Упущенные возможности

 

Вам известно, сколько было упущено возможностей. Не упускайте и эту. Не доверяйтесь больше выжиданию, не полагайтесь на фортуну и время, ибо со временем не всегда происходит одно и то же, и фортуна не всегда одна и та же.

Никколо Макиавелли – Франческо Гвиччардини

 

Письмо Франческо Гвиччардини об отмене постановки «Мандрагоры» не сразу попало к Макиавелли, который 3 января 1526 года все еще тревожился о том, что «какие‑то любовники» Барберы попытаются отговорить ее от поездки в Фаэнцу и как ее все же соблазнить ехать туда за соответствующее вознаграждение. Никколо, должно быть, разочаровало решение Гвиччардини потребовать от него сочинить и переложить на музыку пять песен для исполнения между актами. Однако, если Фаэнца отказалась от постановки пьесы, Венеция как раз согласилась. 28 февраля Джованни Манетти написал Макиавелли из венецианской лагуны, что «Мандрагора» была весьма тепло встречена зрителями и с легкостью обогнала итальянскую версию пьесы Плавта «Два Менехма», «эту прекрасную комедию древности с отличными актерами, которая в сравнении с Вашим творением оказалась сущей мертвечиной». Успех был столь велик, что Манетти просил Никколо прислать ему что‑нибудь еще, «уже написанное или задуманное Вами», для постановки на венецианской сцене в мае следующего года.

Снискав репутацию прекрасного драматурга, Никколо вновь обратил пристальное внимание на международную политику. В Франческо Гвиччардини он обрел достойного интеллектуального оппонента, схожего в чем‑то с Франческо Веттори, но обладавшего куда большими политическими связями. Против воли отца – старший Гвиччардини противился желанию сына жениться на даме из более привилегированного рода и к тому же без крупного приданого – он взял в жены одну из дочерей Аламанно Сальвиати, тем самым войдя в избранную группу противников Пьеро Содерини, и к возвращению Медичи сумел сделать стремительную карьеру при дворе понтифика. Франческо, по образованию законовед, обладал острым критическим умом, который шел рука об руку с граничившей с безжалостностью решимостью. Будучи правителем Модены, он жестоко подавил заговор, не погнушавшись пытками, изгнанием и казнями виновных. Однако Гвиччардини обладал озорным и поистине флорентийским чувством юмора, а также даром разбираться в людях и ситуациях. Франческо и Никколо происходили из одной и той же культурной среды (Гвиччардини был учеником прославленного гуманиста Марсилио Фичино), обоих отличала любовь к истории и живой интерес к искусству государственного правления. Однако в отличие от Никколо, который прежде всего был теоретиком, Франческо подходил к политике чисто практически и, кроме того, был наделен способностью непременно доводить начатое до конца, которой явно недоставало Макиавелли. Раз за разом несгибаемая логика Франческо разрушала воздушные замки Никколо. И все же он отдавал должное способностям и опыту Макиавелли. Более того, он оказался для него надежным другом, который без долгих колебаний решил поднять Никколо на более высокий уровень политики. И на самом деле деятельность Макиавелли за последние два года все теснее связывалась с деятельностью Гвиччардини.

В середине января 1526 года Карл V и плененный король Франциск I подписали Мадридский мир, согласно которому в обмен на его освобождение король Франции официально отказывался от своих притязаний на Милан, Неаполь и Бургундию, а также соглашался помиловать и полностью реабилитировать Карла, герцога Бургундского, вернув ему право на конфискованные земли (коннетабль Франции и правитель Милана Шарль де Бурбон повздорил с королем из‑за наследства и территориальных притязаний). Весть о мирном договоре застала многих врасплох, в том числе и Макиавелли. Но Гвиччардини предсказывал Никколо, что Карл никогда не освободит Франциска I, и, даже узнав о соглашении Франции с империей, он непреклонно верил в то, что император никогда не освободит короля, но, правда, тут же добавлял, что если такое и произойдет, стало быть, Карл поступит крайне опрометчиво. В любом случае Франциску придется придерживаться условий договора из боязни лишиться королевства, как он уже лишился Италии. И теперь итальянцам вновь пришлось самим бороться за свою независимость – при возможном содействии французов, – и тут Никколо предложил свой генеральный план: папа должен ввести в игру Джованни де Медичи – отважного и талантливого военачальника, вселявшего страх в испанцев. Таким образом, Климент VII получал возможность собрать достойную армию и, возможно, склонить французского монарха на свою сторону.

Макиавелли изложил свои соображения в письме Филиппо Строцци, который 26 апреля ответил, что дал прочесть письмо Никколо папе. Но Климент VII возражал против использования Джованни на том основании, что раз Франциск I на свободе, то он обязательно будет соблюдать соглашение. Более того, Джованни не мог бы собрать армию, не располагая соответствующими средствами, а как только понтифик предоставил бы ему их, все сразу же разгадали бы их хитрость – Медичи оказались бы на службе у Франции, а финансировать его было равнозначно объявлению войны императору. Климент имел веские основания, чтобы действовать осмотрительно, поскольку несколькими месяцами ранее герцог Милана Франческо Сфорца попытался с помощью своего секретаря Джироламо Мороне (также пытавшегося убедить командующего армией империи Фернандо д’Авалоса, маркиза Пескары, переметнуться от Карла V к Франциску I), в результате чего Мороне был арестован, а испанцы заняли крепости Сфорца в Ломбардии. В связи с этим инцидентом Макиавелли сравнивал Сфорца с укрощенным соколом, заявив: «Теперь ему надели на голову кожаный колпачок, и та же участь ждет и остальных правителей [Италии]. Спасения нет: так было предрешено свыше». Примечательно, что Никколо добавил к своей подписи полушутливый титул «историк, трагик и комедиант». Макиавелли оказался прав насчет вскоре последовавшего наступления Габсбургов на Италию, хотя, учитывая его весьма скромный успех как политического аналитика, предсказание можно отнести скорее на счет стечения обстоятельств, нежели его проницательности. Его прогноз относительно освобождения Франциска оказался ошибочным, и еще более ошибочными были его предсказания того, сдержит ли король данное им слово, оказавшись на свободе. Едва успев пересечь границу Франции, Франциск I отверг Мадридский мир, заявив, что подписал его под давлением обстоятельств, и все это невзирая на факт, что в соответствии с условиями договора его сыновья оставались в качестве заложников в Испании. Узнав об этом, Климент VII увидел для себя возможность сыграть в старую игру Медичи «Разделяй и властвуй», и 22 мая Франция, Венеция, герцог Миланский, понтификат и – скрепя сердце – Флоренция объединились в так называемую Коньякскую Лигу с намерением изгнать Габсбургов из Италии. На бумаге пункты договора призывали восстановить статус‑кво, существовавший до сражения при Павии, до освобождения французских принцев и до запрета Карла V ступать на земли Италии с войсками, разве что со скромной свитой. В случае отказа императора принять эти условия союзники поклялись начать войну и изгнать его из Неаполитанского королевства.

Никто не питал иллюзий насчет того, что император примет столь унизительные условия, и Климент VII уже приступил к планированию нанесения удара по Габсбургу. 3 апреля Макиавелли получил письмо от Франческо Гвиччардини от имени папы, содержавшее указание отправиться вместе с знаменитым инженером, а тогда – военным архитектором Педро Наварро – бывшим специалистом по проведению осады, перебежчиком и пиратом – для осмотра крепостных стен Флоренции и подготовки к возможной осаде города. Выбор пал на Никколо, поскольку его считали знатоком военного дела: седьмая глава его трактата «О военном искусстве» отдельно посвящалась осадам городов – и, по общепринятому мнению, была лучшей во всей книге. Сыграла свою роль и поддержка Гвиччардини и Строцци, оба переговорили об этом с понтификом.

На следующий день Макиавелли ответил Гвиччардини, сообщив ему о беседах с кардиналом Пассерини касательно различных вариантов, предложенных Климентом VII для усиления обороны Флоренции. Никколо без промедления отбросил его предложение продолжить стену в южном направлении для прикрытия ею монастыря Сан‑Миниато: для охраны этого участка потребовались бы многочисленные силы. Что же касалось второго предложения, сузить кольцо укреплений и снести целый квартал Санто‑Спирито, Макиавелли считал, что это будет «сложно и непонятно». Иными словами, жители квартала, включая самых ярых сторонников Медичи, не потерпят, чтобы их жилища снесли. Вместо этого Никколо предложил компромиссный план: частично сократить, частично растянуть и частично снести укрепления на южном берегу Арно. Но он обещал дождаться прибытия Наварро и только потом передать для понтифика официальный отчет.

На следующий день Макиавелли вместе с инженером обошел стены Флоренции, подробно рассказав о полученных им данных. В сущности, Наварро предложил уменьшить высоту башен над городскими воротами, возвести редуты, снести небольшой участок стены от ворот Сан‑Никколо до ворот Сан‑Миниато. Их предложение было реалистичным и с военной, и с политической точек зрения: камень после перестройки башен можно было бы использовать для усиления крепостных стен, а подлежавший сносу квартал в те времена – впрочем, в известной степени и поныне – был населен простым людом, и посему Клименту VII было особенно нечего опасаться. Несколько дней спустя Макиавелли отправился в Рим представить свои соображения лично папе и примерно к концу месяца вернулся во Флоренцию с весьма хорошими новостями для себя. 9 мая по приказу Климента VII Совет Ста постановил учредить новый орган – Коллегию Пяти по укреплению стен (Procuratori delleMura), секретарем которой стал Никколо.

В этом статусе он сумел добиться назначения своего сына Бернардо одним из его помощников, что было первым шагом юноши на пути, который впоследствии станет примером блестящей политической карьеры во властных структурах Флоренции. Макиавелли имел все основания считать этот день памятным: годы усилий, унижений, прошений, переписки, нужды и случайных заработков наконец‑то принесли плоды. Сама должность не отличалась ни почетом, ни обилием полномочий, но обеспечивала Никколо право вновь переступать порог правительственного дворца в качестве государственного служащего, не подотчетного никому, кроме разве что папы. Франческо Гвиччардини напишет своему брату Луиджи следующее: «Тебе решать, относиться ли к нему подобающим образом, предоставляя все, что он затребует, поскольку он и вправду этого заслуживает».

Но каждую похвалу Макиавелли пришлось отрабатывать, поскольку иметь дело со столь нерешительным человеком, как Климент VII, было нелегко. 17 мая Никколо напишет Гвиччардини о том, что голова его «занята бастионами», подчеркнув, что задержки, с которыми ему пришлось столкнуться, заставили его задуматься над тем, на самом ли деле папа готов довериться его плану. Франческо ответил через несколько дней, заверив друга, что понтифик имеет все основания действовать согласно плану, что доказывается срочной заменой одного из членов Коллегии Пяти по укреплению стен, ибо у одного из них случился удар. И все же Макиавелли продолжали преследовать неудачи в немалой степени еще и потому, что Климент имел обыкновение изменять решение в зависимости от последнего данного ему кем‑нибудь из доброхотов совета.

2 июня Николо вновь написал Гвиччардини, сетуя на то, что Папа передумал и вернулся к прежнему плану, согласно которому монастырь Сан‑Миниато должен располагаться внутри стен крепости. Этот план Никколо считал затратным, непрактичным и просто неразумным. Однако в следующем послании того же дня он все же согласился, что включение монастыря в оборонительную систему Флоренции имеет и свои положительные стороны: его легко смогут оборонять как союзники, так и (не дай Бог) неприятель: «Ибо если кто‑нибудь, наделенный властью, явится во Флоренцию благодаря смуте, как в 1494 году король Франции, вас наверняка заставят прислуживать». Что любопытно, как в «Государе», так и в «Рассуждениях» Макиавелли выступал против крепостей как средства удержать город, однако реалии войны, судя по всему, заставили его пересмотреть свое мнение. И действительно, во время осады Флоренции 1529–1530 годов Сан‑Миниато сыграл ключевую роль при обороне города, когда его превратил в бастион не кто иной, как Микеланджело Буонарроти. И на самом деле, хоть об этом нет никаких упоминаний в докладе Макиавелли, дошедшие до нас эскизы оборонительных сооружений Микеланджело могли навести на мысль, что он каким‑то образом ознакомился с отчетом Наварро и Макиавелли о крепостных стенах Флоренции. (Между прочим, Никколо познакомился с Микеланджело, именно будучи секретарем Десятки.)

В письме Гвиччардини от 17 мая Никколо также яростно настаивал на том, что папа не должен трепетать перед императором или заключать с ним союзы, ибо другого лучшего момента остановить Карла V не представится. Никколо даже перефразировал Ливия в своей мольбе: «Освободите Италию от вечной тревоги, истребите этих свирепых зверей, в которых нет ничего человеческого, кроме лица и голоса».[85]Гвиччардини просил его не беспокоиться, потому что все шло своим чередом, хотя, если приходится иметь дело с таким количеством участников, разного рода задержки – дело обычное. И все же Франческо, как никто другой, сознавая все превратности политики, сомневался, что члены Лиги останутся верны своему слову: «Надеюсь, что все исполнят свой долг, пусть и не так скоро, как нам бы того хотелось, и у нас еще останется в запасе немного времени».

Задним числом Климент VII, вероятно, не стал бы отказываться от восстановления дружеских отношений с Карлом V. Император был готов заключить мир в обмен на 150 тысяч дукатов от папы и обещание от Франческо Сфорца выплачивать 4 тысячи дукатов в месяц Бурбону в обмен на герцогство Миланское. Однако Карл V приберег в рукаве и другие козыри, велев своим командующим в Италии тайно связаться с кардиналом Помпео Колонной – одним из тех, кто избрал на престол Климента VII, но всецело поддерживал империю и являлся наследником одного из самых воинственных родов в Италии, – на тот случай, если папа вдруг станет упорствовать. Однако понтифик в кои‑то веки был настроен весьма решительно, оставаясь верным избранному курсу, он объединил силы с венецианцами и вторгся в Ломбардию. Объединенная армия де‑факто находилась под командованием Франческо Мария делла Ровере, к тому времени сумевшего вернуть себе герцогство Урбино, а также Франческо Гвиччардини, в генеральском звании, и Джованни де Медичи, стоявшего во главе папского войска.[86]

Делла Ровере был не самой лучшей кандидатурой на этот пост, поскольку превратился в весьма – некоторые считали, что даже чрезмерно, – нерешительного командующего. Он также затаил обиду на Медичи за то, как с ним обошелся Лев X. Нежелание Флоренции участвовать в этом походе отражалось и на низкой степени боевой выучки войск, и Макиавелли, следуя распоряжениям Комиссии Восьми, примерно в середине июня отправился на север для наведения хотя бы подобия порядка в войсках флорентийцев. Его взору предстала весьма удручающая картина: беспорядок и неспособность к принятию решений, которую он в деталях обрисовал в письме другу.

Гвиччардини был в бешенстве от нерешительности герцога Урбинского и в беседе с Роберто Акциайоли высказал сомнение в том, что Никколо в силу обстоятельств сумеет добиться существенного изменения статус‑кво: «Макиавелли здесь. Он прибыл для укрепления воинской дисциплины, но, столкнувшись с их непослушанием и поняв, что ничего не изменить, впал в отчаяние. Посему остается, чтобы посмеяться над их огрехами, ибо он не в силах их исправить». Акциайоли на самом деле не верил, чтобы такому теоретику, как Макиавелли, удалось бы успешно решить чисто практические вопросы. «Я рад, что навести порядок в войсках поручили Макиавелли, – писал он, – и да поможет ему Бог завершить задуманное. Однако я сомневаюсь, что у него выйдет республика Платона, ведь до сих пор ему не удавалось ни создать ее, ни перестроить сообразно своим замыслам. Полагаю, было бы лучше, если бы он вернулся во Флоренцию и укреплял бы крепость, что в наступившие времена куда важнее». Все с этим согласились, потому что стало ясно, что Макиавелли был скорее мыслителем, нежели практиком. После вышеупомянутого случая, когда он наломал дров с армией Джованни де Медичи, полководец заметил: «Никколо умел хорошо писать и мог преуспеть на этом поприще».

Макиавелли был движим и личными мотивами. Уже давно не было вестей от Барберы, и это тревожило его куда сильнее разложения в войсках. Хотя он понимал, что она – дама развязная, более того, даже распущенная, ее безразличие к нему задевало Никколо. «Она доставляет мне больше беспокойств, чем сам император», – писал он Гвиччардини несколькими месяцами ранее. Не в силах больше терпеть, Никколо в письме Джакопо Фальконетти описал свои тревоги и заботы. И Форначайо ответил 5 августа, сообщив, что встретился с Барберой, побеседовал с ней, устыдив ее за ее бессердечие. Певица пообещала писать и просила простить ее за долгое молчание, сославшись на длительное отсутствие и признав, что иногда намеренно пыталась его позлить, чтобы таким образом выяснить, действительно ли тот ее любит.

Даже если позабыть о муках любви, контакт с Барберой имел и чисто практическую сторону для Макиавелли, ибо только ей был известен ключ к особому шифру, используемому им в переписке с друзьями. Франческо Веттори также использовал его в письмах Макиавелли тем летом, передавая ему свежие вести о текущих событиях в стране и за ее пределами, среди прочего сообщив и о том, что объединенная армия Флоренции и понтифика была отброшена гораздо меньшими силами при попытке сменить власть в Сиене: «Ты знаешь, что не верю во вмешательство потусторонних сил, но это событие столь поразительно, если не сказать волшебно, в сравнении с любым другим, происходившим на войне с 1494 года; оно напоминает библейскую историю, когда охваченные ужасом воины бежали с поля битвы непонятно от чего». Веттори также предупреждал Макиавелли о том, что Лиге необходимо выиграть эту войну или хотя бы добиться ощутимых успехов до конца ноября, иначе «папа будет вынужден принять условия императора, а в том, что они окажутся жесткими, сомнений нет».

Но победа ускользнула от войск Лиги именно вследствие ее пассивности, нежели из‑за успехов противника. Герцог Урбино снял осаду Милана и разбил лагерь у Кремоны, а в сентябре Гвиччардини, видя, что это не принесло никаких результатов, направил Макиавелли к делла Ровере, чтобы убедить того либо принять решительные меры, либо отправить войска на подмогу генуэзцам под командованием Андреа Дориа. Макиавелли мало чего добился и позже излил досаду в письме другу Бартоломео Кавальканти. 13 сентября на генеральном совете командующих войсками он решительно отстаивал проведение осады Кремоны и даже набросал план взятия города. Герцог и остальные военачальники наотрез отказались, и хотя Кремона спустя десять дней сдалась, с наступлением зимы ни о каком проведении новых широкомасштабных боевых действий и говорить не приходилось. Более того, громом среди ясного неба прозвучала весть из Рима о том, что трагические события вынудили папу согласиться на перемирие с императором.

Пока Франческо Мария делла Ровере пребывал в нерешительности, Карл V не сидел сложа руки. Кардинал Помпео Колонна удалился в свое имение неподалеку от Рима, тайно собрал силы и пригласил к себе дона Уго де Монкаду, одного из заслуживавших внимания командующих войсками императора в Италии. Климент VII, как обычно, находился во власти мрачных предчувствий касательно Лиги во многом потому, что вклад Франциска I в кампанию, похоже, был минимальным. Подавленное настроение папы не улучшилось, когда ко двору понтифика прибыл французский посол с требованием своего короля отчислить одну десятую часть церковных доходов в пользу Франции и даровать кардинальскую мантию для королевского канцлера Антуана Дюпра. Воспользовавшись моментом, Колонна захватил Ананьи, а после этого потребовал переговоров с Климентом VII. Перемирие было подписано 26 августа – папа обязался помиловать кардинала Помпео и гарантировать сохранение собственности его семье, в обмен на это Колонна пообещал покинуть Ананьи и вывести войска в Неаполитанское королевство.

Почувствовав себя в безопасности и невзирая на предостережения, Климент, движимый желанием сэкономить деньги, урезал численность римского гарнизона до немногим более пятисот человек. Именно этого и ждали кардинал Помпео и де Монкада: утром 20 сентября Колонна значительными силами атаковал Рим, предав Ватикан и другие районы разграблению, и на следующие два дня воцарился в Вечном городе. После этого он с добычей в размере около 300 тысяч дукатов вывел войска из Рима. Оказавшемуся в осаде в замке Святого Ангела с ничтожным провиантом Клименту ничего не оставалось, как согласиться на условия Монкады: заключить перемирие с императором сроком на четыре месяца, вывести войска из Ломбардии и объявить всеобщую амнистию для всех членов семьи Колонна. Вдобавок он должен был отдать в заложники Филиппо Строцци и одного из сыновей Джакопо Сальвиати в качестве гарантов соблюдения условий перемирия.

Едва весть об этом достигла лагеря союзных войск, как все стали спешно покидать театр боевых действий во главе с герцогом Урбино: армия императора, на несколько тысяч солдат превосходившая их, сосредоточилась у Больцано. Макиавелли задержался на несколько дней и за это время составил подробный анализ ситуации. По его мнению, главными виновниками провала были делла Ровере и понтифик. В особенности Климент VII, отказавшийся собирать средства тем же путем, что и его предшественники (то есть торгуя кардинальскими мантиями за крупные суммы) и позволивший запереть себя в Риме, «как напроказившего ребенка». Печальный вывод Макиавелли состоял в том, что «все так перепуталось, что даже самому Христу не распутать».

По пути назад во Флоренцию Никколо несколько дней провел в Пьяченце с Франческо Гвиччардини, который отправил его в Борго‑Сан‑Доннино (ныне – Фиденца), неподалеку от Модены, с поручением, хотя в качестве уполномоченного Макиавелли предпочел бы следовать за идущей на выручку папе в Рим флорентийской армией (следует упомянуть, что понтифик не горел желанием выполнять условия Колонны и намеревался отомстить ему, как только настанет подходящий момент). Пребывание Никколо в Северной Италии означало, что впоследствии кому‑то придется его заменить, о чем сильно сокрушался Климент VII, заявивший Гвиччардини, что, дескать, очень хотел бы, чтобы Макиавелли прибыл в Рим.

Однако Никколо предстояло завершить еще одно дело, а именно: чуточку опомниться от череды малоприятных событий. Когда‑то в Сан‑Доннино он повздорил с неким Филиччиафо из‑за того, что постоянно обращался к нему как к podesta (то есть как к главе административной и судебной власти города), «отчего тот негодовал, полагая, что вы насмехались над ним, заведомо преуменьшая его ранг…», как 30 октября писал Макиавелли измотанный, но не утративший чувства юмора Гвиччардини. Пристрастие Никколо высмеивать дураков и пустозвонов вновь дало о себе знать, но эти люди были не из тех, кто способен воспринять поведение Никколо как шутку.

Сколь силен был гнев Филиччиафо, можно заключить из письма Макиавелли правителю Модены Филиппо де Нерли от 1 ноября. На Нерли, которому не следовало слишком удивляться поведению Макиавелли, обрушился весь гнев уполномоченного – ив известной степени гнев Гвиччардини. Филиппо просил Никколо выслать ему, как и было обещано, первые две части «Истории Флоренции». Он также просил передать привет «старичкам», и особенно Донато даль Карно, «который поступит как истинный аристократ, если зимой не пустит вас в свой магазин, чтобы вы не рассиживались у очага и не портили ему воздух».

Прежде чем вернуться во Флоренцию, Макиавелли завернул в Модену и оттуда написал Гвиччардини, чтобы тот утихомирил разбушевавшегося Филиччиафо. Он встретился и с Нерли, который приветствовал его словами: «Возможно ли такое, чтобы я хоть раз что‑то сделал правильно?» Никколо был к этому готов и, смеясь, ответил:

«Милорд губернатор, не удивляйтесь, ибо виноваты во всем не вы, но нынешний год. Ибо никто не исполнил своих обязанностей должным образом, и все пошло вкривь и вкось. Император мог поступить и того хуже: отказаться посылать какую бы то ни было помощь, и поступил бы так с легкостью. Испанцы могли причинить нам немалое беспокойство, но не имели к тому возможности. Мы могли победить, но не имели к тому способности. Папа полагал, что росчерк его пера защитит его куда надежнее тысячи пехотинцев, и лишь сиенцы повели себя как подобает, а посему не следует удивляться, если в эти безумные времена лучше всех проявили себя безумцы.[87]Посему, милорд губернатор, было бы гораздо хуже, если бы вы не совершили ни единой ошибки».

Чуть успокоившись, Нерли ответил, что, если все обстоит именно так, он более не будет волноваться. Вскоре после этого обмена любезностями прибыл граф Гвидо Рангони – один из командующих папской армией, на которого Гвиччардини был неимоверно зол. Он осторожно осведомился, гневался ли на него папский наместник, на что Макиавелли насмешливо ответил: «Нет, ибо предмет его гнева исчез». Затем они вдвоем какое‑то время обсуждали неважное настроение Гвиччардини, и Рангони напрямик заявил, что предпочел бы отправиться в изгнание в Египет, лишь бы не служить под его началом. Макиавелли стал на защиту Гвиччардини и в итоге сумел убедить всех, что от присутствия его друга на поле боя куда больше пользы, чем вреда. Гвиччардини не ошибся, доверившись Никколо.

Макиавелли вернулся во Флоренцию в начале ноября, но долго там не задержался. В конце месяца он получил задание от Комиссии Восьми отправиться в Модену и посоветоваться с Гвиччардини насчет того, как защитить Флоренцию в нынешних обстоятельствах. Флорентийские власти прекрасно понимали, что, как только соглашение между папой и императором истечет, им придется удерживать вражеские войска на севере Италии, если только те не решат наступать на Тоскану, что было вполне вероятно и наверняка возымело бы катастрофические последствия. Комиссия Восьми желала получить точную оценку военной ситуации и в особенности узнать, что намерены предпринять венецианцы, герцог Феррары, испанцы и все остальные. Особую озабоченность правительства вызывали тысячи германских солдат, известных как ландскнехты, стоявших лагерем в окрестностях городка Фиоренцуола‑д’Арда под командованием грозного военачальника Георга фон Фрундсберга.[88]

Власти Флоренции имели серьезные основания для беспокойства, поскольку венецианские шпионы выяснили, что Бурбоны намерены двинуться на юг и на Флоренцию где‑то в конце декабря – в начале января. Единственной надежной силой, могущей противостоять войскам империи, были «Черные повязки» (BandeNere) Джованни де Медичи, судя по слухам, находившиеся на службе у Франции. К несчастью, Джованни Медичи умер 30 ноября от последствий ранения, полученного в стычке с имперскими войсками при попытке задержать их продвижение на юг. Несколькими днями ранее ландскнехты сумели переправиться через реку По благодаря предательству маркиза Мантуи, формально одного из союзников Климента, который был весьма рад дать кому‑либо еще изведать вкус войны.

2 декабря Макиавелли представил Комиссии Восьми безрадостный отчет о сложившейся ситуации. Немцы двинулись на юг, и в любой момент могли объединить силы с шедшими из Милана испанцами. Герцог Урбино бездействовал, а венецианцам нельзя было доверять. Хотя Лига располагала на этом участке примерно 20 тысячами солдат, и если бы им как полагается заплатили и соответствующим образом организовали, можно было бы хоть чего‑то добиться. Если же искать мирные пути, лучше всего было бы провести переговоры с доном Уго де Монкадой, незадолго до этого высадившимся неподалеку от Порто Санто‑Стефано на юге Тосканы со значительной армией. В постскриптуме письма Никколо отметил смерть Джованни де Медичи, «чью кончину оплакивали все». В другом послании, отправленном на следующий день, Макиавелли сообщал правительству, что по некоторым признакам полагает, что герцог Феррары решил присоединиться к императору и что германцы направлялись к Пьяченце. Гвиччардини верхом поспешил туда, и Макиавелли изъявил намерение вернуться домой.

Резко осложнившаяся международная обстановка и ненастье иссушили его чувство юмора, тогда как бремя прожитых лет и выпавших на его долю испытаний сказывались на его здоровье. Еще раньше для улучшения пищеварения Никколо принимал пилюли из смеси алоэ, кардамона, шафрана, мирры, чистеца, бедренца и болюса. «Они вернули меня к жизни», – однажды написал он Гвиччардини, приложив к письму две дюжины пилюль, чтобы тот сам испробовал снадобье. «Принимайте по одной после ужина, – писал он, – если поможет, на том и остановитесь. Если же нет, принимайте по две, три, четыре, но не более пяти. Что же до меня, я ни разу не глотал больше двух, и лишь дважды в неделю, или же если чувствовал тяжесть в животе или в голове». Однако Макиавелли, по‑видимому, усмотрел в этих пилюлях панацею, возможно, в связи с прогрессирующим заболеванием кишечника, усугублявшимся вследствие его склонности к обильной еде. Возраст и недуги развили в Никколо созерцательность, чему способствовали и непростые политические задачи, которые он увлеченно распутывал и для которых так и не мог в тот момент отыскать верного решения.

Возможно, по возвращении во Флоренцию, во время Рождественского поста, Макиавелли и написал одно из наиболее противоречивых своих сочинений – по крайней мере, по мнению некоторых. Несомненно, «Слово увещательное к покаянию» (Esortazione alia Penitenza) занимает особое место среди прочих трудов Макиавелли, а его христианский посыл заставил многих ученых чесать затылки и делать самые различные заключения, исходя из собственных политических убеждений. Джулиано де Риччи, внук Никколо, утверждает, что Макиавелли принадлежал к нескольким религиозным братствам, члены которых посвящали себя молитвам и благим деяниям, что в целом было обычным явлением среди флорентийцев, которые в силу прирожденного индивидуализма и презрения к жульничеству никогда не обращали особого внимания на церковную жизнь. Управляющий совет неназванного братства попросил Макиавелли сочинить покаянную речь, и Никколо блестяще с этим справился.

Примеры, которые он приводит в доказательство милосердия Божьего, касались троекратного отречения святого Петра от Христа и прощения, дарованного раскаявшемуся Давиду, невзирая на его грехи прелюбодеяния и убийства. Может показаться странным, что склонный к сарказму автор «Мандрагоры» в одном из своих сочинений использует такие фразы, как «Помилуй меня, Боже» (MisereremeiDominef,[89]хотя не следует слишком удивляться этому, учитывая, что флорентийцы могли одновременно проявлять и почтение, и пренебрежение как к Богу, так и к людям. И все же последняя фраза этого религиозного наставления раскрывает состояние души Макиавелли в тот период и едва ли не служит предчувствием неминуемой смерти: «Устыдимся же всех совершенных нами дурных деяний и покаемся, осознав в итоге, что все соблазны мира сна короче…» Никколо по‑своему всегда был мечтателем: он представлял и теоретизировал идеальное государство, лучшую армию, свободу итальянских держав и идею о способности человека самому определить свою судьбу вопреки намерениям Фортуны. И теперь, после долгих лет утраченных иллюзий и разочарований, он очнулся.

Реальный мир напомнил о себе теоретику, когда войска империи на севере Италии ожидали срока истечения перемирия между Климентом VII и Карлом V. Понтифик подумывал продлить соглашение даже ценой 200 тысяч дукатов, именно такую сумму потребовал вице‑король Неаполя Шарль де Ааннуа. Узнав о победе папской армии при Фрозиноне над испанским экспедиционным корпусом, Климент, в очередной раз проявив непоследовательность, объявил, что он не станет выполнять столь жесткие условия. И все же переговоры о продлении перемирия продолжались, Ааннуа стремился вытянуть из понтифика как можно больше денег и, вероятно, усыпить его бдительность, внушив ему ложное ощущение уверенности, тогда как папа полагал, что время и непогода на его стороне. Многие очевидцы утверждали, что имперские силы уже не могли противостоять ненастью, недоеданию и хворям.

В начале февраля 1527 года немцы все еще находились близ Фиоренцуола‑д’Арда, южнее Пьяченцы, а лагерь испанцев располагался к западу от них; на севере была развернута многонациональная армия численностью около 8 тысяч солдат, состоявшая в основном из итальянцев, многие из которых всего несколько месяцев назад служили под знаменами папы. Ненастье не позволяло им двигаться дальше, но тяготы пути вместе с хроническими невыплатами жалованья и нехваткой провианта создали взрывоопасную ситуацию. Вопреки обязательствам по перемирию солдаты безудержно грабили села. Герцог Урбино подобрался к имперскому войску на расстояние выстрела, но, проявив свойственное ему благоразумие, воздержался от каких‑либо шагов. У него были все основания быть осторожным, поскольку герцог Феррары перешел на сторону Карла V, а маркизу Мантуи нельзя было доверять.

Действуя стратегически верно и перекрыв путь, соединявший Северную Италию с Южной, имперские войска могли нанести удар в любом направлении, которое сочли бы необходимым, однако большинство полагало, что в конце концов они двинутся либо на Флоренцию, либо на Рим.

3 февраля весьма озабоченная создавшимся положением Комиссия Восьми направила Макиавелли в Парму, чтобы убедить союзных военачальников выставить свои войска и тем самым воспрепятствовать продвижению сил империи. Никколо прибыл в Пьяченцу 7 февраля «в связи с действиями неприятеля» и без промедления проконсультировался с Гвиччардини и герцогом Урбино. Последний согласился с тем, что наступление имперской армии следует остановить, но в свойственной ему манере первый шаг делать не стал. Принимая во внимание неуступчивость делла Ровере, Макиавелли всю следующую неделю лишь информировал правительство об обстановке, сообщая о расположении врага, предполагая, в каком направлении тот может двинуться. И все‑таки Никколо не скрывал умеренного оптимизма, по крайней мере вначале, относительно возможного развития событий, приняв во внимание лишения, которые терпели войска империи:

«Что они предпримут, одному Богу ведомо, поскольку есть вероятность, что они и сами этого не знают. Если бы знали, то уже перешли бы к действию, объединив свои силы. Но некоторые полагают, wzo в таком положении им долго не продержаться, если только наша собственная нерасторопность не сыграет им на руку. И все присутствующие здесь знатоки военного дела полагают, что мы одолеем их, если только не отступим из‑за нехватки денег или доброго совета. Но доступные нам силы таковы, что мы могли бы восполнить эти недостатки: во‑первых, составив достойный план, и, во‑вторых, Его Святейшество должен быть в этом заинтересован».

Но слишком уж много существовало непредсказуемых сценариев, но в конечном итоге все упиралось в заинтересованность понтифика. По правде говоря, Макиавелли было известно не больше, чем другим, даже если он и пытался подыскать разумный выход из столь абсурдного положения.

Дела имперских войск шли из рук вон плохо. К концу февраля они все же объединили силы и двинулись на юг, миновав Парму, а затем снег с дождем остановили их у Сан‑Джованни‑ин‑Персичето, в четырнадцати милях к юго‑западу от Болоньи. Изголодавшиеся, промокшие до нитки и продрогшие до костей солдаты, оставшись без единого гроша, 16 марта взбунтовались, требуя оплаты. У Фрундсберга случился удар, когда он пытался успокоить своих ландскнехтов, а казармы Бурбона были разграблены мятежными солдатами. А когда гонец от Ааннуа явился с вестью о том, что папа вновь готов заключить перемирие на этот раз в обмен на 60 тысяч дукатов, их положение только ухудшилось.

Опьяненная возможностью и дальше безнаказанно мародерствовать солдатня тут же отвергла этот вариант, и Бурбону лишь оставалось уведомить Климента VII, что его армия пойдет на Флоренцию или даже на Рим. Возможно, добавил имперский командир, это решение еще удастся переменить, если его святейшество к 15 апреля вышлет 150 тысяч дукатов. Папа почувствовал себя обманутым, подозревая, что это требование было не более чем уловкой, цель которой – выудить у него побольше денег, причем без каких‑либо обязательств. Климент VII догадался, что Бурбон уже не контролировал свое войско, и, как бы ни угнетало осознание этого, нерешительность Папы не позволяла ему принять меры, чтобы противостоять угрозе.

Опасность стала ощутимой 31 марта, когда Бурбон начал наступление на юг, преодолевая вялое сопротивление и оставляя после себя одни руины. Макиавелли изначально предложил Флоренции выиграть время, откупившись, «ибо тот, кто обладает временем, обладает жизнью». Но предупредил правительство о необходимости готовить город к обороне, ибо все попытки подкупить неприятеля обречены на провал: как только Бурбон получит деньги, его армия, вероятнее всего, тут же потребует от него еще, в любом случае она изыщет повод для возобновления боевых действий, независимо от того, передадут флорентийцы названную сумму или же нет. Однако Гвиччардини, вопреки всему, полагал, что имперскую армию можно подкупить, изложив свои соображения в записке своему брату Луиджи, недавно избранному гонфалоньером.

И все же Гвиччардини понимал, что без соответствующего войска Флоренция окажется отданной на милость врага. Франческо Мария делла Ровере командовал единственной достаточно большой армией, но до сего времени не торопился воспользоваться находившимися в его распоряжении силами для оказания помощи Лиге. Более того, обеспокоенный тем, что его собственные владения оказались под угрозой, он направил несколько тысяч воинов на их оборону. Герцога Урбино обвинили в намеренном бездействии, но не следует забывать о том, что, если не принимать в расчет его ненависть к Медичи, герцог хранил верность в первую очередь Венеции и не мог рисковать армией того, кто его нанимал.

При этом герцог, разумеется, был весьма заинтересован в решимости понтифика и стремился извлечь как можно больше выгоды из сложившейся ситуации. Гвиччардини понимал, что потребуется некий стимул, чтобы побудить делла Ровере к действию. Стратегически важная и почти неприступная крепость Сан‑Лео осталась в руках папы после того, как Медичи лишились герцогства Урбино, и Гвиччардини неустанно пытался убедить Климента VII вернуть Сан‑Лео Франческо. Хоть и с неохотой, папа все же дал согласие, и делла Ровере, наконец, двинул войска на юг.

Макиавелли с нарастающим чувством тревоги наблюдал за развитием событий, о чем свидетельствуют его письма Франческо Веттори. К началу апреля он был близок к отчаянию, видя, что никаких мер для того, чтобы остановить наступление имперской армии, не предпринимается. Более всего Никколо опасался, что целью империи может стать незащищенная Флоренция. К этому времени его уверенности в Клименте VII как не бывало, и теперь ему оставалось лишь в ужасе взирать на совершаемые папой политические ошибки. 5 апреля Макиавелли написал Веттори, что после отказа Бурбона подписать перемирие Гвиччардини предложил понтифику три возможных варианта: первый – продолжать войну, чтобы унять опасения французов и венецианцев насчет заключения Римом сепаратного мира; второй – понтифику необходимо добиваться заключения мира любой ценой «и предать себя в руки судьбы»; третий – если же Климент отвергнет оба предыдущих варианта, остается один, тот, который «…значения не имеет и обсуждений не стоит», а именно: Клименту придется покинуть Рим. Папа избрал второй вариант, доверившись Ланнуа, что, по мнению Никколо, было сопряжено с немалым риском, ибо имперская армия, столкнувшись с достойным противником, «не захватила бы и печки».

Возможно, до Макиавелли еще не дошла весть о том, что папа, договорившись о перемирии с вице‑королем, ради экономии денег распустил большую часть оставшихся солдат. Уныние Макиавелли еще более усилилось спустя десять дней, когда он предупредил Веттори, что договор, мол, необходимо обеспечить демонстрацией силы, иначе Флоренцию ждет гибель. 16 апреля он вновь написал другу о неопределенности ситуации и возможных вариантах развития событий, которые приведут либо к войне, либо к миру. Тревога явственно ощущается в последнем абзаце послания: «Я люблю мессера Франческо Гвиччардини, люблю свою родину больше, чем собственную душу.[90]И с высоты того опыта, который мне дали шестьдесят лет жизни, говорю вам, что едва ли можно очутиться в более трудных обстоятельствах, чем теперь, когда мир насущно необходим, но и от войны нельзя отказаться, к тому же мы располагаем государем [Климентом VII], который толком не способен добиться ни войны, ни мира». Опасаясь, что наступающая армия учинит расправу над его семьей и разграбит принадлежащее ей имущество, Макиавелли написал домой, повелев вывезти все ценности из его имения во Флоренцию или близлежащую крепость Сан‑Кашано. 18 апреля он вновь пишет Веттори, умоляя его «ради Бога» убедить власти прекратить все переговоры, поскольку никакое перемирие теперь уже невозможно: бесконечные обсуждения приведут к катастрофе, и всякое иное мнение мог высказать лишь «болван». Никколо сомневался, что имперской армии не позволят войти в Тоскану или же изгнать оттуда без боя. Флоренции придется взвалить на свои плечи бремя двух армий, причем «бремя дружественной будет непереносимее бремени вражеской». Он тосковал по Флоренции, и 2 апреля написал сыну Гвидо, сообщив ему среди прочего, что подружился с кардиналом Инноченцо Чибо (двоюродным братом кардинала Сальвиати) и это так «прекрасно, что я до сих пор изумляюсь, и он будет тебе полезен». Как и его дядя Тотто, Гвидо впоследствии станет священнослужителем, и Никколо до самой кончины готовил почву для своих детей, создавая сеть влиятельных знакомств.

Франческо Гвиччардини одолевали иные заботы. Убедившись, что из Рима никакой помощи не прибудет, засыпал просьбами герцога Урбино, чтобы тот направил свою армию к Флоренции. Франческо Мария делла Ровере неохотно подчинился, да и то лишь после попытки выжать из города 200 тысяч дукатов в качестве залога, что флорентийцы не заключат сепаратного соглашения с императором. Гвиччардини и Макиавелли прибыли во Флоренцию 22 апреля, и их глазам предстала полная неразбериха. Флорентийцев втянули в дорогостоящую и ненавистную войну, а недовольство режимом Медичи росло с каждым днем. 26 апреля, когда войско империи приближалось к городу, во Флоренции вспыхнуло восстание: толпы людей бросились на правительственную площадь с требованием раздать им оружие и сменить режим. Порядок восстановили лишь своевременно подоспевшие солдаты герцога Урбино и обещание правительства объявить амнистию для всех, кто был замешан в мятеже.

Гвиччардини раздражала некомпетентность кардинала Пассерини, до предела обострившая ситуацию. Но все же делла Ровере успел прибыть вовремя, поскольку 20 апреля войска императора вступили во владения Флоренции. Не сумев взять крепость Пиеве Санто‑Стефано, они двинулись дальше на юг и спустя два дня приблизились к Ареццо, оказавшись на расстоянии пушечного выстрела от Флоренции. Ааннуа сумел добраться до лагеря Бурбона и прибыть во Флоренцию для передачи требования императора: немедленно выплатить 300 тысяч дукатов в обмен на отступление.

К счастью для Флоренции, находившаяся неподалеку армия герцога Урбино и недавно укрепленные крепостные стены вынудили Бурбона пересмотреть свои планы. Так, после нескольких довольно бестолковых попыток овладеть Ангьяри и Борго‑Сансеполькро имперская армия направилась на юго‑запад к Сиене. Там ради ускорения продвижения им пришлось оставить артиллерию, затем войска империи захватили дорогу Виа Кассия с одной лишь целью – овладеть Римом. Франческо Мария делла Ровере двигался следом, соблюдая дистанцию и практически не вступая в боевое соприкосновение с противником. В сущности, стратегия герцога была по‑своему логичной, поскольку лишь немногие верили, что изнуренная армия, да вдобавок без артиллерии, способна взять приступом такой город, как Рим. Но имперской армии суждено было послужить подтверждением давней аксиомы Макиавелли о том, что Фортуна покоряется дерзким. Бурбон подошел к воротам Рима 4 мая и попросил позволить ему беспрепятственно пройти через город и двинуться дальше на Неаполь. Одной из причин того, что Франциск I даже не удосужился высылать войска, несмотря на свои многочисленные попытки вытянуть из понтифика деньги, было его намерение завоевать Южную Италию. Каков бы ни был исход, кампания Бурбона играла на руку королю Франции: если армия Габсбурга потерпит поражение или рассеется, одним врагом станет меньше; если же падет Рим, императорское войско будет слишком поглощено мародерством, чтобы думать о дальнейшей борьбе.

Климент VII оказался в одиночестве по той простой причине, что его нерешительность и непоследовательностьне вызывали у союзников ничего, кроме глубочайшего недоверия. Хуже того, папа пренебрег древней максимой: Si Vis расет para bellum («Хочешь мира – готовься к войне»). Отказавшись собирать деньги, подобно своим предшественникам, он предпочитал не торговать кардинальскими мантиями и в итоге остался без гроша. Без армии, без денег, беспомощно взирая на то, как войска императора подступают к Риму, Климент в панике собрал все имевшиеся в городе силы, какие только смог, состоявшие в основном из местных новобранцев. Он пытался обратиться к римским богачам дать ему деньги в долг и все‑таки продал три кардинальских титула по 40 тысяч дукатов каждый.

Однако денег было слишком мало, да и время для принятия мер вышло. Получив отказ на требование предоставления свободного прохода через город, утром 6 мая войска императора пошли на штурм Рима. Бурбон погиб в первой же атаке, но его солдаты хлынули через городские стены. Клименту VII удалось скрыться в замке Святого Ангела, тогда как швейцарские гвардейцы погибли все до единого в судьбоносном арьергардном бою. То, что последовало за штурмом, можно назвать лишь чудовищным кошмаром: никем не контролируемые солдаты имперской армии предались безудержному насилию, грабежам и убийствам. Спастись не удалось никому – женщин всех возрастов, больных и калек, даже монахинь вытаскивали из монастырей на улицы и принуждали утолять солдатскую похоть, мужчин подвергали пыткам в надежде выведать у них, где спрятаны ценности, или просто ради забавы. Тех, кто пытался оказать сопротивление, убивали на месте: бесчисленные тела устилали землю, повсюду были разбросаны реликвии, документы и утварь.

Гвиччардини насчитал около 4 тысяч погибших во время осады и за первые часы разграбления Рима. Религия и политическая принадлежность едва ли что‑нибудь значили для обезумевшей солдатни. Испанские и итальянские католики вместе с немецкими лютеранами без разбора грабили церкви и дома даже тех, кто поддерживал Габсбурга, а все оставшееся досталось крестьянам Колонны. Действительно, в те времена говорили, что «германцы ужасны, итальянцы и того хуже, а испанцы хуже всех».

Общая сумма награбленного достигала чудовищной цифры в миллион дукатов, включая деньги, полученные в качестве выкупа и в результате вымогательств. Дворец Колонны, где укрылись тысячи горожан, не тронули, и не только потому, что он был надежно обороняем, но и потому, что засевшие там готовы были уплатить за сохранение жизни огромные суммы. Вместе с теми, кому посчастливилось попасть в замок Святого Ангела, немало людей удалось перетащить через стены в плетеных корзинах. С бастионов крепости Климент VII, утратив всякую надежду на утешение, наблюдал за резней внизу, герцог Урбино, который задержал наступление, чтобы силой сменить власть в Перудже, прибыл в окрестности Рима лишь спустя несколько дней. После вялой попытки вызволить папу он решил, что город уже не спасти, и благоразумно отошел на север.

Макиавелли находился в голове колонны войск Лиги, чтобы выбрать место для постоя, и поэтому не видел того, что творилось во Флоренции 11 мая, когда туда добралась весть о разграблении Рима. Кардинал Пассерини собрал необходимые войска для удержания контроля над городом, но уже очень скоро убедился, что его покинули все, даже те, кто до последнего момента считал себя сторонником Медичи. Ненависть флорентийцев к Клименту VII достигла кульминации, флорентийцам надоело, что к ним относились как к подданным Рима, и они были возмущены тем, что им пришлось выложить 600 тысяч дукатов на оплату войны понтифика.

16 мая совещательный комитет рекомендовал восстановить старую республиканскую конституцию, позволив Медичи остаться в городе как частным лицам. Однако Пассерини счел благоразумным уехать вместе с Ипполито и Алессандро де Медичи, чей отъезд ускорила их родственница Клариче Строцци: она крепко выругала их (так, по крайней мере, поговаривали) за то, что они превратили ее отчий дом в «стойло для мулов» – язвительный намек на их незаконное происхождение.[91]Запершись в крепости, Климент перестал обращать внимание на то, что происходило в городе, при этом прекрасно понимая, что без папской поддержки режим Медичи обречен. Он изыскал способ сообщить во Флоренцию, прибегнув к помощи Франческо Гвиччардини, что желает, чтобы горожане по своему усмотрению «на благо города» избрали правительство. Макиавелли высмеял этот жест, заявив, что папа великодушно даровал то, что более ему не принадлежало.

Где находился в то время Никколо, неизвестно. Но 8 мая он, по‑видимому, был в Витербо, где, по свидетельству Гвиччардини, ухитрился захватить в плен вражеского курьера, доставлявшего письма для Ланнуа. 22 мая Макиавелли написал Гвиччардини из порта Чивитавеккиа о том, что организует рейд для спасения понтифика и даже обсудил детали с генуэзским адмиралом Андреа Дориа. Дориа высказался довольно сдержанно, хотя в целом одобрил его. И все же генуэзец впоследствии откажется участвовать в этой затее, сославшись на якобы неотложные дела, не сдаст Чивитавеккиа имперской армии до тех пор, пока папа сполна не выплатит ему все полагавшееся, как утверждал адмирал.

К этому времени Макиавелли узнал о событиях во Флоренции, поскольку Дориа заметил, что если бы понтифик принял подобное решение годом ранее (а именно восстановить республиканские свободы), то не оказался бы в нынешнем положении. Никколо возвращался домой вместе с апостольским протонотарием Пьеро Карнесеччи (которого впоследствии казнят за ересь), и в дороге Макиавелли сопровождал вздохами новости о том, что теперь город свободен. Рассказавший об этом Джованни Батиста Бусини полагал, что Никколо угнетала мысль о том, что в свое время он служил Клименту, «ибо превыше всего ценил собственную независимость». Возможно. Однако хочется думать, что больше всего Макиавелли сокрушался над превратностями Фортуны: как и в случае с Пьеро Содерини, жизнь Никколо перевернул тот, на кого он возлагал надежды, то есть Климент VII, и кто в конечном итоге не оправдал его доверия. Вернувшись во Флоренцию, Макиавелли обнаружил, что буквально все ополчились против ближайшего окружения Медичи. Многие, кто превозносил былую власть, либо срочно сменили воззрения (в том числе Филиппо Строцци), либо затаились в ожидании. Хотя Никколо и пытался получить должность во вновь сформированном правительстве, полагая, что его недавний опыт в деле строительства оборонительных сооружений окажется ценным. 10 июня возродилась военная комиссия Десяти, и Никколо рассчитывал занять прежнюю должность. Но, несмотря на поддержку его друзей Дзаноби Буондельмонти и Луиджи Аламанни, недавно вернувшихся из изгнания, бывшие сторонники Савонаролы, задававшие тон во Флоренции, были категорически против кандидатуры Макиавелли. Вместо него пост секретаря Десятки достался Франческо Таруджи, прежде занимавшему пост секретаря Совета Восьми.

Для Макиавелли это стало последней каплей, больше всего его поразило то, что теперь даже мудрецы древности предали его: в античных источниках не нашлось ничего подобного учиненному войском империи разграблению Рима – столь немилосердная участь постигала лишь захудалые городки.[92]

20 июня Макиавелли слег в постель с острой болью в желудке. Его знаменитые пилюли больше не помогали, и его состояние ухудшалось с каждым часом, и вскоре стало ясно, что жить ему оставалось считаные часы. Последние минуты жизни Макиавелли до сих пор остаются предметом жарких споров среди ученых, разделившихся на тех, кто утверждает, что он умер «безбожником», как Паоло Джовио, и тех, кто продолжает верить, что Никколо причастился таинств католической церкви. Джованни Батиста Бузини, который, по общему признанию, недолюбливал Никколо, заявил, что «он стал принимать эти свои пилюли, но слабел, а болезнь побеждала. Затем он припомнил свой знаменитый сон о Филиппо [Строцци], Франческо дель Неро, Якопо Нарди и других. Умер Никколо Макиавелли в муках, однако продолжая шутить». Слабительные пилюли, на которые Никколо полагался, оказались, вероятно, далеко не лучшим снадобьем в данных обстоятельствах.

Предчувствуя скорый уход, Никколо позвал своих друзей и родственников и, до конца оставаясь самим собой, пересказал им свой недавний сон. По его словам, ему привиделась группа жалких, исхудавших оборванцев, бедняков, которые, как он утверждал, были душами из рая – «блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное».[93]Затем он увидел других людей, преисполненных благородства, облаченных в дорогие наряды и чиновничьи платья, среди которых он узнал Платона, Плутарха, Теренция и других великих мыслителей Античности, и все они собрались обсуждать политические вопросы. Ему было сказано, что это проклятые, ибо «дружба с миром есть вражда против Бога».[94]Когда же Никколо спросили, к кому бы он хотел присоединиться, он ответил, что предпочитает оказаться в аду с благородными душами, чтобы обсуждать вопросы политики, нежели в раю среди оборванцев.

Каким бы шокирующим это ни казалось, Макиавелли в очередной раз продемонстрировал характерное для флорентийцев парадоксальное чувство юмора, прибегнув к каламбуру, ранее использованному в «Мандрагоре», и высмеяв собственную привычку писать трактаты, обрядившись в мантию. И все же в последние годы жизни Макиавелли проявлял немалое уважение к религии, даже оставаясь закоренелым антиклерикалом, и вполне вероятно, что он все же позвал исповедника, почувствовав неминуемое приближение смерти.[95]Никколо Макиавелли скончался между 21 и 22 июня 1527 года и похоронен в фамильном склепе в церкви Санта‑Кроче, не дожив до испытаний, выпавших на долю его возлюбленной Флоренции.