Часть I, 1735 год.

 

6 декабря.

Два дня назад я должен был отпраздновать свой десятый день рождения, у нас дома, на площади Королевы Анны. Но день рождения остался неотмеченным, праздников нет, одни похороны, а наш сгоревший дом стоит теперь как почерневший гнилой зуб среди высоких, из белого кирпича, особняков на площади Королевы Анны.

В настоящее время мы перебрались в один из собственных отцовских домов в Блумсбери. Это хороший дом, и хотя семья теперь разгромлена, а наша жизнь разорвалась на куски, все-таки есть что-то, чему мы должны быть по крайней мере благодарными. Здесь мы и останемся, потрясенные и неприкаянные — как тени чистилища — пока не определится наше будущее.

Пожар поглотил мои дневники, поэтому я начинаю их заново. А значит, я должен, вероятно, начать с моего имени — Хэйтем — имеющего арабское происхождение и данного английскому мальчику, родившемуся в Лондоне и от рождения до недавних дней жившему идиллической жизнью, в полном отдалении от всей грязи и мерзости, существующей где-нибудь в других частях города. С площади Королевы Анны нам были видны туман и дым, висевшие над рекой, и, как и всех остальных, нас донимала вонь, которую я описал бы как «мокрая лошадь», но нам не было нужды перешагивать через зловонные потоки, состоявшие из отбросов от кожевенных заводов, мясных боен и испражнений животных и людей. Тошнотворные потоки сточных вод, разносившие болезни: дизентерию, холеру, брюшной тиф…

- Надо закрываться, мастер Хэйтем. Или подхватите заразу.

Когда мы прогуливались по паркам до Хемпстеда, моя няня должна была вести меня подальше от бедных горемык, измученных кашлем, и прикрывала мне глаза рукой, чтобы я не видел уродливых детей. Думаю, это оттого, что с болезнью не поспоришь, ее не подкупишь и не обратишь против нее оружие, она не признает ни богатства, ни положения. Это неумолимый враг. И конечно, нападает она без предупреждения. Так что каждый вечер у меня искали признаки кори или оспы, а потом сообщали о моем хорошем здоровье маме, приходившей поцеловать меня перед сном. Я, видите ли, был одним из счастливчиков, у которого есть мама, целующая его перед сном, и такой же отец; они любили меня и мою сводную сестру Дженни, они рассказывали мне о богатых и бедных; они привили мне благожелательность и заставляли меня всегда думать о других; и они нанимали наставников и нянек, чтобы те воспитывали и учили меня, чтобы я вырос человеком достойным и полезным обществу. Один из счастливчиков. Не то, что дети, вынужденные работать на полях или на фабриках или в рудниках.

Временами я думал, а есть ли у них друзья, у тех, других детей? И если есть, то — хотя я и знал, что не стоит завидовать их жизни, потому что моя гораздо удобнее — я завидовал бы им в одном: в том, что у них есть друзья. У меня самого друзей не было, не было ни братьев, ни сестер, близких мне по возрасту, а завести друзей я, в общем-то, стеснялся. Кроме того, была еще одна трудность: нечто, случившееся, когда мне исполнилось всего пять лет.

Это произошло во второй половине дня. Особняки на площади Королевы Анны были построены вплотную друг к другу, так что мы частенько видели наших соседей либо на самой площади, либо на задних двориках. Рядом с нами жила семья, в которой было четыре девочки, две из них примерно моего возраста. Они часами играли в своем саду в скакалки и в жмурки, и я невольно слышал их, когда сидел в классной комнате под бдительным оком моего наставника — старого мистера Файлинга, у которого были кустистые седые брови и привычка колупать в носу, внимательно изучая то, что он выкопал из глубин своих ноздрей, а потом незаметно съедая все это. В тот день старый мистер Файлинг вышел из комнаты, и я подождал, пока стихнут его шаги, а потом оторвался от своих задачек, подошел к окну и выглянул во двор соседского особняка. Это было семейство Доусонов. Мистер Доусон был членом парламента, так говорил мой отец, едва сдерживая сердитый взгляд. У них был сад за высокой стеной, и, несмотря на пышно зеленевшие кусты и деревья, некоторые участки просматривались из окна классной комнаты, так что я увидал гуляющих девочек Доусон. Они для разнообразия играли в классики и процарапывали импровизированную разметку молотками для пэл-мэл[1], и все это выглядело несерьезно; вероятно, две девочки постарше пытались объяснить младшим тонкости игры. Нечеткое пятнышко косичек и розовых, развевающихся платьиц, они перекликались и смеялись, и изредка доносился взрослый голос, наверное, гувернантки, скрытой от моих глаз низким пологом деревьев. Задачки мои без присмотра лежали на столе, а я наблюдал за игрой девочек, и вдруг, как будто почувствовав чужой взгляд, одна из них, примерно моего возраста, подняла голову, увидела в окне меня, и наши глаза встретились. Я с трудом сглотнул, потом нерешительно поднял руку и помахал. К моему удивлению, она в ответ улыбнулась. А потом позвала сестер, которые собрались в кружок, все четверо, заинтересованно вытянули шеи и, прикрывая рукой от солнца глаза, стали смотреть на окно. Я стоял, как экспонат в музее, разве что подвижный экспонат — машущий рукой и краснеющий от смущения — и в тот миг я ощутил мягкое, теплое сияние, которое, должно быть, и называется дружбой. Не прошло и минуты, как из-под шатра деревьев явилась их гувернантка, глянула сердито на мое окно, причем с таким видом, что у меня не осталось сомнений, что она обо мне думает — будто я безнравственный или еще что-нибудь похуже — и увела девочек прочь. Взгляд, которым одарила меня гувернантка, я встречал и раньше, и потом, и на площади, и на лугах за нашим домом. Помните, как мои нянюшки уводили меня от несчастных бедолаг? Выходит, что другие гувернантки защищают своих детей от меня. Я никогда не задумывался почему. Я не задавался этим вопросом, потому что… я не знаю… наверное, потому, что не было повода сомневаться; и вот этот случай был таким же, и я не видел разницы.

***

Когда мне было шесть лет, Эдит подарила мне набор глаженой одежды и пару туфель с серебряными пряжками. Я вышел из-за ширмы, одетый в новые туфли, жилет и жакет, а Эдит позвала одну из горничных, и та сказала, что я вылитый отец. Но это, конечно, была выдумка. Потом на меня пришли глянуть родители, и я могу поклясться, что у отца затуманились от слез глаза, а мама не стала притворяться и просто расплакалась тут же в детской и все взмахивала рукой, пока Эдит не подала ей платок. В тот миг я почувствовал себя взрослым и ученым, и даже снова ощутил, как у меня разгораются щеки. Я поймал себя на том, что думаю, что девочки Доусон сочли бы меня в этом наряде за джентльмена. Я часто вспоминал о них. Иногда видел в окно, как они бегают в саду или с фасадной стороны усаживаются в экипажи. Однажды мне показалось, что одна из них украдкой глянула на меня, но если и глянула, то не улыбнулась и не помахала, а просто повторила взгляд своей гувернантки, как будто неодобрение в мой адрес передавалось из рук в руки, как тайное знание.

В общем, с одной стороны от нас жили Доусоны; эти ненадежные, с косичками, ускользающие Доусоны. А с другой стороны жили Барретты. У них было восемь детей в семье, мальчики и девочки, хотя я редко их видел; как и с Доусонами, мое общение с ними ограничивалось тем, что я видел, как они садятся в кареты или гуляют неподалеку на лужайке. Но в один прекрасный день, незадолго до моего восьмого дня рождения, я гулял в саду, лазая вдоль оград и выковыривая веткой раскрошившиеся красные кирпичи из высокой садовой стены. Иногда я останавливался и переворачивал палкой камни, чтобы проверить, что за насекомые торопливо ринутся из-под них — мокрицы, сороконожки, черви, которые извивались и вытягивали свои длинные тела — и так, наконец, я добрался до калитки, ведущей в проход между нашим домом и домом Барреттов. Тяжелые ворота были заперты на огромный ржавый замок, выглядевший так, будто его не открывали несколько лет, и я некоторое время рассматривал его, а потом взвесил на ладони; и вдруг услышал тихий, настойчивый мальчишеский голос.

- Эй, ты. Это правда, то, что говорят о твоем отце?

Он подошел с другой стороны ворот, но мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять это — секунд, в продолжение которых я стоял потрясенный и едва не мертвый от страха. А потом я чуть не выскочил из собственной кожи, потому что в отверстии в двери, я увидел немигающий глаз, наблюдавший за мной. И снова услышал вопрос.

- Говори, а то меня застукают в любую минуту. Это правда, то, что говорят о твоем отце?

Немного успокоенный, я нагнулся к отверстию и заглянул туда.

- Кто тут? — спросил я.

- Это я, Том, твой сосед.

Я знал, что Том был самым младшим в семье, примерно моих лет. Я услышал, что кто-то зовет его.

- Кто ты? — спросил он. — В смысле, как тебя зовут?

- Хэйтем, — ответил я и подумал, что вот бы Том стал моим другом. По крайней мере, глаз у него был доброжелательный.

- Странное имя.

- Арабское. Оно означает: «молодой орел».

- Ничего, подходящее.

- Откуда ты знаешь, что «подходящее»?

- Ну, не знаю. Так как-то. А живешь здесь только ты?

- Нет. С сестрой, — торопливо пояснил я. — И с мамой и с отцом.

- Небольшая семья.

Я кивнул.

- Ну, говори, — настаивал он. — Правда или нет? Твой отец правда такой, как говорят? Только не вздумай врать. Я по глазам вижу, что знаешь. И сразу увижу, что врешь.

- Я и не думал врать. Просто я не знаю, что о нем говорят, и кто такие эти «говорят».

И в то же время я осознал странную и не совсем приятную вещь: что где-то там существует понятие «нормальности», и что мы, семья Кенуэев, в это понятие не входим. Должно быть, обладатель доброжелательного глаза что-то расслышал в моем тоне, потому что он поспешил добавить:

- Ты извини, если что не так. Но мне просто интересно. Понимаешь, ходят слухи, и ужасно интересно, правда они или нет.

- Что за слухи?

- Ты подумаешь, что это глупости.

Я бесстрашно приблизился к отверстию, глянул на Тома, глаз в глаз, и спросил:

- Это ты о чем?

Он моргнул.

- Говорят, что раньше он был… э…

Тут за его спиной раздался шум, и я услышал сердитый мужской голос, звавший его по имени:

- Томас!

Он отпрянул назад.

- Тьфу ты! — прошептал он второпях. — Я пойду, меня зовут. Надеюсь, еще встретимся?

И он убежал, а я остался и стал думать, что же он имел в виду? Какие слухи? И что это за люди, которые обсуждают нас и нашу «небольшую» семью? И еще я вспомнил, что надо бы поторопиться. Был почти уже полдень, а в это время у меня занятия с оружием.

 

7 декабря 1735 года.

Я чувствую себя потерянным, как будто застрял в чистилище и ожидаю решения своей судьбы. Взрослые вокруг меня что-то возбужденно обсуждают. Их лица напряжены, дамы плачут. Костры, конечно, горят повсюду, но дом опустел, если не считать нас и того имущества, которое мы спасли из горевшего особняка, а еще все время чувствуется холод. На улице пошел снег, в доме горе, и все это пробирает до мозга костей. Возобновив от нечего делать мой дневник, я надеялся добраться до давних событий моей жизни, но кажется, что описывать придется дольше, чем я вначале думал, и, конечно, происходят и другие важные дела, которые заслуживают внимания. Похороны. Эдит сегодня умерла.

- Вы готовы, мастер Хэйтем? — спросила Бетти — лоб ее был наморщен, глаза утомлены.

В течение многих лет — это длилось столько, сколько могла вместить моя память — она помогала Эдит. Теперь она осиротела, как и я.

- Да, — ответил я, одетый, по обыкновению, в костюм и, по сегодняшнему случаю, в черный галстук.

Эдит была на свете одна-одинешенька. Именно поэтому только оставшиеся в живых Кенуэи с домочадцами собрались в людской на поминки — с ветчиной, элем и кексом. Когда все было съедено, рабочие из похоронной компании, уже изрядно пьяные, погрузили ее тело в катафалк и отправили в церковь. А мы сели в похоронные экипажи. Нам понадобилось всего два. Когда все кончилось, я вернулся к себе в комнату, чтобы продолжить рассказ.

***

Несколько дней подряд после разговора с доброжелательным глазом Тома Барретта его слова не выходили у меня из головы. Поэтому однажды утром, когда мы с Дженни были в гостиной одни, я решил расспросить ее об этом.

Дженни. Мне было почти восемь, а ей двадцать один, и у меня с ней было столько же общего, сколько с поставщиком угля. И даже, наверное, еще меньше, потому что и поставщик угля, и я любили, по крайней мере, смеяться, а у Дженни я редко видел хотя бы улыбку, не то, что смех.

У нее были черные блестящие волосы, а глаза темные и… я бы сказал, «сонные», хотя другие определяли их как «задумчивые», а один поклонник дошел даже до того, что назвал ее взгляд «дымчатым», но это далеко от истины. Внешность Дженни часто была темой для разговоров. Она очень красива, во всяком случае, я это слышал часто. Но мне это все равно. Для меня она была просто Дженни, которая уже столько раз отказалась со мной играть, что мне бы давно не следовало приставать к ней; и которая в моих воспоминаниях всегда сидит в высоком кресле, наклонившись над шитьем или над вышивкой — но в любом случае с иголкой и нитками. И хмурится. Это вот этот взгляд ее поклонники называют дымчатым? Я называю его хмурым.

Вся штука в том, что хотя мы и были не больше чем гости в жизни друг друга, словно корабли, входящие в тесную гавань, которые плывут рядышком, но никогда не соприкасаются, — так вот, вся штука в том, что у нас был один отец. И Дженни, родившаяся на десять с лишним лет раньше меня, знала о нем гораздо больше, чем я. Поэтому даже если бы она годами рассказывала мне, я был слишком глуп и слишком мал, чтобы понять; но хотя нос у меня все еще не дорос, я таки пытался втянуть ее в разговоры. Не знаю зачем, потому что каждый раз я уходил с пустыми руками. Может быть, я просто хотел ей досадить? Но сейчас, через несколько дней после моей беседы с благожелательным глазом Тома, я затеял расспросы потому, что меня действительно разбирало любопытство, о чем недосказал Том. И поэтому я спросил:

- Что о нас говорят другие?

Она театрально вздохнула и подняла глаза от рукоделья.

- О чем это ты, Прыскун?

- Ну, вот об этом — что о нас говорят другие?

- Ты имеешь в виду сплетни?

- Если тебе так понятней.

- А не все ли тебе равно, что о нас сплетничают? Не слишком ли ты…

- Не все равно, — перебил я, не дожидаясь, пока мы начнем обсуждать, что я слишком мал, слишком глуп и у меня нос не дорос.

- Вот как? Почему же?

- Но ведь почему-то болтают.

Она сложила работу, спрятала ее за подушку на кресле и сжала губы.

- Кто? Кто болтает и что именно?

- Соседский мальчик за воротами. Он сказал, что у нас странная семья и что наш отец раньше был… э…

- Ну?

- Дальше неизвестно.

Она улыбнулась и снова принялась за рукоделие.

- И тебя это озадачило, да?

- А тебя, что ли, нет?

- Я и так знаю все, что положено, — ответила она высокомерно, — и вот что я тебе скажу: болтовня соседей не стоит и выеденного яйца.

- Ну, тогда расскажи, — сказал я. — Что делал отец до моего рождения?

Дженни умела улыбаться, когда хотела. Она улыбалась, когда одерживала верх, и когда для этого не надо было сильно напрягаться — прямо как со мной сейчас.

- Узнаешь, — сказала она.

- Когда?

- Всему свое время. В конце концов, ты его наследник.

Мы долго молчали.

- Что ты имеешь в виду под «наследником»? — спросил я. — Какая разница, я или ты?

Она вздохнула.

- Ну, на данный момент разница небольшая, хотя тебя и учат обращаться с оружием, а меня нет.

- Тебя не учат?

Честно говоря, я и так это знал, а спросил только потому, что мне было интересно, почему это меня учат военному делу, а ее вышиванию.

- Нет, Хэйтем, владеть оружием меня не учат. Никого из маленьких детей этому не учат, во всяком случае, в Блумсбери, а может быть, и в Лондоне. Никого, кроме тебя. Разве тебе не говорили?

- Не говорили что?

- Никому не болтать.

- Сказали, но…

- Ну вот, неужели ты не задумывался почему — почему ты не должен болтать о

чем-то?

Может, и задумывался. Может, втайне догадывался. Я промолчал.

- Скоро ты поймешь, что тебе предназначено, — сказала она. — Наши жизни предначертаны, можешь не волноваться.

- Ну, хорошо, а тебе что предназначено?

Она насмешливо фыркнула.

- Что предназначено мне? Вопрос неверен. Кто предназначен. Так точнее.

В голосе у нее было что-то такое, чего я до поры до времени все равно не понял бы, но посмотрев на нее, я почувствовал, что дальше расспрашивать не стоит, если не хочу ее разозлить. И когда я отложил книгу, которую держал в руках, и вышел из гостиной, я понял, что я не узнал почти ничего об отце или о семье, но зато узнал кое-что о Дженни: почему она никогда не улыбается; и почему она так враждебна ко мне. Потому что она знала будущее. Она знала будущее и знала, что для меня оно благоприятное просто потому, что я родился мужчиной. Возможно, я и пожалел бы ее. Возможно, если бы она не была такой брюзгой.

Тем не менее, мои новые знания позволили мне на следующих занятиях с оружием испытать особый трепет. Потому, что никого больше не учат владеть оружием, только меня. Это было неожиданно и выглядело так, словно я вкусил запретный плод, а тот факт, что моим наставником был отец, только сделал его более сочным. Если бы Дженни была права, и меня и в самом деле готовили к какому-то предназначению, как других мальчиков готовят стать священниками, или кузнецами, или мясниками, или плотниками, — тогда это здорово. Это как раз то, что мне нужно. Для меня в целом свете не было никого выше, чем отец. Мысль, что он передает мне свои знания, и ободряла, и волновала. И, конечно, она включала в себя меч. Чего же большего может желать мальчик?

Оглядываясь назад, я понимаю, что с того-то дня я и стал самым страстным и ревностным учеником. Ежедневно, в полдень или после ужина, в зависимости от отцовского распорядка, мы встречались в комнате, которую мы называли тренировочным залом, хотя на самом деле это была игровая. И именно там я стал обретать навыки владения мечом.

После того налета я прекратил занятия. У меня не хватало мужества взяться за клинок, но я знаю, что когда я это сделаю, мысленно я увижу эту комнату — с темно-дубовой обшивкой на стенах, с книжными полками и прикрытым бильярдным столом, отодвинутым в сторону для большего простора. А в ней отца — светлоглазого, стремительного и добродушного. Всегда улыбчивого, всегда наставляющего: блок, защита, ноги, баланс, думай, предвидь. Эти слова он повторял, как заклинание, иногда не произнося за весь урок ничего другого, кроме отрывистых команд. Кивал, если я выполнял их правильно, или отрицательно качал головой, если я ошибался, и лишь изредка он останавливался, чтобы откинуть упавшие на лицо волосы или зайти мне за спину - поправить постановку рук или ног. Для меня все это было — и остается — картинками и звуками занятий с оружием: книжные полки, бильярдный стол, отцовские заклинания и звон… Деревяшек. Да, деревяшек. Мы использовали деревянные мечи, к моему великому огорчению. И всякий раз, когда я сетовал на это, он говорил, что сталь будет позже.

***

Утром, в день моего рождения, Эдит была добра ко мне сверх всякой меры, и моя мама не сомневалась, что на завтрак я получил все мои лакомства: сардины с горчичным соусом и свежий хлеб с вишневым вареньем, сваренным из ягод с деревьев нашего сада. Я заметил, что Дженни смотрит насмешливо, как я лакомлюсь, но не придал этому значения. Со времен нашей беседы в гостиной, какую бы власть она не имела надо мной, слабость, если и случалась со мной, то почему-то становилась не такой заметной. Раньше я принял бы ее насмешки близко к сердцу, может быть, чувствовал бы себя чуть неловко из-за такого праздничного завтрака. Но не в тот день. Оглядываясь назад, я думаю, что именно восьмой день рождения был тем днем, когда я стал превращаться из мальчика в мужчину. Так что нет, меня не заботила изогнутость губ Дженни или ее хрюканье, которое она проделывала тайком чтобы подразнить меня. Я смотрел только на мать и на отца, а они смотрели только на меня. Я мог бы сказать по выражению их лиц, по неприметным родственным кодам, которые я усвоил за эти годы, что должно произойти еще что-то, что мои праздничные удовольствия должны продолжиться. Так оно и вышло. В конце трапезы отец объявил, что сегодня вечером мы отправляемся в Шоколадный Дом Уайта[2] на Честерфилд-стрит, где готовят шоколад из цельных бобов, привозимых из Испании. В тот же день я стоял с Эдит и Бетти, которые суетились возле меня, наряжая в самый модный костюм. Затем все четверо мы прошествовали к карете, ждавшей у края тротуара, и из нее я украдкой глянул на окна соседей и подумал, что вот бы к окнам были прижаты лица девочек Доусона, или Тома и его братьев. Я надеялся на это. Надеялся, что они меня сейчас видят. Смотрят на всех нас и думают: «Вот Кенуэи, у них вечерний выезд, как у всякого приличного семейства».

***

На Честерфилд-стрит было оживленно. Мы смогли остановиться только возле самого Шоколадного Дома, и тотчас же двери экипажа распахнулись и нам помогли быстро пересечь битком набитый проход и войти внутрь. Даже во время этой короткой прогулки от кареты до храма шоколада я видел вокруг себя приметы Лондона: труп собаки, валявшийся в канаве, давнишнюю рвоту возле перил, цветочников, попрошаек, пьяниц и мальчишек, брызгавшихся грязью, которая, казалось, бурлила на улице. А потом мы оказались внутри, и нас встретил запах дыма, эля, духов и, конечно, шоколада и в придачу — гомон фортепиано и громкие голоса. Над игровыми столами склонялись люди, кричавшие все до единого. Мужчины пили из огромных кружек эль; и женщины тоже. У некоторых я видел горячий шоколад и пирожные. Все, казалось, находятся в сильном возбуждении.

Я глянул на приостановившегося отца и почувствовал, что ему неуютно. На секунду я испугался, что он просто развернется и уйдет, но тут глазами со мной встретился джентльмен с высоко поднятой тростью. Моложе отца, весь какой-то сияющий, что было заметно даже издалека, он направил на нас трость. Отец с благодарственным взмахом признал его и стал пробираться с нами через комнату, протискиваясь между столами, перешагивая через собак и даже через одного или двух ребятишек, которые копошились под ногами гуляк и, вероятно, надеялись, что что-нибудь упадет с игровых столов: кусочки торта или, может быть, монетки.

Мы добрались до джентльмена с тростью. В отличие от отца, у которого волосы были небрежно и не туго перехвачены на затылке простой лентой, у джентльмена был напудренный парик с защитным шелковым чехлом на затылке и сюртук насыщенно-красного богатого цвета. Джентльмен кивнул, здороваясь с отцом, и с театральным поклоном обратился ко мне.

- Добрый вечер, мастер Хэйтем. Примите мои поздравления и наилучшие пожелания. Не могли бы вы напомнить ваш возраст, сэр? По вашей повадке видно, что вы солидный человек. Одиннадцать? Или уже двенадцать?

Сказав так, он с искрящейся улыбкой глянул через мое плечо, а мама с отцом понимающе усмехнулись.

- Мне восемь лет, — ответил я и напыжился от гордости, а потом отец представил нам его.

Это был Реджинальд Берч, один из старших, управляющих делами отца; мистер Берч сказал, что он в восторге от знакомства со мной, а потом обратился к маме и с низким поклоном поцеловал ей руку. Следом он повернулся к Дженни и тоже взял ее руку, склонил голову и коснулся руки губами. Я уже знал достаточно, чтобы понять, что то, что он делает, называется ухаживание, и я глянул на отца, ожидая, что он вмешается. Но вместо этого я увидел, что отец и мама восхищены, хотя у Дженни лицо стало каменным и оставалось таким, пока нас провожали в отдельную комнату и рассаживали, причем она и мистер Берч оказались рядом; а тем временем вокруг нас уже сновали слуги Шоколадного Дома.

Я согласился бы просидеть здесь всю ночь, объедаясь шоколадом и пирожными, которыми был уставлен весь стол. Отцу и мистеру Берчу, кажется, приглянулся эль. Поэтому, в конце концов, одна только мама стала настойчиво говорить, что нам пора — пока я не объелся, а они не выпили лишнего — и мы вышли наружу, на ночную улицу, которая еще больше оживилась за прошедшие часы.

На какой-то миг я растерялся от уличного шума и смрада. Дженни сморщила нос, а на лице мамы мелькнула тревога. Отец машинально подошел к нам поближе, как будто мог заслонить нас от всего этого.

Грязная рука ткнулась почти мне в лицо. Я глянул вверх и увидел нищего, молча просившего милостыню большими, жалобными глазами, которые казались необыкновенно светлыми на фоне его грязного лица и волос; цветочник попытался за спиной отца пролезть к Дженни, и оскорблено ойкнул, когда мистер Берч тростью преградил ему путь. Меня кто-то пихнул, и я увидел двух мальчишек, которые пытались до нас дотянуться.

И вдруг мама закричала, а из толпы метнулся человек в лохмотьях, с оскаленными зубами и вытянутой рукой, и попытался сорвать с мамы ожерелье. В следующую секунду я понял, почему отцовская трость так странно брякала: из нее появился клинок, когда отец повернулся, чтобы защитить маму.

Он в мгновение ока оказался рядом с мамой, но раньше, чем появился клинок, он уже передумал, вероятно, потому, что вор был безоружен, и с грохотом заставил оружие вернуться обратно, превратив его снова в трость, и не прерывая этого движения, крутанул ею и отшвырнул руку грабителя прочь. Вор от боли и удивления вскрикнул и опрокинулся прямо на мистера Берча, который повалил его наземь, уселся верхом на грудь и приставил к горлу нож. У меня перехватило дыхание. Я видел через отцовское плечо, как у мамы округлились глаза.

- Реджинальд! — крикнул отец. — Не смей!

- Он хотел вас ограбить, Эдвард, — ответил мистер Берч, не оборачиваясь. Вор захныкал. У мистера Берча на руках выпятились сухожилия, а костяшки пальцев на рукоятке ножа побелели.

- Нет, Реджинальд, остановитесь, — спокойно сказал отец. Он стоял, обняв маму, которая уткнулась ему лицом в грудь и тихо плакала. Рядом стояла Дженни, а с другой стороны я. Вокруг нас собралась толпа — те же бродяги и нищие, что перед этим приставали к нам, а теперь держались на почтительном расстоянии. На почтительном, безопасном расстоянии.

- Я не шучу, Реджинальд, — сказал отец. — Уберите нож и отпустите его.

- Не заставляйте меня выглядеть идиотом, Эдвард, — сказал Берч. — По крайней мере, на глазах у этих людей. Мы оба понимаем, что этот… должен поплатиться, если и не жизнью, то, во всяком случае, пальцем или двумя.

Я задыхался.

- Нет! — резко ответил отец. — Никакой крови, Реджинальд. Между нами все кончено, если вы сейчас же не сделаете, как я говорю.

Казалось, что вокруг все замерло. Я слышал только, как безостановочно бормотал вор:

- Прошу вас, сэр, прошу вас, прошу, сэр…

Руки у него были прижаты к бокам, ноги дрыгались и бесполезно загребали по грязной мостовой, на которой он лежал, как в ловушке. В конце концов, мистер Берч решился и убрал нож, от которого у вора осталась небольшая ссадина. Берч поднялся и хотел пнуть вора, но тот не заставил себя ждать и на четвереньках ринулся по Честерфилд-стрит, радуясь, что остался жив.

Наш кучер пришел в себя от потрясения и теперь стоял у двери, уговаривая нас поторопиться для нашей же безопасности. Отец и мистер Берч стояли друг против друга, сцепившись взглядами. Хотя мама и торопилась увести меня, я заметил, как блеснули у мистера Берча глаза. Отец ответил тем же и протянул ему руку, добавив:

- Спасибо, Реджинальд. От имени всех нас благодарю вас за быструю сообразительность.

Мама подгоняла меня в спину, пытаясь поскорей затолкать в карету, а я вытягивал шею и видел отца и его руку, предложенную мистеру Берчу, который смотрел на него с ненавистью и не принимал призыва к примирению. И лишь когда я уже уселся в карету, то увидел, как мистер Берч тянется к отцовской руке, а его ярость растворяется в улыбке — немного смущенной, застенчивой улыбке, словно он только что пришел в себя. Две встряхивающие друг друга руки и мой отец, награждающий мистера Берча коротким кивком, так хорошо мне известным. Он означал, что все улажено. Он означал, что больше не стоит об этом говорить.

***

Но вот, наконец, мы вернулись домой, на площадь Королевы Анны, заперли двери и выветрили запах дыма, навоза и лошадей. Я сказал матери и отцу, как сильно понравился мне этот вечер, сердечно поблагодарил их и заверил, что беспорядки на улице, случившиеся позже, не смогли испортить мне праздник, хотя в глубине души я полагал, что это-то и было самым интересным.

Но оказалось, что вечер еще не закончился, потому что когда я стал подниматься по лестнице, отец сделал мне знак, чтобы я шел за ним — он направился в игровую комнату и зажег там масляную лампу.

- Вам понравился нынешний вечер, Хэйтем? — спросил он.

- Очень понравился, сэр, — ответил я.

- Какого вы мнения о мистере Берче?

- Очень хорошего, сэр.

Отец хмыкнул.

- Реджинальд — человек, который уделяет много внимания внешнему виду, манерам, этикету и нормам приличия. Он не из тех, кто следует этикету или протоколу только тогда, когда им это надо. Он человек чести.

- Да, сэр, — сказал я, но в моем голосе, должно быть, почувствовалось сомнение, потому что он пристально посмотрел на меня.

- А-а, — сказал он. — Вы думаете о том, что случилось позже?

- Да, сэр.

- Ну, так что же?

Он подозвал меня к одной из книжных полок. Казалось, что он хочет на свету как следует рассмотреть мое лицо. На его лице играли блики от лампы, а светлые волосы блестели. Взгляд его обычно был добрым, но мог быть и напряженным, как теперь. Я заметил один из его шрамов, который, казалось, ярче вспыхнул на свету.

- Ну, это было очень волнующе, сэр, — ответил я и быстро добавил: — Хотя я больше беспокоился за маму. Ваша скорость, когда вы ее спасли — я никогда не видел, чтобы кто-нибудь двигался так стремительно.

Он рассмеялся.

- Вот что значит для человека любовь. Вы тоже это когда-нибудь поймете. Но что вы скажете о мистере Берче? О его реакции? Как вы это поняли, Хэйтем?

- Что именно?

- Мистер Берч, кажется, собирался сурово наказать негодяя, Хэйтем. Вам не показалось, что это справедливо?

Я обдумал его слова, прежде чем ответить. Судя по выражению его лица, напряженному и внимательному, мой ответ был очень важен. И по горячим следам мне казалось, что тот вор заслужил жесткую расправу. Было мгновение, короткое - как все, что случилось - когда какая-то первобытная ярость могла прикончить его за нападение на мою мать. Однако теперь, в мягком свете лампы, рядом с отцом, ласково на меня смотревшим, я чувствовал что-то другое.

- Говорите честно, Хэйтем, — пришел на помощь отец, как будто читавший мои мысли. — У Реджинальда обостренное чувство справедливости или того, что он понимает под справедливостью. Оно в некотором смысле… фанатичное. Но что вы об этом думаете?

- Сначала я испытал… жажду мести, сэр. Но это быстро прошло, и мне радостно было видеть человека, проявившего милосердие, — сказал я.

Отец улыбнулся, кивнул и вдруг круто повернулся к книжным полкам, движением запястья привел там в действие какой-то выключатель, и часть книг отъехала в сторону, открыв потайную камеру. У меня екнуло сердце, когда он взял что-то оттуда: коробку, которую он вручил мне и кивком головы велел открыть.

- Подарок на день рождения, Хэйтем, — сказал он.

Я опустился на колени, поставил коробку на пол, открыл ее и обнаружил кожаную портупею, которую я поскорее выдернул наружу, потому что знал — под ней должен быть меч, и не деревянный игрушечный, а сверкающий стальной меч с затейливой рукоятью. Я достал его из коробки и держал в руке. Это был короткий меч, и хотя, к моему стыду, я испытал из-за этого укол разочарования, я сразу понял, что это прекрасный короткий меч и что этот меч - мой. И тут же решил, что он всегда будет у меня на боку, и уже протянул руку к портупее, но меня остановил отец.

- Нет, Хэйтем, — сказал он, — он останется здесь, и не надо его брать или пользоваться им без моего разрешения. Понятно?

Он взял у меня меч, вернул в коробку, уложил сверху портупею и закрыл.

- Вы скоро начнете тренироваться с этим мечом, — продолжал он. — Вам предстоит многое узнать, Хэйтем, не только о той стали, которую вы держали в руках, но и о стали в вашем сердце.

- Да, отец, — сказал я, стараясь не выдать, что я сбит с толку и разочарован. Я видел, как он повернулся и положил коробку в тайник, и если он воображал, что я не понял, какая книга закрывает доступ в тайник, то он ошибся. Это была Библия короля Иакова.

 

8 декабря 1735 года.

Сегодня хоронили еще двоих — солдат, которые дежурили в парках. Насколько я знаю, на панихиде по капитану, имя которого мне неизвестно, присутствовал отцовский камердинер мистер Дигвид, но на похоронах второго солдата никого из нашей семьи не было. Сейчас вокруг нас столько потерь и горя, что кажется, будто не осталось места ни для чего другого, как ни бессердечно это звучит.

***

Когда мне исполнилось восемь лет, мистер Берч стал в нашем доме постоянным гостем. И если только он не прогуливался с Дженни по саду, или не сопровождал ее в своей карете в город, или не пил в гостиной чай с хересом и не развлекал дам небылицами из армейской жизни, он непременно беседовал с отцом. Всем было ясно, что он собирается жениться на Дженни, и что отец благословил этот союз, но поговаривали, что мистер Берч попросил отложить свадьбу; он хотел, чтобы свадьба была по возможности пышной, потому что у Дженни должен быть достойный муж, и что, по этому случаю, он присмотрел особняк в Саутворке, чтобы обеспечить ей комфорт, к которому она привыкла.

Отец с матерью, конечно, были от этого в восторге. А Дженни, судя по всему, была глубоко расстроена. Я иногда видел ее с красными глазами, а еще у нее появилась привычка выбегать опрометью из комнаты, то изо всех сил подавляя вспышку гнева, то зажимая ладонью рот, чтобы не разрыдаться. Не раз я слышал, как отец говорил:

- Она образумится.

А однажды даже глянул на меня искоса и закатил глаза. Так же, как она чахла под гнетом своего будущего, я расцветал в ожидании моего.

Любовь, которую я испытывал к отцу, грозила поглотить все мое существо; я не просто любил его, я его обожествлял. Порой казалось, что мы двое обладаем каким-то общим знанием, скрытым от остального мира. Например, он частенько спрашивал, чему учат меня наставники, внимательно выслушивал ответ и говорил:

- Почему?

Когда же он задавал мне о чем-то вопрос, неважно, о религии, этике или морали, и видел, как я даю заученный ответ, или повторяю урок, как попугай, он говорил:

- Ну, то, что думает старина Файлинг, ты изложил, — или: — Мы знаем, что думает старинный автор. А что говорится вот здесь, Хэйтем? — и касался моей груди.

Теперь-то я понимаю, что он делал. Старина Файлинг учил меня фактам и принципам — отец подвергал их сомнению. Знание, которым снабдил меня мистер Файлинг — откуда оно взялось? Кто записал его, и почему я должен верить этому человеку? Отец часто повторял:

- Чтобы видеть иначе, нужно думать иначе.

Это звучит по-дурацки, и вы можете посмеяться, или я могу с годами оглянуться назад и посмеяться, но порой мне казалось, что стоит только постараться, и мой мозг действительно исхитрится и увидит мир отцовскими глазами. Он видел мир так, как не видел его больше никто; видел так, что бросал вызов самой идее истины. Конечно, я подверг сомнению старого мистера Файлинга. В один прекрасный день, на уроке священного писания, я возразил ему и получил удар тростью по пальцам, а заодно он пообещал, что поставит в известность моего отца, что он и сделал. Отец потом позвал меня к себе в кабинет, закрыл дверь, усмехнулся и потер переносицу.

- Часто бывает разумнее, Хэйтем, держать свои мысли при себе. Скрывайся на виду.

Я так и сделал. И обнаружил, что глядя на людей рядом со мной, пытаюсь увидеть их изнутри, словно пытаюсь угадать, как смотрят на мир они — старый мистер Файлинг или отец.

Теперь, когда я пишу эти строки, я понимаю, что слишком преувеличивал тогда свою значимость; я считал себя взрослым не по годам, что теперь, в десять лет, не так уж привлекательно, не то, что в восемь или в девять. Наверное, я был невыносимо высокомерным. Может быть, я ощущал себя этаким маленьким главой семейства. Когда мне исполнилось девять, отец подарил мне лук и стрелы, и упражняясь с ними в парке, я мечтал, чтобы дочки Доусона или дети Баррета увидели меня в окно.

Прошло уже больше года с тех пор, как я у ворот разговаривал с Томом, но я слонялся там время от времени в надежде снова его увидеть. Отец охотно говорил на все темы, кроме своего прошлого. Он никогда не рассказывал ни о той жизни, которая у него была до Лондона, ни о матери Дженни, так что я надеялся, что так или иначе Том может пролить какой-то свет. И кроме всего прочего я, конечно, жаждал друга. Не опекуна, не няньку, не репетитора или наставника — у меня их было множество. А просто друга. И я надеялся, что им станет Том.

Но теперь уже ничего не будет.

Завтра его похоронят.

 

9 декабря 1735 года.

Сегодня утром меня пожелал видеть мистер Дигвид. Он постучал, дождался моего ответа, а входя, нагнул голову, потому что вдобавок к лысине, слегка выпученным глазам и набрякшим векам, он имел высокий рост и был сухощав, а двери в нашем нынешнем особняке ниже, чем были дома. То, как он ссутулился в дверях, добавило ему смущения, у него был вид, как у рыбы, выброшенной на берег. Он стал камердинером моего отца задолго до моего рождения, по меньшей мере с тех пор, когда Кенуэи поселились в Лондоне, и так же, как все мы, или даже больше, чем все мы, он был достоянием площади Королевы Анны. Именно это заставляло его испытывать более острую вину — вину из-за того, что в ночь нападения он отсутствовал, потому что ему было необходимо навестить семью в Херефордшире; он вернулся вместе с кучером на следующее утро после налета.

- Надеюсь, ваше сердце позволит вам простить меня, мастер Хэйтем, — сказал он мне несколько дней спустя, бледный и осунувшийся.

- Конечно, Дигвид, — сказал я и не знал, что добавить; я всегда испытывал неудобство, обращаясь к нему по фамилии, она у меня никогда не выговаривалась как следует. Поэтому я добавил: — Благодарю вас.

Сегодня на его мертвенном лице было то же самое «торжественное» выражение, и я мог бы поклясться, что новости у него дурные.

- Мастер Хэйтем, — сказал он, остановившись передо мной.

- Да… Дигвид?

- Мне чрезвычайно жаль, мастер Хэйтем, но с площади Королевы Анны пришло известие, от Барреттов. Они сообщают, что не желают присутствия кого-либо из Кенуэев на панихиде по юному мистеру Тому. И почтительно просят никогда их больше не тревожить.

- Благодарю вас, Дигвид, — сказал я, и под моим взглядом он снова виновато ссутулился и вышел, нагнувшись под притолокой.

А я еще некоторое время опустошенно смотрел на то место, где он только что стоял, пока не пришла Бетти, чтобы помочь мне переодеться из траурного наряда в обычный.

***

Как-то днем, несколько недель назад, я играл на нижнем этаже в коротком коридоре, шедшем от людской к массивной запертой двери буфетной комнаты. Там, в буфетной, хранились наши фамильные драгоценности: столовое серебро, которое извлекалось на свет лишь в редких случаях, когда мама и отец принимали гостей; семейные реликвии, мамины украшения и несколько отцовских книг, которые он считал наиболее ценными — незаменимыми. Он всегда носил ключ от буфетной комнаты с собой, подвешенным к поясу, и лишь однажды я видел, как он доверил его мистеру Дигвиду, да и то на короткий срок. Мне нравилось играть в этом коридоре, потому что в него мало кто заглядывал. Здесь меня не тревожили гувернантки, которые непременно сказали бы, чтобы я убирался с грязного пола, покуда не протер дыру в штанах; или благонамеренные слуги, желавшие вступить со мной в светскую беседу и задавать мне вопросы о моей учебе или о несуществующих друзьях; или даже мама или отец, которые велели бы мне убираться с грязного пола, пока я не протер дыру в штанах, и заставили бы отвечать на вопросы об учебе или о несуществующих друзьях. Или, что хуже всего, могла нагрянуть Дженни, которая стала бы издеваться над любой моей игрой, а если я играл в солдатики, она разбросала бы все мои оловянные фигурки. В общем, коридор между людской и буфетной был одним из немногих мест на площади Королевы Анны, где я действительно мог рассчитывать, что не встречусь с такими вещами, и поэтому я всегда укрывался там, когда не хотел, чтобы мне мешали.

Но в этот раз ничего не вышло, потому что в ту минуту, когда я выстраивал свои войска, заявился новый посетитель в лице мистера Берча. У меня с собой был светильник, поставленный на каменный пол, и пламя свечи встрепенулось на сквозняке, когда отворилась дверь в коридор. Со своего места на полу я увидел край его сюртука и кончик трости, и пока мой взгляд взбирался по сюртуку вверх, чтобы встретиться с его взглядом, я подумал, интересно, а вдруг у него в трости тоже спрятан клинок, и не будет ли он звякать так же, как у отца.

- Мастер Хэйтем, я как раз надеялся найти вас здесь, — сказал он с улыбкой. — Позвольте полюбопытствовать, сильно ли вы заняты?

Я поднялся с пола.

- Я просто играю, сэр, — ответил я поспешно. — Что-то случилось?

- Нет-нет. — Он рассмеялся. — На самом деле мне меньше всего хотелось бы мешать вашей игре, но есть одна вещь, о которой мне хотелось бы с вами поговорить.

- Разумеется, — сказал я и кивнул, а сердце у меня заныло от предчувствия, что сейчас начнется очередной допрос о моих достижениях в арифметике. Да, я обожаю решать задачки. Да, я надеюсь в один прекрасный день стать таким же умным, как мой отец. Да, я надеюсь, что когда-нибудь стану помогать ему в деле. Но мистер Берч взмахом руки предложил мне вернуться к игре и даже сам отложил в сторону трость и, несколько подобрав штаны, присел рядом со мной на корточки.

- И что же это? — спросил он, указывая на оловянные фигурки.

- Просто игра, сэр, — ответил я.

- Это ваши солдаты, не так ли? — продолжал он. — И кто же из них командует?

- Никто не командует, сэр, — сказал я.

Он рассмеялся.

- Вашим солдатам нужен руководитель, Хэйтем. Иначе как же они узнают, как им лучше действовать? Кто научит их дисциплине и поставит цель?

- Не знаю, сэр, — ответил я.

- Вот этот, — сказал мистер Берч. Он протянул руку, взял из строя одного оловянного солдатика, потер его о рукав и отставил фигурку в сторону. — Может быть стоит сделать командиром вот этого джентльмена — что вы об этом думаете?

- Как вам угодно, сэр.

- Мастер Хэйтем, — улыбнулся мистер Берч, — это ваша игра. Я просто наблюдатель, который надеялся, что ему покажут, в чем суть игры.

- Да, сэр, но у командира должен быть особый наряд.

Внезапно дверь в коридор снова открылась, и, подняв глаза, я увидел еще и мистера Дигвида. В мерцании светильника я заметил, что они с Берчем обменялись каким-то значительным взглядом.

- Может быть, ваши дела подождут, Дигвид? — строго сказал мистер Берч.

- Конечно, сэр, — Дигвид поклонился и попятился, и дверь за ним закрылась.

- Вот и хорошо, — сказал мистер Берч, возвращаясь к игре. — Теперь давайте поставим этого джентльмена сюда, чтобы он руководил, вдохновлял солдат на великие дела, подавал бы им пример и учил бы их добродетелям порядка, дисциплины и преданности. Вы согласны, мастер Хэйтем?

- Да, сэр, — покорно ответил я.

- Тогда идем дальше, мастер Хэйтем, — мистер Берч дотянулся еще до одного солдатика и поставил его рядом с назначенным командиром. — Командиру нужны лейтенанты, верно?

- Да, сэр, — согласился я. Наступила долгая пауза, во время которой я смотрел, как мистер Берч совершает неимоверную работу по размещению возле командира еще двух лейтенантов. Пауза, которая с каждым мгновением становилась все более и более неловкой, пока, наконец, я не нарушил ее, скорее для того, чтобы прервать неловкость, чем из желания обсуждать неизбежное:

- Сэр, вы, должно быть, хотите поговорить со мной о моей сестре?

- Бог мой, да вы просто видите меня насквозь, мастер Хэйтем, — громко засмеялся мистер Берч. — Ваш отец прекрасный учитель. Я смотрю, он научил вас хитрости и проницательности — помимо прочего, разумеется.

Я не совсем понял, что он имел в виду, и потому промолчал.

- Как подвигаются занятия с оружием, позвольте полюбопытствовать? — спросил мистер Берч.

- Очень хорошо, сэр. Я каждый день делаю успехи, так говорит отец, — гордо сказал я.

- Отлично, отлично. А ваш отец сообщил вам цель вашего обучения? — спросил он.

- Отец говорит, что мои настоящие занятия начнутся в день моего десятилетия.

- Да, любопытно бы знать, что он вам расскажет, — он наморщил лоб. — И вы действительно даже не имеете представления? Даже не подозреваете?

- Нет, сэр, — ответил я. — Знаю только, что он откроет мне путь. Кредо.

- Понятно. Это интригует. И он ни разу не намекнул, что же это за «кредо»?

- Нет, сэр.

- Замечательно. Бьюсь об заклад, вам не терпится узнать. И, вероятно, для занятий отец уже дал вам настоящий меч, или вы все еще упражняетесь на деревяшках?

Я замялся.

- У меня есть собственный меч, сэр.

- Я бы не отказался на него глянуть.

- Он хранится в игровом зале, сэр, в надежном месте, а проникнуть туда можем только мы с отцом.

- Только вы с отцом? Вы хотите сказать, что, выходит, вам это место доступно?

Я покраснел, и спасибо тусклому свету в коридоре, что мистер Берч не заметил моего замешательства.

- Я просто хотел сказать, что знаю, где хранится меч, сэр, а не то, что я знаю, как его взять, — уточнил я.

- Понятно, — усмехнулся мистер Берч. — Тайник, верно? Потайная камера в книжном шкафу.

У меня, вероятно, все было написано на лице. Он рассмеялся.

- Не беспокойтесь, мастер Хэйтем. Ваша тайна умрет вместе со мной.

Я смотрел на него.

- Благодарю вас, сэр.

- Все правильно.

Он поднялся, поднял трость, стряхнул со штанов пыль, настоящую или воображаемую, и двинулся к двери.

- А моя сестра, сэр? — сказал я. — Вы так и не спросили о ней.

Он остановился, усмехнулся и взъерошил мне волосы. Мне это понравилось. Может быть потому, что отец тоже любил так делать?..

- Верно, но я и не собирался. Вы уже сказали мне все, что было нужно, мастер Хэйтем, — сказал он. — А о прекрасной Дженнифер вы знаете не больше, чем я. И вероятно, в этом и заключается порядок вещей. Женщины должны оставаться для нас загадкой, вы не находите, мастер Хэйтем?

Я понятия не имел, о чем он говорит, и лишь облегченно вздохнул, когда снова получил коридор буфетной в свое полное распоряжение.

***

Вскоре после это разговора я, в другом крыле дома, направлялся к себе в спальню и, проходя мимо отцовского кабинета, услышал громкие голоса, шедшие из него: отца и мистера Берча. Опасаясь хорошей взбучки, я остановился подальше, так, чтобы не слышать, что там говорят, и порадовался, что угадал расстояние, потому что в следующий миг дверь кабинета распахнулась, и оттуда выскочил мистер Берч. Он был в бешенстве — это ясно читалось в его пылавших щеках и сверкавших глазах — но заметив в коридоре меня, он взял себя в руки, хотя это ему не совсем удалось.

- Я пытался, мастер Хэйтем, — сказал он, совладав наконец с волнением, и начал застегивать на сюртуке пуговицы, потому что собирался уйти. — Я пытался его предупредить.

С этими словами он водрузил на голову треуголку и гордо удалился. В дверях кабинета появился отец и проводил мистера Берча взглядом, и хотя стычка была явно неприятной, это были дела взрослых, а я в них не вмешивался. Надо было как следует обдумать это... Но всего примерно через день произошел налет.

***

Это случилось в ночь накануне моего дня рождения. Я имею в виду налет. Я проснулся, может быть оттого, что волновался перед предстоящим праздником, а может быть и оттого, что у меня была привычка просыпаться после того, как из комнаты уходила Эдит, садиться на подоконник и смотреть в окно. С моего наблюдательного пункта были видны кошки, собаки и даже лисы, пробиравшиеся через газон, залитый лунным светом. А если не было животных, я просто смотрел на ночь, на луну, на бледно-серый цвет, в который она красила траву и деревья. Сначала я подумал, что там вдалеке я вижу светлячков. Я часто слышал о них, но ни разу не видел. Я только знал, что они сбиваются в кучки и испускают слабое сияние. Но вскоре я сообразил, что этот свет был вовсе не слабое сияние, он просто появлялся и исчезал и снова появлялся. Я видел сигнал. У меня перехватило дыхание. Мерцающий свет, казалось, шел от старинной деревянной двери в стене, где я видел тогда Тома, и сперва я решил, что это он пытается привлечь мое внимание. Теперь это кажется странным, но в тот миг я даже не предполагал, что сигнал может быть предназначен кому-то, кроме меня. Я поспешно натянул штаны, заправил в них ночную рубашку и прицепил подтяжки. Накинул сюртук. А думал я лишь о том, что меня ждет ужасно интересное приключение.

Конечно, теперь, задним числом, я понимаю, что в соседнем особняке Том точно так же любил сидеть на подоконнике и разглядывать ночную жизнь в саду. И так же, как я, он увидел сигнал. И может быть, Том подумал то же самое, что и я: что это я обращаюсь к нему. И сделал то же, что и я: вспорхнул со своего насеста, набросил одежду и отправился разузнать…

В доме на площади Королевы Анны с некоторых пор появились две новые личности, два суровых отставных солдата, которых нанял отец. Он объяснил, что они необходимы, потому что у него есть «сведения». Не более того. «Сведения» — это все, что он сказал. И я задался вопросом, которым задаюсь и теперь: что он имел в виду, и не имеет ли это отношения к страстному спору, который я подслушал между ним и мистером Берчем. Как бы то ни было, этих двух солдат я встречал редко. Я знал только, что один находится в гостиной с фасадной стороны особняка, а другой стоит возле камина в людской, и считается, что он охраняет буфетную. Я легко обошел их стороной, прокравшись по лестнице на нижний этаж, и проскользнул в беззвучную, залитую лунным светом кухню, которую я никогда не видел такой темной, пустой и спокойной. И холодной. У меня изо рта завитками заструился пар, и я тотчас же затрясся, с неудовольствием понимая, насколько тут холоднее по сравнению даже со скудным теплом моей комнаты. Возле двери была свеча, я зажег ее и, прикрывая ладонью пламя, проделал путь до конюшни. И если в кухне я почувствовал холод, то… в общем, снаружи холод был таким, будто весь мир вокруг стал хрупким и готовым разбиться на кусочки; холод был таким, что у меня занялось мое туманное дыхание и какое-то мгновение я стоял в раздумье, стоит ли идти дальше. Одна из лошадей заржала и затопала, и почему-то этот шум подхлестнул меня и заставил пробраться на цыпочках вдоль собачьих будок к боковой стене и широким арочным воротам, ведущим в сад. Я миновал голые, тонкие яблони и вышел на открытое пространство, настороженно ощущая справа от себя дом, где в каждом окне мне чудились лица: будто Эдит, Бетти, мама и отец выглядывают наружу и видят, что я блуждаю в саду, как буйно помешанный. Конечно, я не был буйно помешанным, но они бы сказали именно так; так говорила Эдит, когда отчитывала меня, и так говорил отец, когда давал мне розог за непослушание. Я ждал, что меня окликнут из дома, но ничего такого не было. Я добрался до внешней стены и поскорей побежал вдоль нее к калитке. Я по-прежнему трясся, но хотя волнение мое усиливалось, я успел помечтать, чтобы Том принес чего-нибудь пожевать на полночный пир: ветчины, кекса или печенья. А еще лучше, горячего пунша…

Залаяла собака. Тэтч, отцовский ирландец, ищейка, сидевший в конуре у конюшни. Из-за шума я остановился и присел под голыми, низко склоненными ветками ивы, пока лай не прекратился так же внезапно, как и начался. Позже я, конечно, понял, почему он оборвался так резко. Но в тот миг я об этом не подумал, потому что у меня не было причин подозревать, что горло Тэтчу уже перерезали налетчики. Это теперь мы знаем, что в наш дом, с ножами и саблями, прокрались пятеро. А тогда… пять человек пробирались в особняк, а я сидел в саду и даже не обратил на это внимания. Но откуда же мне было знать? Я был несмышленышем, у которого голова забита приключениями и геройскими поступками, да вдобавок мыслями о ветчине и пирожных, и я снова побежал вдоль наружной стены и прибежал к воротам.

Которые были открыты.

Разве этого я ждал? Я думал, что ворота заперты, а Том находится на другой стороне. Может быть, кому-то из нас придется перелезть через стену. Может быть, мы поболтали бы через калитку. Но я увидел только открытые ворота и понял, что что-то здесь не то, и наконец-то я сообразил, что сигнал, виденный мной из окна спальни, мог предназначаться и не мне.

- Том? — позвал я шепотом.

Ни звука в ответ. Была глубокая ночь: ни птиц, ни животных, никого. Заволновавшись, я хотел уже развернуться и уйти обратно домой, под защиту моей теплой спальни, как вдруг я что-то заметил. Ногу. Я приблизился к воротам, туда, где разливался мутно-белый свет луны, наделявший все предметы странным сиянием — в том числе и тело мальчика, неуклюже лежавшее на земле.

Он полулежал, прислонившись к противоположной стене, одетый почти так же, как я, в штаны и ночную рубашку, только он не удосужился заправить ее, и она перекрутилась вокруг его ног, лежащих под странным, противоестественным углом к телу на жесткой, затвердевшей грязи тропинки.

Конечно, это был Том. Том, чьи мертвые незрячие глаза смотрели на меня из-под его шляпы, съехавшей набекрень; Том, кровь которого, мерцая в лунном свете, вытекала из перерезанного горла и заливала грудь.

Зубы мои застучали. Я услышал всхлип и понял, что всхлипнул я. В голове от страха столпилась сотня мыслей. А потом все вокруг помчалось с такой скоростью, что я даже не помню порядок, в котором все происходило, хотя и думаю, что началось все со звона разбитого стекла и крика, который раздался в доме.

Бежать.

Неловко признаться, но все голоса и мысли, толпившиеся у меня в голове, хором кричали одно только это слово.

Бежать.

И я послушался их. Побежал. Но только не туда, куда они меня гнали. Поступил ли я так, как учил меня отец, и послушался ли своего инстинкта, или наоборот, не обратил на него внимания? Не знаю. Я понял только, что всеми фибрами своей души я стремился прочь от самого страшного места, но на самом деле я побежал именно к нему.

Я промчался мимо конюшни, ворвался в кухню, не останавливаясь возле двери, сорванной с петель. Откуда-то из прихожей слышались громкие крики, в кухне на полу была кровь, и я рванул к лестнице и натолкнулся еще на одно тело. Это был один из солдат. Он лежал в коридоре, схватившись за живот, веки у него судорожно дергались, а изо рта на пол струйкой стекала кровь. Я перешагнул через него, побежал к лестнице и думал только о том, чтобы добраться до родителей. Вот прихожая, темная и полная криков и топота бегущих ног и первых клубов дыма. Я старался не раскисать. Сверху донесся еще один крик, я глянул туда и увидел на балконе пляшущие тени и быстрый блеск стали в руках одного из бандитов. На площадке его пытался задержать кто-то из отцовских слуг, но скользнувший в сторону свет помешал мне увидеть гибель этого малого. Я не увидел, а только услышал и ногами ощутил глухой стук его тела, когда оно упало неподалеку с балкона. Его убийца издал торжествующий вопль, и я услышал топот его ног, бегущих по коридору дальше — к спальням.

- Мама!— крикнул я и побежал наверх, и в тот же миг дверь родительской комнаты распахнулась, и навстречу незваному гостю выскочил отец. Он был в панталонах, а подтяжки были надеты прямо на голые плечи, волосы он не подвязал, и они разметались. В одной руке у него был фонарь, в другой — клинок.

- Хэйтем! — позвал он, когда я уже взбежал на верхнюю площадку. Налетчик был тут же между нами. Он остановился, оглянулся на меня, и в свете отцовского фонаря я рассмотрел его как следует. Он был в штанах, черных кожаных доспехах и небольшой полумаске, вроде тех, что надевают на бал-маскарад. Он изменил направление. Вместо того чтобы напасть на отца, он, ухмыльнувшись, ринулся с площадки назад, ко мне.

- Хэйтем!— снова крикнул отец. Он отстранил маму и побежал вниз за налетчиком. Он настиг его мгновенно, но этого было мало, и я бросился прочь, но внизу лестничного марша увидел еще одного человека с саблей, преградившего мне путь. Одет он был так же, как и первый, но у него была одна особенность, врезавшаяся мне в память: его уши. Они были заостренные, волчьи, и в сочетании с маской делали его отвратительным и уродливым, как мистер Панч[3]. На мгновение я замер, потом обернулся и увидел, что тот, который ухмылялся, у меня за спиной уже скрестил клинок с отцом. Отец оставил фонарь на верхней площадке, поэтому дрались они почти в темноте. Короткая, жестокая схватка сопровождалась рычанием и звоном стали. Даже в этот яростный и страшный миг я пожалел, что не хватает света, чтобы хорошенько рассмотреть отцовский бой.

Схватка кончилась, и налетчик перестал ухмыляться, потому что с визгом кувыркнулся через перила, выронив саблю, и хлопнулся внизу об пол. Остроухий грабитель уже поднялся до середины лестничного марша, но передумал и удрал в вестибюль.

Внизу кто-то крикнул. Через перила я увидел третьего человека, тоже в маске, который махнул остроухому, и оба они скрылись на нижнем этаже. Я посмотрел наверх и при слабом свете разглядел на отцовском лице тревогу.

- Игровая, — сказал он.

И в следующий миг, раньше, чем мама или я успели его задержать, он спрыгнул через перила в вестибюль.

- Эдвард!— крикнула мама, когда он уже прыгнул, и мука в ее голосе была всего лишь эхом моих мыслей.

Нет. У меня была еще одна мысль: он не защищает нас. Почему он не защищает нас?

Мамин ночной наряд растрепался, потому что она бегом кинулась ко мне; лицо ее застыло от ужаса. Следом бежал еще один грабитель, выскочивший с лестничного марша в дальнем конце этажа и догнавший маму, когда она уже почти добежала до меня. Он схватил ее со спины одной рукой, а клинком в другой руке уже готов был резануть ее по горлу.

Я недолго думал. Я и позже об этом недолго думал. Резким рывком я подскочил к сабле, оставшейся от убитого отцом грабителя, поднял ее повыше и двумя руками воткнул клинок в лицо нападавшему, прежде чем он успел перерезать маме горло. Я прицелился удачно, и острие сабли воткнулось в прорезь в маске, а значит, и в глазницу. Его вопль разнес ночь в куски, и он отлетел от мамы прочь, а в глазу у него торчал клинок. Клинок выпал лишь после того, как грабитель рухнул сначала на перила, повис на них, и потом сполз на колени и, наклонившись вперед, умер прежде, чем голова его стукнулась об пол. Мама кинулась ко мне и уткнулась головой мне в плечо, а я подобрал саблю, взял маму за руку, и мы стали спускаться вниз. Сколько раз отец говорил мне, когда уходил на весь день из дома:

- Вы сегодня за старшего, Хэйтем; позаботьтесь ради меня о вашей матушке.

Вот я и позаботился.

Мы спустились вниз и вдруг поняли, что в доме царит странная тишина. В вестибюле было пусто и темно, хотя уже показались зловещие оранжевые отблески. Воздух наполнялся дымом, но сквозь туман я увидел тела: это были убийца и слуга, погибший первым… И Эдит, лежавшая с перерезанным горлом в луже крови. Мама тоже увидела Эдит и, заплакав, попыталась увести меня от входной двери, но дверь в игровую была полуоткрыта, и я услышал, что там идет бой — на саблях. Дрались трое, и один из них — мой отец.

- Надо помочь отцу, — сказал я, пытаясь освободиться от объятий мамы, которая, увидев, куда я собрался, стала тянуть меня в сторону еще сильнее, пока я не рванулся так, что она упала на пол.

На мгновение я растерялся: пока поднимал маму на ноги и просил у нее прощения, потому что видеть, как она упала — из-за меня — было ужасно. Но следом я услыхал из игровой комнаты страшный крик, и этого оказалось достаточно, чтобы я влетел внутрь. Первое, что я увидел — открытая ниша в книжной полке и в глубине — коробка, в которой хранился мой меч. В остальном же у комнаты был привычный вид, такой же, как на последних занятиях — с накрытым бильярдом и местом для упражнений, где сегодня чуть раньше меня школил и ругал отец.

А теперь отец стоял на коленях и умирал.

Над ним стоял человек, вогнавший саблю отцу в грудь так, что клинок прошел сквозь тело и выглядывал из спины, а с клинка на пол капала кровь. Неподалеку стоял остроухий, у которого на лице была глубокая кровоточащая рана. Он получил от отца две раны, вот эту — только что. Я кинулся на убийцу, который был застигнут врасплох и не успевал выдернуть клинок из тела моего отца. Поэтому он отскочил, чтобы увернуться от моего клинка, и отпустил свое оружие, когда отец уже падал на пол. Я по-глупому все еще тянулся к убийце, забыв о защите с фланга, но внезапно краем глаза уловил движение — это остроухий скользнул вперед. Нарочно ли у него это вышло, или просто сорвался удар, не знаю, только вместо клинка он стукнул меня рукоятью, и в глазах у меня потемнело; голова обо что-то стукнулась, и лишь через секунду я сообразил, что это ножка бильярдного стола. Я лежал в полузабытьи, неуклюже примостившись рядом с отцом, а он лежал на боку, и из груди у него все еще торчала рукоять сабли. Взгляд у него был еще живой, блестящий, и веки на мгновение дрогнули, когда он сосредоточился на мне. Какую-то секунду мы так и лежали друг против друга, два раненых бойца. Губы его шевельнулись. Сквозь черное облако боли и горечи я видел, как его рука потянулась ко мне.

- Отец, — прошептал я.

И тут же возник убийца и выдернул клинок из груди отца. Отец дернулся, тело его выгнулось в последней судороге боли, рот оскалился, обнажив окровавленные зубы, и он умер.

Я ощутил, как меня толкают сапогом в бок и в спину, и глянул вверх, в глаза убийце моего отца, а теперь и моего убийцы, который с ухмылкой поднимал двумя руками саблю, чтобы воткнуть в меня. И если мне было стыдно рассказывать, что мой внутренний голос прежде велел мне спасаться бегством, то могу с гордостью заявить, что теперь этот голос утихомирился; что я встречал смерть с достоинством и сознанием того, что сделал для семьи все, что мог; с благодарностью, что скоро встречусь с отцом.

Но я, конечно, не умер. Эти слова пишет не привидение. Я заметил кончик клинка, возникшего между ногами убийцы, и в тот же миг взмывшего вверх и рассекшего туловище от паха до плеча. Я сообразил, что направление удара было выбрано не столько из-за свирепости, сколько из необходимости оттащить убийцу от меня, а не толкать его вперед, на меня. Но свирепость была, и он завопил, и хлынула кровь, а он развалился на половинки, и на пол выпали внутренности, и туда же последовала его безжизненная туша. Позади него стоял мистер Берч.

- С вами все в порядке, Хэйтем? — спросил он.

- Да, — ответил я, — Да, сэр.

- Красивое зрелище, — сказал он и крутанул саблей, чтобы помешать остроухому, клинок которого поблескивал совсем рядом. Кое-как я поднялся на колени, подобрал валявшуюся саблю и стоял, готовый присоединиться к мистеру Берчу, который вышиб остроухого вон из игровой, но злоумышленник вдруг что-то увидел — что-то, не видное мне за дверью — и скользнул в ту сторону. После этого мистер Берч попятился и предупредительно вытянул руку, чтобы я не рванулся вперед, когда в дверном проеме снова возник остроухий. Только на этот раз у него был заложник. Не мама, чего я испугался вначале. Это была Дженни.

- Назад! — рыкнул Остроухий.

Дженни всхлипывала, глаза ее были широко распахнуты, потому что в горло ей вдавился клинок. Стоит ли признаться… стоит ли признаться, что в эту минуту я гораздо сильнее хотел отомстить за отца, чем защитить Дженни?

- Стой там, — повторил Остроухий, утаскивая Дженни.

У нее запутался вокруг ног подол ночной рубашки, а пятки волочились по полу. Непонятно откуда, к ним присоединился еще один человек в маске, размахивающий факелом. В вестибюле теперь было полно дыма. И в другой части дома я видел пламя, лизавшее двери гостиной. Человек с факелом подбежал к шторам, поджег их,