Девушка ошибается один раз

 

– Ку-ка-ре-ку!

Я вскочил с кровати и выглянул в окно. На крыше своей будки сидели «вооруженные силы» и горланили во всю глотку.

– Что за черт? – подал голос с кровати Вацлав. – Егорыч купил другого петуха?

– Да нет, вроде тот самый.

Кобзиков высунулся в окно и стал торопливо одеваться.

– Ну, уж нет, – сказал я. – Теперь ты его не тронешь! Понял? Это редкая птица.

– И наверно, чертовски вкусная. Пусти!

Но я скрутил локти куролова полотенцем.

– Мы даруем ему жизнь! Понял? Поклянись, что ты не тронешь его пальцем!

– Клянусь… – торопливо сказал планомерный донжуан, – не тронуть его пальцем, а тронуть топором.

Весь день у меня было хорошее настроение: слова Кобзикова «Теперь ты старший инженер совнархоза» не приснились мне. На этот раз ветврачу здорово повезло. Адель оказалась дочкой начальника отдела кадров совнархоза. Вчера вечером Кобзиков сделал ей предложение и получил неопределенный ответ: «Не знаю… Как посмотрит на это папа…» По мнению поднаторевшего в таких делах ветврача, папа должен посмотреть одобрительно.

Вацлав выклянчил у меня на представительство десятку и уехал продолжать натиск на сердце Адели.

– Сроки жмут, – так объяснил мне Вацлав свою торопливость.

После отъезда Кобзикова к нам явился Егор Егорыч с бутылкой «Рошу де десерт» и кругляком колбасы.

– Поговорить с тобой надо, – сказал он. – Закрой дверь.

Я набросил крючок. Егор Егорыч налил в стакан вина и пододвинул колбасу.

– Получил назначение? – спросил он.

– Ага.

– Куда?

– Далеко.

– Слушай, посоветоваться с тобой хотел… Ты по сельскому хозяйству учился… Прочитал я в газете: взаправду овощи на воде разводить можно?

– Чего ж, – ответил я, расправляясь с колбасой. – Есть такой способ. Гидропонным называется. Вода и железные ящики. И уплетай себе помидоры за обе щеки круглый год. А чего это ты вдруг сельским хозяйством заинтересовался?

– Удумал я себе такую штуку сделать. Потолков в моем доме на сто двадцать метров квадратных. Накуплю цинковых корыт, воду подведу, свет дневной сделаю, отопление. Жильцов жалко, у некоторых малые ребятишки, овощ-то нынче пойди на базаре укупи. А тут цельный год будут помидорчики да огурчики. Похрустывай себе мальцы на здоровье.

– Задумано, конечно, крепко, но без инженерных и агрономических знаний тебе, Егорыч, не потянуть. Гидропонный способ – дело тонкое.

– Так вот и я насчет этого. Берись.

– Ха-ха-ха! Инженер по механизации потолка?

– А ты не смейся. Обижен не будешь. Оклад хороший положу, и живи бесплатно… Опять же овощи круглый год. Опять же городская прописка.

– Нет уж, Егорыч, уволь. Благодарю за угощение, скорблю, что разорил тебя на бутылку, но уволь.

Президент забрал недопитое вино и сказал от порога:

– Жаль. Парень ты серьезный, положительный, не то что этот баламут Кобзиков. Мы бы с тобой сработались.

– Кончай, Егорыч, закругляйся. Живот от смеха болит.

Президент неожиданно обиделся.

– Думаешь, я для себя стараюсь? Да я за них и деньги брать не буду!

– Не сомневаюсь, Егорыч, но перестань, пожалуйста.

– Работаешь, работаешь для них, а все плох, – сплюнул Егор Егорыч и хлопнул дверью.

Я еле дождался из института Кима, который улаживал перед отъездом последние дела, чтобы сообщить ему про овощи.

Но капитан выслушал меня невнимательно.

– Выживший из ума индюк ощипанный, – выругался он беззлобно. – Тунеядец! Времени нет, а то бы я занялся его выселением из города. Ты знаешь, какую я новость принес?

– Какую?

– Догадайся.

– Нас допускают до защиты и оставляют в аспирантуре.

Ким удивился:

– Откуда ты узнал? Правда, в аспирантуре не оставляют, но дипломы защищать разрешили.

– Что?! – теперь пришла моя очередь изумиться.

– Да. Да. Все Кретов. Это он настоял. Звонили «сверху». Декан, скрежеща зубами, согласился, но, кажется, решил нас с треском провалить. Кретов сказал – готовиться во все лопатки, чтобы в расчетах ни единой ошибочки не было. Езжай за Тиной, будем сидеть день и ночь.

В этот день мы занимались до одурения. И только когда я, помножив два на два, получил шесть, Ким сказал:

– Отбой. Завтра начнем пораньше.

– Вы что, опять чокнулись? – спросил Кобзиков, входя в комнату. – Никак не можете расстаться со своей дурацкой сеялкой.

– Не твое дело, – пробурчал Ким.

– Неужели нельзя заниматься в читальном зале? Я теперь жених, и мне нужен полный покой и усиленное питание. Понятно?

– Ты настоящий жених? – спросил я.

Вацлав пожал плечами:

– Какой может быть разговор? Ген, выйди на минутку.

Мы вышли в сени.

– Подали заявление сегодня, – прошептал ветврач

– Ну? – удивился я. – Так быстро?

– Да, был у тестя. Договорился насчет работы. Он говорит, их сильно ругают за сельскохозяйственное образование, но ради нас он сделает исключение. Меня берет каким-то консультантом по крупному рогатому скоту, а тебя инспектором.

– Ты же говорил – старшим инженером!

– Это пока. Понял? Мумия ты! Еще недоволен! Как же он тебя возьмет инженером, если ты без диплома?

– Диплом должен быть. Нас допускают к защите.

– Ну, а если будет, то и место будет. Понял? Вот так надо действовать. Ким куда едет?

– Трактористом к Кретову.

– Жаль. Тракторист с вышестоящими никакого дела не имеет. А вот если бы он поехал механиком, ты бы ему каждый месяц циркуляры присылал за своей подписью и раскрутку давал. Вот так, брат, оно в жизни бывает. Окончили вместе, один лямку тянет, а другой циркуляры ему строчит… Так что считай – Вацлав Кобзиков тебя в люди вывел, и помни…

 

* * *

 

Мы защищались последними. В окна глядел фиолетовый вечер. Жасмин в стеклянной банке из-под консервов «Частик мелкий в томате» завял. Члены комиссии украдкой посматривали на часы. Только один Глыбка все никак не мог успокоиться. Он кружил возле нас, как жужжащий шмель, и все придирался, все придирался. У Кима по лицу катились крупные капли пота, глаза покраснели, как у алкоголика.

Наконец, видимо, сам Глыбка устал. Он замолк на полуслове и плюхнулся в свое председательское кресло. По комнате прошуршал вздох облегчения.

– Записывать их, Наум Захарович? – спросил Косаревский, он вел ведомость.

– «Записывать»! «Записывать»! А где же выводы изобретателей, с позволения сказать, «скоростной» сеялки?

– Если бы вы дали нам трактор, они были бы, – дерзко ответил Ким.

– Ах, трактор! – Декан задохнулся. – Вы мне угробили лучший трактор и еще смеете упрекать! Да вас надо было отдать под суд!

– Разрешите мне? – поднялся с места Кретов. – Как-никак я был у этих ребят руководителем дипломного проектирования… Я скажу по-простому, безо всяких формул. Летающая борона работать не будет. Кричащие пугала нам тоже не нужны. И кроты селу без надобности. А скоростная сеялка нужна. Ох, как нужна! Вы были когда-нибудь на весеннем севе, Наум Захарович?

– Попрошу вас говорить по существу вопроса!

– Так вот, по существу… Не ученый вы, Наум Захарович!

Кретов зачем-то боком поклонился и сел. В комнате стало очень тихо. Я затаил дыхание, ожидая, что будет. Из-за воротника рубашки декана стала выползать густая краснота, а щеки были белые-белые.

– Прошу студенчество выйти! – прохрипел Глыбка.

В коридоре было темно. Мы с Кимом уселись на подоконник. Тина повернулась лицом к окну и стала смотреть во двор. За полчаса мы не произнесли ни слова.

Наконец дверь открылась, и мимо нас пробежал Глыбка, волоча пухлый портфель. Следом повалили члены комиссии. Подошел Кретов.

– Поздравляю. Инженеры, – сказал он.

И только тут я заметил, что дрожу противной мелкой дрожью, от которой чуть не щелкали зубы.

– Ну, пойдемте, чего стоять, – сказал Кретов.

Коридоры института были пусты и гулки. Впереди с горящими глазами промчался кот. У входа, склонив голову на стол, спала дежурная. У нее на плечах лежала шаль, сотканная из лунного света. Небо было рябым от звезд.

– Какая чудная ночь, – сказал я, – а дежурная спит.

На перекрестке дорожек мы остановились.

– Ты куда? – спросил я Кима.

– Помогу Дмитрию Алексеевичу уложить вещи. Завтра мы уезжаем.

Я заметил, что Ким не спускает глаз с Тины.

– Ты проводишь меня? – спросил он ее.

– Нет… у меня заболела тетка.

– Тогда… всего хорошего.

– До свидания!

Мы пожали друг другу руки.

– Пишите, как у вас сложатся дела, – сказал Кретов.

– Хорошо, Дмитрий Алексеевич…

Они с Кимом ушли.

Мы с Тиной спустились к реке.

Теплый ветер забирался под пиджак, трепал волосы. Опять ветреная ночь… В Сосновке шумят сады и порывами, как отдаленная канонада, разносится кваканье лягушек.

Тина шла рядом. Узкое черное платье делало ее стройнее и выше. Рыжие волосы были собраны в тугой узел, словно сноп пшеницы.

В ларьке я купил бутылку вина и твердых, засахарившихся конфет.

– Егор Егорыч сделал мне предложение, – сказал я. – Выращивать на потолках овощи. Оклад приличный.

Тина молчала.

– Чего же ты не смеешься?

– Не смешно.

Дальше мы шли молча. С грохотом, преградив дорогу, промчался пассажирский поезд.

Мы прошли немного против течения и поднялись на десятиметровую вышку по шатким ступенькам. Сооружение напоминало забредшего по колено в воду и озябшего великана. Оно раскачивалось и жалобно скрипело. Отсюда открывался великолепный вид на ночной город. Миллионы огней сплелись в фантастические узоры. Огни шевелились, переползали, тухли, загорались, меняли окраску, жили своей особой жизнью, о которой даже не подозревали люди там, внизу, и о которой знали только мы с Тиной. А дальше, за этим скопищем огней, было темно и загадочно. Там что-то шевелилось призрачно-белое, бесформенное. Там начиналось неведомое. Неведомое, откуда прилетал зов.

Мы выпили вино прямо из горлышка, а бутылку бросили вниз. Река проглотила ее с жадным всхлипом.

– За твое будущее, – сказала Тина. – Может, через несколько лет ты будешь пить из золоченых кубков. Ты добьешься всего, чего захочешь. Вы, мужчины, можете себе это позволить. Вас готовят для подвигов с детства.

– А вас?

– Нас – замуж. Это наш единственный козырь в игре, называемой жизнью. Ты даже не представляешь, какое это трудное искусство – искать мужа. Вы видите на танцах смеющихся, веселых существ, которые порхают, строят глазки, говорят милые глупости, но не знаете, как тяжело делать все это сотни раз. Один-единственный просчет, и пропала вся жизнь. За те десять минут, когда ты танцуешь с ним, нужно понять его всего, увидеть насквозь… Говорят, минер ошибается один раз. Девушка…

Мне была почему-то неприятна Тинина откровенность.

– Перестань, – сказал я.

Но выпитое вино оказало на Тину действие.

– Да. Подцепит тебя какая-нибудь выдра, которая и мизинца твоего не стоит, а ты будешь считать ее божеством. Я жалею, что упустила тебя. А то бы сейчас… Слышишь, женись – или я брошусь с вышки!

Тина подошла к краю и заглянула вниз. Ветер обрисовывал ее фигуру. Скрипели и раскачивались деревянные стропила.

– Не бросишься, – усмехнулся я.

– Ты так думаешь?

Тина наклонилась еще ниже над черной пропастью.

– Ты так думаешь? – повторила она шепотом, заглядывая все дальше и дальше, точно река притягивала ее.

Я схватил ее за руку.

– Не дури! Ты пьяная.

– Пусти!

Тина сделала шаг и вдруг вскрикнула. Тело ее мелькнуло у меня перед глазами. Снизу донесся глухой плеск.

Скрипела жалобно вышка. Над ухом пищал комар. Река молчала. И вдруг, почувствовав какую-то жалость к себе и в то же время восторг, я оттолкнулся и прыгнул вниз головой в бездну.

Через пятнадцать минут, насквозь мокрые, мы стояли на берегу. Тина плакала и смеялась одновременно.

– Я просто оступилась. Я просто оступилась, – повторяла она.

Потом ей стало плохо.

Я снял брюки и стал их выкручивать. Дул теплый ветер, ветер, который всегда приносит зов. Мерцали огни города, смешиваясь со звездами. Рядом беспокойно шевелилась река.

И вдруг я вздрогнул. Кто-то тихо-тихо позвал меня. «Ге-н-н-а… Ге-н-н-а…» – шептал ветер, лаская мое тело. Неожиданная радость охватила все мое существо, пронизала его тысячами шипучих иголок. Я свободен! Я защитил диплом! Завтра я иду искать тебя. Кто ты, зовущая меня в ветреные ночи?

Когда я оделся, подошла Тина и положила мне руки на плечи.

– А как же теперь? – спросила она, стараясь во тьме заглянуть мне в глаза.

– Ничего не изменилось, Тинок, – сказал я, – ты ведь… оступилась.

Тина убрала руки с моих плеч.

– Пойдем, – сказала она вдруг резким и хриплым голосом. – Мне холодно.

Мы простились у первого фонаря. Я знал, что больше никогда не увижу невесту своего друга.

– Прощай, Тинок, – сказал я с облегчением. – Мне очень жаль, что так все вышло…

– Прощай, Гена. Желаю тебе удачи. – Тина поднялась на цыпочки и осторожно поцеловала меняв лоб. – Пожелай и ты мне.

– Желаю большой, большой удачи, до неба… Ты куда поедешь?

– Не знаю… Еще не решила. А пока буду выращивать у Егорыча овощи…

Горькая ирония, показалось мне, скользнула в ее словах.

Я привлек ее к себе за мокрые плечи, и мы так постояли немного под фонарем. Потом я ушел не оглядываясь. На душе было грустно, но на самом дне, как неразгоревшийся уголек, тлела радость.

Когда я вернулся домой, ночь уже была на исходе. Кровать ветврача пустовала – три дня назад он как защитил диплом, так с тех пор и не появлялся. Вся наша комната была пропитана странным запахом, сильным и резким. Я зажег лампочку и увидел на тумбочке, у своего изголовья, букет черных роз.