Шарлотта

 

Я начала врать постоянно.

Поначалу обманы были мелкие, безобидные: утвердительные ответы на вопросы вроде «Вы в порядке?», когда медсестра трижды вызвала меня к зубному, а я не услышала, или отказ участвовать в телефонном опросе под предлогом занятости, когда на самом деле я сидела в кухне без движения и смотрела в никуда. Затем я стала врать всерьез. Готовила ростбиф на ужин и забывала, что духовка включена, а потом уверяла Шона, мечущегося в клубах черного дыма, что мне продали некачественное мясо. Улыбалась соседям и говорила, что всё у нас хорошо. А когда твоя воспитательница позвонила и пригласила обсудить некий «инцидент», я притворилась, будто понятия не имею, что в принципе могло тебя расстроить.

Тебя я увидела в пустом классе, на крохотном стульчике у стола мисс Уоткинс. Переход в обычный садик из специализированного оказался вовсе не таким безоблачным, как я надеялась. Да, к тебе приставили помощницу, чьи услуги оплачивал штат Нью-Гэмпшир, но мне приходилось кровью и потом добиваться каждого послабления: чтобы тебе позволяли самой ходить в туалет и играть на уроках физкультуры, если игры были не слишком опасные и утомительные. Единственным плюсом была возможность отвлечься от мыслей о суде. Минусом – что мне не разрешали оставаться с тобой и лично тебя контролировать. Училась ты с новыми детьми, которые тебя не знали. И что такое ОП, они тоже не знали. Когда я спросила тебя, как прошел первый день занятий, ты рассказала, что вы с Мартой играли с цветными палочками и вас обеих взяли в одну команду для игры в «захват флага». Я обрадовалась, что у тебя появилась новая подруга, и спросила, не хочешь ли ты позвать ее в гости.

«Вряд ли у нее получится, – сказала ты. – Ей надо готовить обед для всей семьи». Как выяснилось, из всего класса ты подружилась только со своей сиделкой.

Увидев, что я пожимаю учительнице руку, ты сверкнула глазками, но не сказала ни слова.

– Привет, Уиллоу! – сказала я, присаживаясь рядом с тобой. – Говорят, сегодня у тебя были неприятности.

– Сама расскажешь или лучше мне? – спросила мисс Уоткинс.

Ты скрестила руки на груди и помотала головой.

– Сегодня утром двое детей позвали Уиллоу разыгрывать какую-то воображаемую пьесу.

Лицо у меня просияло.

– Но это же прекрасно! Уиллоу – большая фантазерка. – Я повернулась к тебе. – Кем вы были? Животными? Или врачами? А может, космонавтами?

– Они играли в дочки-матери, – пояснила мисс Уоткинс. – Кэссиди играла роль мамы, Дэниел – папы…

– А из меня хотели сделать ребенка! – закричала ты. – А я не ребенок!

– Уиллоу очень переживает из-за своего роста, – пояснила я. – Мы предпочитаем называть ее телосложение «компактным».

– Мама, они все говорили, что я самая маленькая и поэтому должна быть ребенком! А я не хотела быть ребенком. Я хотела быть папой.

Об этом, насколько я поняла, мисс Уоткинс слышала впервые.

– Папой? – переспросила я. – А почему не мамой?

– Потому что мамы запираются в ванной, и плачут, и включают воду, чтобы их никто не слышал.

Мисс Уоткинс посмотрела на меня.

– Миссис О’Киф, – сказала она, – думаю, нам стоит поговорить.

Мы целых пять минут ехали молча.

– Нельзя ставить подножку Кэссиди, когда она идет на полдник.

Хотя, надо отдать должное, смекалка у тебя дай боже: в твоем распоряжении было не так-то много способов причинить кому-то боль, не пострадав при этом сильнее. Подножка – это был очень разумный, пускай и зловредный ход.

– Уиллоу, тебе ведь не хочется в первую же неделю заслужить репутацию хулиганки?

Я не стала рассказывать тебе, что когда мы с мисс Уоткинс вышли в коридор, она спросила, не может ли причина твоего поведения в школе крыться в проблемах дома. Я нагло соврала. «Нет, – ответила я, притворно задумавшись на минуту. – Понятия не имею, с чего она это взяла. Впрочем, Уиллоу всегда отличалась развитым воображением».

– Ну? – подстегнула я тебя, ожидая хоть какого-то раскаяния. – Ничего не хочешь сказать?

Я покосилась в зеркальце заднего вида, ожидая ответа. Ты кивнула. В глазах у тебя стояли слезы.

– Только не прогоняй меня, мамочка.

Если бы я в это время не стояла на светофоре, то, наверное, врезалась бы в машину впереди. Твои худенькие плечики дрожали, из носа текли сопли.

– Я буду хорошо себя вести! – причитала ты. – Лучше всех!

– Уиллоу, заинька, ты и так лучше всех!

Я почувствовала себя в западне под ремнем безопасности; те десять секунд, которые потребовались на смену сигнала, тоже показались мне ловушкой. Едва зажегся зеленый, я свернула в первый попавшийся закоулок. Выключив мотор, я полезла на заднее сиденье, чтобы высвободить тебя. Сиденье, как и твою детскую кроватку, пришлось усовершенствовать: спинка осталась прямой, но застежки обшили поролоном, потому что иначе ты могла сломать что-нибудь даже от резкого торможения. Я осторожно сняла ремни и принялась покачивать тебя на руках.

Я еще не говорила с тобой об иске. Уверяла себя, будто стремлюсь сберечь блаженное неведение как можно дольше. И от мисс Уоткинс я это утаила якобы по той же причине. Но чем дольше я откладывала этот разговор, тем выше была вероятность, что ты узнаешь сама. Например, от одноклассника. А этого я допустить не могла.

Кого же я хотела защитить – тебя или все-таки себя? Может быть, именно этот момент я вспомню месяцы спустя, вспомню как начало нашего разлада? «Да, мы сидели под кленом на Эпплтонлэйн, когда моя дочь меня возненавидела».

– Уиллоу… – начала я, но в горле стало так сухо, что пришлось сглотнуть слюну. – Если кто и вел себя плохо, то только я. Помнишь, как мы ходили к адвокату после поездки в Диснейленд?

– К какому – к дяде или тете?

– К тете. Она нам поможет.

Ты непонимающе моргнула.

– В чем поможет?

Я не сразу нашлась с ответом. Как, спрашивается, объяснить функционирование судебной системы пятилетнему ребенку?

– Ты же знаешь, что в мире есть некоторые правила. И дома, и в школе. Что происходит, если ты нарушишь правила?

– Тебя ставят в угол.

– Так вот, взрослые тоже подчиняются правилам. Например, нельзя причинять другим людям боль. Или брать чужое. А если ты нарушишь правило, тебя наказывают. Если кто-то нарушил правило и тббе от этого было плохо, тебе помогут адвокаты. Они делают всё, чтобы виновный понес наказание.

– Как в тот раз, когда Амелия украла мой блестящий лак для ногтей и вы заставили ее купить такой же на карманные деньги?

– Именно.

На твои глаза снова набежали слезы.

– Я нарушила правила в школе, и теперь адвокаты выгонят меня из дома! – всхлипнула ты.

– Никто никого не выгонит, – заверила я. – Тем более тебя. Ты не нарушала правил. Их нарушил другой человек.

– Наш папа? И поэтому он не хочет, чтобы ты ходила к адвокату?

Я была ошарашена.

– Ты слышала, как мы об этом говорим?

– Я слышала, как вы об этом кричите.

– Нет, не папа. И не Амелия. – Я сделала глубокий вдох. – Пайпер.

– Пайпер что-то у нас украла?!

– Вот это сложный момент… Она не крала наших вещей. Ну, вроде телевизора или браслета… Она просто не сказала мне одну важную вещь. Очень важную. А должна была сказать.

Ты опустила глаза.

– Что-то насчет меня, да?

– Да, – ответила я. – Но я бы все равно тебя любила. На этой планете есть только одна Уиллоу О’Киф, и мне повезло ее родить. – Я поцеловала тебя в макушку, потому что не смела взглянуть тебе в глаза. – Странное дело, – продолжала я, сдерживая рыдания, – но чтобы эта тетя-адвокат нам помогла, мне придется сыграть в игру. Мне придется говорить неправду. Мне придется говорить такие вещи, которые очень бы тебя обидели, если бы ты не знала, что я просто притворяюсь.

Теперь я внимательно следила за выражением твоего лица, чтобы видеть, понимаешь ли ты меня.

– Вроде как по телевизору, где в человека стреляют, но он на самом деле не умирает? – уточнила ты.

– Правильно. – «Но если это холостые патроны, почему из меня течет кровь?» – Ты будешь слушать всякое, возможно, кое-что прочтешь и подумаешь: «Моя мама такого сказать не могла!» И ты будешь права. Потому что когда я в суде, когда я говорю с этим адвокатом, я притворяюсь другим человеком. Хотя выгляжу точно так же и голос у меня не меняется. Я могу обмануть весь мир, но не хочу обманывать тебя.

– Может, потренируемся?

– Что?

– Чтобы я научилась различать, когда ты врешь, а когда говоришь правду.

У меня перехватило дыхание.

– Хорошо. Молодец, что поставила Кэссиди подножку!

Ты внимательно всмотрелась мне в глаза.

– Врешь. Мне бы хотелось, чтобы это было правдой, но ты врешь.

– Умница. Мисс Уоткинс не мешало бы выщипать брови.

На твоем лице заиграла улыбка.

– Тут трудно понять… Но нет, все-таки врешь. У нее, конечно, как будто гусеница на лбу сидит, но это только Амелия может сказать вслух, а ты – никогда.

Я расхохоталась.

– Честное слово, Уиллоу…

– Правда!

– Но я еще ничего не сказала!

– А чтобы сказать, что ты меня любишь, не обязательно говорить: «Я люблю тебя». – Ты равнодушно пожала плечами. – Достаточно назвать меня по имени, и я уже сама знаю.

– Но как?

Когда я посмотрела на тебя в этот миг, то изумилась, насколько ты на меня похожа. Форма твоих глаз. Свет твоей улыбки.

– Скажи «Кэссиди», – велела ты.

– Кэссиди.

– Скажи… «Урсула».

– Урсула, – как попугай повторила я.

– А теперь… – И ты ткнула себя пальчиком в грудь.

– Уиллоу.

– Разве не слышишь? Когда ты кого-то любишь, то по-другому произносишь его имя. Как будто этому имени удобно у тебя во рту.

– Уиллоу, – повторила я, ощущая языком мягкую подушку согласных и неверное колебание гласных. Неужели ты права? Неужели в этом слове тонут все остальные слова? «Уиллоу, Уиллоу, Уиллоу…» – пропела я, словно колыбельную. Словно это был парашют, на котором ты сможешь пролететь сквозь все невзгоды и мягко приземлиться.