Что делать с «нитью Ариадны»?

Колесо движется, потому что ось непод­вижна.

(Даосская мудрость)

Лабиринт — метафора своеобразная и несколько загадочная. В пер­вом приближении она достаточно легко угадывается, благо, для это­го есть достаточно образно-мифологических ассоциаций: критский Лабиринт в греческой мифологии, египетский Лабиринт у Блаватской, идеи Лабиринта у Борхеса, Кортасара и т. д. Но никаких об­щих структурных особенностей в этом арсенале ассоциаций не про­сматривается — остается какая-то аура тайны, загадочности, может быть, ощущение какого-то утраченного знания — но не более.

Вполне возможно, идея Лабиринта так привлекает именно своей принципиальной загадочностью. А часто она выступает синонимом какого-то исключительного отрезка в жизни человека, а иногда — и чьей-то конкретной судьбы. Интересно бывает рассмотреть в «кате­гориях» Лабиринта и творческий путь какого-то писателя или даже структуру конкретного литературного произведения, каждый раз при­внося определенные и даже индивидуальные смыслы. Но обобще­нию подобные разрозненные попытки и варианты почти не поддают­ся, и идея Лабиринта сохраняет свой статус «хорошо укрепленной тайны», вплоть до навязчивого ощущения, что никакой принципи­альной загадки тут нет вообще, и перед нами просто один из мно­жества историко-мифологических артефактов.

С. Любопытно, что не менее распространенный образ — «нить Ари­адны» — содержит гораздо больше конкретики: здесь уже есть не­кая «программа действий», динамическая «структура поведения», в то время как структура Лабиринта неизменно остается своего рода «черным ящиком». То есть, уже на этом, самом исходном уровне конкретики мы как бы видим «нить Ариадны», но совершенно не знаем, куда с ней сунуться.

Можно, конечно, еще раз повторить, что о Лабиринте как своеобразной и очень сложной структуре реальности не известно ниче­го или почти ничего. Но попробуем вслед за Роджером Желязны ', о котором речь впереди, сделать вид, что какие-то знания на этот счет у нас есть. Читатель может отнестись к нижеследующему тек­сту как к некоторой «оккультной мистификации»; оценить его как еще одну более или менее любопытную «над-научную» гипотезу ме­тафизического свойства; наконец, просто принять как фрагмент ка­кого-то своеобычного «знания»… Это уже его дело и его право. Мы же даем здесь всего лишь — некоторый текст, в который вкладыва­ем определенные сознательные структуры, и отвечаем только за этот текст и за эти структуры.

На пути к «свернувшейся в кольцо древности»

— Мне известно, что такое «реалист», господин Гос-се. Мы говорили с Любовым о таких словах. Реалист — это человек, который знает мир и свои сны. А вы — су­масшедшие. ... Вы спите, вы просыпаетесь и забываете свои сны — и так с рождения до смерти. И вы думаете, что это — существование, жизнь, реальность! ... А те­перь идите и поговорите о реальности с другими сума­сшедшими. Поговорите долго и хорошо.

(Урсула Ле Гуин «Слово для «леса» и «мира» одно».)

Миграция во времени «чувства реальности» — сложнейший воп­рос. Сказку былью мы уже сделали, но, как сказано в одной пес­не М. Щербакова,— «Сейчас бы эту быль обратно б сделать сказ­кой, но слишком мало сил и слишком много дел». Так что же, путь «обратно в сказку» гораздо труднее, чем из нее? Но что имен­но мы забыли — в этой сказке?

В качестве некоторой зацепки предложим одну из самых эзоте­рических сказок — со сложнейшей структурой реальности. По фор­ме эта сказка проста, как куриное яйцо, но по сопряжению глубин­ных смыслов это и вправду «золотое яйцо». Естественно, речь идет о драматической истории с «курочкой Рябой», которую повсеместно рассказывают самым маленьким детям. Малышам здесь все предель­но ясно (может — так оно и есть, не нам судить), а взрослым предлагается ответить на несколько «очень простых» вопросов.

Почему дед и баба пытались разбить золотое яйцо, и что они надеялись обнаружить внутри,— не желток же? Почему, когда им помогли разбить яйцо — они заплакали? Что они должны были сде­лать с золотым яйцом, чтобы в результате — не заплакать? Было ли золотое яйцо пустым? Кто такая мышка; почему она играючи («хвостиком») сделала то, что не смогли сделать дед и баба? Жела­ла ли мышка деду и бабе добра, помогая им? Почему золотому яйцу, чтобы разбиться, потребовалось «упасть»? Кто такая Ряба: до «золотого яйца», во время, и после? О чем эта сказка? Какие глу­бинные структуры закладываются малышам в подсознание этой ис­торией и во что именно эти структуры разворачиваются со време­нем? И опять самый главный вопрос — что было в золотом яйце, даже если для бабы и деда оно показалось пустым?

Самое интересное, если мы даже и ответим на такого рода воп­росы, все это тоже будет «пустое», поскольку такого рода структу­ры создаются (точнее — возникают) не для понимания, а для само­го непосредственного воздействия на подсознание — и лишь в опре­деленном возрасте. То есть любая степень нашего понимания этой сказки будет несоразмерна со степенью ее воздействия. Эта сте­пень глубинного воздействия и есть, по сути, единственный крите­рий, позволяющий нам в первом приближении обозначить некие «структуры знания», в той или иной мере присутствующие в раз­личных проявлениях мифо-поэтического творчества. Но откуда при­ходят к нам эти «высокие структуры», где они предпочитают «рас­полагаться», как меняют, приспосабливают к себе ткань слова, стиль, жанр, и даже судьбу пишущего?

Мы переходим к некоторым современным формам мифотворчест­ва, и для уточнения нашей темы полезно вспомнить несколько странный и поначалу малообъяснимый «общественный бум» вокруг книги американского писателя Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Вероятно, это одно из первых произведе­ний подобного рода, чей успех у массового читателя многих стран мира оказался труднообъяснимым для традиционных форм литера­турной критики. Но уже «пару десятилетий» спустя, в частности, после выхода основного корпуса книг Карлоса Кастанеды, повесть-притча Р. Баха стала казаться почти «общим местом». Впрочем, за­гадочно сбалансированный лаконизм символов в притче о «Чайке» все же оказался непревзойденным.

«Неосознанная точность» адаптации подобных «структур зна­ния» в художественное пространство может иметь самую разную природу. Наиболее показательным оказался жанр «фэнтези», родив­шийся на сложном пересечении традиционных сказочных архети­пов и быстро эволюционирующей фантастики. Сказка в этом союзе получила возможность опробовать свою «эзотерику» применительно к различным формам современной психологии, а для «научно-тех­нической» фантастики использование сказочного пространства оказа­лось выходом за пределы изначально запрограммированного тупика, преодолением «непроработанной магии» научных описаний реально­сти. (Как очень точно заметил К. А. Свасьян — в неклассических вариантах науки современный человек «спустился в подсознание природы», оказавшись морально и духовно к этому совершенно неподготовленным.)

Но в этом союзе сказки и фантастики появилось совершенно но­вое качество, связанное с рискованной (по сути) тенденцией, кото­рую можно обозначить как попытки «сознательно конструировать модели миров», и прежде всего — миров магических. Собственно го­воря, через эту осознанность (и само-осознанность) при «конструи­ровании миров», через эту как бы «установку» понять и осознать природу Целого, понять роль «древних сил земли» и, соответствен­но, роль «древних сил человека»,— через все эти все более «созна­тельные настроенности» (как по некоему «каналу») и приходит то, что мы обозначили как «структуры знания».

В качестве примеров интересных (по результатам) усилий мож­но назвать того же Ричарда Баха («Иллюзии», «Единственная»), Урсулу Ле Гуин («Хейнский цикл», «Волшебник Земноморья»), Андре Нортон (цикл «Колдовской мир»), Роджера Желязны («Хрони­ки Амбера»). Совершенно особое место в этом ряду занимают та­кие «сказочно-моральные эпопеи», как «Властелин Колец» Дж. Р. Р. Толкина и «Хроники Нарнии» К. С. Льюиса, но это требует от­дельного рассмотрения.

На этом фоне наша отечественная фантастика оказалась в бо­лее чем «странном» состоянии — изнутри и в специфически изоли­рованном положении — снаружи. С этой точки зрения, наиболее крупными (и в некотором смысле — единственными) явлениями по­следних десятилетий нам представляется творчество Ивана Антоно­вича Ефремова и братьев Аркадия и Бориса Стругацких. Но если попытаться взглянуть на оба этих явления как на творчество своеоб­разной «объединенной команды»,— то на долю Ефремова выпала роль быть проводником своего рода «соматического прорыва» в осо­бые сферы реальности, в то время как функцией братьев Стругацких оказались попытки упорядочить эту реальность, привести ее в «цивилизованно-проясненный вид». Но обо всем этом — чуть позже.

И под конец этой общей части рассуждений возникает вполне определенный онтологический вопрос о «разрешительных мотивах» нарастающего проникновения самых разнообразных «структур зна­ния» в подобного рода произведения. Любые формы отчетливых от­ветов будут крайне гипотетичны, можно лишь попытаться что-то об­рисовать в целом, высказываясь о том, что как бы «носится в воз­духе».

Приближающаяся и предсказанная представителями самых раз­ных духовных традиций «смена эонов», «смена вибраций», «смена рас», «перемена зодиаков», «апокалипсис», а также вполне конкрет­но просчитанная учеными-глобалистами природно-экологическая ис­черпанность современного «способа ведения» культуры — все это не­ожиданно остро потребовало самых серьезных природных знаний обо всех способах жизни во всех «мыслительных манерах». Мы же почти все оказались заперты внутри крайне упрощенной модели ре­альности («данной нам в «ощущениях»), и подавляющая часть «це­левых установок жизни» оказалась опять-таки внутри этой модели. Отсюда — «естественно» беспощадная эксплуатация и неизбежная исчерпанность того фрагмента реальности, что был искусственно «заперт» в пределах этой модели. Религиозные ориентации спасают духовную сторону людей, но практически почти ничего не меняют в самой «фактуре» этой модели, в ее самодостаточной отграниченности (в этом смысле очень показательно повсеместное увлечение «синергетическими» моделями и процессами — прямо-таки новая тео­рия «естественного отбора» в смысле «простоты» решения сложней­ших взаимосвязей открытого типа). То есть превалирует все та же «научная картина мира», только повсеместно испещренная из­нутри тщательнейшими и по-своему виртуозными «ментальными изысками». В этом контексте — ни религиозный, ни любой другой тип подлинно духовной жизненной направленности не может слу­жить существенным «экологическим противовесом»: ведь повседнев­ная ткань причинно-следственных связей, бесчисленных подсозна­тельных мотивов и сознательных целевых установок,— все это обна­руживает и раскрывает себя в достаточно жестких границах все той же квазиуниверсальной модели.

Далее в этой работе рассматриваются различные варианты или попытки преодоления этой «общей замкнутости», где сама «идея Ла­биринта» показалась нам неким существенным ключом к понима­нию тонких и важных процессов.