что он якобы собирается взять на службу Макиавелли, и напрямик заявил, что это не «послужит ни его [Джулиано], ни нашим нуждам». Кардинал решил, что подобные слухи распускал Паоло Веттори, и посоветовал Джулиано «не связываться с Никколо». Благодаря своему докладу Макиавелли стал главной политической обузой, а Паоло Веттори – персоной нон грата как для Джулио, так и для Лоренцо де Медичи. Но что еще хуже, Ардиньелли оказался дружен с давним врагом Никколо – Джакопо Сальвиати.

Надежды Макиавелли вновь рухнули, и ему оставалось только одно. В мае в сопровождении Франческо Веттори во Флоренцию вернулся Лоренцо, решивший силой высвободиться из душивших его объятий папы. Никколо ухватился за возможность втереться в доверие к правителю города: он написал вступительное письмо и, приложив его к написанной двумя годами ранее книге, исправил посвящение с Джулиано на Лоренцо. Чтобы лично вручить Лоренцо свою книжицу (opuscolo), он добился аудиенции, вероятно, с помощью Франческо (хотя мог и действовать самостоятельно, вопреки советам друга и собственным убеждениям).

Но фатум все еще преследовал Макиавелли. Он представил свое сочинение Лоренцо, но тот не проявил ни малейшего интереса, увлеченный сворой собак, преподнесенной ему в дар другим просителем. Никколо просто рассвирепел и позднее якобы говорил друзьям, что «он был из тех, кто сам мог замышлять заговоры против государя, и все же если бы [Медичи] взглянули на методы [изложенные в книге], то сподобились бы уразуметь причины всех заговоров, будто давая тем самым понять, что этой книгой он и поквитается». Раньше Макиавелли боялся, что сочинение его останется без внимания, а теперь «госпожа удача» отвела ему роль завистника.

Небольшой трактат, на который Макиавелли возложил последнюю надежду заслужить благосклонность Медичи, в грядущие века станет самым знаменитым его произведением и обеспечит автору ярлык злодея. Рассуждавшие о «Государе» уже пролили целые моря чернил, и потому заниматься очередным разбором этой книги было бы излишне. Однако, учитывая широкую популярность этого труда, некоторые комментарии к нему все же необходимы, для чего будем иметь в виду следующие моменты: 1) происхождение книги в контексте биографии Макиавелли и цели, ради которых он ее писал; 2) характер Никколо, сочетавший в себе серьезность и легкомыслие; 3) его вера в свой многолетний опыт и интеллектуальные способности; 4) убежденность автора в том, что история, в особенности античная, способна ответить на любые вопросы современности; 5) ополчение как навязчивая идея Макиавелли; 6) его привычка указывать другим, как поступать, и нередко самым бестактным образом.

Многие идеи, высказанные Никколо в «Государе», прослеживаются в его переписке с Веттори лета 1513 года, а также во многих других источниках. В частности, вопрос о том, должен ли правитель добиваться народной любви или страха, еще за шестьдесят лет до «Государя» поднимал Микеле Савонарола (дядя куда более знаменитого Джироламо) в трактате «О благополучии Борсо д’Эсте» (Del Felice Progresso di Bor so d’Este). Но в отличие от Савонаролы, предпочитавшего любовь, Никколо выбрал страх, поскольку люди (лишь за некоторым исключением) отягощены пороками и обещают сделать все ради правителя, когда угроза далека, и восстают против него, когда она близка.

Памятуя об исторических примерах, государь мог избежать ловушек, подкарауливающих всякого властителя, и посему ждет его стезя жестокости и одиночества. В словах этих слышны отголоски личного опыта Никколо, напоминающие о былом отношении флорентийцев к собственным правителям. И все же приведенные Макиавелли примеры настолько исключительны и запутанны, что остается лишь гадать, писал ли автор всерьез или насмехался над читателем, причем до такой степени, что часть толкователей склонялась к тому, что «Государь» – произведением не более чем сатирическое. Подчеркивая важность обмана, Никколо высмеивает высокопарные и зачастую морализаторские рассуждения о добром правителе. С присущим флорентийцам умением он ядовито и подчас жестоко высмеивает людей и различные ситуации, и его ухмылка проглядывает сквозь самые бесчеловечные рассуждения в трактате.

И все же нет никаких сомнений в том, что в 12–14‑й главах, посвященных организации армии, Никколо говорил всерьез. Государственное войско (armi proprie) стало его навязчивой идеей, тем более во времена, когда казалось, что правительство Флоренции хотело избавиться от ополчения, а Макиавелли настолько им дорожил, что якобы, давая советы сначала Джулиано, а потом Лоренцо де Медичи, он на самом деле защищал плоды своих трудов. Действительно, можно сказать, что весь «Государь» выстроен вокруг вышеуказанных глав. В сущности, трактат Никколо представляет собой искусное и прекрасно изложенное собрание разрозненных идей, наспех слепленных воедино и зачастую противоречащих друг другу. В частности, Макиавелли утверждает, что выживание режима зависит от «хороших законов и хорошего войска», но во имя политического оппортунизма оправдывает Чезаре Борджиа, без суда казнившего Рамиро де Лорку. Если 15‑я глава прославляет богиню Фортуну, то уже в следующей присутствует довольно много рассуждений о Боге в его христианском понимании. Благодаря бессистемной структуре «Государь» легко поддается неверной трактовке, что доказывают бесчисленные попытки подогнать книгу под ту или иную канву в соответствии с некоей идеологией, миропониманием или прихотью толкователя. Кроме того, весьма надменный и безапелляционный тон Макиавелли в сочетании с юношеским стремлением произвести впечатление отталкивали определенную аудиторию, что отнюдь не облегчало автору поиски должности, ради чего, по словам самого автора, книга и писалась. Никколо можно приписать многое, но только не умение быть политиком.

Впоследствии выяснится, что после официального издания «Государя» по рукам стали ходить его копии, возможно, распространявшиеся без ведома или содействия самого Макиавелли. Между 1515–1516 годами Бьяджо Буонаккорси отправил один экземпляр сочинения «нашего Никколо Макиавелли» своему другу Пандольфо Беллачи, заметив, что книга «недавно написана». Буонаккорси описывал и восхвалял работу, предупреждая Белаччи: «Будь готов всецело защитить ее от тех, кто из злобы или зависти может пожелать, как бывает в наши дни, изорвать ее в клочья».

Пауза в переписке Макиавелли и Буонаккорси, возникшая после 1512 года, побудила некоторых исследователей предположить, что друзья поссорились. Однако Буонаккорси оказался одним из первых, кто получил новые сочинения Макиавелли, как и в случае с трактатом «О военном искусстве», потому что он работал переписчиком. Посему логично предположить, что «наш» Никколо посылал Бьяджо то, что хотел тиражировать и распространить. Просьба Буонаккорси защитить «Государя» от тех, кто был готов изорвать его в клочья, вполне убедительно указывает на то, что подобное уже случалось ранее, когда люди судили о книге, сосредоточившись лишь на самых шокирующих высказываниях.

В июле 1517 года старший уполномоченный посол Флоренции в Ареццо Луиджи Гвиччардини получил письмо от сына Никколо, который в шутку предлагал ему отнестись к местным инакомыслящим «так же, как отнесся к ним описанный Макиавелли в его книге «О государствах» Иуриотто да Фермо, решивший стать правителем Фермо; но даже в этом случае нельзя всецело доверять тем, кому должно выжить». Ливеротто («Иуриотто», как называл его молодой Гвиччардини) стал правителем родного города, перебив всю свою семью, и нескрываемое восхищение этим поступком еще не раз припомнят Никколо в дальнейшем. Хотя Гвиччардини, как флорентийский интеллектуал, похоже, понимал, сколь циничный юмор скроется за описанием этих событий.

Более чем вероятно, Никколо не ожидал ни успеха книги, ни той шумихи, что она вызовет. Зимой 1438 года, спустя 11 лет после смерти Макиавелли, кардинал Реджинальд Поул отправился во Флоренцию с целью выяснить истинные причины возникновения столь нечестивой книги. Именно на «Государя» Поул возложил вину за все беды, выпавшие на долю Англии, когда в 1534 году парламент принял «Акт о супрематии» Генриха VIII, а также за преследование английских католиков, отказавшихся подчиниться королю, тайно спланированное лорд‑канцлером Томасом Кромвелем. Именно он и рассказал кардиналу о сочинении Макиавелли. Поул побеседовал с теми, кто знал Макиавелли:

«Эти флорентийцы отвечали мне тем же, чем, по их словам, ответил и Макиавелли, когда они возразили ему: в своей книге он и вправду высказал не только собственное суждение, но и мнение человека, для которого писал. И поскольку Макиавелли знал, что он [Лоренцо де Медичи] был человеком натуры тиранической, то включил в сочинение идеи, способные наилучшим образом угодить такой натуре. Однако же, подобно иным сочинителям, писавшим о том, как сделать человека королем или владыкой, и в соответствии с уроками опыта, [Макиавелли] рассудил, что правление такого государя не будет долгим, если он последует его советам. На это он весьма рассчитывал, ибо к правителю, для которого писал, воспылал ненавистью. Равно как не ожидал от книги ничего иного, кроме как, написав для деспота то, что ублажило бы деспота, направить его поступки так, чтобы привести его к полнейшему краху».

Судя по этим словам (если их и вправду произносили таким тоном), может показаться, что Макиавелли пытался, как гласит флорентийская максима, «сберечь вино, когда уж бочка пуста» (chiudere la stalia dopo che sonfuggiti I bovi).[74]По мнению многих читателей «Государя», одна из грубейших ошибок автора состоит в том, что он сводил роль религии всего лишь к орудию власти (instrumentum regnt), тогда как особое значение придавал человеческой способности подчинять судьбу своей воле, что попахивало пелагинством (убеждением в том, что человек может спастись сам, без Божественной Благодати). Обычному читателю может показаться, что «Государь» сводит все к человеческой воле, даже сам Никколо высказывался на этот счет не совсем ясно: Моисей поставлен на ту же ступень, что и другие великие деятели древности, обладавшие «личной доблестью» и удачливостью, хотя Моисей в то же время был лишь проводником Божьей воли.

В итоге Макиавелли удалось рассердить почти всех, причем разрозненность его рассуждений давала повод для различных придирок и позволяла людям принимать на свой счет задевавшие их негативные отрывки. Как писал по этому поводу Джованни Баттиста Бузини, «богачам казалось, что этот его «Государь» наставлял герцога [Лоренцо де Медичи] отобрать у них все их имущество, а беднякам – всю их свободу. Поборники Савонаролы сочли его еретиком, а люди благонамеренные – подлецом; самим же подлецам он представлялся негодяем еще большим, чем они сами, и к тому же удачливым; и посему его ненавидел каждый». Бузини написал эту изобличающую эпитафию спустя много лет после смерти Макиавелли, сочинение которого к тому времени уже не раз переиздавалось. Однако большая часть критики в его адрес прозвучала еще при жизни Никколо.

Быть может, забота о репутации вынудила Макиавелли согласиться с тем, чтобы философ Агостино Нифо переписал его книгу в более приглаженном варианте, вероятно, благодаря содействию кардинала Джулио де Медичи. В переработанном виде сочинение было издано под заголовком «Об искусстве правления» (De Regnandi Perita) в 1523 году и, что любопытно, в тот же период, когда и Нифо, и Макиавелли, все‑таки добившийся благосклонности Медичи, работали при Пизанском университете. Хотя это могло быть всего лишь совпадением, Никколо всегда крайне ревностно относился к своей интеллектуальной собственности и к тому же пользовался поддержкой могущественных покровителей, которые могли с легкостью пресечь плагиат Нифо, случись подобное.

В целом Нифо проделал великолепную работу. Он сохранил большинство примеров Макиавелли и прибавил несколько своих, но расположил их по‑иному, дабы придать сочинению пристойный вид. Он также убрал некоторые слишком уж рискованные комментарии, касавшиеся политики и религии, например восхищение Чезаре Борджиа. Более того, трактат «Об искусстве правления» вышел в свет на латыни, что придавало сочинению академический дух, отсутствовавший у «Государя». По сути, Нифо попытался представить «корректный» вариант «Государя», но, поскольку истинные шедевры переживают свое время, впоследствии его труд окажется безрезультатным в сравнении с выдающимся трактатом Макиавелли. Вероятно, Макиавелли, сам того не осознавая, раскрыл правила политических игр, вовсю проводимых на практике, но в существовании которых редко признаются. Попытки Никколо заполучить таким образом должность для себя привела к непредвиденным и совершенно нежелательным для него последствиям.