ВИКТОРИНО ПЕРДОМО

 

…И хотя Белармино Солис – разумеется, настоящее имя его не Белармино Солис, – руководитель нашей Боевой Тактической Единицы (БТЕ), думает, что мне еще рано бриться, конечно, он ошибается; вон какая у меня щетина, побреюсь и буду выглядеть не менее солидно, чем синещекие испанские священники. В молодости это лезвие было лезвием «Жилетт», а теперь – просто зазубренный скребок, но другого у меня нету; из кисточки пучками вылезают волосы, зеркало же как прокаженный больной – одни щербины и язвы, собственного лица не разглядишь. Я ушел из дому в этот скверный, прямо скажем, дрянной пансион, чтобы…

Викторино стоит перед зеркалом. С трех часов ночи он вертелся в кровати и не мог уснуть, мысли не давали. Викторино еще раз на собственном опыте убеждается, что самое неприятное в жизни – не действие, как таковое; самое неприятное – это скребущее душу ожидание, когда думаешь о том, чего еще не сделал, но что должен сделать в ближайшие часы; воспроизводишь во всех подробностях свои будущие действия, которые надо точно запомнить, все до малейших движений, и они должны стать почти инстинктивными: ты вытаскиваешь револьвер в 4 часа 27 минут, входишь в эту дверь в 4 часа 27 минут и т. д…чтобы освободиться от семейного гнета, от отцовской опеки, от материнской любви, от домашних споров; из кисточки волосы лезут просто клочьями, но я все‑таки заставлю поработать эту нейлоновую патриаршью бороду. Однако если я сейчас не сосредоточусь на бритье, если не сосредоточусь, то обязательно порежусь, и не обойтись тогда "без йода и…

Самое главное – знать пути отступления, снова и снова повторял вчера командир Белармино Солис, руководитель БТЕ. Каждый должен точно знать, куда ему идти, когда будет «авершена операция. Командир заставил всех шаг за шагом отработать предстоящую операцию, крепко запомнить маршруты, по которым должны скрыться автомашины и люди, – репетировали три промозглых утра подряд. А в полуденные часы, развернув план, который он сам начертил, Белармино опять намечал – запомните раз и навсегда! – невидимые пути своим указующим перстом апостола Иоанна: Вот отсюда ты побежишь, Вот здесь будет стоять машина с включенным мотором, Револьвер держи наготове, курок взведи, но стреляй только в случае необходимости. Не забудь – только в случае необходимости.

…йода и ваты, ох, черт, так и есть, порезался, и лезвие тупое, и думаю не о том, и руки как деревянные; резанул прямо по подбородку, сначала это была узкая кривая царапина, а теперь – красная мокрая черта, которую видно даже в этом мутном зеркале, противная кровавая нитка, ползущая по…

Во время операции, продолжал теоретизировать Белармино, главное – трезво мыслить и четко действовать. Конечно, невозможно предсказать с абсолютной точностью развитие планируемых событий. Футбольный тренер тоже не может точно предвидеть, с каким счетом закончится игра, которая продумывалась и разрабатывалась до мельчайших деталей. Как угадать финты, темп, маневренность другой команды? Как угадать в данном случае ответную реакцию других людей (нападающих), которые неизбежно вмешаются в наши действия? Даже самая продуманная операция при ее выполнении, продолжал командир Белармино, лишь на 40 процентов развивается в согласии с предварительным расчетом, остальные 60 процентов могут быть изменены теми людьми, которые вмешаются в дело непредвиденно, или какими‑то пустячными случайностями, которые могут помешать, а бывает, и облегчить развитие событий. Командир Белармино – дока, боец, каких мало.

…по подбородку вниз, к горлу; я прижимаю край полотенца к подбородку, царапина перестает на мгновение кровоточить, в следующую секунду опять появляется кровь, опять оставляет на подбородке красную дорожку, тогда я решаю не обращать на нее внимания, опять намыливаюсь, кисть размазывает розовую пену – сливки, сбитые с клубникой…

Стрелять только в случае необходимости, настойчиво повторял командир Белармино. Стрельба порождает новые проблемы, вынуждает совершать непредусмотренные поступки, насильно навязывает иные пути, звуки выстрелов привлекают любопытных, враг забывает, что рискует собственной шкурой; прежде всего надо внушить им страх, запугать, деморализовать: Не подходить, или мы выпустим из вас кишки! (Это звучит более впечатляюще, нежели: Мы всадим в вас пулю!) Мы размозжим вам черепа! (Это более убедительно, чем: Мы вас убьем!) Во что бы то ни стало надо избегать смертей и ранений, товарищи, но, если в ходе операции нам придется открыть стрельбу, чтобы успешно выполнить задание, если нам придется убивать, товарищи, – тот трус, кто этого не сделает. – Белармино говорил, а взгляд его стал жестким от какого‑то воспоминания.

…сливки с клубникой, я обдаю лицо холодной водой, теплой тут нет, и начинаю одеваться, хотя одеваться еще рановато – до прихода Валентина остается почти час; да, я сегодня слишком рано встал, но лучше раньше встать, чем вертеться на кровати, как семинарист, которого одолевают видения голых женщин: а на правом носке у меня дыра, и из нее высовывается большой палец. Мать бы мне сейчас ласково приказала, надев очки для чтения: Ну‑ка дай сюда…

Операция назначена ровно на 4 часа 27 минут дня. В это время банк будет готовиться к закрытию. Целых десять мучительных часов остается до того, что зовется будущим, настоящим, гипотезой, действительностью, спортом, смертью. Викторино предпочел бы, чтобы это был не банк. Он вовсе не против уничтожать мразь, которая называется частной собственностью, но он предпочел бы, чтобы это был не банк, чтобы налет даже внешне не смахивал на обычный грабеж, которым занимается всякое отребье; а может быть, просто ему мешают мелкобуржуазные предрассудки. И все‑таки Викторино предпочел бы, чтобы это был не банк, даже если бы другая операция была еще более рискованной и опасной. Ему поручается кассир центральной кассы, толстый сеньор с бакенбардами. Все движения кассира до точности изучены во время многодневного наблюдения, его захватят врасплох в последнюю минуту, когда он будет считать банкноты, быстро и ловко складывая их в стопки соответственно цвету и достоинству, торопясь к закрытию банка. Викторино молнией кинется к решетке с револьвером в руке, нацелит ему дуло прямо в лоб и прокричит: «Руки вверх, не сопротивляться!» Толстяк тотчас побледнеет и задрожит, машинально вскинет руки, как марионетка. Викторино предпочел бы, чтобы это был не банк. Белармино за его спиной займется более опасным делом: он разоружит полицейского охранника, его голос отчеканит с приглушенной яростью: «Бросай револьвер, или я прострелю тебе сердце, несчастный!» – и тот бросит револьвер. А может быть, и не так. Может быть, как раз в то время, когда стрелки часов покажут 4 часа 27 минут, полицейский радиопатруль остановится напротив банка из‑за какой‑нибудь ерунды, не предусмотренной расчетами БТЕ… А в общем, каждый будет точно знать, что ему надо делать; каждое колесико отлично сработает, черный «шевроле», угнанный двое суток назад из гаража адвоката Москеры, будет стоять на положенном месте с измененным номером – его приведет Валентин и поставит в двадцати метрах от банка, оттуда сам он будет виден за рулем, с ним Карминья со своим полуавтоматом. Черт возьми, а ведь это было бы самоубийством – начинать операцию на виду у полицейского патруля. Викторино поищет глазами командира Белармино, наверняка будет дай приказ отступать; вот Белармино уже пересекает улицу, пригнувшись от тяжести ручного пулемета: шофер патрульной машины глядит на Викторино и что‑то говорит вооруженным полицейским, которые сидят сзади; Белармино останавливается посреди улицы, и начинается… Или нет, не так. Может быть, их кто‑нибудь предал – один из членов БТЕ, никто никогда не узнает, кто это был, – и в стенах банка уже раскинуты грязные сети ловушки: Викторино быстро и уверенно войдет с револьвером наготове, так же быстро войдет Фредди через боковую дверь, но толстяка кассира не будет на месте, два пулемета застрочат в них со второго этажа, остальные дадут очередь с улицы; Белармино дернется и покатится прямо к ногам Викторино, обливаясь кровью. А может быть, и не так. В общем, возможна любая развязка, любой исход связан со смертельным риском, мысль о котором порождает напряжение всех нервов, неприятные колики в желудке, позывы в кишечнике, желание быть уже схваченным, желание быть уже мертвым.

…дай сюда, заштопаю; я одет в серую рубаху, как большинство наших, второй предмет моего шикарного костюма – рыже‑коричневые брюки; револьвер мой – врагам на страх, я не раз потрошил его механизм, как студенты‑медики потрошат трупы на столах в анатомичке, гайка за гайкой, косточка за косточкой; я стрелял из него по ржавым консервным банкам на пустыре, близ Камури; он буквально сросся с моей рукой. Слиться воедино со своим боевым оружием – первая заповедь бойца‑активиста, говорит Белармино. Не будет ли у меня оттопыриваться карман, когда я выйду с ним на улицу? Валентин придет минут через десять…

На вчерашнем вечернем заседании обсудили последние детали, но вышла одна неувязка. Товарищ Флориан, студент биологического факультета (Викторино запомнил его потому, что как‑то однажды видел у него под мышкой книгу, которую не следовало бы открыто носить), Флориан слушал одним ухом то, что говорилось, и в страхе поглядывал на окно – может быть, он тоже предпочитал, чтобы это был не банк. Белармино сделал вид, что ничего не замечает, долбил свои инструкции, как кузнец молотом по наковальне, а в конце, прощаясь, сказал: «Я решил, что товарищ Флориан не будет участвовать в завтрашней операции», – сказал сухо, без лишних объяснений. Флориан испугался немного, смущенно потоптался у двери, но, возможно, в глубине души обрадовался и ничего не сказал в ответ. Вместо него пойдет Карминья. Командир Белармино доверительно признался Викторино в тот единственный раз, когда они говорили наедине, что он не сторонник участия женщин в вооруженных нападениях. Женщины великолепны в разведке и подготовке активных действий, они способны выудить любые секретные сведения у солдат или полицейских, они незаменимы, когда надо постучать в дверь и добиться того, чтобы открыли без шума, но подумай о таком непредвиденном случае, когда приходится пускать в ход физическую силу, которой у них нет, ты только подумай, – так говорил ему Белармино. – Кроме того, их присутствие привлекает чрезмерное внимание – на следующий день выходят газеты с огромными заголовками о какой‑нибудь таинственной рыжеволосой девице или о разбойнице в черной блузе, но, приятель, кто станет спорить по этому вопросу с нашими политическими руководителями? Тебя могут обвинить в дискриминации, или в сентиментальности, или в мелкобуржуазном уклоне, тебе напомнят о Розе Люксембург, и о Пассионарии, и о Селии из Сьерра‑Маэстры [44], и даже о Коллонтай… А что касается самих девчонок из молодежной организации БТЕ, они выцарапают тебе глаза, если ты вознамеришься помешать исполнению их героических мечтаний, – так закончил Белармино и схватился руками за голову. Пойдет Карминья, это как дважды два четыре, в своем черном свитере и со своим сороказарядным полуавтоматом.

…через десять минут. А вот и Валентин, пунктуальный, немногословный, непреклонный, в черном костюме. Филипп Второй, да и только.

– Готов? – спрашивает он меня.

– О'кей.

 

Это были какие‑то сероватые пичужки плебейского вида, не имевшие названия; во всяком случае, Викторино ничего не нашел о них в своем учебнике зоологии, написанном каким‑то французским иезуитом, и даже Мать не знала, как они называются. Сначала Викторино прятался в темном зале, представляя себя Портосом, мушкетером‑гигантом, бесстрашным воякой, не боящимся ни темноты, ни привидений, только совсем немножко крыс, которые копошились в выгребной яме – мохнатые подпольщики с челюстями‑гильотинами. Потом Викторино высунул голову за калитку, которая выходит на улицу, и превратился в монаха‑затворника, наблюдающего из‑за решетки своей кельи, как на глазах гибнет мир. Он смотрел, как мимо плелись усатые, вдрызг пьяные солдаты‑патрульные, как поливали друг друга помоями кухарки, как возвращались из школы невежественные дети с ослиными ушами на макушке. Когда надоело быть монахом, Викторино смастерил самые простые силки для птиц – картонная коробка и тоненькая палочка, подпирающая ее снизу, вот и все; однако щель между приподнятой коробкой и цементным полом была настоящей пастью крокодила. Маисовые зернышки, тонкой строчкой прошивая землю, вели прямо в коробку, к самому основанию палочки. Конец шнура, привязанного к палочке, находился в руках Викторино, который сидел неподалеку с книгой на коленях, делая вид, что углубился в чтение.

Первым попался самый здоровый, самый нахальный – вождь нападающего племени. Покружившись, он спустился на землю и стал клевать зерно за зерном быстро, как заведенный, потом прыгнул под коробку, не подозревая ни о каких кознях, и тут же, ошеломленный и разъяренный, оказался в руках Викторино, который произнес следующее:

– Видишь, что с тобой случилось? И все потому, что ты болван. Слыхал ты когда‑нибудь, что существуют люди, которые разбрасывают маис, чтобы кормить каких‑то летунов? Маисовые зернышки надо собственным горбом зарабатывать, дружок.

Викторино сел на стул, держа пленника в ладонях, и продолжал свои наставления:

– Теперь ты находишься в заключении, как мой отец и разные глупцы, которые думают, что у нас в стране есть свобода и что у них есть крылья, чтобы летать. К счастью, я не какой‑нибудь диктатор, и, пожалуйста, не верь клевете. Я Черный Корсар, а Черный Корсар – это совсем другое.

Дойдя до этого места своей речи, Викторино опустил птицу живой и невредимой на землю и хлопнул в ладоши, чтобы заставить ее взлететь. Пичуга один миг колебалась, боясь попасть в новую западню: инстинкт животных не верит в людское великодушие. Не верила в него и Микаэла, кухарка, которая ворчала, тайком наблюдая сцену из‑за жалюзи:

– Вот глупый мальчишка! Целых полчаса сидел, чтобы поймать птицу живьем, держал ее в руках, прочитал ей отходную, а потом взял да отпустил.

Тучами, не самыми черными, но мешавшими жить Викторино, были бронхит и вечная простуда, смена липких платков, вынужденные заходы в бухту соплей и мокроты, осипшая глотка, будто обложенная наждачной бумагой и усеянная рифами, неуемный кашель, бившийся в ребрах, слабость после озноба. Стоя на носу бригантины, овеваемый всеми ветрами, с рукой на эфесе шпаги, воткнутой в качающуюся под ногами палубу, Викторино еще раз высморкался и направил подзорную трубу на горизонт, где мелькали чайки, которые, ясное дело, кружили над таинственными островами и их голыми обитателями, украшенными перьями. Сейчас среди осколков коралловых атоллов и обломков деревьев разгорится бой с пиратами‑соперниками: с одноглазым и кровожадным по кличке Матерый Волк и с хромоногим по прозвищу Желтый Камзол. В объятиях моря бесновалась ночь, ночь цвета красной свеклы, а змеи, скользившие с красной луны, бросались на страшные головы акул. Осипший голос Викторино прорывался сквозь грохот литавр, в которые били волны, и сквозь тухлые испарения, которые неслись с ближайшей помойки:

– Зарифлять паруса! Отдать якоря!

Пальцы правой руки Викторино Ди Рокканеры, Черного Корсара, когтями леопарда вонзились в рукоятку шпаги. В лице не дрогнул ни один мускул. От дыма пушечных выстрелов запершило в горле или, может быть, от кашля, от проклятого кашля, который сотрясает его ребра.

– Право по борту! – закричал с фок‑мачты матрос, прилепившийся к самым звездам.

Фрегат Пьера Жильяка, страшнейшего из флибустьеров Мартиники, устремился к ним на всех парусах, вот он у самого бота, уже сверкают выстрелы аркебузов, уже блещет бешеная сталь обнаженных шпаг.

– На абордаж, мои храбрые львы, на абордаж!

В самый разгар баталии вошла Мать. Викторино не слышал ни ее шагов, ни скрипа открывшейся двери. Мать вошла, нагруженная книгами и апельсинами.

– Ты опять сидишь в патио? Хочешь заработать воспаление легких?

Мать повела его в темную комнату, положила на буфет фрукты и книги, за исключением одной, из которой она вынула письмо и сказала:

– Это от Хуана Рамиро.

Хуан Рамиро Пердомо, отец Викторино, сидел в тюрьме в Сьюдад‑Боливаре, на берегу реки Ориноко, и, наверное, совсем не думал о том, что Черный Корсар однажды придет и освободит его. Мать зажгла свет. Тогда она еще не надеваа очков для чтения, она выглядела такой красивой, с этим письмом в руках – как ирис, серьезный и печальный. Она вытащила платочек из выреза блузки и, всхлипывая, уткнулась в его кружева.

– Это от Хуана Рамиро, – сказала она, оправдываясь. В патио вернулись серые пичужки в поисках корма и обмана и удивились, что там нет Черного Корсара. Черный Корсар плакал навзрыд, не отставая от своей Матери.