Сейчас вылетит птичка

 

– Получу зарплату – и уедешь, – сказал на следующее утро Кобзиков.

В ожидании зарплаты я целыми днями слонялся по городу или, если удавалось подзанять у Ивана-да-Глории, пил пиво в пустынном парке, где прямо на столиках лежали желтые тяжелые листья. Кроме меня, пить пиво приходили еще двое: уборщица тетя Клава, толстая женщина с добрым морщинистым лицом, и худой парень в очках.

Тетя Клава мела в парке аллеи. Вернее, одну аллею. Взмахнет метлой и задумается, глядя в землю; опять взмахнет и опять застынет. Пока тетя Клава доходила до конца аллеи, дорожку снова засыпало листьями, и тетя Клава начинала сначала. Свою кружку она выпивала торопливо, вытирала губы цветистым фартуком и пугалась – не идет ли заведующий. Заведующего я не видел ни разу, но, наверно, это был строгий человек, так как тетя Клава его очень боялась.

Худой парень в очках был, по всей видимости, поэтом. Он приходил раньше всех, смахивал рукавом со столика листья, густо посоленные крупной белой росой, клал записную книжку в клеенчатом переплете и начинал шевелить губами. Он не записывал ни строки, а все бормотал или смотрел вдаль.

Столики стояли на бугре, почти на самом краю парка, там, где он переходил в Средне-Русский массив. Даль очень походила на вытканный цветными пятнами ковер. Поэт, наверно, об этом сочинял стихи.

Буфетчик был угрюмый пожилой человек с жиденьким чубчиком и вкрадчивым голосом. Но, несмотря на свою наружность, это был очень порядочный буфетчик. За все время он не обсчитал меня ни на копейку, а кружки наливал даже выше ободка. Может, буфетчик боялся потерять нас как клиентов. За весь день его посещало всего несколько человек, в том числе милиционер. Он приходил ровно в пол-двенадцатого, быстро выпивал кружку пива и уходил. Наверно, на посту пить пиво не полагалось, так как милиционер нас явно стеснялся: он не смотрел в глаза и двигался по проходу между столиками боком.

Поэт со своей клеенчатой книжкой навел меня на мысль написать здесь, в парке, рассказ. Это была очень удачная мысль. В случае удачи я получил бы приличный гонорар. Но потом одного гонорара мне показалось мало, и я решил написать два рассказа.

Первый рассказ назывался «Четверо в осеннем парке». Ежедневно в парк приходят четверо, пьют пиво и глядят вдаль, подернутую осенней дымкой. С шорохом падает на дорожки листва, и уборщица тетя Клава метет ее метлой. Взмахнет раз – и задумается, взмахнет другой – и опять застынет. Тихо-тихо в парке и никого нет. Разве только иногда забежит выпить кружку пива милиционер (пиво пить на посту не разрешается, и милиционер всегда конфузится) да, утопая ногами в листве, пройдет в сторону Средне-Русского массива парочка влюбленных.

Четверо пьют пиво и молчат. Молчит буфетчик с жиденьким чубчиком (очень честный буфетчик), молчит, опершись на метлу, уборщица тетя Клава, молчит лес, озабоченный грядущей зимой, молчит бледное высокое небо в белых шрамах реактивных следов. Вот и все. Потом их осталось трое, потом не пришел еще один. И наконец, одна лишь уборщица тетя Клава пьет пиво у честного буфетчика с жиденьким чубчиком. И никто никогда не узнает, зачем приходили и сидели на самом краю Средне-Русского массива эти четверо.

Второй рассказ я назвал «Солнечные черепашки». Содержание его было таково. На каникулы в родное село приезжает студент-художник. Этот студент несколько оторвался от земли, природы. И вот он встречает молодую женщину, в которую был влюблен в детстве. Эта молодая женщина замужем за его бывшим другом. Студент не очень огорчен, ему совершенно безразлично это обстоятельство, но когда на следующий день он пошел на прогулку, то случилось невероятное: впервые со времен детства он заплакал. Далеко в поле стоял одинокий дуб на пригорке. Студент заворачивал к нему каждый раз, когда ходил на прогулку. Ветер шелестел в сухой граве, и по земле возле дуба маленькими черепашками ползали солнечные пятна, а над опустевшими полями в синей дымке кружил коршун. Студент нагнулся, чтобы поднять лист, и вдруг почувствовал горький-горький запах осенней листвы, родной-родной, как пахла в детстве материнская шаль. И он уткнулся лицом в листву и зарыдал.

Рассказы я решил отнести в журнал «Борьба». Помещение редакции сильно напоминало улей, только покинутый пчелами. Побродив по многочисленным пустым комнатам целых полчаса, я, наконец, нашел секретаря-машинистку. Она сидела над раскрытой хозяйственной сумкой и ела помидор.

– Кому тут можно показать рассказ? – спросил я.

Секретарь доела помидор и мило улыбнулась.

– Редактору прозы.

– А где он?

– В командировке.

– А главного редактора можно видеть?

Машинистка достала зеркальце и опять мило улыбнулась.

– Конечно, но они сейчас на совещании в Москве.

– А ответственного секретаря?

– Они сегодня весь день в типографии.

– Тогда я зайду через парочку дней. Кто-нибудь вернется?

– Конечно, конечно! Заходите, пожалуйста.

– Большое спасибо, – сказал я, приятно удивленный столь вежливым обращением с начинающими.

Через два дня я опять явился в «Борьбу». Секретарша сидела в той же позе над раскрытой сумкой и ела, но теперь уже яблоко.

– Редактора прозы можно видеть? – спросил я.

– Зайдите денечка через три, – улыбнулась молодая женщина. – Они сейчас на совещании в Москве.

– А главный редактор, наверно, в командировке?

– Да, в командировке.

– А секретарь в типографии?

– Да, – женщина посмотрела на меня несколько удивленно.

– Тогда я зайду через три дня.

– Будьте любезны.

Через три дня главный редактор уехал на совещание, редактор прозы был в командировке, а ответственный секретарь по-прежнему не вылезал из типографии. Еще через три дня редакторы поменялись местами; один только секретарь покидать типографию не хотел.

Из этого заколдованного круга мне помог вырваться случай. Проходя однажды мимо невзрачной двери с непонятной надписью «Метранпажи. Вход посторонним воспрещен», я вдруг услышал такой разговор:

– А мы редактора прозы за горло возьмем…

– Попробуй… Где сядешь, там и слезешь!

Шума борьбы вроде слышно не было. Я преодолел робость перед загадочной надписью и открыл дверь.

Взорам моим предстала маленькая комната, до отказа забитая людьми. «Метранпажи» сидели на подоконниках, столах, даже на полу и играли в домино. В комнате плавали густые клубы папиросного дыма.

Так я открыл местопребывание редакции журнала «Борьба». Редактором прозы оказался веселый вежливый молодой человек в свитере. Мои рассказы ему понравились. Он сделал кое-какие замечания и сказал:

– Поработай над ними как следует и приноси. Даю тебе срок три месяца. Ты уловил мою мысль?

– Уловил, – сказал я.

Домой я бежал вприпрыжку. Ура! Я могу писать рассказы! Недостатки были устранены за два дня. Переписав рассказы начисто, я понес их в редакцию.

Увидев меня, редактор прозы был неприятно удивлен.

– Устранил? – спросил он.

– Устранил.

– А ну-ка, давай сюда.

На это раз недостатков оказалось в два раза больше.

– Даю тебе сроку полгода, – улыбнулся редактор, – не отчаивайся. Работай. Уловил мысль?

Полугодовые недостатки я устранил за день. Моя работоспособность привела в уныние молодого человека в свитере. Когда я третий раз оторвал его от домино, редактор завел меня в какую-то пустую комнату и сказал:

– Давай поговорим откровенно.

– Давай, – сказал я упавшим голосом. Из книг и кино я знал, чем кончаются такие вот откровенные разговоры с начинающими.

– Парень ты, несомненно, способный, рассказы пишешь неплохие, но ты их лучше того… не приноси. Их у нас лежит около пятисот – которые уже одобрены и приняты. Представляешь? Даже если мы будем печатать в каждом номере по пять рассказов, их нам на девять лет хватит. Но мы по пять, конечно, печатать не будем. Уловил, почему?

– Да, – сказал я. – Романы.

– Вот именно! Романов у нас на пятнадцать лет. Повестей – на семнадцать. Это если мы в каждых двух номерах будем печатать по полторы повести и по половине романа. Но сам понимаешь, не всегда удается. Ты уловил мою мысль?

– Да, – сказал я.

Редактор понизил голос:

– Если сказать тебе по секрету, наша «Борьба» на два года вперед уже набрана, сверстана и отпечатана. Корки приделал – и в свет. Уловил?

– Да.

– Конечно, мы можем поставить тебя на очередь. Но сам понимаешь…

– Понятно, – сказал я.

Редактор крепко пожал мне руку.

– Но ты не отчаивайся, работай. Способности у тебя есть. Насчет застенчивого милиционера – это здорово. И тетя Клава хороша. Ты понял меня?

Идя домой, я думал о том, что если вдруг с редакцией «Борьбы» что-нибудь случится, то журнал все равно будет выходить в течение пятнадцати лет без ее участия, как доходит до нас свет давно несуществующих звезд.

Не удалось мне пристроить рассказы и в редакцию областной газеты. Там, правда, пришли от них в восторг, но взять у меня рукопись почему-то забыли.

В конце концов я отдал свои творения редактору стенгазеты «За культурное обслуживание покупателей в магазинах горпромторга», который был буквально ошеломлен свалившимся с неба счастьем. С небольшими перерывами мои рассказы печатались в этой стенгазете в течение двух лет.

 

* * *

 

Кобзиков, наконец, получил зарплату. Кроме того, ему дали за что-то десять рублей премиальных.

– Если уж работать, то работать по-ударному, – сказал ветврач по этому поводу. – Лодырничать я не люблю. На той неделе меня должны повесить на Доску почета.

«Обмывать» премию нас с Иваном Кобзиков потащил в ресторан.

– Ты обещал дать мне на дорогу, – напомнил я.

– Мумия ты! – обиделся председатель ОГГ. – Думаешь, я своим словам не хозяин? Пить мы не будем. Поняли? Разве что по бутылочке пива. Музыку послушаем, поболтаем о том, о сем. У вас одно только на уме. Пора бросать засорять кровь всякой гадостью. Видели, какая печень у алкоголика? Если начну зарываться, толкните меня под столом ногой…

Скрепя сердце я согласился.

В ресторане стоял легкий гул. Дымная теплота мягко обволокла нас, едва только мы переступили порог. Кобзиков потер красные от мороза руки и сказал подошедшему официанту:

– Три пива, три бутерброда… и три по сто.

Я толкнул его под столом ногой.

– По сколько? – переспросил официант.

– Три по сто пятьдесят, – сказал Вацлав и посмотрел на меня умоляющими глазами.

Я усиленно задвигал ногами. Иван-да-Глория тоже.

– И два портвейна! – крикнул Кобзиков вдогонку официанту.

Лицо его выражало страдание.

Вскоре нам с Иваном надоело лягаться под столом, и мы навалились на яства, которые беспрерывно заказывал ветврач. Не пропадать же им, в самом деле!

– Я ваш благодетель! – кричал Вацлав, тараща на нас слипающиеся глаза. – Я хозяин города, если хотите знать Скоро в моей организации будет сто человек! Двести! Пятьсот! Захочу – каждый день буду по сто граммов пить и яичницей закусывать!

Из ресторана мы шли пешком, так как даже на трамвай у нас не было денег. «Хозяин города» норовил уснуть на каждой встречной скамейке.

Ждать, пока Вацлав опять достанет денег, не имело смысла, тем более что все равно это событие пришлось бы отмечать в ресторане. Я решил временно устроиться куда-нибудь, чтобы заработать на билет. Ветврач выслушал меня восторженно.

– Правильное решение, – хлопнул он меня по плечу. – Будем трудиться вместе. Мы тебя тут устроим так, что никто никогда не докопается. Хочешь к нам в канализацию?

Я замялся. Кобзиков обиделся.

– В нашем обществе любой труд не позорен. Не место красит человека, а человек – место. Граждане СССР имеют право на любой труд. Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Работа не волк – в лес не убежит. Впрочем, это уже не туда.

– Ладно, – сказал я. – Месяца три поработать можно. Как только соберу денег, так и уеду.

– Ну, там видно будет.

 

* * *

 

В коридоре отдела кадров была сутолока. Кобзиков отвел меня в угол.

– Самое главное, – сказал он, – держись понахальней. Начальник это любит. И потом не влипни с образованием. Про диплом забудь. Чем меньше классов, тем лучше. Труд здесь считается неквалифицированным. Ну, что еще? Говори соответственно своему образованию. Садись прямо в кресло без приглашения. Он это тоже любит. Ну, всего. Одеться, конечно, тебе попроще надо было, но пройдет и так. Вот возьми мою кепку.

Вацлав напялил на меня свой замызганный головной убор и подтолкнул к дверям с табличкой «Начальник отдела кадров».

Я волновался больше, чем при защите диплома.

– Ну, иди же, иди! – сказал ветврач и стукнул кулаком в дверь.

– Войдите, – сказал бас изнутри.

Я вошел, и дверь за моей спиной захлопнулась, как дверца мышеловки.

Начальник отдела кадров, массивный, лысый, восседал в плюшевом кресле. За его спиной висело громадное, во всю стену, зеркало. В зеркале мелькнула моя нахальная физиономия в кепке с огромным козырьком.

– Кем? Откуда? Документы.

Я молча проследовал через всю комнату и развалился в кресле.

– Учеником слесаря. Тутошний. Вот бумаги.

– Женатый?

– Сосед женат.

Начальник удовлетворенно хмыкнул: начало, видно, ему понравилось.

– Где раньше работал? – спросил он, просматривая мои документы.

– В ракетах делал санузлы. Канализация – мое призвание.

– Трудовая книжка?

– Сгорела в сопле.

– Да? Ну ладно. Образование?

– Один класс, – сказал я.

– Сколько, сколько? – удивился лысый начальник.

– Один класс, – повторил я гордо.

– Однако ты, братец, порядочный невежда.

Я скромно потупился.

– Ну, а таблицу умножения знаешь?

– Знаю.

– Сколько будет шестью семь?

Я поднял глаза в потолок и зашевелил губами:

– Шестью один – один…

– Достаточно, – сказал начальник с видимым сожалением, – Нет, братец, ты нам не подходишь. Это тебя целых шесть лет учить надо даже до семилетки. Ты, братец, нам процент по образованию срежешь. Он у нас и так не ахти… Возьми свои бумажки.

– Мумия, – прошипел Вацлав, когда я уныло рассказал ему все, – нужно же и меру знать! «Один класс»! Кто теперь его имеет? Эх ты, недоучка! Что вот я теперь делать с тобой буду? Какое тепленькое местечко упустил! Главное – под землей, ни слуху ни духу!

Я виновато молчал.

– Ну ладно, – смягчился Кобзиков. – В следующий раз умнее будешь. Хромать сумеешь?

– Как хромать? – не понял я.

– «Как», «как»… Обыкновенно! Допустим, одна нога у тебя не гнется. А ну, попробуй.

Я сморщился и проковылял перед ним по коридору.

– Неплохо. Только морду кривить не надо. Ты хромой от рождения. Понял?

– Понял, – сказал я, ничего не понимая.

– Попробуем устроить тебя в артель инвалидов фотографом. О фотоаппарате представление имеешь?

– Нет.

– Ну, это неважно. Научишься. Да заруби у себя на носу: классов у тебя четыре, хромой ох рождения, фотографией увлекаешься с детства. Главное, запомни их профессиональное выражение: «Внимание! Сейчас вылетит птичка!»

– «Сейчас вылетит птичка», – повторил я уныло.

– Молодец! Сразу видно, что у тебя склонность к этому делу.

Устраиваться на работу мы пошли втроем: я, Кобзиков и заведующий отделом парикмахерских и фотохудожественных работ ОГГ, угрюмый прыщеватый субъект со странной фамилией Умойся. В случае удачи всего предприятия я должен стать его инструктором. По имевшимся в ОГГ сведениям, секретаршей в этой фотографии работала дочка директора комбината бытового обслуживания. Мой заведующий отделом собирался на ней жениться. Так как девушка была «зеленой», а будущий зять директора комбината бытового обслуживания не отличался сногсшибательной внешностью и галантным обхождением, я должен был сыграть роль подсадной утки. То есть денно и нощно, елико возможно, превозносить добродетели своего зава.

Фотография № 39 артели инвалидов помещалась на базаре в дощатом здании, напоминавшем ларек для продажи газированной воды. На дверях трепыхался листок: «Требуется опытный фотограф-инвалид».

Мы внимательно прочитали объявление, вытерли ноги о проволочный коврик и вошли. За столом сидела молоденькая курносая девушка и что-то писала. «Клиенты в нетрезвом состоянии не обслуживаются» – висело объявление у нее над головой.

– Хромай, – прошептал Кобзиков.

Я захромал и споткнулся о стул. Девушка подняла на нас глаза.

– Визитка? Портрет? – спросила она.

– Заведующего, – галантно улыбнулся Вацлав.

Девушка скрылась за черным занавесом.

– Счастливчик, – шепнул ветврач. – Не девушка, а розовая мечта!

– Тощая слишком, – изрек Умойся.

– Кормить будешь – поправится.

Заведующий вышел – с черной повязкой на глазу, небольшого роста, поджарый.

– В чем дело, молодежь? – осведомился он, вытирая руки ватой.

– Вот этот парень хочет устроиться к вам, – сказал Вацлав.

– Инвалид?

– Хромой от рождения.

– Где раньше работал?

Кобзиков обиделся.

– Разве настоящий фотограф где-нибудь работает? Настоящий любитель экспериментирует у себя дома. Мой друг занимается фотографией с детства. В 1957 году его снимок «Воробей на заборе» даже был отмечен премией. Не видели в «Советском фото»?

– Нет, – сказал заведующий. – Давайте трудовую книжку.

Я замялся.

– Понимаете… – начал Вацлав.

– …настоящий любитель не имеет трудовой книжки, – докончил мужчина с повязкой. – Ладно, пусть ваш друг пройдет сюда.

Я последовал за странным заведующим. В комнате, куда он привел меня, горел красный свет. Я ровным счетом ничего не различал. Потом мои глаза привыкли, и я увидел, что мой будущий начальник стоит совсем рядом. Его горбоносое лицо с повязкой хищно приглядывалось ко мне. Я уже начал жалеть, что послушался Вацлава. Еще этот тип возьмет да вызовет милицию.

Мы продолжали молча разглядывать друг друга при красном свете.

– Для чего служит в фотоаппарате затвор? – неожиданно спросил заведующий.

– Для затворения.

– Так…

Мужчина резко присел и быстрым движением согнул мне ногу. Мои уши стали горячими. Мне захотелось скорее уйти из этой мрачной комнаты.

– Что кончал?

– Четыре класса, – пробормотал я.

– Синус разделить на косинус – что будет? Быстро!

– Тангенс, – машинально ответил я.

– Тригонометрию в четвертом классе не изучают. Учитель?

– Нет…

– Ты не дрейфь. Я не выдам. У меня вашего брата много перебывало! Все довольны оставались. Агроном?

– Инженер…

Заведующий оживился.

– Это хорошо. Гуманитарникам всегда плохо фотоаппарат давался. За месяц троих уволил: нет никакого художественного вкуса. Но ты особо нос не дери. Тебя я тоже возьму с испытательным сроком. Если все пойдет хорошо, тогда официально зачислю в штат и выдам трудовую книжку. Завтра можешь выходить на работу. Условий у меня два: я для тебя бог, и половину зарплаты будешь отдавать на творческие исследования.

– Какие исследования?

– «Какие», «какие»… Не твоего ума дело. Я кандидат фотохудожественных наук, и наша артель тесно связана с Космической лабораторией. Ясно? Только держи язык за зубами.

По дороге я уныло передал наш разговор Вацлаву.

– Ползарплаты – это, конечно, не зарплата, – сказал председатель ОГГ. – Это даже не три четверти зарплаты. Но что сделаешь, если ты гриб? Другие вон у Егорыча за одну похлебку вкалывают. Вообще тебе, можно сказать, повезло: без трудовой книжки сейчас почти невозможно устроиться. И потом в фотографии есть что-то от искусства, это не то что я в г… копаюсь.

 

* * *

 

Через неделю я, уже уверенно прихрамывая, суетился вокруг одноглазого, похожего на спрута ящика. Правда, сначала было много недоразумения. То я забывал вставить светочувствительную пластинку, то открыть объектив, то навести на резкость. Дважды фотоаппарат вместе со штативом падал на голову клиенту в тот самый момент, когда я произносил: «Сидите спокойно. Сейчас вылетит птичка».

Один из пострадавших клиентов настрочил на меня жалобу:

«25 ноября с. г., будучи в фотографии № 39 на предмет изображения личности в паспорт, я получил ушиб верхней части темени в результате неловкости фотографа тов. Рыкова, сбившего ногой на меня штатив. Интересно, проводился ли инструктаж по технике безопасности с тов. Рыковым?»

Второй ушибленный клиент ограничился ироническим замечанием:

– Вы не лишены юмора, молодой человек.

Он имел в виду мои слова о вылетевшей птичке.

Но потом все наладилось. Заведующий был доволен.

– Если дело пойдет так и дальше, – говорил он, – то мы скоро не станем писать на обороте карточек фамилии владельцев.

Звали заведующего Иваном Христофоровичем. У него были сухое тренированное тело и резкие неожиданные движения. Обычно Иван Христофорович передвигался по комнате со всякими вывертами: скакал вприсядку на одной ноге, мимоходом делал стойку на стульях, цеплялся, как орангутанг, за приделанные в потолке специальные кольца. Разговаривая со мной, он проводил легкую разминку. Даже во время печатания снимков он делал круговые упражнения для шеи. Я еще никогда не видел у людей такой страстной любви к физкультуре.

Другой слабостью Ивана Христофоровича было обличать молодых специалистов, оставшихся в городе. Когда заведующий был в хорошем настроении, он назидательным голосом читал мне длиннющие морали о том, что нехорошо обманывать государство, которое затратило на тебя много средств.

– Каждый должен приносить народу максимальную пользу на своем месте, – поучал он меня.

В качестве примера Иван Христофорович всегда приводил себя – дескать, мне нет еще и тридцати пяти лет, а я уже кандидат фотохудожественных наук и сотрудничаю с Космической лабораторией. Это сотрудничество, видно, отнимало у Ивана Христофоровича много времени, так как он в фотографии бывал крайне редко.

Заведующий отделом парикмахерских и фотохудожественных работ приходил ко мне почти каждый день. При его появлении я должен был изображать на лице величайшую радость. Обняв за плечи, я вел Умойся к креслу, усаживал и принимался фотографировать. Но самое неприятное было расхваливать его толстую прыщеватую физиономию.

– Чуть-чуть в профиль, Алик, – говорил я. – У тебя очень красивый профиль. Подбородок повыше, вот так, побольше надменности, она тебе идет. Тоня, подойди сюда. Правда, он похож на Наполеона?

Тоня приходила и останавливалась в дверях.

– Вы опять его фотографируете, Геннадий Яковлевич? Вам не надоело?

– Я делаю снимок для выставки «Семилетка в действии». Это лучший учитель ботаники…

– Кгм… кгм… – сказал Наполеон.

– То есть что это я!.. Лучший парикмахер комбината парикмахерских и фотохудожественных работ.

Конечно, я «фотографировал» Умойся без пластинки. Еще не хватало переводить на эту рожу государственное добро.

– Не понимаю, почему вы с ним дружите? – говорила Тоня, когда мой начальник уходил. – Какой неприятный тип!

– У него доброе сердце, – бормотал я.

Тоня искренне огорчалась:

– Я, наверно, очень плохая, Геннадий Яковлевич! Нельзя судить о человеке по его внешнему виду, ведь правда? Я постараюсь больше не говорить о нем так, ведь он ваш друг, правда?

Тоня в этом году окончила десять классов. Она худенькая, курносая и веселая. Все ее восхищает, все удивляет. Ко мне юная секретарша относится с заботливостью девочки, увидевшей на улице птичку с перебитым крылом. Когда по радио начинали передавать песни о любви, она выключала приемник, так как почему-то решила, что мне тяжело их слушать.

По вечерам нам часто приходилось оставаться вдвоем в холодной пустой фотографии. Из приемной до меня долетали странные звуки, словно там осторожно стирали батистовый носовой платочек. Это плакала Тоня. Тогда я выходил и забирал ее к себе в лабораторию – единственное теплое место в нашей конуре. Здесь она быстро успокаивалась и принималась тихо смеяться, рассматривая лица на фотографиях.

Плакала Тоня по самым неожиданным поводам.

То обо мне («Хроменький вы, Геннадий Яковлевич, никто вас не полюбит»), то вдруг ей приходила мысль, что она может попасть под трамвай и погибнуть.

 

* * *

 

Через две недели я получил первую в своей жизни зарплату. На улице валил мокрый снег. Я зашел на почту и отправил маме десять рублей. Потом стал бесцельно бродить по городу: домой идти не хотелось. Если Вацлав там, придется «обмывать» получку.

Дома надели белые береты. Было тепло и пасмурно, словно весной. По водосточным трубам бежала, громко журча, вода. Ноги тонули в пушистом снегу.

Я думал, как мне отдать Тине деньги за квартиру. Подбросить их потихоньку или передать из рук в руки? Интересно, какие у нее станут глаза?

В комнате у нас никого не было. Я постучался к Егорычу.

– Да, – ответил женский голос.

«Королева» что-то писала в толстую бухгалтерскую книгу. Она была одна. В желтом электрическом свете ее медные волосы тускло поблескивали.

– Вот, – сказал я, вынимая из кармана горсть мелочи. – Для этого случая я специально наменял медяков.

– Что это? – подняла она глаза,

– Квартплата.

– Положи на комод.

– Считать будем? – как можно язвительнее спросил я.

– Нет.

Я потоптался. Нужного эффекта не получилось.

– Спокойной ночи, хозяйка! Не буду мешать подсчитывать доходы.

– Гена, – тихо позвала она.

Я обернулся.

– Давай поговорим, Гена…

Я присел на край стула.

– Гена, ты должен понять меня, ты же умный. Чтo мне оставалось? И потом, что плохого я сделала? Я хочу уюта и собственный угол. К этому стремится каждая женщина. Я просто женщина! Егор Егорыч неплохой человек. Он воевал, у него есть награды…

Тина говорила тихо, смотря на меня грустно, без вызова желтыми глазами раненой птицы.

Я хотел сказать что-нибудь злое, оскорбительное, но не нашел нужных слов.

Я поднялся и ушел спать.

За окном валил белый снег.