ПОЖЕЛТЕВШИЕ СТРАНИЦЫ

 

Девочка Зиночка нашла в лесу старый грузовик. В кузове грузовика лежал каменный склеп. Девочка Зиночка попыталась открыть его, но у нее ничего не получилось – крышка была слишком тяжелой. Тогда Зиночка нашла палку, просунула ее в трещину склепа и откинула крышку.

Из склепа выпрыгнули три чудовища.

– Я Мясоруб-Кровопийца! – закричал первый.

– Я Душило-Потрошило! – закричал второй.

– Я Душегуб-Людоед! – закричал третий.

– Мы сожрем тебя! Выпьем твою кровь до капли! Обглодаем твои кости! – закричали все трое.

– Хорошо, можете меня съесть, – сказала Зиночка. – Только одна маленькая просьба: нельзя ли меня съесть в детском садике?

Мясоруб-Кровопийца, Душило-Потрошило и Душегуб-Людоед переглянулись. Они сообразили, что в садике должны быть еще дети, которых можно будет тоже слопать.

– Мы согласны. Но как мы попадем в садик, чтобы нас никто не заметил?

– Запросто. Превратитесь в три шоколадки, и я вас пронесу в кармане.

Мясоруб-Кровопийца, Душило-Потрошило и Душегуб-Людоед превратились в шоколадки. Девочка Зиночка облизнулась. Она обожала шоколад...

Правдивые истории про девочку Зиночку

 

 

 

– Ржавая кровь... Как же я не догадался, что нельзя отдавать ему простыню? Ведь он даже не мог прикоснуться ко мне! Помнишь, рука его только обвивалась вокруг... И все эти могильные стоны. Он мог только пугать – и больше ничего! – в отчаянии воскликнул Филька.

Все полчаса, что они ехали на велосипедах от кладбища, он, не переставая ни на минуту, ругал себя. Каких только обидных наименований он себе не придумывал. «Пупырчатый бабуин» из них было самым безобидным.

Анька Иванова все больше отмалчивалась, не защищая Фильку от самого себя, на что Хитров втайне надеялся. Не исключено, что происходило это оттого, что все ее внимание целиком поглощено было разбухшей лесной дорогой, по которой велосипеды то и дело пробуксовывали, а руль норовил, на колдобине ускользнув из рук, сбросить седока прямо в жижу.

«Значит, силу мертвецу дает простыня. Должно быть, это из-за нее палач столько времени невредимым пролежал в могиле. Простыня делает его вечным, могучим, бессмертным. Но почему?» – пыталась и не могла понять Анька.

Одна эта мысль, наряду со стремлением не слететь с размокшей аллеи, и занимала ее всю дорогу.

Не переставая награждать себя нелестными эпитетами, Филька проводил ее до подъезда и помог втащить велосипед в лифт.

– Ах я, банка с тухлыми помидорами! Червяк, завязанный морским узлом! Бесхвостый кот! Дохлый осел! Старая тумбочка! Мозоль на пятке у милиционера! – бубнил он, почти не глядя на Аньку.

– Тук-тук! К вам можно? – Иванова постучала костяшками пальцев его по лбу.

– Можно-то можно. Только там, куда ты стучишь, все равно ничего нет. И не было никогда, – хмуро отозвался Филька, все еще настроенный на самоуничижительный лад.

– Значит, так: сегодня суббота. В школу не надо. Давай отоспимся и часа в два-три встретимся, – сказала Анька.

У нее уже слипались глаза: вторая бессонная ночь, проведенная в таком расчудесном месте, как кладбище, давала себя знать. Ей вдруг стало все равно – попадут они следующей ночью в цепкие тонкие руки мертвого палача или не попадут. Осталось только одно желание – закрыть глаза и заснуть...

Оставив велосипед в общей на три квартиры прихожей, Анька скользнула в коридор, а оттуда в свою комнату. Свет повсюду был потушен, стало быть, родители ее не хватились.

Раздевшись, Иванова юркнула под одеяло и закрыла глаза. Проваливаясь в сон, она продолжала видеть расплывшиеся черты палача и его седую, прилипшую к влажному лбу челку, огибавшую жирную бородавку...

Тем временем, оставив велосипед в гараже, Филька скользнул в подъезд и повернул в замке ключ. Увидев в освещенном коридоре массивный силуэт, он вначале испуганно отшатнулся и лишь потом узнал прабабушку Надю. Она стояла, подбоченившись, и сурово смотрела на него.

– Ты где был? – спросила прабабушка Надя.

Филька что-то пробормотал, уверенный, что его таки застукали. Неужели еще и с родителями объясняться? Тоска затопила его. Однако прабабушка Надя поняла его бормотание по-своему.

– Молодец! Утренняя пробежка – вот что дает человеку бодрость, свежесть и долголетие! Ничего не может быть лучше, чем пробежка на рассвете! – тведым и громким голосом сказала прабабушка и, погладив Фильку по голове, отправилась к себе.

Ее посвежевший правнук с усилием подтащился к кровати и, не раздеваясь, упал на нее лицом вниз. «Пустоголовый барабан! Пробежка на рассвете!» – сказал он себе и заснул.

 

 

Первым, кого увидел Филька, когда проснулся, был Петька. Мокренко сидел рядом в кресле и, морща лоб, что-то сосредоточенно читал. Это «что-то» было отпечатано на двух смятых листах и, вероятнее всего, являлось ксероксом, который долго и неаккуратно таскали в кармане.

– Дрых? – снисходительно поинтересовался Петька, отрываясь от чтения.

– Чего? – спросонья не сразу сообразив, о чем он, переспросил Филька. А когда понял, то подумал: чего спрашивать, когда и так видно.

– А я вот в библиотеке был, в той, в нашей. Вот отксерил кое-что, – с особым таинственным выражением сказал Мокренко.

Филька мигом проснулся. Петька Мокренко и библиотека – это уже само по себе была нелепица, несопоставимые понятия, вроде как «пожарная машина» и «гриб-мухомор». Однако зачем-то пошел же он туда, чем в очередной раз явил миру, что на свете всегда есть место чуду.

– Продолжаю... – сказал Мокренко. – Мы пошли в архив и стали смотреть городские газеты за 1906 год. «Губернские ведомости» – вот как она называлась. Желтенькие такие листки, выцветшие. Буквы так стиснуты, что и не прочитаешь толком, фотографий нет, карикатур нет, и всюду эти... как их там... твердые знаки, короче. Ну да ладно, это побоку... Мы пролистали «Ведомости» – штук, наверное, тридцать, пока наконец не наткнулись на одну заметку. Потом пролистали еще газет двадцать – и там нашли еще статеечку по тому же вопросу... – Петька интригующе замолчал и взмахнул своими ксероксами.

Филька терпеливо ждал продолжения.

– Погоди... А ты объяснял библиотекарше, зачем это тебе? – с внезапным подозрением спросил он.

– Не-а, – отмахнулся Петька. – Разве о таком говорят? Взрослые – они во все это не верят. Им пока втолкуешь, из ушей пар повалит.

– А она не спрашивала?

– Спрашивала. Но я сказал: типа, гуляли с другом по кладбищу и увидели камень. Стало интересно, почему такая надпись, заспорили, вот я и пришел выяснять, – сказал Петька, очень довольный своей хитростью. – Так вот... типа, в нашем городе в начале двадцатого века жил один репортер, Федор Шампанеев. Мне про него библиотекарша рассказывала: куча детей, жена больная, теща тоже... не то чтобы больная, но целыми днями на печи сидит и глазами поочередно мигает – то правым, то левым. Так вот, чтобы всю эту ораву прокормить, он целыми днями бегал по городу – брал интервью, писал заметки, статьи, репортажи – почти что один делал всю газету. Фигура всему городу известная – сам тощий, любопытный, длинноногий, на язык острый как бритва. Например, нужна ему мука или там масло – он идет к лавочнику и говорит: давай, я напишу, мол, какая у тебя отличная лавка, чтобы все к тебе ходили покупать, а ты за это мне муки дашь, масла или там еще чего-нибудь.

– А если лавочник не давал? Ну говорил, скажем: «Иди отсюда, не надо про меня писать!»

– «Хорошо, – говорил Шампанеев. – Я ухожу. Не надо, так и не надо». Он уходил, а на другой день в газете появлялась заметка: что, мол, в лавке Прохорова тухлыми продуктами торгуют и вообще – холеру подхватить плевое дело... Обыватели пугались и в эту лавку больше не ходили, по другой стороне улицы ее огибали. Лавочник начинал нести жуткие убытки и рвал на себе волосы, если они еще были, что прогнал репортера. Еще день-два, и он бросался к Шампанееву с подарками, только чтобы тот написал опровержение.

– Ну и жулик же был этот Шампанеев!

– Почему жулик? Вообще, да, жулик, но ведь и лавочник-то тоже был тот еще жук, а у Шампанеева полный дом детей – всех кормить надо, а сам он бедный. Дом в три окна и три пары сапог на семь человек. Библиотекарша говорит: он был очень хороший журналист, с крепким пером, дотошный: если мы что-то теперь и знаем о городской жизни того времни – так только потому, что он написал.

– И про смерть палача у него тоже есть? – взволнованно спросил Филька.

– А то как же... Вот смотри... – Мокренко схватил один из ксероксов и вначале сам стал сбивчиво читать, а потом ограничился тем, что просто сунул Хитрову бумажку.

«<MI>Сегодня на ...вском кладбище хоронили утонувшего три дня назад в реке Мыльце мещанина Антипа Ф., больше известного в городе как Кат, или Палач. Долгое время мещанин Антип Ф., являвшийся уроженцем нашего города, исполнял обязанности палача в екатеринбургском остроге. Но однажды случилось так, что он казнил безвинного чиновника П., которому на другой день привезено было высочайшее помилование.<W0>

После этого случая Антип был отставлен от своей должности без сохранения пенсиона и вернулся в наш город...

<MI>По слухам, сама смерть Антипа Ф. произошла при обстоятельствах самых загадочных. Что заставило его среди ночи оказаться на старом мосту через Мыльню, в сваях которого и было найдено впоследствии его тело, до сих пор неизвестно. Другой необъяснимой подробностью, которую пытается теперь разгадать назначенный губернатором следователь г-н Тетерин, является то, что вокруг шеи палача обмотана была истрепанная веревка, служившая ему некогда для исполнения приговоров суда...<W0>

По решению городской думы похоронен он был на казенный счет, причем на могиле его водружен был камень с надписью «1906. Для многих ты был смертью, теперь же смерть сама к тебе пришла». Надпись эта, сочиненная учителем словесности Первой Гимназии Феликсом Запятыкиным, выразила привычное неодобрительное отношение общества к палачам, которые являются в некотором роде<MU!^!X!O!A!> исполнителями общественной воли. Другими словами, не палачи подписывают приговоры, но лишь делают то, что им предписано. Однако Антип Ф. был особенным палачом и, по свидетельству людей, знавших его, не раз говорил, что душегубство доставляло ему удовольствие.<W0>

<MI>Присутствовавший на похоронах мещанина его брат Андрей припомнил в разговоре с вашим покорным слугой, что незадолго перед своей гибелью Антип говорил ему следующее: «Когда я умру, положи со мной в могилу то, что лежит у меня в сундуке». Когда же Антип был найден мертвым, брат его <W0>поспешил открыть сундук, надеясь, что там окажутся деньги, но не нашел ничего, кроме черной простыни, которая и была положена в гроб...»<I*>

– Вот она, простыня! – воскликнул Филька. – Вот она! Ты видел?

– А то как же... Удивил негра жареным бананом! – снисходительно хмыкнул Петька. Еще бы – ведь это был его трофей.

– А вторая заметка? Что в ней? – вспомнил Хитров.

Мокренко, мигом став серьезным, сунул ему второй ксерокс.

«Пару дней уж тому, как со мной произошло презабавное событие, которое я не могу не поведать почтенным читателям. Начну обо всем по порядку, ибо лучше порядка может быть только дисциплина, как говаривал некогда покойный исправник Подковырлов . Итак, во втором часу ночи я возвращался с поминок по купцу Ятрилову , скончавшемуся девять дней назад то ли от неумеренного поглощения<MU!^!X!O!A!> блинов, то ли от апоплексического удара. Путь мой пролегал мимо кладбища. Неожиданно из ворот выскочил сторож, отставной унтер Бубнов, и бросился ко мне, крича, что только что видел мертвеца.<W0>

«Ты пьян, братец! – отвечал я. – Разве дело кладбищенскому сторожу бояться мертвецов?»

<MI>«Ах, ваше благородие, – отвечал сторож, крепко держа меня за рукав. – Вы не сумлевайтесь: я на трех войнах был, всякого перевидал. Тех мертвецов, что в земле лежат, правильных то бишь, я нисколько не боюсь. Мне другие мертвецы страшны, непутевые, те, что из могил своих выходят».<W0>

«Разве такое может быть?» – удивился я.

«Еще как может!» – отвечал сторож.

<MI>Около получаса назад он, как и полагается ему по должности, обходил кладбище, проверяя, нет ли где какого непорядка. Внезапно в дальней части кладбища он заметил слабый отблеск огня и, сжимая палку, храбро бросился туда, решив, что это бродяги воруют с могил венки. Подбежав, унтер увидел, что свечение – ровное, зеленоватое – исходит от могилы недавно похороненного палача. Потом, по словам сторожа, могила разверзлась и из нее поднялась голова покойного, а следом за ней выбрался и весь мертвец, не имевший на своем раздавшемся вширь и даже пополневшем лице никаких следов тления.<W0>

Сторож в испуге закричал и осенил себя крестным знамением. Едва он завершил крест, как мертвец, направившийся было к нему, заслонил рукой глаза и словно перестал его видеть, а только вслепую шарил руками совсем близко от замершего в ужасе унтера.

Наконец мертвец прекратил свои поиски и, извергая проклятия, громко возгласил четырежды:

«Ржавая кровь! Сто раз пожалеет тот, кто возьмет у меня черную простыню, а после вернет мне ее! Пусть же ведает неразумный, что ничто на свете меня не остановит: ни кол, ни трясина, ни железный гроб – кроме одного, чего никто не ведает!»

Вслед за тем мертвец набросил себе на плечи простыню, дважды провернулся на одном месте и исчез. Сторож же без памяти бросился бежать и бежал, пока не налетел на меня.

Успокоив сторожа, я расспросил его, как ближе пройти к могиле. Унтер наотрез отказался сопровождать меня и лишь после пошел, держась на почтительном отдалении. Могилу палача я нашел зарытой и совершенно в том же состоянии, в котором она была в день похорон. Унтер клялся и божился, что видел ее разрытой, после же признался, что был в тот час немного навеселе, так как погулял пред тем на именинах у кума.

Sic ! Так и распространяются в народе глупые предрассудки!»

 

 

Филька долго не мог опомниться. Раз за разом он перечитывал обе заметки, но все равно ему продолжало казаться, что было нечто такое, что он пропустил. Нечто очень важное, промелькнувшее где-то в тексте.

– Ты читал? Там что-то было... Что-то... – Филька не смог выразить это словами и лишь зашевелил пальцами в неопределенном, но мучительном усилии.

– А, знаю! «Сто раз пожалеет тот, кто возьмет у меня черную простыню, а после вернет мне ее», – сказал Мокренко. – Но ты же не вернул ему простыню? Она же у тебя?<MI>

Хитров медленно поднял на него глаза. Все, что произошло ночью, успело уже изгладиться из его памяти, а теперь вдруг вспыхнуло, и он осознал весь ужас их положения. По его изменившемуся лицу Петька понял, что произошло нечто, чего изменить уже нельзя, но что ему, Петьке, пока неизвестно.

– Отдал? Отдал? – повторил он пугливым полушепотом.

– Сегодня ночью. Думаешь, отчего я так долго спал? – сказал Филька.

– Но зачем?

– Зачем, зачем... Откуда я знал? На простыне буквы всякие появлялись. Вода в тазике в кровь превратилась, и потом – эти статуэтки... Мы с Анькой подумали: отдадим – и все закончится. Он упрется к себе в могилу – и конец.

– И вы поверили мертвецу?

– А что нам оставалось делать? Поверили. Даже пожалели его: мол, в гробу ему лежать зябко. Теперь простыня у него.

Петька вскочил и в волнении забегал по комнате.

– Чайники! Ах вы, чайники лопоухие, вареники всмятку! Что же вы меня не спросили? – восклицал он.

– Можно подумать, ты вчера знал!

– Не знал, – согласился Петька. – Но я по натуре прижимистый. Если ко мне что в руки попадает, я уже не отдаю. Ко мне мертвец хоть сколько подкатывай – ничего бы я ему не отдал! Говорил бы, типа, потерял или завтра отдам. Ну а «завтра», как известно, никогда не наступает, потому что, когда оно наступит, это будет уже не «завтра», а «сегодня».

– Да уж знаю за тобой такую привычку. Ты все, что должен, прощаешь, – буркнул Филька, вспоминая, сколько его книг, кассет и вообще всякого барахла навечно кануло в бездонном столе у его прижимистого приятеля.

– И что теперь? Что сказал вам палач? – спросил вдруг Мокренко.

– Ничего хорошего. Намекнул довольно прозрачно, что припрется к нам этой ночью.

Губы у Петьки запрыгали.

– Зачем припрется?

– Да уж не на компьютере играть... Ах я, мусорный контейнер, тухлая яичница!

Филька снова начал было изобретать для себя подходящие наименования, но вовремя спохватился. Причем спохватился сразу по двум причинам: во-первых, от этого все равно не было бы толку, во-вторых, болтливый Мокренко мог кому-нибудь ляпнуть, что, мол, Хитров сам признавался, что он тухлая яичница, мусорный контейнер или шнурок от ботинка...

– Шнурок... – зачем-то повторил Филька это внезапно пришедшее ему в голову слово. – Шнурок!

– Ты чего? Какой шнурок? У тебя температуры нет?

– Может, и есть, а то чего бы этот шнурок у меня в голове все время вертелся? – сказал Филька.

– Да ладно тебе. Забудь ты об этом шнурке. Лучше давай думать, что мы сегодня ночью будем делать, когда этот мертвец за нами явится? Ты же слышал: ему ничего не страшно – ни кол, ни железный гроб – вообще ничего.

– Такого не может быть, чтобы ничего... Чего-то он все-таки боится. Есть нечто, от чего не спасет его даже черная простыня! – серьезно сказал Филька.

Он еще раз взглянул на смятые ксероксы, потом случайно скользнул взглядом по электрическому шнуру лампы и вдруг – все великие прозрения всегда случаются вдруг – закричал:

– Я понял! Понял! Веревка палача! Его веревка – та, что была у него на шее, когда он погиб! Если бы мы могли ее найти!

– Но почему веревка?

– Как ты не понимаешь, темный ты человек! На этой веревке был удавлен безвинный!