Часть III, 1753 год.

- У меня к тебе дело, — сказал Реджинальд. Я кивнул, надеясь на что-нибудь стоящее. Мы не виделись уже давно, и мне казалось, что его просьба о встрече была не просто предлогом посплетничать да помянуть былое, хотя мы и сидели теперь у Уайта за ужином с элем, и услужливая и — что не ускользнуло от моего внимания — полногрудая служанка старалась напоить нас посильнее. Слева от нас какие-то джентльмены — печально известные «игроки Уайта» — шумели за игрой в кости, но, в общем-то, в зале было пусто.

Я не видел его с того самого дня, когда мы были в Шварцвальде, и с тех пор много чего случилось. Присоединившись в Голландии к Брэддоку, я, в рядах Колдстрим, участвовал в осаде Берген-оп-Зома, а потом служил до следующего года, до заключения договора Экс-ла-Шапель, положившего конец этой войне. Потом я еще побывал с ними в нескольких миротворческих кампаниях, и все это отдалило меня от Реджинальда, от которого приходили только письма — то из Лондона, то из замка во Франции. Понимая, что мои письма могут просматриваться перед отправкой, я не писал ничего конкретного, хотя в глубине души я с нетерпением ждал того дня, когда наконец сяду рядом с Реджинальдом и обговорю все мои подозрения.

Но вернувшись в Лондон и поселившись, как и прежде, на площади Королевы Анны, я не застал его там. Мне объяснили так: он уединился со своими книжками — он и Джон Харрисон, еще один рыцарь Ордена и такой же одержимый всякими храмами, древними хранилищами и призрачными существами из прошлого, как и сам Реджинальд.

- Мы были здесь в день, когда мне исполнилось восемь лет, помнишь? — сказал я, чтобы хоть как-то отсрочить минуту, когда я узнаю, кого мне предстоит убить. — Помнишь, что произошло потом снаружи, когда разгоряченный ревнитель справедливости собирался прибегнуть к упрощенной форме правосудия там, на улице?

Он кивнул.

- Люди меняются, Хэйтем.

- Да, особенно ты. Все еще занимаешься поисками своей первой цивилизации, — сказал я.

- Я теперь уже совсем близко, — сказал он, как будто мысль об этом сбрасывала утомительные путы, накинутые на него.

- Может, ты уже расшифровал дневник Ведомира?

Он нахмурился.

- Нет, не удалось, и должен признаться, продолжать я не собирался. Точнее сказать, «пока» не собирался, потому что нашелся специалист, из итальянского отделения ассасинов — женщина, представляешь? Она у нас, во французском замке, но говорит, что для помощи в расшифровке ей нужен сын, а сына все эти годы найти не удавалось. Лично я сомневаюсь в ее словах и думаю, что она сама прекрасно может расшифровать весь дневник, если захочет. Я думаю, она просто хочет, чтобы мы нашли ее сына. Но она согласилась работать над расшифровкой, если мы найдем, и мы наконец нашли.

- Где?

- Там, откуда ты его скоро заберешь: на Корсике.

Выходит, я ошибся. Это не убийство. Я должен присмотреть за ребенком.

- Что такое? — спросил он, увидев, как у меня изменилось выражение лица. — Думаешь, это для тебя унизительно? Вовсе нет, Хэйтем. Это самое важное из всех заданий, что я тебе поручал.

- Нет, Реджинальд, — вздохнул я, — не важное; просто оно тебе таким кажется.

- О! В самом деле?

- Может быть, из-за своей увлеченности этим ты пренебрегал другими делами. Может быть, ты кое-что выпустил из-под контроля…

Озадаченный, он спросил:

- О чем ты?

- Эдвард Брэддок.

Он выглядел удивленным.

- Понятно. Ну, хорошо, что ты там хотел мне о нем сказать? Ты ведь что-то утаил?

Я потребовал еще эля, и наша служанка принесла кружки, с улыбкой поставила их на стол и удалилась, покачивая бедрами.

- Что тебе в последние годы рассказывал Брэддок о своих поездках? — спросил я Реджинальда.

- Я о нем мало что слышал, а видел его еще меньше, — сказал он. — За последние шесть лет мы, насколько я помню, повидались только однажды, и общение с ним все более принимает эпизодический характер. Он не одобряет мой интерес к Тем, кто пришел раньше и, в отличие от тебя, не скрывает своего отношения. Похоже, мы сильно расходимся в том, как распространять учение тамплиеров. В итоге получается, что я мало вижусь с ним; фактически, если бы я наводил о нем справки, то, осмелюсь заметить, мне пришлось бы расспрашивать того, кто участвовал с ним в походах, — взгляд Реджинальда сделался язвительным. — Как ты думаешь, где бы мне найти такого человека?

- С твоей стороны глупо обращаться ко мне, — расхохотался я. — Ты прекрасно знаешь, что когда речь заходит о Брэддоке, я становлюсь не слишком-то беспристрастным. Я давно невзлюбил его, а теперь неприязнь только усилилась, но поскольку независимых наблюдений у нас не имеется, поделюсь своим: он стал тираном.

- Каким тираном?

- Главным образом, жестоким. К солдатам, которые из-за него мучаются, да и к посторонним тоже. Я видел это своими собственными глазами еще в Голландской Республике.

- Как Эдвард относится к своим солдатам, это его дело, — пожал Реджинальд плечами. — Солдатам нужна дисциплина, Хэйтем, и ты это знаешь.

Я помотал головой.

- Был один случай, Реджинальд, в последний день осады.

Реджинальд откинулся назад и приготовился слушать:

- Продолжай…

- Мы отступали. Голландские солдаты грозили нам кулаками и проклинали короля Георга, который не прислал подкрепления в крепость. Почему не прибыло подкрепление, я не знаю. Но даже если бы и прибыло, помогло бы нам это? Опять же, не знаю. Я не уверен, что кто-нибудь из нас, находившихся в пятиугольнике крепостных стен, понимал, как противостоять натиску французов — безупречному и жестокому; беспощадному и в то же время непрерывному. Брэддок не ошибся: французы вырыли ряды траншей и приступили к бомбардировке города, продвигаясь все ближе к крепости, и в сентябре они добрались до стен, подвели под их основание мины и взорвали. Мы предпринимали вылазки, чтобы прорвать окружение, и все без толку, а восемнадцатого сентября французы проломали стены — в четыре часа утра, если мне не изменяет память. Они застигли Союзные войска буквально спящими, и мы были смяты раньше, чем успели что-то сообразить. Французы начали вырезать военных. Мы, конечно, понимали, что, в конце концов, они перестанут слушать командиров, и резня перекинется на мирных жителей городка, и так оно и вышло. У Эдварда был в гавани кораблик, на всякий случай, и он давно уже решил, что если французы ворвутся в крепость, на этом кораблике можно будет вывезти своих людей. И теперь было самое время. Наш отряд поспешил к порту, где под нашим присмотром на корабль грузились люди и снаряжение. Небольшой отряд мы оставили у входа в порт, чтобы он сдерживал натиск французских мародеров, пока мы с Эвардом и другими командовали у сходней погрузкой. В Берген-оп-Зоме гарнизон насчитывал около тысячи четырехсот человек, но месяцы сражений сократили их число наполовину. На кораблике был кубрик. Но не настолько большой, чтобы мы могли взять много людей. Конечно, мы бы не увезли из крепости всех желающих, но место было.

Я внимательно смотрел на Реджинальда.

- Я хочу сказать, что мы могли бы взять их.

- Кого, Хэйтем?

Я сделал «добрый» глоток эля.

- Там, в порту, к нам подошла семья. У них был старик, который не мог двигаться, и дети. От них отделился молодой человек, который приблизился к нам и спросил, не найдется ли у нас на борту места. Я кивнул — почему бы и нет — и указал на Брэддока, но он, вместо того, чтобы, как я ожидал, пригласить их на борт, вскинул руку и велел им убираться из порта и крикнул солдатам, чтобы погрузка шла быстрее. Молодой человек, как и я, удивился, и я собрался было возразить, но он сделал это за меня; у него лицо потемнело, он что-то сказал Брэддоку, я не расслышал, что именно, но, видимо, что-то очень нелестное. Уже потом Брэддок сказал, что тот обозвал его трусом. Не самое обидное оскорбление и уж никак не стоившее того, что произошло следом: Брэддок выхватил саблю и тут же, не сходя с места, заколол молодого человека. Возле Брэддока всегда увивалась одна парочка. Два его очередных любимчика, палач Слэйтер и его помощник — новый помощник, прежнего я убил. Их, пожалуй, можно было бы назвать телохранителями. Ябедничали они ему, или нет, не скажу наверняка, но они были очень преданные и всегда были готовы защищать его, поэтому они ринулись вперед, хотя молодой человек уже рухнул замертво. Они кинулись к семье, Режинальд, — Брэддок и два эти молодчика — и перерезали всех до единого: и двух мужчин, и женщину постарше, и женщину помоложе, и конечно, детей — малыша и грудного младенца.

Я чувствовал, как у меня сводит челюсти.

- Эта бойня — худшее, что я видел на войне, а я, к сожалению, повидал немало.

Он мрачно кивнул.

- Понимаю. Это объясняет, почему ты ожесточился на Эдварда.

Я фыркнул.

- Конечно, конечно — объясняет. Все мы воины, Реджинальд, но мы ведь не варвары.

- Понимаю.

- Понимаешь? В самом деле? Что Брэддоку никто не указ, понимаешь?

- Успокойся, Хэйтем. Не указ? Красная пелена злобы на глазах — это одно. «Не указ» — это совсем другое.

- Для него солдаты все равно, что рабы, Реджинальд.

Он дернул плечами.

- Ну и что? Они британские солдаты — они привыкли, что их считают рабами.

- Я полагаю, он расходится с нами. Те люди, что работали на него, не были тамплиерами, он их нанял на стороне.

Реджинальд задумчиво склонил голову, и сказал:

- Двое в Шварцвальде? Они из ближайшего окружения Брэддока?

Я смотрел на него. Я смотрел на него очень внимательно и ответил ложью:

- Не знаю.

Мы надолго замолкли, и чтобы не встречаться с ним взглядом, я еще разок хорошенько хлебнул эля и притворился, что заглядываюсь на служанку, и был даже рад, когда Реджинальд переменил-таки разговор и, подавшись вперед, стал излагать мне подробности моего путешествия на Корсику.

***

Возле Уайта мы с Реджинальдом попрощались и сели в экипажи. Когда наши кареты разъехались подальше, я стукнул в потолок, чтобы остановиться, и возница спустился вниз, огляделся, нет ли за нами слежки, открыл дверцу и присоединился ко мне. Он сел напротив меня, снял шляпу, положил ее рядом с собой на сиденье и глянул на меня смышлеными, внимательными глазами.

- Слушаю, мастер Хэйтем, — сказал он.

Я тоже глянул на него и с глубоким вздохом отвернулся в окно.

- Нынче вечером я уезжаю на море. Мы заедем на площадь Королевы Анны, я уложу вещи и сразу в порт, если вы не против.

Он снял воображаемую шляпу.

- Я к вашим услугам, мистер Кенуэй, к перелетной жизни мне не привыкать. Это, конечно, не то, что спокойно сидеть сиднем, но ведь, с другой стороны, и риска схлопотать пулю от французов или от собственных коллег меньше. Я бы даже сказал, что отсутствие парней, которые могут вас подстрелить, для такой работы — привилегия.

Временами он довольно назойлив.

- Вы правы, Холден, — сказал я и нахмурился, чтобы немного остудить его, хотя, по правде, вероятность была невелика.

- Ну, во всяком случае, сэр, вы ведь что-то узнали.

- Боюсь, что ничего существенного.

Я смотрел в окно и боролся с сомнениями, боролся с чувством вины и предчувствием вероломства и пытался понять, есть ли на свете хоть кто-нибудь, кому я действительно верю — кто-нибудь, кто мне действительно предан.

Парадокс, но больше всего я доверял Холдену.

Мы познакомились в Голландии. Брэддок сдержал слово, и я беспрепятственно общался с солдатами, расспрашивая, что им известно о «Томе Смите», которого вздернули на виселице, и не удивился, когда мое расследование кончилось ничем. Никто из опрошенных солдат даже не признался, что знаком с этим Смитом, если, конечно, его звали Смит — пока однажды ночью я не услышал шум у входа в мою палатку и, вовремя поднявшись, увидел какой-то силуэт.

Этот человек был молод, двадцати с чем-то лет, с коротко стриженными рыжеватыми волосами и озорной улыбкой. Выяснилось, что он рядовой, Джим Холден из Лондона, надежный парень, желающий торжества справедливости. В тот день, когда я едва избежал виселицы, у него был повешен брат. Его казнили за кражу вареного мяса — это все, что он сделал: стащил миску с вареным мясом, потому что был голоден; на худой конец, это заслуживает порки, но его повесили. Беда была в том, что мясо он стащил у кого-то из личной охраны Брэддока, у кого-то из его собственных наемников. Это объяснил мне Холден: полуторатысячная гвардия Колдстрим состояла, в основном, из таких же британских солдат, как он, но была и небольшая группа солдат, набранных лично Брэддоком: наемники. В их число входит Слэйтер и его помощник и, что больше всего настораживает, те два солдата, что побывали в Шварцвальде. Ни у кого из них не было кольца Ордена. Это были головорезы, скоты. Я пытался понять, почему — почему в свое ближайшее окружение Брэддок набрал людей именно такого типа, а не тамплиеров? Чем дольше я наблюдал за ним, тем сильнее у меня напрашивался ответ: он отходит от принципов Ордена.

Я снова глянул на Холдена. Той ночью я хотел прогнать его, но он знал, что самая сердцевина армии Брэддока порочна. Он жаждал отомстить за брата, и потому никакие мои возражения не принимались во внимание. Он собирался помогать мне независимо от того, нравится мне это или нет.

Я согласился, но при условии, что его помощь навсегда останется тайной. Я рассчитывал обмануть тех, кто все время опережает меня, мне надо было уверить их, что я больше не ищу убийц моего отца — чтобы они не опережали меня. Вот почему, когда мы покинули Голландию, Холден поступил ко мне на службу — камергером, возницей, и как ни крути, всем окружающим он был известен именно в этом качестве. Никто не подозревал, что на самом деле он ведет для меня расследование. Даже Реджинальд. Пожалуй, главным образом Реджинальд.

Выражение вины на моем лице не укрылось от Холдена.

- Сэр, вы ведь не лжете мистеру Берчу. Вы делаете то же, что и он — утаиваете часть сведений, просто пока вы не убедились, что он тут ни при чем, но я уверен, что доказательства найдутся, сэр. Уверен, потому что он ваш самый давний друг, сэр.

- Мне бы очень хотелось разделить ваш оптимизм, Холден, поверьте мне. Едем, нам пора. Меня ждут дела.

- Слушаюсь, сэр. Но осмелюсь спросить, где именно вас ждут дела?

- На Корсике, — ответил я. — Я еду на Корсику.

- Ого, в разгар революции, насколько я знаю…

- Точно так, Холден. Там, где смута, проще скрываться.

- И чем же вы там займетесь, сэр?

- К сожалению, не могу ответить. Скажу только, что к поискам убийц моего отца это отношения не имеет и для меня представляет лишь второстепенный интерес. Это служба, обязанность, не более того. Надеюсь, пока я буду отсутствовать, вы продолжите ваше следствие?

- Непременно, сэр.

- И проследите, что они утаивают.

- Не беспокойтесь, сэр. Для всех вокруг мистер Кенуэй уже давно отказался от поисков правды. И кем бы они ни были, в конце концов, они потеряют осторожность.

25 июня 1753 года.

Днем на Корсике жарко, но по ночам температура падает. Не сильно, не до мороза, но вполне достаточно для того, чтобы ночевка без одеяла на каменистом склоне холма сделалась неудобной. Но, помимо холода, были дела важнее, вроде отряда генуэзских солдат, поднимавшегося по склону, можно сказать, незаметно.

Можно было бы так сказать, но я так не скажу.

На вершине холма, на равнине, стояла ферма. Я разглядывал ее уже два дня, обшаривая подзорной трубой окна и двери дома и цепочки сараев и хозяйственных построек и примечая всех, кто приходит и уходит: в том числе и повстанцев, которые являлись с припасами и уходили налегке. А в первый день маленький отряд — я насчитал восьмерых — отправился с фермы, вероятно, на какую-то вылазку: корсиканские повстанцы сражались против своих генуэзских владык. Отряд вернулся уже вшестером, они были измотаны и все в крови, но над ними витал ореол победителей, это было ясно без слов. Вскоре после этого женщины принесли продукты, и празднество продолжалось далеко за полночь. Сегодня утром прибыли еще повстанцы, с мушкетами, завернутыми в одеяла. Кажется, у них хорошее снаряжение и снабжение; поэтому неудивительно, что генуэзцы стремятся стереть эту крепость с лица земли.

Два дня я рыскал по всему холму, стараясь избегать посторонних взглядов. Местность каменистая, и мне было где укрыться, чтобы не заметили с фермы. Утром второго дня я обнаружил, что у меня есть сообщник. На холме был еще один человек, еще один наблюдатель. В отличие от меня, он не двигался с места, устроившись в каменистых разломах, укрытых кустарником и тощими деревцами, которые каким-то образом сохранились на засушливых склонах.

***

Мою цель звали Лусио, и повстанцы прятали его. Были они связаны с ассасинами или нет, я не знал, да это было и не важно; просто он был тот, за кем я пришел: парень двадцати одного года от роду, являвшийся ключом к головоломке, которая уже шесть лет терзала бедного Реджинальда. Невзрачный парень, с волосами до плеч, который, насколько я понял из наблюдений за фермой, помогал по хозяйству тем, что носил воду, давал корм животным, а вчера свернул шею цыпленку. В общем, он находился тут, это я установил твердо. И это было хорошо. Но существовали и затруднения. Во-первых, у него был охранник. При нем все время находился человек в наряде с капюшоном, как у ассасина; он постоянно прочесывал взглядом окрестности, когда Лусио ходил за водой или сыпал цыплятам корм. На поясе у него висел меч, а правая рука стискивалась в кулак. Имеется ли у него знаменитый спрятанный клинок ассасинов? Я поразмыслил. Должен иметься. Мне следует опасаться охранника, это само собой разумеется, так же, как и повстанцев, располагавшихся в доме. Ферма, казалось, просто кишела ими. Надо было принимать во внимание еще одну вещь: они явно собирались вскоре уехать отсюда. Вероятно, они пользовались фермой, как временной базой для вылазок; вероятно, они понимали, что генуэзцы скоро начнут расправу и найдут это место. Во всяком случае, они уже выгружали из сараев снаряжение и укладывали его высоченными штабелями на телеги. Я предполагал, что они двинутся на следующий день. Вечером все выяснится наверняка. И сделать все надо сегодня вечером. Утром мне удалось найти комнату, где ночует Лусио: он помещается в небольшом флигеле вместе с ассасином и шестью другими повстанцами. На входе они произносят пароль, я прочел его по их губам: «Мы действуем во тьме, но служим свету». В общем, это операция, над которой надо хорошенько поразмыслить, но, только я собрался уйти с холма, чтобы заняться планом, как обнаружил еще одного человека. И мои планы переменились. Осторожно подобравшись поближе, я распознал в нем генуэзского солдата. Коль скоро это так, значит, он один из тех, кто собирается штурмовать крепость; остальные появятся позже — когда? Чем раньше, подумал я, тем лучше. Несомненно, они жаждут скорой мести за предыдущий набег. Но не только, им ведь хочется, чтоб было видно, как быстро они реагируют на мятежников. Значит, сегодня вечером. Поэтому я не тронул его. Пусть наблюдает, а я, вместо того, чтобы уйти, остался на холме и изобрел другой план. Новый план учитывал генуэзских солдат.

Лазутчик был умелым. Он оставался невидимым, а потом, с наступлением сумерек, скрытно и бесшумно отступил назад, вниз по склону. Но где же остальные силы? Недалеко, и примерно через час я заметил движение у подножия холма и в одном месте даже услышал приглушенное итальянское ругательство. Я был уже на полпути к вершине и понимал, что скоро начнется наступление, и поэтому поспешил приблизиться к равнине, к изгороди скотного выгона. Примерно в пятидесяти ярдах я заметил часового. Прошлой ночью часовых было пять, по всему периметру скотного двора. Сегодня они, несомненно, усилят охрану. Я достал подзорную трубу и направил ее на ближайшего охранника, силуэт которого вырисовывался на фоне луны, и тщательно осмотрел местность позади него. Меня он различить не мог, разве что в виде еще одной кочки на местности. Неудивительно, что они решили удрать отсюда как можно скорее после своего набега. Это убежище было далеко не самое безопасное из тех, что я видел. Они действительно стали бы легкой добычей, если бы наступавшие генуэзцы не были так чертовски неуклюжи. Весь отряд в целом должен был бы поучиться у своего лазутчика. Это были солдаты, для которых скрытность была явно чуждой и непривычной идеей, и шум от подножия холма доносился до меня все сильнее и сильнее. А следом за мной солдат, конечно, услышат повстанцы. И как только они услышат, они сбегут. А когда они сбегут, они уведут с собой Лусио.

Поэтому я решил протянуть руку помощи. Каждый часовой следил за своим кусочком двора. И ближайший ко мне медленно двигался взад и вперед примерно на двадцать пять ярдов. Он был начеку и был уверен, что когда он осматривает свой кусочек, другой кусок не остается без присмотра. Но он двигался, и пока он двигался, у меня было несколько драгоценных секунд, чтобы подобраться поближе. Что я и делал. По капельке. Пока не подобрался настолько, что смог разглядеть охранника: его густую седую бороду, шляпу, под краями которой вместо глаз виднелись лишь тени, и мушкет, взятый на плечо. И хотя я еще не видел и не слышал бешеных генуэзских солдат, я все-таки чувствовал их присутствие, а скоро почувствует и он. Вероятно, та же сцена разыгрывалась и на другой стороне холма, и значит, я должен был действовать быстро.

Я вытащил короткий меч и приготовился. Мне было жаль охранника, и мысленно я попросил у него прощения. Лично мне он ничего не сделал, часовой он был надежный и внимательный и не заслуживал смерти. И я вдруг замешкался там, на каменистом склоне холма. Впервые в жизни я посчитал, что мои способности не имеют смысла. Я вспомнил семью, которую вырезал в порту Брэддок со своими молодцами. Семь бессмысленных смертей. В этот момент меня поразила отчетливая мысль — я не готов увеличивать список убитых. Я не могу поднять меч на этого часового, который не является для меня врагом. Не могу это сделать. Эта заминка едва не сорвала все мои планы, потому что в тот же миг неуклюжие движения генуэзцев сделались явными, раздался грохот сорвавшегося камня и снизу, со склона, донеслось проклятие — сначала до меня, а потом и до часового. Он вскинул голову и взял наизготовку мушкет, вытягивая шею и вглядываясь вниз, в темный склон. И увидел меня. На секунду мы встретились глазами. Мое замешательство кончилось, и я прыгнул, преодолев расстояние, бывшее между нами. Правая рука у меня была свободна и вытянута вперед, готовая к захвату. В левой руке был меч. Я приземлился, захватил его затылок, и вонзил меч в горло. Он почти успел поднять тревогу, но его крик захлебнулся, а на руку мне и ему на грудь хлынула кровь. Правой рукой я поддержал ему голову, перехватил тело и мягко, бесшумно опустил его на засохшую грязь скотного двора, и присел. Примерно в шестидесяти ярдах от меня был еще один охранник. Это была лишь смутная фигурка в темноте, стоявшая вполоборота, но если он повернется еще чуть-чуть, он заметит меня. Я бросился к нему, в ушах свистнул ветер, и я успел схватить часового прежде, чем он обернулся. И точно так же правой рукой я удержал его сзади за шею, а левой воткнул в горло меч. И, как и первый, он упал в грязь уже мертвым. Снизу по косогору все сильнее доносился шум от штурмового отряда генуэзцев, которые так и остались в блаженном неведении, что я не позволил противнику обнаружить их раньше времени. Но, разумеется, на другом склоне холма ангел-хранитель Кенуэй не помогал их неуклюжим товарищам, и часовые их засекли. Тотчас же поднялась тревога: в доме засветились окна, и наружу повалили повстанцы — зажигавшие на ходу факелы, заправлявшие штаны в сапоги, натягивавшие на бегу куртки и передававшие друг другу сабли и мушкеты. Я снова присел на корточки и видел, как распахнулись двери сарая и два человека потащили из него двуколку, полностью загруженную припасами, а еще один поспешил за лошадью.

Время таиться кончилось, и на всех склонах генуэзцы поняли это и больше не старались захватить ферму бесшумно: они помчались к ней с гвалтом. У меня было преимущество — я был уже на самой ферме, и к тому же на мне не было мундира генуэзцев, и поэтому в начавшейся суматохе повстанцы не обращали на меня внимания.

Я направился к флигелю, в котором ночевал Лусио, и почти наткнулся на него, когда он выбегал из дверей. У него только волосы были не подвязаны, в остальном он был полностью одет и кричал кому-то, чтобы тот бежал к сараю. Тут же стало ясно, кому: из дверей выбежал ассасин, который подпоясал робу и извлек саблю. У стены флигеля возникли два генуэзца, и ассасин сразу схватился с ними, крикнув через плечо:

- Лусио, к сараю!

Отлично. Именно то, что и требовалось: отвлечь ассасина. Но я заметил еще одного солдата, вбежавшего во двор: он присел и стал целиться из мушкета. Он целился в Лусио, державшего факел, но выстрелу не суждено было состояться, потому что я метнулся к солдату раньше, чем он заметил меня. Он только приглушенно вскрикнул, когда сзади в его шею глубоко вонзился мой меч.

- Лусио! — крикнул я и толкнул убитого, чтобы его указательный палец надавил на курок, разрядив мушкет — безопасно, в воздух.

Лусио остановился и, заслонив ладонью глаза от факела, глянул на другой конец двора, где я устроил этот спектакль с убитым солдатом. Напарник Лусио все еще сражался, и несколько секунд я с восхищением наблюдал, как мастерски ассасин отбивается одновременно от двух солдат.

- Благодарю! — отозвался Лусио.

- Стойте! — крикнул я. — Надо выбираться отсюда, пока двор еще свободен.

Он мотнул головой.

- Мне надо к двуколке, — прокричал он. — Еще раз спасибо, друг!

И он убежал.

Черт. Я выругался и тоже бросился к сараю, держась в тени, чтобы он меня не заметил. Справа я увидел генуэзца, взбиравшегося по склону во двор и оказавшегося так близко ко мне, что при встрече со мной у него от неожиданности распахнулись глаза. Раньше, чем он опомнился, я схватил его за руку, развернул и сунул ему меч под мышку, чуть выше нагрудника и пустил его с воплем кувыркаться по склону с факелом в руке. Я все так же следовал за Лусио и был уверен, что он в безопасности. Я добрался до сарая, даже чуть опередив его. Я все еще держался в тени и видел, как у открытых дверей два повстанца запрягают в двуколку лошадь, а двое других отстреливаются, и пока один стреляет, другой, встав на колено, перезаряжается. Я бросился к стене сарая, потому что один из генуэзцев пытался проникнуть внутрь через боковую дверь. Я вонзил ему меч в самую середину поясницы. Секунду он бился на клинке в агонии, и я отпихнул его от себя в дверь, кинул горящий факел в задок повозки и отступил в тень.

- Хватай их! — крикнул я, стараясь воспроизвести генуэзский акцент. — Держи сволочей!

И еще:

- Двуколка горит! — крикнул я, изображая теперь корсиканца, и выступив из тени, поднял убитого генуэзца и снова бросил, как будто только что убил.

- Двуколка горит! — крикнул я еще раз и увидел только что подбежавшего Лусио. - Надо убираться отсюда. Идемте, Лусио.

Двое повстанцев обменялись недоуменными взглядами: кто я такой и что мне надо от Лусио? Но тут раздался мушкетный выстрел и вокруг нас полетели щепки. Один повстанец упал — пуля мушкета влетела ему в глаз, и я нагнулся к другому повстанцу, будто бы заслоняя его от выстрелов, и вогнал ему в сердце нож. Это был приятель Лусио, как я через мгновение понял.

- Он погиб, — сказал я Лусио и выпрямился.

- Нет! — у него брызнули слезы.

Неудивительно, что ему доверяли только кормить животных, подумал я, если он исходит слезами по каждому убитому в бою товарищу.

Сарай пылал уже целиком. Двое повстанцев, видя, что спасти из огня ничего нельзя, бросились наутек и, сломя голову промчавшись по двору, растаяли в темноте. Следом бежал еще какой-то повстанец, а на другом конце двора генуэзцы уже поджигали факелами усадьбу.

- Мне надо дождаться Мико, — крикнул Лусио.

Я понял, что Мико — это его ассасин-телохранитель.

- Он же все равно сражается. Он просил меня, как члена Братства, позаботиться о вас.

- Вы не путаете?

- Настоящий ассасин во всем сомневается, — сказал я. — Мико учил вас на совесть. Но мы не на лекции по догматам нашей веры. Надо бежать.

Он упрямо покачал головой.

- Назовите пароль, — настаивал он.

- Мы действуем во тьме, но служим свету.

Наконец-то я, вроде бы, вошел в достаточное доверие, чтобы Лусио последовал за мной, и мы стали спускаться по склону: я, ликующий, что, слава богу, я его все-таки уломал, и он, все еще не вполне убежденный. Внезапно он остановился.

- Нет, — покачал он головой. — Я не могу так — не могу бросить Мико.

Приехали, подумал я.

- Он велел бежать, — сказал я, — и встретиться с ним на дне оврага, где стоят наши лошади.

У нас за спиной, на дворе усадьбы, бушевало пламя и слышались звуки затихавшего боя. Солдаты добивали последних повстанцев. Неподалеку громыхнул камень, и пробежали еще два повстанца. Лусио увидел их и попытался окликнуть, но я зажал ему рот.

- Нет, Лусио, — прошептал я. — За ними появятся солдаты.

У него распахнулись глаза.

- Это мои товарищи. Мои друзья. Я должен быть с ними. Мы должны убедиться, что Мико в безопасности.

Откуда-то сверху донеслись чьи-то мольбы и визг, и у Лусио глаза заметались от противоречивых мыслей: с кем он — с друзьями, оставшимися на вершине, или с теми, кто удирает? Во всяком случае, я видел, что со мной ему идти не хочется.

- Чужестранец… — начал он, а я подумал: «Вот как, уже и чужестранец». - Я благодарен, за все, что вы сделали, за всю вашу помощь, и надеюсь, что мы еще встретимся в более подходящей обстановке — и тогда, наверное, я выражу мою благодарность более основательно — но сейчас я должен помочь своим.

И он шагнул было по склону вверх. Придержав его за плечо, я вернул его на прежнее место, рядом со мной. Он стиснул челюсти и попытался вырваться.

- Погодите, Лусио, — сказал я, — послушайте. Меня послала за вами ваша мать, чтобы я отвез вас к ней.

Он попятился.

- О нет, — сказал он. — Нет, нет и нет.

На такой эффект я не рассчитывал.

Мне пришлось карабкаться по косогору, чтобы поймать его. Он выдирался.

- Нет, нет, — кричал он. — Я не знаю вас, отстаньте от меня.

- Да ради бога, — сказал я и, признав свое поражение, стиснул его мертвой хваткой и давил все сильнее и сильнее, пока не перекрыл ток крови через сонную артерию — не так, чтобы совсем его уморить, а просто, чтобы вызвать обморок. А потом я перекинул его через плечо — тоненького, как стебелек — и понес вниз, держась подальше от последних повстанцев, спасавшихся бегством от солдат, и удивляясь самому себе: почему бы мне было не нокаутировать его сразу.

***

Я остановился на краю ущелья, положил Лусио на землю, отыскал веревку, закрепил ее и свесил в темную пропасть. Потом с помощью ремня Лусио я связал ему руки, провел другой конец под его бедра и завязал так, чтобы его обмякшее тело можно было подвесить мне за спину. А потом я стал медленно спускаться по веревке вниз. Примерно на середине спуска тяжесть стала невыносимой, но к этому обстоятельству я был готов и, цепляясь как следует, добрался до отверстия в скале, которое вело в темную пещеру. Я прокарабкался внутрь, свалил с плеч Лусио и ощутил, как благодатно расслабляются мои мускулы.

Прямо передо мной раздался какой-то шум. Как будто что-то сдвинулось, а потом щелкнуло. Так щелкает готовый к бою спрятанный клинок ассасинов.

- Я знал, что ты придешь сюда, — произнес голос, голос Мико, ассасина. — Я знал, что ты придешь, потому что и я поступил бы так же.

И он кинулся из глубины пещеры на меня, остолбеневшего и потрясенного. Я успел выхватить свой короткий меч и они столкнулись: его клинок, нацеленный в меня, как коготь, и мой меч — они столкнулись с такой силой, что меч вылетел у меня из рук и, рыбкой скользнув к обрыву у входа, канул в черную бездну.

Мой меч. Отцовский меч.

Но стенать по нему было не время, потому что ассасин снова надвигался на меня, а он был умелый, изощренный воин. На крохотном пятачке, безоружный, я был обречен.

Фактически, все, что у меня оставалось, это…

Везение.

И мне повезло, потому что я прижался к стенке пещеры, а он чуть-чуть не рассчитал и не удержал равновесия. В других декорациях, с любым другим противником он бы успел извернуться и довершил убийство, но других декораций не было, а я не любой противник — я заставил его сполна расплатиться за этот мизерный промах. Я прильнул к нему и подхватил его руку, не дав вернуть равновесие, чтобы он тоже свалился в бездонную темноту. Но он вцепился в меня и потащил к обрыву у входа, так что я заорал — от муки и от бесплодных усилий задержать свое сползание к пропасти. Я лежал на животе, смотрел вниз и видел его — одной рукой цеплявшегося за меня, а другой тянувшегося к свободному концу веревки. Я ощутил крепление спрятанного клинка, дотянулся другой рукой и стал неловко расстегивать крепление. Смысл моих действий дошел до него слишком поздно, он перестал тянуться к веревке и изо всех сил пытался теперь помешать мне расцепить крепление. Несколько мгновений мы хлопали друг друга по рукам, не давая коснуться клинка, который, когда я расцепил первую защелку, скользнул выше его запястья, а ассасин стал болтаться из стороны в сторону, и положение его ухудшилось. Большего мне не требовалось, и с отчаянным воплем последнего усилия я расцепил последнюю защелку, высвободил крепление и тотчас ущипнул его руку, цеплявшуюся за мое запястье. Боль и отсутствие надежной тяги наконец-то заставили его упасть. Он исчез во тьме, и я молился, чтобы при падении он не покалечил мне стоявшую внизу лошадь. Но я ничего не услышал. Вообще ничего, даже звука падения. Но зато я увидел, как натянулась и задрожала веревка, и я подался вперед, напрягая зрение и вглядываясь в темноту, и в награду увидел Мико — чуть ниже меня, живехонького и уже карабкающегося по веревке наверх, ко мне. Я дотянулся до спрятанного клинка и подвел его под веревку.

- Если полезешь дальше, я перережу веревку, и ты разобьешься, — прокричал я.

Он забрался уже так высоко, что когда он глянул вверх, на его лице я заметил нерешительность.

- Не стоит погибать так глупо, приятель, — добавил я. — Спускайся вниз и живи, как-нибудь потом додеремся.

Я демонстративно смерил взглядом длину веревки, и он остановился, глянул вниз, в темноту, дна у которой и не предвиделось.

- У тебя мой клинок, — сказал он.

- Трофей победителя, — пожал я плечами.

- Может, встретимся, — предложил он, — и я заберу его.

- Сдается мне, что второго свидания кому-то из нас не пережить, — ответил я.

Он кивнул:

- И мне сдается, — и быстро заскользил вниз, во тьму.

Сознавать, что теперь мне придется снова лезть обратно наверх, да еще и бросить внизу свою лошадь, было неловко. Но уж лучше это, чем еще одно свидание с ассасином. А теперь мы отдыхаем. Ну, собственно говоря, я отдыхаю, а бедняга Лусио лежит без чувств. Потом я передам его помощникам Реджинальда, которые поместят его в закрытый фургон и перевезут по Средиземному морю на юг Франции, в замок, где Лусио будет вручен его матушке, умелице разгадывать шифры. А я зафрахтую корабль до Италии, так, чтобы это было известно многим, и разок-другой упомяну моего «молодого спутника». И когда ассасины начнут поиски Лусио, они должны пойти по этому следу.

Реджинальд говорит, что пока я больше не понадоблюсь. Так что я исчезну в Италии — без следов и без зацепок.

12 августа 1753 года.

Новый день я встретил во Франции, занятый тем, что заметал следы на обратном пути из Италии. Гарантий не было; это довольно легко описывать, но сделать это непросто — «замести следы» на обратном пути из Италии во Францию. В Италии я оказался, чтобы запутать ассасинов, которые станут искать Лусио. Так что, возвращаясь во Францию, как раз туда, где прятали Лусио с матерью, я ставил под угрозу не только свою недавнюю миссию, но и все труды Реджинальда за последние шесть лет. Это было рискованно. Настолько рискованно, что если бы я задумался об этом, то не смог бы вздохнуть. Напрашивался вопрос — а не дурак ли я? Какой безумец пойдет на такой риск? Ответ тоже напрашивался: безумец с недоверием в глубине души.

***

В сотне ярдов от ворот я наткнулся на одинокого патрульного — в крестьянской одежде, с мушкетом за спиной — который выглядел ленивым, но был настороженным и внимательным. Когда я подъехал к нему, наши взгляды встретились. Он узнал меня, глаза у него блеснули, и он слегка мотнул головой, давая понять, что я могу пройти. Я знал, что должен быть еще патрульный, на другой стороне замка. Я выехал из леса и двинулся вдоль высоких стен замка к большим арочным деревянным воротам с калиткой, возле которой стоял сторож — знакомый мне с тех времен, когда я жил в замке.

- Ну-ка, ну-ка, — сказал он, — не мастер Хэйтем ли это, только взрослый?

Он ухмыльнулся и принял у меня поводья лошади, когда я спешился, а потом он открыл калитку, и я прошел сквозь нее, щурясь от солнечного света, непривычного после лесного сумрака.

Я шагал по лужайке перед замком, и в животе у меня ворочалось странное чувство, похожее на ностальгию по временам моей юности, когда Реджинальд возобновил…

…возобновил уроки моего отца? Он сказал именно так. Но теперь я, конечно, понимаю, что он обманул меня. В боевом искусстве и в скрытности, возможно, он делал то же самое, но Реджинальд наставлял меня на путь Ордена тамплиеров и учил меня, что путь тамплиеров — единственно правильный; а кто исповедует другие принципы, в лучшем случае заблуждается, а в худшем — сознательно служит злу. И хотя я знал, что один из этих заблудших и злобных людей — мой отец, кто теперь скажет, чему бы он меня выучил? Кто это скажет?

Лужайка была неухоженная и заросшая, несмотря на то, что тут же были два садовника — когда я двинулся к главному входу в замок, они положили руки на рукояти коротких мечей, висевших у пояса. Я поравнялся с одним из них, и, поняв, кто я, он кивнул.

- Это честь — наконец-то познакомиться с вами, мастер Кенуэй, — сказал он. — Надеюсь, ваша миссия прошла успешно.

- Да, успешно, благодарю вас, — ответил я охраннику или садовнику, неважно, как его называть. Для него я был Рыцарь, один из самых славных в Ордене. Могу ли я и впрямь ненавидеть Реджинальда, если под его руководством я получил такое признание?

И, кроме того, разве я сомневался когда-нибудь в его наставлениях? Я не находил ответа. Разве меня принуждали следовать за ним? И снова я не нашел ответа. У меня всегда была возможность выбрать собственный путь, но я оставался с Орденом, потому что я верил в кодекс.

И все-таки Реджинальд лгал мне. Точнее, не лгал, а… как там выразился Холден? «Утаивал правду». Почему? Или еще точнее: почему так странно повел себя Лусио, когда я сказал ему, что он встретится с матерью?

При звуке моего имени второй садовник глянул на меня довольно пристально, но тоже склонился, когда я прошел мимо, кивнув ему в знак приветствия — я чувствовал себя выше всех и каждого возле этой хорошо знакомой мне входной двери. Перед тем, как постучать, я оглянулся на лужайку, на двух охранников. Когда-то я тренировался на этой лужайке, бесчисленными часами оттачивая мастерство владения мечом. Я постучал, и дверь отворил еще один такой же человек, как и садовники, с таким же коротким мечом у пояса. Во времена моей юности в замке не было такого большого штата прислуги, но и то сказать, в те времена мы ведь не принимали таких важных гостей, как эта мастерица разгадывать шифры.

Я увидел первое знакомое лицо — Джона Харрисона, который всмотрелся в меня очень тщательно.

- Хэйтем, — он покраснел, — как, черт возьми, ты здесь оказался?

- Здравствуй, Джон, — ровно произнес я, — Реджинальд здесь?

- Безусловно, Хэйтем, где же ему еще быть? Но ты-то здесь как оказался?

- Пришел навестить Лусио.

- Что-что? — Харрисон покраснел еще больше. — Пришел навестить Лусио?

Он как-то неуверенно подбирал слова.

- Что? Как? Что, черт возьми, ты тут делаешь?

- Джон, — мягко сказал я, — успокойся, будь добр. Я не из Италии. Никто не знает, что я здесь.

- Да уж, черт побери, надеюсь, что нет.

- Где Реджинальд?

- Внизу, у арестантов.

- Вот как? У арестантов?

- У Моники и Лусио.

- Понятно. Я и не знал, что они арестанты.

Внизу, под лестницей, распахнулась дверь, и явился Реджинальд. Я знал, куда ведет эта дверь — в подвал, который во времена моей бытности в замке был сырым помещением с низким потолком и трухлявыми, в основном пустыми, винными стеллажами с одной стороны и темными сырыми стенами с другой.

- Здравствуй, Хэйтем, — коротко сказал Реджинальд. — Вот уж не ожидал.

Неподалеку вдруг оказался один из охранников, а следом к нему присоединился еще один. Я смотрел то на них, то на Реджинальда с Джоном, которые стояли как два озабоченных священника. Оружия ни у кого из них не было, но даже если бы и было, я думаю, что справился бы и с четырьмя. Если бы до этого дошло.

- Еще бы, — сказал я, — вот и Джон мне только что пояснил, что несколько удивлен моим визитом.

- Ну, будет тебе. Ты ведешь себя неосмотрительно, Хэйтем.

- Возможно, но мне хотелось посмотреть, как позаботились о Лусио. Мне сказали, что он арестант, так что, вроде бы, ответ я уже получил.

Реджинальд фыркнул.

- Интересно, а чего ты ждал?

- Я сказал, чего. Того, что задача была — вернуть матери сына; того, что дешифровальщица согласилась работать с дневником Ведомира, если мы вызволим ее сына от мятежников.

- Я не обманывал тебя, Хэйтем. Так все и есть, Моника начала расшифровку дневника после того, как ее сын оказался рядом с ней.

- Только не так, как я себе представлял.

- Если пряник не помогает, в ход идет кнут, — сказал Реджинальд, и взгляд его стал холоден. — Сожалею, если у тебя сложилось впечатление, что пряника здесь должно быть больше, чем кнута.

- Давай глянем на нее, — предложил я, и Реджинальд коротко кивнул.

Он открыл дверь, за которой виднелся марш лестницы, ведущей вниз. Свет играл на стенах.

- Что касается дневника, мы почти у цели, Хэйтем, — говорил Реджинальд, пока мы спускались. — Мы продвинулись настолько, что узнали о существовании амулета. Каким-то образом он связан с хранилищем. Если мы сможем заполучить амулет…

Внизу у лестницы на древках крепились железные фонари, освещавшие путь к двери, у которой стоял охранник. Он открыл дверь, посторонился и пустил нас внутрь. Подвальное помещение было точь-в-точь таким, каким я его помнил, и освещалось мерцающими факелами. В одном конце был стол, привинченный к полу, а к столу был прикован Лусио, рядом с которым сидела его мать, и вид у нее был нелепый. Она сидела в кресле, которое, вероятно, принесли в подвал нарочно для этого. Она была в длинной юбке и наглухо застегнутой верхней одежде и выглядела бы так, будто собралась в церковь, если бы не железные наручники у нее на запястьях и на подлокотниках кресла, и тем более «уздечка сплетницы»[7] на голове. Лусио оглянулся в своем кресле, увидел меня, глаза его вспыхнули ненавистью, и он снова уткнулся в работу.

Я остановился посреди комнаты, на полпути от двери к дешифровальщикам.

- Реджинальд, как это понимать? — я указал на мать Лусио, злобно глядевшую на меня из-под уздечки.

- Уздечка — это на время, Хэйтем. Нынче утром Моника несколько шумновато осуждала нашу тактику. Поэтому мы перевели их на денек сюда. — И повысив голос, он обратился к матери с сыном: — Я уверен, что они вернутся на свое привычное место завтра, когда их манеры исправятся.

- Это несправедливо, Реджинальд.

- Их обычное место гораздо более приятное, Хэйтем, — раздраженно заверил меня Реджинальд.

- Хотя бы и так, но ведь нельзя же обращаться с ними подобным образом.

- Нельзя было в Шварцвальде пугать до полусмерти несчастного ребенка, тыча ему клинком в горло, — отрезал Реджинальд.

Я вхолостую задвигал челюстью, пытаясь что-то сказать, и не нашел слов.

- Это… Это было…

- Совсем другое? Потому что тогда ты искал убийц своего отца? Хэйтем…

Он взял меня за локоть, вывел в коридор, и мы стали подниматься наверх.

- Но ведь этот случай даже важнее, чем тот. Может быть, ты так не думаешь, но это так. Это касается будущего всего Ордена.

Я не знал, что важнее, и поэтому промолчал.

- А что потом, когда расшифровка закончится? — спросил я, когда мы поднялись в холл.

Он посмотрел на меня.

- Только не это, — сказал я, потому что понял его взгляд. — Никто не должен пострадать.

- Хэйтем, я не очень-то нуждаюсь в твоих указаниях…

- Тогда не считай, что это указание, — прошипел я. — Считай, что это угроза. Можешь держать их здесь, пока не закончат работу, если необходимо, но если с ними хоть что-то случится — ты ответишь мне за это.

Его взгляд был тяжелым и долгим. Я чувствовал, как у меня колотится сердце, и молил бога, чтобы это не было заметно. Противился ли я ему когда-нибудь так, как сейчас? С такой силой? Вряд ли.

- Хорошо, — сказал он после долгого молчания, — с ними ничего не случится.

Обедали мы молча, и на ночь меня оставили неохотно. Утром я уеду; Реджинальд обещает держать меня в курсе того, как продвигается расшифровка. Теплота из наших отношений, конечно, ушла. Он во мне видит неподчинение; я в нем вижу вранье.

18 апреля 1754 года.

Сегодня вечером, несколько часов назад, я пришел в Королевский оперный театр[8] и сел в кресло рядом с Реджинальдом, который с явным удовольствием слушал «Оперу нищего». Да, в последнюю нашу встречу я ему угрожал, и я не забыл этого, но, казалось, что он забыл. Забыл или простил, как угодно. Во всяком случае, он вел себя так, словно никакого конфликта не было, грифельная доска вытерта начисто: то ли спектакль на него так действовал, то ли реальная возможность заполучить амулет.

Амулет был здесь, в театре, на шее ассасина, которого в своем дневнике назвал Ведомир, а потом выследили агенты тамплиеров. Ассасин. Моя очередная цель. Я взял театральный бинокль, глянул в другой конец зала, где сидел этот человек, и испытал горькую иронию: моей целью был Мико.

Реджинальд остался слушать оперу, а я прошел коридорами оперного театра, позади рядов кресел с оперными завсегдатаями, и выбрался к ярусам. Я тихо вошел в ложу, где сидел Мико, и слегка тронул его за плечо. Я был готов к любой его выходке, и он и вправду напрягся, и дышать стал прерывисто, но тем не менее, он даже не шевельнулся, чтобы защитить себя. Казалось, он почти ждал, чтобы я дотянулся и снял у него с шеи амулет — и он испытал что-то вроде… облегчения? Как будто он благодарен, что теперь на нем нет ответственности, и рад, что ему больше не надо быть хранителем.

- Вы могли бы просто прийти ко мне, — вздохнул он. — Мы бы нашли другой способ.

- Да. Но тогда вы бы знали, — ответил я.

Щелкнул взведенный мною спрятанный клинок, и я почувствовал, что он усмехнулся, потому что он понял — это тот самый клинок, что я отобрал у него на Корсике.

- Не знаю, важно ли это, но… мне очень жаль, — сказал я.

- Мне тоже, — сказал он, и я убил его.

***

Через час-другой я был на собрании в доме на Флит-энд-Брайд и вместе с другими собравшимися стоял возле стола; все мы внимательно смотрели на Реджинальда и на книгу, лежавшую перед ним. Она была раскрыта, и на ее странице я видел знак ассасинов.

- Джентльмены, — сказал Реджинальд. Глаза у него блестели, точно он собирался расплакаться. — У меня в руке ключ. И если верить этой книге, он должен открыть двери в хранилище Тех, кто пришел раньше.

Я не сдержался.

- А, это про наших милых друзей, которые правили, потом зачахли и исчезли из этого мира, — сказал я. — А вам известно, что там внутри?

Если Реджинальд и заметил мой сарказм, то вида он не подал. Он просто потянулся к амулету, взял его в руку и насладился тишиной собрания, потому что амулет в руке начал светиться. Даже я вынужден признаться, что это было впечатляюще, и Реджинальд произнес, глядя на меня:

- Там могут быть знания. Или оружие, или что-нибудь еще, неизвестное и непостижимое ни по виду, ни по назначению. Что-нибудь из всего этого. А может быть, и ничего. Они до сих пор загадка, эти предтечи. Но я уверен в одном — что бы ни скрывалось за этими дверьми, это будет большим благом для нас.

- Или для наших врагов, — сказал я, — успей они раньше.

Он улыбнулся. Ну вот, наконец, и я начал верить?

- Они не успеют. И за этим проследите вы.

Мико перед смертью предлагал найти другой способ. Что он имел в виду? Примирение ассасинов и тамплиеров? Я невольно вспомнил отца.

- Надеюсь, вам известно местонахождение хранилища? — спросил я после молчания.

- Мистер Харрисон, — пригласил Реджинальд, и вперед выступил Джон и развернул карту.

- Насколько точны ваши расчеты? — спросил Реджинальд, и Джон обвел на карте какую-то область; я придвинулся поближе и увидел, что она охватывает и Нью-Йорк, и Массачусетс.

- Полагаю, это где-то в этих краях, — сказал Джон.

- Это слишком большая территория, — нахмурился я.

- Примите мои извинения. Но более точно указать невозможно…

- Неплохо, — сказал Реджинальд. — Для начала вполне достаточно. Поэтому-то мы и пригласили вас, мистер Кенуэй. Мы бы хотели, чтобы вы отправились в Америку, отыскали хранилище и добыли бы его содержимое.

- Считайте, что я в вашем распоряжении, — сказал я. Мысленно я послал проклятие и ему, и его причудам, потому что я хотел, чтобы меня оставили в покое, и я смог бы заняться своим расследованием, но вслух я добавил: — Но для работы такого масштаба одного меня будет мало.

- Безусловно, — сказал Реджинальд и протянул мне лист бумаги. — Здесь имена пяти человек, сочувствующих нашему делу. Все они будут идеальными помощниками в вашем начинании. С таким окружением вам не о чем волноваться.

- Что ж, мне остается только отправиться в путь, — сказал я.

- Я знал, что вы нам по-прежнему преданы. Мы оплатили вам проезд до Бостона. Корабль отходит утром. Отправляйтесь, Хэйтем — и прославьте всех нас.

8 июля 1754 года.

Бостон сверкал на солнце, над головой с клекотом кружили чайки, вода шумно шлепала в стенку причала, а под ногами, как барабан, грохотал трап, когда мы сходили с «Провидения» — уставшие, сбитые с толку длительным морским путешествием и не вполне верящие в это счастье: что мы, наконец, ступаем на землю. Я остановился, пропуская матросов с соседнего фрегата, которые катили мне через дорогу бочки, издававшие звук наподобие отдаленного грома. Мой взгляд скользнул от сверкающего изумрудного океана, где тихо покачивались из стороны в сторону мачты яхт, фрегатов и военных кораблей Королевского флота, к доку, к широким каменным ступеням, ведущим от причалов и пристаней в порт, наполненный красными мундирами, торговцами и моряками. А дальше, вверху, за гаванью виднелся собственно сам город Бостон — со шпилями церквей и характерными домами красного кирпича, которые, казалось, не представляли себя расставленными на холме в другом порядке, отличном от того, в котором расположила их рука провидения. И повсюду чуть трепетали от легкого ветра флаги Королевства, напоминавшие гостям — если они вдруг усомнятся — что здесь находятся англичане.

Переезд из Англии в Америку оказался богат событиями, если не сказать сильнее. Я обзавелся друзьями, разоблачил врагов и пережил покушение на свою жизнь — со стороны ассасина, несомненно, который хотел отомстить за убийство в оперном театре и вернуть себе амулет. Для остальных пассажиров и членов экипажа я был загадкой. Некоторые сочли меня за ученого. Моему новому знакомому, Джеймсу Фарвезеру, я сказал, что «ищу выход из затруднений» и что в Америку еду, чтобы посмотреть, что там за жизнь; что сохранилось из уклада империи и что отброшено; что за перемены произвело британское правление. Конечно, это было выдумкой. Но не совсем. Потому что даже просто как тамплиеру мне было небезынтересно взглянуть на землю, о которой я так много был наслышан, и которая была, без сомнений, огромна, а дух ее народа целеустремлен и настойчив. Кое-кто поговаривал, что в один прекрасный день этот самый дух может обратиться против нас, и что наши подданные, если к ним применимо такое определение, могут оказаться грозными противниками. А кое-кто говорил, что Америка просто слишком велика, чтобы мы ею правили; что это пороховая бочка, готовая взорваться; что ее народ измучен налогами, которые взимаются с него для того, чтобы какая-то страна за тысячи миль от него могла воевать с другой страной за тысячи миль от него; и что когда всё взорвется, нам не хватит ни сил, ни средств, чтобы отстоять свои интересы. Все это, я надеялся, мне удастся учесть. Но только в виде дополнения к моей главной задаче, которая, однако… Что ж, придется признаться, что для меня задача изменилась за время моего путешествия. Я ступил на борт корабля, придерживаясь вполне определенных убеждений, а сошел на берег, уже пережив и сомнение в них, а потом и колебания, и в конце концов осознал, что мои убеждения изменились, и все благодаря этой книге.

Книге, которую дал мне Реджинальд. В пути я долго и тщательно изучал ее; я вынужден был перечитать ее не менее двух десятков раз, и все-таки я не вполне уверен, что осмыслил ее до конца. Тем не менее, кое-что я действительно понял. Если до этого я воспринимал Тех, кто пришел раньше с сомнением, как скептик, как неверящий, и одержимость ими со стороны Реджинальда вызывала у меня в лучшем случае раздражение, а в худшем озабоченность, что это грозит помешать насущным делам нашего Ордена, то теперь этого не было. Я уверовал. Казалось, что эта книга написана — точнее сказать, написана, проиллюстрирована, оформлена, нацарапана — человеком или даже не одним: умалишенными, которые заполняли страницу за страницей, чтобы читателю достались дикие, нелепые утверждения, годные лишь на то, чтобы посмеяться над ними и забыть. Но каким-то образом, чем больше я читал, тем ближе я подходил к истине. Многие годы Реджинальд твердил мне (раньше я сказал бы: «вдалбливал мне») свою теорию о расе существ, бывшей до нас. Он уверял, что мы появились на свет благодаря их усилиям и, следовательно, были подчинены ими; что наши предки бились с ними за свою свободу в долгой кровопролитной войне. Все, что за время путешествия почерпнул я из этой книги, произвело на меня сильнейшее впечатление. И вот тогда я понял, почему Реджинальд так одержим предтечами. Помню, как я насмехался над ним. Но читая книгу, я вовсе не чувствовал никакого желания смеяться, а чувствовал лишь удивление, какую-то легкость внутри себя, и временами у меня почти кружилась голова от волнения и того ощущения, которое можно бы описать как «ничтожность», применительно к моему месту в мире. Как будто я заглянул в замочную скважину, рассчитывая увидеть с той стороны еще одну комнату, а увидел целый новый мир.

Но что же случилось с Теми, кто пришел раньше? Что оставили они после себя? Этого я не знал. Это и была та самая тайна, что на протяжении столетий озадачивала мой Орден, загадка, которую меня попросили разгадать, и которая привела меня сюда, в Бостон.

- Мастер Кенуэй! Мастер Кенуэй!

Это выкрикнул молодой джентльмен, возникший в толпе. Я подошел к нему и осторожно спросил:

- Да? Чем могу служить?

Он протянул мне руку.

- Чарльз Ли, сэр. Рад с вами познакомиться. Меня попросили показать вам город. Помочь устроиться на новом месте.

Я слышал о Чарльзе. Он не состоял в Ордене, но очень хотел присоединиться к нам и, по словам Реджинальда, не прочь был снискать мое расположение в надежде на мое покровительство. Присутствие Чарльза напомнило: теперь я великий магистр Колониального Обряда. У Чарльза были длинные темные волосы, густые бакенбарды и видный, ястребиный нос, и хотя Чарльз мне сразу понравился, я заметил, что со мной он говорил, улыбаясь, а на всех остальных в гавани посматривал свысока.

Он позаботился о моем багаже, и мы двинулись через толпу, заполнявшую длинную пристань, мимо утомленных пассажиров и членов экипажа, все еще привыкавших к суше; через грузчиков, торговцев и красных мундиров, пронырливых ребятишек и собак, вертевшихся под ногами. Я вежливо приподнял шляпу перед парочкой хихикающих женщин и обратился к нему:

- Вам здесь нравится, Чарльз?

- Полагаю, в Бостоне есть свое очарование, — ответил он через плечо. — По сравнению с другими поселениями. Да, в здешних городах нет ни лондонской изысканности, ни блеска, но народ серьезный и трудолюбивый. У них своеобразная страсть к первопроходству, и кажется, она неодолимая.

Я посмотрел вокруг.

- Ну, это не так уж страшно — исследовать место, которое, фактически поставило их на ноги.

- Только боюсь, что ноги их купаются в крови других людей.

- А, эта история стара, как мир, и одна из таких, что не меняются. Мы создания жестокие и безрассудные, поставленные на путь завоеваний. Саксы и франки. Османы и сефевиды. Я могу перечислять часами. Вся история человечества не что иное, как череда завоеваний.

- Я молюсь, чтобы однажды мы оказались выше этого, — искренне ответил Чарльз.

- Пока вы молитесь, я буду действовать. Посмотрим, кто первым достигнет цели, а?

- Красивые слова, — сказал он с долей зависти в голосе.

- Ну, да. И опасные. Слова имеют силу. Их не произносят зря.

Мы погрузились в молчание.

- Вы ведь подчиняетесь Эдварду Брэддоку, не так ли? — спросил я, когда мы проходили мимо телеги, груженной фруктами.

- Ну, да, но я полагал, что мог бы… ну… Я думал…

Я поспешно шагнул в сторону, чтобы не толкнуть маленькую девочку с косичками.

- Не стесняйтесь, — сказал я.

- Я прошу прощения, сэр. Я думал… Я надеялся, что мог бы учиться у вас. Я хотел бы вступить в Орден и не представляю себе наставника лучше, чем вы.

Я выслушал это не без удовольствия.

- Благодарю на добром слове, но думаю, что вы переоцениваете меня.

- Вовсе нет, сэр.

Неподалеку краснолицый газетчик в кепке выкрикивал новости о сражении у Форта Несессити.

- Французы объявили о победе после отступления Вашингтона, — кричал он. — В ответ герцог Нью-Касл обещает увеличить войска для противостояния внешней угрозе!

Внешней угрозе, думал я. То есть, другими словами, французам. Это столкновение называли Франко-Индейской войной, и по слухам, оно все разрасталось. Не было ни одного англичанина, не испытывавшего ненависти к французам, но я знал одного англичанина, который ненавидел французов исступленной ненавистью, и звали его Эдвард Брэддок. Вот где он должен быть, чтобы не мешать моему делу — по крайней мере, я на это надеялся.

Я отмахнулся от газетчика, который попытался вытребовать у меня шесть пенсов за листок. У меня не было никакого желания читать еще и о других французских победах. Когда мы добрались до наших лошадей, и Чарльз сказал, что мы поедем в таверну «Зеленый Дракон», я поинтересовался, что собираются делать остальные.

- Вас уведомили, зачем я приехал в Бостон? — спросил я.

- Нет. Мистер Берч сказал, что я буду знать ровно столько, сколько вы сочтете нужным. Он прислал мне список имен и велел мне помочь вам разыскать их.

- Вы искали?

- Да. В «Зеленом Драконе» нас ждет Уильям Джонсон.

- Вы его хорошо знаете?

- Не очень. Но он видел знак Ордена и пришел без колебаний.

- Докажите вашу верность нашему делу, и тогда вы тоже узнаете наши планы, — сказал я.

Он просиял.

- Большего мне и не надо, сэр.

***

«Зеленый Дракон» был большим кирпичным домом с покатой крышей и вывеской у входа, на которой, собственно, и красовался дракон. По словам Чарльза, это была самая известная таверна в городе, в которую заглядывали все, от патриотов и красных мундиров до губернаторов, чтобы поболтать, о чем-то столковаться, посплетничать или заключить сделку. Все, что ни происходило в Бостоне, зарождалось здесь, на Юнион-стрит. Не сказать, чтобы Юнион-стрит сама по себе была привлекательна. Не слишком отличавшаяся от потока грязи, она замедлила наше движение, так что подъехав к таверне, мы не опасались, что забрызгаем какой-нибудь кружок джентльменов, которые стояли снаружи и самозабвенно болтали. Сторонясь телег и верховых солдат, мы добрались до невысокой деревянной конюшни и оставили там наших лошадей, а потом, аккуратно перешагивая ручьи грязи, прошли в таверну. Внутри мы тут же познакомились с хозяевами: с Кэтрин Керр, которая, желая быть вежливой, напропалую строила всем глазки; и Корнелием Дугласом, чьи первые слова, услышанные мною при входе, были: «Поцелуй меня в задницу, потаскуха!» По счастью, он обращался не ко мне или Чарльзу, а к Кэтрин. Когда они заметили нас, поведение их моментально переменилось с воинственного на подобострастное, и они позаботились, чтобы мой багаж был доставлен в мою комнату.

Чарльз был прав: Уильям Джонсон был уже здесь, и в комнате на верхнем этаже нас познакомили. Годами постарше, одетый так же, как Чарльз, только более усталый на вид, с заметным жизненным опытом, который читался на его лице. Он поднялся от своих схем и пожал мне руку.

- Очень приятно, — сказал он, и когда Чарльз отошел, чтобы встать на карауле, Уильям наклонился ко мне и добавил: — Надежный парень, если честно. Но малодушный.

Мое мнение о Чарльзе осталось неизменным, и я взглядом показал Уильяму, чтобы он продолжал.

- Мне сказали, что вы вместе собираете экспедицию, — сказал он.

- Мы полагаем, что в этом районе находится хранилище предтеч, — сказал я, осторожно подбирая слова, и добавил: — Мне понадобятся ваши знания об этой земле и ее народе, чтобы отыскать это место.

Он поморщился.

- К сожалению, сундук, в котором я хранил мои исследования, украден. А без него я вам совершенно бесполезен.

Я знал по опыту, что легко никогда не бывает.

- Значит, его надо найти. — Я вздохнул. — Этим кто-нибудь занимается?

- Мой товарищ, Томас Хики, ведет расследование. Он мастер развязывать языки.

- Скажите, где его можно найти, и я позабочусь, чтобы дело пошло веселей.

- Были слухи о грабителях, у которых есть база к юго-западу отсюда, — сказал Уильям. — Вероятно, там вы его и найдете.

***

За городской чертой легкий вечерний ветерок колыхал кукурузное поле. Неподалеку от поля высился забор, ограждавший участок с бандитским притоном, и изнутри неслись звуки разгульного веселья. «Почему бы и нет?», — подумал я. Если ты в очередной раз увильнул от виселицы или штыка красных мундиров — разве это не повод для праздника в разбойничьей жизни?

У ворот стояли охранники, тут же слонялись еще какие-то подонки, кто с выпивкой, кто тоже изображая из себя охрану, и все они непрерывно спорили. Слева от этого вертепа кукурузное поле поднималось на холмик и там, наклонившись над небольшим костром, сидел часовой. Для часового место у костра не самое лучшее, хотя, с другой стороны, он единственный из всех, слонявшихся здесь, был действительно занят делом. Наверное, они не смогли выставить еще дозорных. Или смогли, но дозорные валялись где-нибудь под деревом, мертвецки пьяные, потому что никто не заметил, как мы с Чарльзом потихоньку подобрались поближе, к человеку, который сидел на корточках за полуразрушенной каменной стеной и следил за тем, что происходит возле притона.

Это был он: Томас Хики. Круглолицый, тертый калач и любитель выпить, если судить по виду. Это про него Уильям говорил, что он мастер развязывать языки? Пока что, похоже, он был не в состоянии развязать собственные штаны. Может быть, явная моя неприязнь к нему определилась тем, что он был первым человеком, на которого, со времен моего приезда в Бостон, мое имя не произвело никакого впечатления. Но мое раздражение было ничто по сравнению с действием, которое все это произвело на Чарльза — он выхватил саблю.

- Будь повежливее, парень, — сказал он с угрозой.

Я жестом остановил его:

- Тише, Чарльз, — и обратился к Томасу: — Уильям Джонсон послал нас в надежде, что мы… поможем вам с розыском.

- А мне и не нужна помощь, — фыркнул Томас. — Тем более от лондонского хлыща. Воров я уже нашел.

Чарльз рядом