Шарлотта

 

– Шарлотта?

Я хотела спрятаться в прачечной, рассудив, что шум сушилки перекроет мой плач, но Шон последовал за мной. Заметив его, я быстро вытерла глаза рукавом.

– Прости, – сказала я. – Как там девочки?

– Видят десятый сон. Что произошло? – Он шагнул ко мне.

Да мало ли что произошло. Мне только что пришлось убеждать тебя, что я тебя люблю, даже с переломами и всем прочим. Раньше, до суда, ты в этом не сомневалась.

Разве не все лгали? Какая, по большому счету, разница: убить человека и сказать полицейским, что не убивал, или улыбнуться необычайно безобразному младенцу и сказать его маме, что он красавчик? Иногда, обманывая, мы стремимся спасти самих себя, иногда – других. Что весомее – неправда или всеобщее благо?

– Ничего, – сказала я. Опять взялась за свое. Я не могла повторить Шону твои слова, не могла вынести его ответа: «Я же тебе говорил». Но, господи, неужели я теперь могла извергать из себя одну лишь ложь? – Просто тяжелые выдались дни… – Я обняла себя за плечи. – А ты… Ты чего-то хотел?

Он указал на сушилку.

– Хотел забрать постель.

Я знала, что пора бы тренироваться, но все же не понимала, как бывшие супруги могут сохранять близость. Да, это всё ради детей. Да, так легче переносится стресс. Но как забыть, что этот «друг» видел тебя голой? Что он смотрел за тебя твои сны, когда ты слишком уставала? Можно наносить на свою жизнь бесчисленное множество новых слоев краски, но первые мазки всегда будут проглядывать.

– Шон… Я рада, что ты здесь, – наконец-то сказала я честно. – Так гораздо… проще.

– Ну, она ведь и моя дочь, – просто ответил он. Он шагнул вперед, чтобы дотянуться до белья, и я инстинктивно попятилась, – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Взяв подушки и одеяло, он снова обернулся ко мне.

– Если бы я был таким, как Уиллоу, и нуждался в чьей-то защите, я выбрал бы тебя.

– Не уверена, что Уиллоу согласится с тобой, – прошептала я, смахивая слезинки ресницами.

– Ну-ну… – Я почувствовала, как вокруг меня смыкается кольцо его рук. Его дыхание обдавало меня теплом. – Что такое?

Я потянулась к нему. Я хотела обо всем ему поведать: что ты мне сказала, как я утомилась, какие сомнения меня обуревали. Но вместо этого мы просто смотрели друг на друга, обмениваясь немыми телеграммами, содержание которых нам не хватало смелости произнести вслух. А потом – не торопясь, словно бы осознавая, что делаем ошибку, – мы поцеловались.

Я уже и не помнила, когда мы последний раз так целовались. Не в щечку на прощание над кухонной мойкой – нет, это был глубокий, страстный, всепоглощающий поцелуй, как будто от нас по завершении должны были остаться лишь горстки пепла. Его щетина оцарапала мне подбородок, его зубы впивались мне в губы, дыхание его перетекало ко мне в легкие. На периферии зрения замерцали очертания комнаты, и я на секунду вырвалась, чтобы набрать воздуха.

– Что мы творим? – прохрипела я.

Шон зарылся лицом мне в шею.

– Какая разница. Только давай не будем останавливаться…

И его руки проскользнули мне под блузу, оставляя на коже тавро; спина моя резким рывком обрушилась на гудящий аквариум сушилки, звякнувший стеклом и металлом. Сперва я услышала, как пряжка его ремня ударилась о пол, и только потом поняла, что сама же швырнула ремень. Обвившись вокруг него, я превратилась в виноградную лозу, сочную, путаную. Я запрокинула голову и пышно расцвела.

Всё закончилось так же внезапно, как началось, и мы снова стали теми, кем были прежде: двумя одинокими людьми средних лет, доведенными до отчаяния. Джинсы Шона лужицей растеклись у лодыжек, руками он поддерживал мои бедра. Ручка сушилки давила мне в спину. Опустив одну ногу на пол, я обернула талию простыней из его комплекта.

Он налился глубоким багрянцем.

– Прости.

– Ты не шутишь?

– Даже не знаю.

Я попыталась руками расправить налипшие на лицо пряди.

– Что же мы теперь будем делать?

– Ну, пленку назад уже не отмотаешь.

– Верно.

– И ты обмоталась моей простыней…

Я опустила глаза.

– И на диване ужасно неудобно, – добавил он.

– Шон, – сказала я с улыбкой, – идем спать.

 

Я думала, что в день суда проснусь с «бабочками» в животе или чудовищной мигренью. Но когда глаза мои постепенно привыкли к яркому солнечному свету, в голове зазвучала лишь одна строчка: «Всё будет хорошо». Все мускулы в теле болели, но сладкой болью. Перевернувшись на бок, я вслушивалась в чудесную музыку струй, бьющих о кафель: это Шон принимал душ.

– Мама!

Накинув халат, я выбежала к тебе в спальню.

– Уиллс, как ты себя чувствуешь?

– Всё чешется, – сказала ты, – И писать хочется.

Я взяла тебя на руки. Ты была тяжелой, но все же пушинкой по сравнению с кокситной повязкой, предложенной нам как альтернатива. Я помогла тебе приподнять подол ночнушки и усадила на унитаз, потом вышла – ожидать, пока ты позовешь меня обратно, чтобы мы вместе вымыли руки. Я решила, что на обратном пути из здания суда обязательно куплю тебе большой флакон жидкого мыла. Кстати, ты вряд ли будешь довольна своим распорядком дня… После ожесточенных споров с Марин она наконец позволила мне нанять для тебя медсестру на всё время разбирательств. Астрономическую оплату за ее услуги, пообещала Марин, вычтут из суммы компенсации. Не идеальный, конечно, вариант, но хотя бы за твою безопасность волноваться не придется.

– Помнишь Полетт? – спросила я. – Медсестру.

– Я не хочу, чтобы она к нам приходила…

– Я знаю, солнышко, но выбора нет. У меня сегодня много важных дел, а тебе нельзя оставаться одной.

– А папа?

– А что папа? – спросил Шон, перехватывая тебя из моих рук и унося вниз, словно ты вообще нисколько не весила.

Вместо полицейской формы в то утро он надел пиджак и галстук. «Он пойдет в суд вместе со мной», – подумала я, и улыбка, зародившись в сердце, скоро перебралась ко мне на губы.

– Амелия в душе, – через плечо сказал Шон, усаживая тебя на диване. – Я уже предупредил ее, что сегодня придется поехать на автобусе. Уиллоу…

– С ней побудет медсестра.

Он поглядел на тебя.

– Ну что же. Весело вам будет.

– Ага, конечно, – скуксившись, ответила ты.

– Как насчет блинчиков на завтрак? Чтобы возместить моральный ущерб.

– Ты что, совсем ничего больше не умеешь? Даже я умею готовить пшеничную лапшу.

– Хочешь позавтракать пшеничной лапшой?

– Нет…

– Тогда не жалуйся на блины. – И Шон серьезно посмотрел на меня. – Ответственный день.

Я кивнула и потуже затянула пояс халата.

– Я буду готова через пятнадцать минут.

Шон замер с одеялом, которым намеревался укрыть тебя.

– Я думал, мы поедем отдельно. – Он сконфуженно замолчал. – Мне нужно еще встретиться с Гаем Букером.

Если он должен встретиться с Гаем Букером, значит, по-прежнему планирует давать показания в защиту Пайпер.

Если он должен встретиться с Гаем Букером, значит, всё осталось по-старому.

Я лгала себе, потому что это проще, чем признать горькую правду: секс – это еще не любовь. И одна ночь – это всего лишь припарка нашему мертвому браку.

– Шарлотта? – Тут я поняла, что он задал мне какой-то вопрос. – Блинчиков хочешь?

Уверена, он не знал, что блины принадлежали к древнейшим мучным изделиям Америки; что в восемнадцатом веке, когда еще не изобрели ни пищевую соду, ни разрыхлитель, закваски добивались, взбивая яйца. Готова поклясться, он не знал, что история блинов восходила еще к Средневековью, когда их подавали в Жирный вторник, перед началом Великого поста. Что если сковородка слишком горячая, то блины получатся толстыми и резиновыми, а если слишком холодная – сухими и жесткими.

Я также была уверена, что он не помнил, как я кормила его именно блинчиками наутро после возвращения из медового месяца. Я приготовила тесто, сгребла его ложкой в пластиковый пакет, отрезала нижний уголок и использовала это как кулинарный шприц. И подала ему на завтрак блины в виде сердечек.

– Я не голодна, – сказала я.