Поиск Лабиринта

(*Три жизни* Ивана Антоновича Ефремова)

Таким образом, вселенские мыслительные импульсы инь—ян, попадая в логический лабиринт Дао Поднебес­ной и проходя его ворота, как бы воспламеняются нрав­ственной Добродетелью живой пентасистемы Поднебес­ной и на пути к центру Человеколюбия (Жень) прохо­дят тройные внутренние ворота из Справедливости (И) и Добродетели (Синь).

(А Е. Лукьянов «Лаоцзы».)

Творческие усилия и попытки самоопределения Ивана Антонови­ча Ефремова в чем-то сродни — ну, скажем, эволюции самосозна­ния у корабля-ледокола. Никаким «плавным» определениям этот путь вообще не поддается, здесь больше подошла бы «грубая китайская кисть», паузы непонятных раздумий, доискивания в целом, ну, и — почтительное сокрушение...

Самое трудное, может быть,— это пытаться домысливать что-то важное вослед ушедшим людям, несоразмерным тебе по «органиче­скому масштабу». Домысливать, потому что в соответствующем их жизни «фазовом времени» на подобного рода мысли был наложен определенный «запрет». Кем? Вот то-то и оно. Но по этим долгам платить все равно приходится.

И сегодня — о Ефремове: этот почти научный поиск «от зем­ли — наверх», эти не оправданные внешне попытки обнаружить «в себе — чего-то», эта предельно сосредоточенная ориентация «отсю­да — в никуда», и, наконец, вот это мучительное «проламывание — вслепую»... И еще — одержимая погоня за какими-то «знаками таинственностей», когда самоотверженно перерабатываются «тонны грубой породы» — культур, стран, знаний, прошлых и будущих вре­мен,— и почти ничего не удается добыть, кроме разве что «путе­вых заметок», которые и неизвестно кому нужны. (Здесь почему-то напрашивается сравнение с Л. Н. Гумилевым, которому в аналогич­ных по масштабу «исторических расследованиях» неизменно сопут­ствовала вполне осознанная «верхняя идея».)

Мы говорим о величине и самобытности «поискового инстинк­та» Ивана Ефремова, сознательно игнорируя и все связанное с его «имиджем» писателя-фантаста, и вопрос о литературной судьбе его произведений. Но что касается этого «инстинкта» и драматических проблем его реализации, то здесь основной средой сопротивления для Ефремова было нечто, вполне угадываемое за выражением — «ничего не известно». (Тип ситуации: зрячий среди слепых, но в полной темноте.)

Что искать? Как? Под знаком какой цели? Для кого?.. «Колесо движется, потому что ось неподвижна» — говорили даосы. И мо­жет, «инстинкт» Ефремова больше всего нуждался в отыскании соб­ственного «места» для установления такого рода «оси»? Тогда в его поисках мог бы появиться (или проявиться) — высший смысл, вы­сшая идея (как у Гумилева). А тут мы находим человека, обречен­ного — искать и не найти. Но попробуйте — так искать. Ведь что­бы так искать, может и нужно — никогда не находить. Может — тогда еще не пришло время? А может — «такое время» Ефремов и создавал?

Аркадий Стругацкий на одной из давних литературных встреч говорил, что с «Туманности Андромеды» у нас началась настоящая фантастика. Может быть и так. Вероятно, дело не только в самих произведениях Ефремова — их более чем можно критиковать, осо­бенно сейчас. Но — «ледоколом проломить» целый ряд «ходов на­верх» (на подступы к соответствующим тонким планам),— это уже какая-то миссия. Начиная постепенно вводить «образы действия» Лабиринта, можно сказать, что Лабиринт по-своему совершенно без­жалостен, особенно для первопроходцев. Только крупная и настоя­щая сущность имеет некоторый шанс, только своего рода безупреч­ность в поиске и готовность платить за природные тайны соответст­вующую цену... В Лабиринте есть особые места, у Желязны, о ко­тором речь по-прежнему впереди, они называются Вуалями — очень важные зоны Неведомого, где резко ускоряется протекание времени (и, соответственно, информационные взаимообмены). Выходя из оче­редной «Вуали» (наяву или в управляемом теле сновидений), ищу­щий практически ничего не помнит о том, что с ним происходило, но сам существенно меняется. Проходить «Вуали» очень трудно, особенно в первый раз (когда совсем — без памяти, на одной лишь «самонастроенной» воле).

Похоже, что на пути Ефремова таких Вуалей оказалось доста­точно, и он научился их как-то преодолевать, очень плохо осознавая, чем именно ему приходится заниматься. Но он сумел «застол­бить» определенные «пространства», наложив на них свой сущност­ной ритм,— ритм поиска возможностей. Может быть, это и было его «третьей жизнью» — после науки и литературы.