Лермонтов и Белинский в Пятигорске, 1837 г.: кто был адептом и кто был оппонентом Вольтера?

По воспоминаниям друга А.И. Герцена и Н.П. Огарева Н.М. Сатина (1814-1873гг) в 1837 г. у него на квартире в Пятигорске произошло знакомство М.Ю. Лермонтова и В.Г. Белинского. Мемуары, согласно Е. Некрасовой, были написаны в конце 1865 г. «Сошлись и разошлись они тогда вовсе не симпатично. Бѣлинскiй, впослѣдствiи столь высоко цѣнившiй Лермонтова, не разъ подсмѣивался самъ надъ собой, говоря, что онъ тогда не раскусилъ Лермонтова.

Лѣтомъ 1837 года я жилъ въ Пятигорскѣ, больной, почти безъ движенiя отъ ревматическихъ болей въ ногахъ. Туда же и тогда же прiѣхалъ Бѣлинскiй и Лермонтовъ, первый изъ Москвы лѣчиться, второй – изъ Нижегородскаго полка повеселиться.

Съ Бѣлинскимъ я не былъ знакомъ прежде; но онъ привезъ мнѣ изъ Москвы письмо от нашего общаго прiятеля К, на этомъ основанiи мы скоро сблизились, и Бѣлинскiй навѣщалъ меня ежедневно.

С Лермонтовымъ мы встрѣтились, какъ старые товарищи. Мы были съ нимъ вмѣстѣ въ Московскомъ Университетскомъ пансiонѣ. <…>

На порогѣ школьной жизни мы разстались съ Лермонтовымъ холодно и скоро забыли другъ о другѣ. Вообще въ пансiонѣ товарищи не любили Лермонтова за его наклонность подтрунивать и надоѣдать: «пристанеть, такъ не отстанетъ», говорили объ немъ.

Замѣчательно, что эта юношеская наклонность привела его и къ послѣдней трагической дуэли!

Въ 1837 году мы встретились уже молодыми людьми, и, разумѣется, школьныя неудовольствiя были взаимно забыты. Я сказалъ, что былъ серiозно боленъ и почти недвижимъ; Лермонтовъ напротивъ - пользовался всѣмъ здоровьемъ и велъ свѣтскую разсѣянную жизнь. Онъ былъ знакомъ со всѣмъ водянымъ обществомъ (тогда очень многочисленнымъ), участвовалъ на всѣхъ обѣдахъ, пикникахъ и праздникахъ.

Такая, повидимому, пустая жизнь не пропадала, впрочемъ, для него даромъ: онъ писалъ тогда свою «Княжну Мери» и зорко наблюдалъ за встрѣчающимися ему личностями. Тѣ, которые были въ 1837 году въ Пятигорскѣ, вѣроятно, давно узнали и княжну Мери, и Грушницкаго, и въ особенности милаго, умнаго и оригинальнаго доктора Майера.

Майеръ былъ докторомъ при штабѣ генерала Вельяминова. Это былъ замѣчательно умный и образованный человѣкъ; тѣмъ не менѣе онъ тоже не раскусилъ Лермонтова.

Лермонтовъ снялъ съ него портретъ поразительно вѣрный; но умный Майеръ обидѣлся, и, когда «Княжна Мери» была напечатана, онъ писалъ ко мнѣ о Лермонтовѣ: «Pauvre sire, pauvre talent»!

Лермонтовъ приходил ко мнѣ почти ежедневно послѣ обѣда отдохнуть и поболтать. Онъ не любилъ говорить о своихъ литературныхъ занятiяхъ, не любилъ даже читать своихъ стиховъ; но зато охотно разсказывалъ о своихъ свѣтскихъ похожденiяхъ, самъ первый подсмѣиваясь надъ своими любвями и волокитствами.

Въ одно изъ такихъ посѣщенiй онъ встрѣтился у меня съ Бѣлинскимъ. Познакомились, и дѣло шло ладно, пока разговоръ вертѣлся на разныхъ пустячкахъ… <…>

Гюбер Жан. Вольтер на верховой прогулке

Но Бѣлинскій не могъ долго удовлетворяться пустословіемъ. На столѣ у меня лежалъ томъ записокъ Дидерота; взявъ его и перелистовавъ, онъ съ удивленіемъ началъ говорить о французскихъ энциклопедистахъ и остановился на Вольтерѣ, котораго именно онъ въ то время читалъ. Такой переходъ отъ пустого разговора къ серіозному разбудилъ юморъ Лермонтова. На серіозныя мнѣнія Бѣлинскаго онъ началъ отвѣчать разными шуточками; это явно сердило Бѣлинскаго, который начиналъ горячиться; горячность же Бѣлинскаго болѣе и болѣе возбуждала юморъ Лермонтова, который хохоталъ отъ души и сыпалъ разными шутками.

— «Да я вотъ что скажу вамъ о вашемъ Вольтерѣ,—сказалъ онъ въ заключеніе: если бы онъ явился теперь къ намъ въ Чембары, то его ни въ одномъ порядочномъ домѣ не взяли бы въ гувернеры».

Такая неожиданная выходка, впрочемъ, не лишенная смысла и правды, совершенно озадачила Бѣлинскаго. Онъ въ теченіи нѣсколькихъ секундъ посмотрѣлъ, молча, на Лермонтова, потомъ, взявъ фуражку и едва кивнувъ головой, вышелъ изъ комнаты.

Лермонтовъ разразился хохотомъ. Тщетно я увѣрялъ его, что Бѣлинскій замѣчательно умный человѣкъ; онъ передразнивалъ Бѣлинскаго и утверждалъ, что это не доучившійся фанфаронъ, который, прочитавъ нѣсколько страницъ Вольтера, воображаетъ, что проглотилъ всю премудрость. Бѣлинскій съ своей стороны иначе не называлъ Лермонтова, какъ пошлякомъ, и когда я ему напоминалъ стихотвореніе Лермонтова «На смерть Пушкина»,—онъ отвѣчалъ: «Вотъ важность написать нѣсколько удачныхъ стиховъ! Отъ этого еще не сдѣлаешься поэтомъ и не перестанешь быть пошлякомъ!»

На впечатлительную натуру Бѣлинскаго встрѣча съ Лермонтовымъ произвела такое сильное вліяніе, что въ первомъ же письмѣ изъ Москвы онъ писалъ ко мнѣ: „Повѣрь, что пошлость заразительна, и потому, пожалуйста, не пускай къ себѣ такихъ пошляковъ, какъ Лермонтовъ».

Так встрѣтились и разошлись въ первый разъ эти двѣ замѣчательныхъ личности. Черезъ два или три года они глубоко уважали и цѣнили другъ друга»[1].

Воспоминания Н.М. Сатина, воспроизводящие сцену философского спора между Лермонтовым и Белинским, по мнению Н. Бродского, «явно недостоверны»[2]. И далее Н.Л. Бродский подробно обосновывает свой вывод на материалах произведений Белинского (В. Белинский, Полн. собр. соч. под ред. С. Венгерова, I, 358; II, 63, 108; III, 65, 67, 410-411; IV, 375, 461, 478; V, 130; В. Белинский, Письма, II, 95-96). Итак, Н. Л. Бродский утверждает: «Облик Белинского совершенно не соответствует тому этапу идейного развития критика-демократа, который падает на середину 30-х годов. Белинский не мог «с удивлением» говорить о французских просветителях XVIII в., так как в 30-х годах он отрицательно относился к фран­цузской науке, литературе и философии. Белинский летом 1837 г. писал из Пяти­горска своим друзьям (К. С. Аксакову, М. А. Бакунину, Д. П. Иванову) обширные письма, своего рода дневники-исповеди, в которых подробно излагал свои взгляды - философские, политические, делился своими литературными планами, говорил о своих чтениях. <…> он до конца 30-х годов в своих статьях отрицал значение литературной деятельности Вольтера, относил его к «поэтическим уродам» французской литературы, считал его одним из главных представителей «литературного католицизма» и дал следующую характеристику Вольтера в общей оценке французской литературы XVIII в.: «Ее произведения были декламаторским резо­нерством, которое... рассыпалось мелким бесом в пошлых остротах и наглом кощун­стве над всем святым и заветным для человечества, как в сочинениях Вольтера». «Всезнайка» - так пренебрежительно отзывался Белинский в эти годы о том, кого в начале 40-х годов, восклицая «отрицание - мой бог», будет называть одним из глав­нейших вождей человечества на пути разрушения «старого порядка», смонархами и князьями церкви. В написанной осенью 1836 г. рецензии на книгу А. Дроздова «Опыт нравственной философии» Белинский критически относился к французской философии XVIII в., к энциклопедистам; он утверждал, что «факты должно объяснять мыслию, а не мысль выводить из фактов. Иначе материя будет началом духа, а дух рабом материи. Так и было в осьмнадцатом веке, этом веке опыта и эмпиризма. И к чему привело это его? К скептицизму, материализму, безверию, разврату и совершенному неведению истины при обширных познаниях. Что знали энциклопедисты? Какие были плоды их учености? Где их теории? Они все разлетелись, полопались как мыльные пузыри. Возьмем одну теорию изящного, теорию, выведенную из фактов и утвержденную авторитетами Буало, Батте, Лагарпа, Мармонтеля, Вольтера: где она, эта теория, или лучше сказать, что она такое теперь? Не больше как памятник бессилия и ничто­жества человеческого ума, который действует не по вечным законам своей деятель­ности, а покоряется оптическому обману фактов». По словам Белинского, французы «вместо искусства показали нам что-то в роде башмачного ремесла, а вместо фило­софии что-то в роде игры в бирюльки». Что Белинский не мог летом 1837 г. поло­жительно отзываться о французских энциклопедистах, окончательно подтверждает его письмо из Пятигорска к Д. П. Иванову от 7 августа. С обычной для него страст­ностью защищая свои верования, Белинский заявлял своему молодому родственнику: «...бойся французской науки, в особенности французской философии... (Французы) все хотят вывести не из вечных законов человеческого разума, а из опыта... Опыт ведет не к истине, а к заблуждению... Философия, основанная на опыте, есть неле­пость... Итак, к чорту французов, их влияние, кроме вреда, никогда ничего не при­носило нам».

По словам Сатина, Лермонтов подтрунивал над горячими тирадами Белинского в защиту французских представителей XVIII в. и бросил

	Почтовая марка "М. Ю. Лермонтов и В. Г. Белинский", почта СССР

реплику по адресу Воль­тера, ошеломившую Белинского. Не было ли наоборот? В связи с Дидро, которого читал Сатин, не нападал ли на французскую культуру XVIII в. Белинский, и не защищал ли Вольтера Лермонтов? Еще в пансионе поэт читал в «Галатее», органе своего учителя С. Е. Раича, некогда прикосновенного к Союзу благоденствия, статьи, где Вольтеру, в противовес резко отрицательным суждениям Н. И. Надеждина в «Вестнике Европы», отводилась почетная роль в истории умственной жизни Европы: «Вольтер один собою представлял XVIII век... Трудно найти (в истории), кто бы оказал бóльшие услуги человечеству». О значении просветительной философии автор пере­водной статьи писал следующее: «Философия призвана была не созидать, а разрушать; прежде просвещения народов, ей должно было вывести их из заблуждения. Таково было ее назначение, которое она исполнила с мужеством и успехом, коими ум и человечество имеет право гордиться». Эту статью редактор журнала сопроводил характерным примечанием: «Вольтер во всяком случае важен в истории современ­ного просвещения <…> Незадолго до приезда на Кавказ Лермонтов упо­мянул имя Вольтера в своей пьесе «Маскарад» без всякого пренебрежительного оттенка. Не Лермонтов, а Белинский должен был б р о с и т ь реплику, что «теперь ни в одном порядочном доме (в Чембаре) не взяли бы (Вольтера) в гувернеры».

Еще до философского «примирения с действительностью», которое, как известно, было одним из «моментов» в идейных исканиях Белинского в конце 30-х годов, он, живя в Пятигорске летом 1837 г., развивал и защищал мнение, что «и в России все идет к лучшему». «Посмотри, как переменилось общественное мнение, - писал он 7 августа 1837 г. Д. П. Иванову, - много ли теперь осталось тиранов-помещиков, а которые и остались, не презирают ли их самые помещики?.. Помнишь ли ты, как (военные, особенно кавалеристы) нахальствовали на постоях, увозили жен от мужей, из одного удальства, были ужасом и страхом мирных граждан и безнаказанно раз­бойничали? А теперь?.. Теперь они тише воды, ниже травы. Ты уже не боишься их, если имеешь несчастие быть фрачником». Так Белинский, спасаясь от современ­ной ему кошмарной действительности, утверждал свою веру в прогресс, наблюдая эволюцию дворянского быта. Еще в 1835 г., в одной из рецензий в «Молве», он харак­терно отозвался об энциклопедистах и Вольтере: «Была несчастная пора, когда какое-нибудь bon mot, какой-нибудь пошлый каламбур убивал и религию, и истину, и плоды бескорыстного служения знанию, и заслуженную репутацию человека. Это время уже кануло в вечность, авторитет Вольтера и энциклопеди­стов пал даже в провинциях; его признают только разве какие-нибудь жалкие развалины Времен Очаковских и покоренья Крыма»

Разве подчеркнутая нами фраза в рецензии Белинского не является перифразой тех слов о Вольтере, которые Сатин приписал Лермонтову?

Думаю, что приведенных фактов достаточно, чтобы признать мифом сатинское опи­сание спора между Лермонтовым и Белинским. Все, что мы знаем об общественных и литературных взглядах Белинского 1836-1839 гг., не дает никакого права рассматривать воспоминания Сатина о Белинском в Пятигорске в 1837 г. соответствующими исторической действительности. Образ Лермонтова истолкован ложно. Если суждения двух собеседников в описании Сатина перевернуть, т. е. защиту просветителей передать Лермонтову, а реплику по адресу Вольтера—Белинскому, то мемуар Сатина может быть использован в биографии поэта.

Заслуживает внимания сообщение Сатина, что Белинский после пятигорской встречи с Лермонтовым иначе не называл поэта, как «пошляком», о чем писал также ему из Москвы. Это письмо Белинского к Сатину не дошло до нас. Но если Белин­ский и писал ему о Лермонтове, то смысл, который Сатин придал слову «пошляк», отсутствовал в письме Белинского. В середине 30-х годов на языке Белинского быть пошлым вовсе не значило быть «пошляком» с тем оттенком значения этого слова, который передал в своем мемуаре Сатин.

М.Ю. Лермонтов. Вид Пятигорска. Масло. 1837 г.

Через год после беседы с Лермонтовым на Кавказе Белинский доказывая, что только тогда увидишь в людях хорошее, когда станешь «требовать от каждого именно только того, что от него можно требовать», писал: «Нет ничего идеаль­нее (т. е. пошлее), как сосредоточение в каком-то круге ...не похожем ни на что остальное и враждебное всему остальному. Всякая форма, поражающая людей своей резкостью и странностью и пробуждающая о себе толки и пересуды,-пошла, т. е. идеальна. Надо по внешности походить на всех. Кто удивляет своею оригинальностью (разумеется, такою, которая большинству не нравится), тот похож на чело­века, который приехал на бал в платье странного или старинного покроя, для показания своего полного презрения к условиям общества и приличию. Недаром общество заклеймило таких людей именем опасных или беспокойных; впрочем, если б оно назвало их пустыми, то было бы правее». Белинский, нахо­дясь в полосе борьбы с «прекраснодушием», т. е. с оппозиционным отношением к дей­ствительности, не ошибся в определении образа поэта, его характера, его манеры держать себя в обществе, его социальной позиции - беспощадного отрицания той «действительности», в которой Белинский в те годы пытался найти «разумность». Называя Лермонтова «пошлым», т. е. «беспокойным», Белинский верно подметил сущность интеллекта поэта, но Сатин своей передачей извратил смысл его высказы­вания о Лермонтове. Итак, достоверность воспоминаний Н. М. Сатина весьма сомнительна. Доверясь им, можно установить один биографический факт: Лермонтов и Белинский встретились в Пятигорске летом 1837 г., - и одно предположение: между поэтом и критиком произошла беседа, вскрывшая их расхождение в оценке просвети­тельной философии XVIII в.»[3].

Диаметрально противоположным образом отнесся к воспоминаниям Сатина Ю. Оксман и вступил в жесткую полемику с Н. Бродским. В своей статье «Лермонтов и Белинский на Кавказе в 1837 году» Н.Л. Бродский, пишет Ю. Оксман, «дает критический разбор мемуарных высказываний Н.М. Сатина о Белинском и Лермонтове. Однако выводы, к которым приходит исследователь, далеко не всегда пред­ставляются нам убедительными. Особенно большие сомнения вызывает предложение Н.Л. Бродского «перевернуть» передаваемые Н. М. Сатиным суждения Белинского и Лермонтова о Вольтере, т. е. «защиту просветителей передать Лермонтову, а реплику по адресу Вольтера («Если бы он явился теперь к нам в Чембар, то его ни в одном по­рядочном доме не взяли бы в гувернеры») — Белинскому» (стр.738). Мобилизуемые для этого свидетельства о положительном отношении Лермонтова к «идеям просвещения» XVIII в. и об отрицании Белинским в 30-х годах французских просветителей вообще, а Вольтера — философа и литератора в частности, на наш взгляд, никак до­стоверности рассказа Н. М. Сатина об этом споре не подрывают. Как мы полагаем, предметом спора в Пятигорске был не Вольтер — великий просветитель или Вольтер-поэт, а Вольтер — политический делец, апологет «просвещенного абсолютизма», Вольтер, как человек очень невысоких моральных качеств, Вольтер — камергер Фридриха II и пенсионер Екатерины II. Вопрос именно об этом Вольтере с исключи­тельной резкостью поставлен был в 1836 г., т. е. за несколько месяцев до спора о Воль­тере между Белинским и Лермонтовым, в одной из статей Пушкина: «Вольтер во все течение долгой своей жизни,— писал Пушкин,— никогда не умел сохранить своего собственного достоинства <...> Наперсник государей, идол Европы, первый писатель своего века, предводитель умов и современного мнения, Вольтер и в ста­рости не привлекал уважения к своим сединам: лавры, их покрывающие, были обрыз­ганы грязью. Он не имел самоуважения и не чувствовал необходимости в уважении людей». Статья Пушкина «Вольтер», опубликованная в «Современнике» 1836 г. (кн. III, стр. 158—169), была последним словом о Вольтере, еще не утратившим своей злобо­дневности и остроты, особенно для Лермонтова, отвергавшего, не в пример Вольтеру, ориентацию на милости двора и бросившего в стихах «На смерть поэта» вызов всей своре палачей «свободы, гения и славы», стоявшей у трона Николая I. Политические компро­миссы Вольтера, его моральная нечистоплотность, его гимны просвещенным деспотам были так же неприемлемы для Лермонтова, как и для Пушкина. Вот чем объясняется и его презрительная реплика, записанная Н. М. Сатиным и столь смутившая Н. Л. Бродского. Если же мы обратимся к общественно-политическим высказыва­ниям Белинского этой же поры, то без особого труда обнаружим в них основания его полемики с Лермонтовым. Вольтер как идеолог просвещенного абсолютизма особенно должен был занимать Белинского в ту пору, когда он, под воздействием либеральных иллюзий Станкевича и Бакунина, полагал, что «вся же надежда России на просвещение, а не на перевороты» (письмо Белинского от 7 августа 1837 г.— П, I, 91—93). Эти идеологические ошибки Белинского и обострили его защиту историче­ских позиций Вольтера, дискредитируемых Лермонтовым. Таким образом, гипотеза Н. Л. Бродского не подтверждается фактами. Правота Н. М. Сатина как мемуа­риста в этой части его рассказов о Белинском и Лермонтове остается непоколебленной»[4].

Как отнестись к мнениям Бродского и Оксмана? Нам представляется, что аргументация Бродского выглядит убедительно (мы остановимся на этом чуть позже). А сейчас обратим внимание, что, начиная изложение своей точки зрения, Оксман пишет: «Как мы полагаем, предметом спора в Пятигорске был не…, а …». Откуда это известно цитируемому автору? Утверждение Оксмана основано на его собственных словах «Как мы полагаем». Ссылка на А.С. Пушкина в данном контексте вызывает крайнее недоумение. Мнение Оксмана выглядит фантазией на тему… .

Теперь несколько слов о концепции Н. Бродского. Анализ произведений В.Г. Белинского приводит к выводу о том, что до конца 30-х годов Белинский резко отрицательно оценивает XVIII век в целом, французских энциклопедистов, французскую литературу, воззрения Вольтера. Приведем в связи с этим ряд положений Белинского, в том числе и положения, на которые обращал внимание Бродский (правда, по другому изданию сочинений критика). И прокомментируем их. Напомним, что дискуссия между Лермонтовым и Белинским состоялась летом 1837 года. А в 1835 году Белинский в одной из рецензий, в частности, писал: «была несчастная пора, когда какое-нибудь bon mot, какой-нибудь пошлый каламбур убивал и религию, и истину, и плоды бескорыстного служения знанию, и заслуженную репутацию человека. Это время уже кануло в вечность; авторитет Вольтера и энциклопе­дистов упал даже в провинциях; его признают только разве какие-нибудь жалкие развалины Времен очаковских и покоренья Крыма»[5].

Мог ли автор этих строк реагировать на отрицательную характеристику Вольтера (атрибутируемую Сатиным Лермонтову) так, как реагировал Белинский, включая его совет Сатину в первом же письме из Москвы не пускать к себе таких, как Лермонтов?

В следующем (1836) году, разбирая работу А. Дроздова «Опыт системы нравственной философии», Белинский писал: «Внешние предметы только дают толчок нашему я и возбуждают в нем понятия, которые оно придает им. Мы этим отнюдь не хотим отвергнуть необходимости изучения фактов: напротив, допускаем вполне необходимость этого изучения; только с тем вместе хотим сказать, что это изучение должно быть чисто умозрительное и что факты должно объяснять мыслию, а не мысли выводить из фактов. Иначе материя будет началом духа, а дух рабом материи. Так и было в осьмнадцатом веке, этом веке опыта и эмпиризма. И к чему привело это его? К скептицизму, материализму, безверию, разврату и совершенному неведению истины при обширных познаниях. Что знали энциклопедисты? Какие были плоды их учености? Где их теории? Они все разлетелись, полопались, как мыльные пузыри. Возьмем одну теорию изящного, теорию, выведенную из фактов и утвержденную авторитетами Буало, Баттё, Лагарпа, Мармонтеля, Вольтера: где она, эта теория, или, лучше сказать, что она такое теперь? Не больше как памятник бессилия и ничтожества человеческого ума, который действует не по вечным законам своей деятельности, а покоряется оптическому обману фактов»[6].

Теперь приведем положение Белинского, содержащееся в статье «Менцель, критик Гете», написанной позже дискуссии Лермонтова и Белинского (в 1839 году) и опубликованной в 1840 году. Характеризуя французскую литературу, критик писал: «Сперва ее произведения были декламаторским резонерством, которое в звучных и гладких стихах то расплывалось пошлыми сентенциями, как в сочинениях Корнеля, Расина, Буало, Мольера, Фенелона (автора «Телемака»), то рассыпалось мелким бесом в пошлых остротах и наглом кощунстве над всем святым и заветным для человечества, как в сочинениях Вольтера»[7].

Конечно, автор этих строк не мог реагировать на отрицательную характеристику Вольтера (атрибутируемую Сатиным Лермонтову), так как реагировал Белинский, согласно мемуарам Сатина.

Обратим внимание и на другие высказывания Белинского о французской философии и литературе 18 века вообще и Вольтере в частности.

В статье «Ничто о ничем, или отчет г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы» читаем: «Литература наша началась при Елисавете, а получила некоторую оседлость при Екатерине II. Нам известно, что в царствование этой великой жены наша литература находилась, подобно почти всем европейским литературам, под влиянием французской. Французская литература была тогда полным выражением XVIII века, а что такое XVIII век, об этом всякий знает. Мы скажем только, что XVIII век был малый веселый и разумный, любил мягко поспать, сладко поесть, пьяно попить и ни о чем тужить. Веселиться – была его цель, и все средства почитал он позволенными к достижению этой цели»[8].

…«Не понимаю, - пишет Белинский, - как можно восхищаться трагедиями Корнеля, Расина, Вольтера…»[9]. Белинский с иронией (если не сказать сильнее), говорит о французской философии XVIII века в статье 1839 г. «Очерки Бородинского сражения (воспоминания о 1812 годе) Соч. Ф. Глинки автора писем русского офицера». «Много было теорий о происхождении политических обществ, особенно много их было у французов, в их «философском» XVIII веке»[10].

… «Самая цветущая эпоха французской литературы была в XVIII веке. Сатанинское владычество Вольтера было действительно, потому что выразило собою момент не только целого народа, но и целого человечества. Это был человек могущий, которого мысль и слово имели несчастное (! – Г.С.), но в то же время действительное значение. <…> Вольтер был подобен сатане, освобожденному высшей волею от адамантовых цепей, которыми он прикован к огненному жилищу вечного мрака, и воспользовавшемуся кратким сроком свободы на пагубу человечества… <…> Вольтер, в своем сатанинском могуществе, под знаменем конечного рассудка, бунтовал против вечного разума, ярясь на свое бессилие постичь рассудком постижимое только разумом, который есть, в то же время, и любовь, и благодать, и откровение…»[11].

Особое значение для характеристики мировоззрения Белинского в указанный период (30-е годы XIX века), имеет статья «Полное собрание сочинений Д.И. Фонвизина. Издание второе. Юрий Милославский, или русские в 1612 году. Сочинения М. Загоскина», опубликованная в «Московском наблюдателе» в 1838 году. (Не будем забывать, что дискуссия между Лермонтовым и Белинским произошла в 1837 году). Почитаем указанную статью. «Всякий народ есть нечто целое, особное, частное и инди-видуальное; у всякого народа своя жизнь, свой дух, свой характер, свой взгляд на вещи, своя манера понимать и действовать. <…> У нас есть своя национальная жизнь - глубокая, могучая, оригинальная; но назначение России есть - принять в себя все элементы не только европейской, но и мировой жизни, на что достаточно указывает ее историческое развитие, географическое положение и самая многосложность племен, вошедших в ее состав и теперь перекаляющихся в горниле великорусской жизни, которой Москва есть средоточие и сердце, и приобщающихся к ее сущности. Разумеется, принятие элементов всемирной жизни не должно и не может быть механическим или эклектическим, как философия Кузена, сшитая из разных лоскутков, а живое, органическое, конкретное: — эти элементы, принимаясь русским духом, не остаются в нем чем-то посторонним и чуждым, но переработываются в нем, преобращаются в его сущность и получают новый, самобытный характер. Так в живом организме разнообразная пища, процессом пищеварения, обращается в единую кровь, которая животворит единый организм. Чем многосложнее элементы, тем богатее жизнь. Неуловимо бесконечны стороны бытия, и чем более сторон выражает собою жизнь народа, тем могучее, глубже и выше народ. Мы, русские,— наследники целого мира, не только европейской жизни, и наследники по праву. Мы не должны и не можем быть ни англичанами, ни французами, ни немцами, потому что мы должны быть русскими; но мы возьмем как свое, всё, что составляет исключительную сторону жизни каждого европейского народа, и возьмем ее не как исключительную сторону, а как элемент для пополнения нашей жизни, исключителъная сторона которой должна быть — многосторонность, не отвлеченная, а живая, конкретная, имеющая свою собственную народную физиономию и народный характер. Мы возьмем у англичан их промышленность, их универсальную практическую деятельность, но не сделаемся толъко промышленниками и деловыми людьми; мы возьмем у немцев науку но не сделаемся толъко учеными; мы уже давно берем у французов моды, формы светской жизни, шампанское, усовершенствования по части высокого и благородного поваренного искусства; давно уже учимся у них любезности, ловкости светского обращения, но пора уже перестать нам брать у них то, чего у них нет: знание, науку. Ничего нет вреднее и нелепее, как не знать, где чем можно пользоваться. <…> Есть книга, в которой всё сказано, всё решено, после которой ни в чем нет сомнения, книга бессмертная, святая, книга вечной истины, вечной жизни — евангелие. Весь прогресс человечества, все успехи в науках, в философии заключаются только в большем проникновении в таинственную глубину этой божественной книги, в сознании ее живых, вечно непреходящих глаголов. <…>

Но евангельские истины не глубоко вошли в жизнь французов: они взвесили их своим рассудком и решили, что должна быть мудрость выше евангельской, истина —выше любви. Любовь постигается только любовию; чтобы познать истину, надо носить ее в душе, как предощущение, как чувство: вера есть свидетельство духа и основа знания; бесконечное доступно только чувству бесконечного, которое лежит в душе человека, как предчувствие. У французов, у них во всем конечный, слепой рассудок, который хорош на своем месте, т. е. когда дело идет о уразумении обыкновенных житейских вещей, но который становится буйством пред господом, когда заходит в высшие сферы знания. Народ без религиозных убеждений, без веры в таинство жизни — всё святое оскверняется от его прикосновения, жизнь мрет от его взгляда»[12].

Для полноты картины приведем ряд положений из письма Белинского Иванову из Пятигорска, датированного 7 августа 1837 г., которое, по мнению, Н. Бродского, несомненно подтверждает вывод, что летом 1837 Белинский не мог положительно отзываться о французских энциклопедистах. «Итак, учиться, учиться, и еще – таки учиться! К чорту политику, да здравствует наука. Во Франции и наука, и искусство, и религия сделались или, лучше сказать, всегда были орудием политики, и потому там нет ни науки, ни искусства, ни религии, и потому еще больше французской политики бойся французской науки, в особенности французской философии <…> французская философия есть истинное пустословие… Они (французы – Г.С.) все хотят вывести не из вечных законов человеческого разума, а из опыта <…> Опыт ведет не к истине, а к заблуждению… философия, основанная на опыте, есть нелепость… <…> Итак, к чорту французов: их влияние, кроме вреда, никогда ничего не приносило нам[13].

Итак, концепция Бродского, нам представляется, выглядит убедительной.

Завершить нашу статью хочется положениями писем Белинского В.П. Боткину от 3-10 февраля 1840 г. и 16-21 апреля 1840 г.

«Итак, о Лермонтове. Каков его «Терек»? Чорт знает — страшно сказать, а мне кажется, что в этом юноше готовится третий русский поэт и что Пушкин умер не без наследника. Во 2 № «Отечественных записок» ты прочтешь его «Колыбельиую песню казачки» — чудо! А это:

В минуту жизни трудную,

Теснится ль в сердце грусть,

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная

В созвучьи слов живых.

И дышит непонятная

Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко –

И верится, и плачется,

И так легко, легко!

Как безумный, твердил я и дни и ночи эту чудную молитву,— но теперь я твержу, как безумный, другую молитву:

И скучно, и грустно!.. И некому руку подать

В минуту душевной невзгоды!..

Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?

А годы проходят — все лучшие годы!

Любить... но кого же?.. На время не стоит труда,

А вечно любить невозможно.

В себя ли заглянешь?— там прошлого нет и следа:

И радость, и мука, и всё там ничтожно...

Что страсти?—Ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка;

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,—

Такая пустая и глупая шутка...

Эту молитву твержу я теперь потому, что она есть полное выражение моего моментального состояния. Поверишь ли, друг Василий,— все желания уснули, ничто не манит, не интересует, даже чувственность молчит и ничего не просит. А дня через два надо приниматься за статью о детских книжках, где я буду говорить о любви, о благодати, о блаженстве жизни, как полноте ее ощущения, словом, обо всем, чего и тени и призрака нет теперь в пустой душе моей. Полнота, полнота! Чудное, великое слово! Блаженство не в абсолюте, а в полноте, как отсутствие рефлексии при живом ощущении в себе того участка абсолютной жизни, какой дан тому или другому человеку. Что моя абсолютность: я отдал бы ее, еще с придачею последнего сертука, за полноту, с какою иной офицер спешит на бал, где много барышенъ, и скачет штандарт»[14].

«Кстати: вышли повести Лермонтова. Дьявольский талант! Молодо-зелено, но художественный элемент так и пробивается сквозь пену молодой поэзии, сквозь ограниченность субъективно-салонного взгляда на жизнь. Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! Я был без памяти рад, когда он сказал мне, что Купер выше В<альтер> Скотта, что в его романах больше глубины и больше художественной целости. Я давно так думал и еще первого человека встретил, думающего так же. Перед Пушкиным он благоговеет и больше всего любит «Онегина». Женщин ругает: одних за то, что <. . .>; других за то, что не <. . .>. Пока для него женщина и <. . .> — одно и то же. Мужчин он также презирает, но любит одних женщин и в жизни только их и видит. Взгляд чисто онегинский. Печорин — это он сам, как есть. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: «Дай бог!» Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве. Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок,— меня давят такие целостные, полные натуры, я передними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества». <. . .> «Лерм<онтов> ... Хоть и салонный человек, а его не надуешь — себе на уме. Да, он в образовании-то подальше Пушкина, и его не надует не только какой-нибудь идиот, осел и глупец Катенин (в котором Пушк<ин> видел великого критика и по совету которого выбросил 8 главу «Онегина»), но и наш брат. Вот это-то и хорошо. Он славно знает по-немецки и Гёте почти всего наизусть дует. Байрона режет тоже в подлиннике. Кстати: дуэль его—просто вздор, Барант (салонный Хлестаков) слегка царапнул его по руке, и царапина давно уже зажила. Суд над ним кончен и пошел на конфирмацию к царю. Вероятно, переведут молодца в армию. В таком случае хочет проситься на Кавказ, где приготовляется какая-то важная экспедиция против черкес. Эта русская разудалая голова так и рвется на нож. Большой свет ему надоел, давит его, тем более, что он любит его не для него самого, а для женщин, для интриг <. . .> себе вдруг по три, по четыре аристократки и не наивно и пресерьезно говорит Кр<аевском>у, что он уж и в <. . .> не ходит, потому-де что уж незачем. Ну, от света еще можно бы оторваться, а от женщин—другое дело. Так он и рад, что этот случай отрывает его от Питера. Что ты, Б<откин>, не скажешь мне ничего о его «Колыбельной казачьей песне»? Ведь чудо!»[15].

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Сатин Н.М. Отрывки из воспоминаний. Починъ. Сборникъ общества любителей Россiйской словесности на 1895 годъ. Москва. 1895. С. 238-241.

[2] Бродский Н. Лермонтов и Белинский на Кавказе в 1837 // Литературное наследство, т. 45-46. М.Ю. Лермонтов. II. М., 1948. С. 734.

[3] Бродский Н. Лермонтов и Белинский на Кавказе в 1837 // Литературное наследство, т. 45-46. М.Ю. Лермонтов. II. М., 1948. С. 734-738.

[4] Статья Ю. Оксмана // Литературное наследство, Т.56. В.Г. Белинский. II. М., 1950. С. 240-241.

[5] Белинский В.Г. ПСС в 13 тт., Т.1, 1953. С.143.

[6] Белинский В.Г. Там же, Т.2, 1953. С.240. По свидетельству И.И. Панаева, В.Г. Белинский (в 1839 г.) «с презрением отзывался о французских энциклопедистах XVIII столетия». Литературные воспоминания. 1950. С. 185.

[7] Белинский В.Г. Там же, Т.3, 1953. С.398.

[8] Белинский В.Г. Там же, Т.2, 1953. С.14-15.

[9] Белинский В.Г. Там же, Т.1, 1953. С.187.

[10] Белинский В.Г. Там же, Т.3, 1953. С.326

[11] Белинский В.Г. Там же, Т.2, 1953. С. 469-470.

[12] Белинский В.Г. Там же, Т.2, 1953. С. 552-553, 555, 556.

[13] Белинский В.Г. Там же, Т.11, 1956. С. 151-152.

[14] Белинский В.Г. Там же, Т.11, 1956. С.441-443.

[15] Белинский В.Г. Там же. С.508-509, 510.