Предпосылки становления

По нищему мнению, следует выделять две группы причин, способствующих возникновению альтернативного подхода в социологическом исследовании: причины глобального характера, связанные со сменой теоретических парадигм в XX веке, и локальные, внутренние — обусловленные неудовлетворенностью социологов-эмпириков «познавательным горизонтом» классического подхода.

К первой группе причин глобального характера следует отнести резкое в XX веке падение престижа науки в ее нововременной форме. И дело не только в том, что с наукой во многом связываются глобальные катастрофы человечества. Подвергается критике сама интенция науки овладеть миром. Великий критик научного знания, выдающийся немецкий философ Мартин Хайдеггер2, обыгрывая известный термин «картина мира», который используется для описания той или иной исторической эпохи, говорит о том, что применительно к Новому времени картина мира — это не изображение мира, но мир, понятый как картина. Именно в Новое время мир, представленный человеку как картина, мир, предметно противопоставленный ему, переходит в сферу его компетенции и распоряжения. Здесь мир превращается в объект, резко противостоя человеку — познающему субъекту. Практически об этом же говорил и Николай Бердяев3, выдающийся русский философ, в своей работе «Смысл творчества». Он сравнивал науку с оккультизмом, с «черной магией», видя в последней «колыбель» науки: корыстную жажду овладения природой и добытая из нее всего, что дает силу человеку, наука получила от них. Вся психология науки, по Бердяеву, родственна «черной магии», ибо и та и другая жаждут власти над природой. Критике подвергается сама позиция научного знания, в том числе и гуманитарного, рассматривать мир только как объект познания и освоения, «по ту сторону» от важнейших экзистенциальных (смысложизненных) вопросов, значимых для каждого человека. «Все, чем мы непосредственно озабочены в нашей жизни, избегает строгих характеристик науки. Жизненная реальность — вне пределов науки», — говорит современный шотландский философ С.Пирст.

В научном знании возводится в абсолют познавательная ситуация, как будто все, что было и есть, всегда существовало только для того, чтобы попасть в лабораторию, как точно сказал французский философ М.Мерло-Понти. Здесь мир истолковывается лишь как познавательный объект, т. е. рассматривается как бы лишенный собственной значительности и не могущий быть без специальной санкции познающего субъекта. «Познавать и осваивать. Идти дальше. Чувствовать себя хозяином в мастерской сущего»— вот главная интенция научного знания.

Применительно к классической социологии как одного из вариантов такого типа научности острие критики направлено на превращение ею человека в объект жестких социальных технологий, в объект манипулирования. Социология, по образному выражению современного английского исследователя Зигмунта Баумана, «перепутала истину с пользой, информацию с контролем, знание с властью». Она восприняла призыв власть имущих доказать обоснованность социологического знания практическими выгодами, которые она может дать для управления общественным порядком тем, кто следит за порядком и управляет им. Тем самым социология, воспринявшая перспективу управления, стала рассматривать общество «сверху» как материал, обладающий способностью к сопротивлению, как объект манипуляции, внутренние свойства которого нужно лучше узнать, чтобы он стал податливее и восприимчивее к той форме, какую ему захотят придать. В э|рм своем аспекте классическая социология стала рассматриваться как усиливающая контроль над теми, кого уже контролируют, как меняющая ситуацию в пользу тех, кто уже наслаждается лучшим положением. Социологию стали обвинять в том, что она способствует неравенству и социальной несправедливости.

В XX веке резкой критике подвергается Нововременной Познающий Разум в социогуманитарных науках, изучающий человека даже не просто отдельно, но в бесконечном удалении от исследователя, «вне положения по отношению к исследующему остраненному уму», как точно сказал В.Библер. Сегодня этому подходу противостоит идея того, «что чужие сознания нельзя созерцать, анализировать, определять как вещи, как объекты — с ними можно только диалогически общаться».

Главная задача социогуманитарного знания сциентистского типа — описать, объяснить человека, как он есть сам по себе, «очищенный» от исследовательского субъективизма, любых проявлений его личности. Здесь исследователь анонимен, ибо выступает от лица Познающего Разума, абстрактного Субъекта познания, действующего в соответствии с универсальными законами дедуктивной логики. В XX веке начинает четко осознаваться, что такое знание, выстроенное по «лекалам» классической рациональности, не является подлинно гуманитарным, хотя объектом его и выступают человек или социальная группа, как в социологии. Стало пониматься, что истинная гуманитарность предполагает «возвращение» исследователя как личности в изучаемый процесс, когда знание представляет собой его личностную интерпретацию в акте диалога внутреннего мира другого человека, интерпретацию социального контекста бытия, «инкорпорированной» истории.

В XX веке «личностно нейтральное» знание, произведенное от лица «всеобщего» разума, подвергается критике еще и по другой причине. Это знание, вырабатывающее универсальные законы, рассматривается как производящее норму, как принудительное, предписывающее для всех и потому являющееся «скрытыми стратегиями власти»'. Власти интеллектуалов над людьми, не принадлежащими к этой группе. В самом деле, интеллектуалы (прежде всего — ученые), создавая те или иные понятия, категории мышления, идеологии, мировоззренческие системы, производят норму, которой пользуются все. Видимо, Н.Козлова права, говоря, что «все мы, прошедшие школу образования, пользуемся оппозициями: теоретическое — практическое, научное — обыденное, элитарное — массовое, прогрессивное — отсталое, внешнее — истинное т.д.». Однако эти оппозиции — плоды деятельности интеллектуалов, которые потом через систему образования «навязывают их» всем остальным. Проблема здесь в том, что мы (т.е. все остальные) принимаем их за объективные свойства мира.

Понятно, что, живя в мире, невозможно избежать категоризации этого мира, властных категориальных рамок, которые нам услужливо предоставляют интеллектуалы. Проблема эта достаточно сложна. Вместе с тем рассмотрение нововременной формы научного знания как производителя скрытых стратегий власти — одна из глобальных к нему претензий.

Существует еще одна причина, очень точно уловленная Юргеном Хабермасом3: стала явной неудача универсальных наук об обществе, не сумевших выполнить свои теоретические и практические обещания: по его мнению, известная кейнсианская экономическая теория оказалась не в состоянии предложить действенные мероприятия в политике и экономике; в психологии провалились притязания теории обучения на универсальность, а всеобъемлющая теория Т.Парсонса никак не согласовывалась с социологическими исследованиями. Все это открывало путь для альтернативных начинаний.

Следует выделить и причину онтологического плана, входящую в круг глобальных, — это кардинальное изменение характера самой социальной жизни, который так или иначе осмысливается социальным исследователем, когда он разрабатывает понятия или более сложные познавательные конструкции — теории. В этом смысле вступление западного общества в индустриальную современность в конце XIX века «потребовало» теорий, оправдывающих экономическую целерационалъность вместо исследования конкретных разнообразных жизненных форм. Эти теории создавались в рамках методологии классической науки образца ХУП-ХУШ веков с их верой в безграничность человеческого разума, стремлением преобразовать природу и человека в соответствии с идеальным Проектом. Цивилизация Модерна, как многие сегодня называют эту эпоху, — это эпоха Проекта.

В середине XX века на Западе, а сейчас и у нас в России — иная социальная ситуация. Переходность западного и российского общества (хотя это совершенно разные переходности), усиление плюрализма, политические решения, в которых изначально закодирована множественность интерпретаций, смена духовных ориентиров в российском обществе, множественность оценок исторического прошлого, настоящего и будущего страны — все это создает атмосферу стихийного постмодернизма общественной жизни с ее нестабильностью, непредсказуемостью, риском обратимости. Очевидно, что такая «лоскутная» социальная реальность нуждается в иных познавательных средствах, способных «схватить» это многообразие, эту изменчивость и переходность.

Причины внутреннего плана в нашей классификации — это те стороны познавательного процесса в рамках классического подхода в социологическом исследовании, которые подвергались критике изнутри: со стороны социологов-эмпириков, накопивших к этому времени немалый опыт таких исследований. Более всего социологи были не удовлетворены опытом использования математики: методами многомерной статистики, математического моделирования для описания и объяснения социальных явлений.

В самом деле, статистическая традиция, которую вобрала классическая социология, предполагает, что изучаемые объекты существуют независимо друг от друга; отдельные их свойства хорошо вычленяются и также независимы друг от друга или связаны простейшими зависимостями. Она также предполагает, что выявление характеристик, описывающих целостность объектов из их элементарных первичных свойств, не представляет сложности. Вместе с тем на Западе в 1970-х годах, а в России значительно позже — в 1990-х годах приходит осознание того, что для социальных объектов — это слишком большие упрощения: формально-логический аппарат математики не в состоянии достаточно достоверно описать и объяснить всю сложность социального объекта, для которого характерны неавтономность его отдельных свойств, нелинейная их зависимость, «вписанность» в более широкий социальный контекст, временная изменчивость т.д. В социологическом сообществе все больше утверждается мысль о том, что «стыковка» математики и социологии — невероятно сложная проблема, несмотря на значительные усилия математиков и социологов по «привязыванию» новейших математических моделей и оригинальных математических аппаратов к потребностям социологической науки.

Еще одна принципиальная «внутренняя» претензия состояла в невозможности в рамках классического подхода описать реальную целостность социального объекта, это сочетание порой несочетаемого, противоречивого. Действительно, сама установка количественного подхода на представление социальной характеристики, как правило, латентной (скрытой, внутренней), через ряд заменителей-индикаторов, которые потом, логически соединенные исследователем, будут характеризовать меру выраженности ее сущности, начинает казаться сомнительной.

А как быть со сложными социальными характеристиками, реальными целостностями, такими, как тип сознания, стиль жизни, качество потребления. Даже представление каждой из них «вселенной» показателей (что практически невозможно осуществить в реальном социологическом исследовании) все- таки не дает возможность выявить реальную целостность этих социальных характеристик.

К недостаткам классической социологии стали относить и невозможность изучить социальный объект в его временной изменчивости, обусловленной как генетической природой объекта (например, взрослением подростков), так и социальными процессами. Лонгитюдные исследования, пытающиеся описать поколенческие сдвиги в формах поведения, типах сознания, где на протяжении десятков лет изучаются одни и те же люди, находящиеся на разных этапах жизненного цикла, скорее экзотика, нежели реальная исследовательская практика.

В социологическим сообществе накопилась также определенная неудовлетворенность методами классического исследования, и прежде всего стандартизированным интервью, анкетным опросом, как инструментами, где методологические посылки позитивистской парадигмы в социологии выражены наиболее отчетливо.

Пришло осознание того, что стандартизация вопросов и предлагаемых вариантов ответов отнюдь не гарантирует однозначности их восприятия со стороны респондентов (на этом постулате построена вся идея измерения социальных признаков). Стало ясно, что заранее предложенные формулировки вопросов и ответов оказывают внушающее воздействие на респондентов, не позволяя получить ответы, выходящие за рамки предпосылок, в неявном виде содержащихся в формулировках ответов и вопросов. Стало понятно, что у респондентов существует значительная разница в мотивации отвечать на предлагаемые вопросы, да и значимость их для них разная и т.д.

Кроме того, возникло убеждение, что количественные данные, полученные в результате опросов, вовсе не являются объективными — это просто сумма ответов на стандартизированные вопросы. Ответов, которые, по мнению современного французского социолога Д.Берто, являются полностью субъективными сами по себе и остаются таковыми, «даже если вы закодируете их цифрами, перемешаете и создадите средние статистические показатели». «Каким бы способом вы ни готовили кошек или даже репрезентативную выборку кошек, они от этого не превратятся в кроликов», —

замечает он.

В целом, подводя некоторый итог, можно сказать, что на таком фоне глобальных и внутренних причин, несомненно, взаимообуславливающих друг друга, и произошло конституи-рование качественной парадигмы в социологии.