Пиршества арабских племен

 

На следующее утро мы совершили быстрый пятичасовой переход (наши верблюды были полны сил после вчерашнего отдыха) к оазису из хилых пальм с разбросанной вокруг зеленью тамариска. Вода, имевшаяся в изобилии, мнилась вкуснее, чем в Арфаджи. Впрочем, и она оказалась «сирханской водой», которая вначале была сносной, но после двухдневного пребывания в закрытом сосуде приобретала отвратительный запах и вкус, делавшие ее непригодной для употребления.

Нам действительно надоел вади Сирхан, хотя Несиб и Зеки все еще обдумывали планы улучшения и культивирования здешних мест для арабского правительства, когда последнее будет образовано. Подобное неумеренное воображение типично для сирийцев, легко убеждавших себя в осуществлении прожектов и так же легко и охотно сваливавших ответственность за их невыполнение на других.

– Зеки, – сказал я однажды, – твой верблюд весь в чесотке.

– Да, – печально согласился он, – вечером, когда солнце сядет, мы смажем его кожу мазью.

В следующий наш переезд я опять упомянул про чесотку.

– Ага, – сказал Зеки, – вы подаете мне хорошую мысль. Представьте себе, что мы учредим в Сирии государственное министерство ветеринарии, когда Дамаск станет нашим. У нас будет целый штаб искусных ветеринаров и центральный госпиталь или даже сеть госпиталей для верблюдов и лошадей, для ослов и рогатого скота и даже (почему бы и нет?) для овец и козлов. При них должны быть научные и бактериологические отделы, чтобы производить изыскания универсальных средств против болезней животных. А что вы скажете о библиотеке иностранных книг?.. И о разъездных инструкторах?

И при пылком участии Несиба он разделил Сирию на четыре инспектората и множество субинспекторатов.

Назавтра вновь зашла речь о чесотке. Они отложили работу и занялись дальнейшим развитием своего плана.

– Да, дорогой мой, он еще не совершенен, но нам не свойственно останавливаться на пути к совершенству. Нам грустно видеть, что вы готовы оппортунистически довольствоваться синицей в руках. Но таков уж недостаток англичан.

Я ответил им в тон.

– О Несиб, – сказал я, – о Зеки… Разве совершенство помешает этому миру прийти к концу? Разве мы созрели для этого? Когда я сержусь, я молю Бога, чтобы земной шар упал на огненное солнце и наши потомки больше не страдали, но, когда я доволен, мне хочется лишь вечно отдыхать в тени, пока я сам не стану тенью.

Сирийцы неловко перевели разговор на верблюдов, а на третий день несчастный верблюд издох. «Весьма вероятно, оттого, – как разъяснил Зеки, – что мы не смазали его».

Ауда, Насир и остальные бедуины поддерживали хорошее состояние животных постоянной заботой о них.

С наветренной стороны к нам подъехал какой-то всадник. На мгновение все насторожились, но затем люди ховейтат окликнули его. Он оказался одним из их пастухов, и они степенно обменялись приветствиями, как это было принято в пустыне.

Он рассказал нам, что племя ховейтат расположилось лагерем впереди, от Исавии до Небка, нетерпеливо дожидаясь вестей от нас. У них все обстояло благополучно. Беспокойство Ауды прошло, и его рвение опять возгорелось. В течение часа мы быстро проскакали до Исавии и палаток Али Абу Фитна, начальника одного из кланов Ауды.

Старый Али, с рыжими длинными волосами и слезящимися глазами, горячо приветствовал нас и настаивал, чтобы мы воспользовались гостеприимством в его палатке. Мы с извинениями отклонили его предложение, так как нас было слишком много, и расположились поблизости под низким кустарником, меж тем как он с остальными хозяевами палаток готовили для нас пиршество.

Приготовление пищи отняло несколько часов, и уже давно наступила темнота, когда они позвали нас. Я проснулся, спотыкаясь добрался до стола, поел, вернулся к нашим растянувшимся верблюдам и опять заснул.

Наш поход успешно закончился. Мы отыскали племя ховейтат, наши люди были в полном порядке, а наше золото и взрывчатые вещества остались нетронутыми. Поэтому утром мы собрались вместе на торжественный совет по поводу дальнейших действий. Все сошлись на том, что прежде всего должны подарить шесть тысяч фунтов Нури Шаалану, благодаря снисхождению которого мы достигли Сирхана. Нам нужно было его позволение оставаться здесь, пока мы не закончим вербовку и подготовку наших бойцов, и мы хотели, чтобы он заботился об их семьях, палатках и стадах, когда мы уйдем.

Решили также, что послом к Нури должен отправиться сам Ауда, ибо они были друзьями. Тем временем мы, оставшись с Али Абу Фитном, собирались медленно подвигаться на север, к Небку, куда Ауда приказал собраться всему племени абу-тайи. Он собирался вернуться от Нури раньше, чем мы присоединимся к ним.

Мы погрузили шесть мешков с золотом в седельные сумки Ауды, и он уехал. Затем к нам явились старшины племени и заявили, что почтут за честь угощать нас дважды в день – утром и после захода солнца, – пока мы остаемся с ними. Гостеприимство ховейтат не знало границ.

Каждое утро между восемью и десятью нам подавали нескольких чистокровных кобыл. Насир, Несиб, Зеки и я садились на них верхом и в сопровождении дюжины наших пеших людей торжественно пересекали долину по песчаным тропам меж кустарников. Так мы достигали палатки, которая должна была служить на этот раз залом для пиршества. Все семьи по очереди домогались нашего посещения и жестоко оскорблялись, если наш руководитель Заал отдавал предпочтение одной из них, нарушая порядок.

Когда мы прибывали к избранной палатке, вокруг нее всегда собиралась толпа, и мы проходили на половину для гостей, расширенную ради данного случая и заботливо убранную стенными занавесами на солнечной стороне, чтобы мы могли сидеть в тени. Застенчивый хозяин бормотал что-то и опять исчезал из виду. Для нас готовили красные ковры из Бейрута, и мы садились на них.

Хозяин вновь появлялся, стоя у входа. Наши местные сотрапезники – Мухаммед эль-Дейлан, Заал и остальные шейхи позволяли усадить себя на коврах между нами, разделяя с нами вьючные седла, обложенные толстыми войлочными коврами, на которые мы опирались.

Передняя часть палатки была очищена, и шумная ватага детей отгоняла собак, бегая по пустому пространству, таща за собой еще меньших детей. Сообразно их возрасту упрощался и их туалет, и были пухлее их тела. Самые маленькие дети своими черными глазами в упор смотрели на собравшихся, важно качаясь на расставленных ногах. Совершенно голые, они сосали большой палец, выставляя напоказ свои животы.

Затем следовала неловкая пауза, которую наши друзья пытались нарушить, показывая нам ручного сокола на жердочке, дворового петуха или борзую собаку. Однажды, на удивление нам, в палатку втащили прирученного каменного козла, а в другой раз – антилопу. Когда эти развлечения иссякали, наши хозяева заводили пустую болтовню, чтобы отвлечь нас от домашней суматохи и отдаваемых настойчивым шепотом кухонных распоряжений, доносившихся через занавеску вместе с сильным ароматом кипящего сала и клубами вкусного пара от мяса.

Помолчав, хозяин выступал вперед и спрашивал шепотом: «Черного или белого?» – приглашая нас выбрать кофе или чай. Насир всегда отвечал: «Черного». И раб, следуя знаку, приносил в одной руке кофейник, а в другой три или четыре звенящие белые чашки. Он плескал несколько капель кофе в верхнюю чашку и предлагал ее Насиру, вторую передавал мне, а третью Несибу. Следовала пауза, пока мы поворачивали чашки в руках и с видом знатоков осторожно втягивали кофе, чтобы не оставить ни единой драгоценной капли.

Как только они опорожнялись, он протягивал руку, с шумом вставляя чашки одну в другую, и ловким движением перебрасывал их следующим по порядку гостям; так продолжалось, пока не напивались все. Тогда опять очередь доходила до Насира. Вторая чашка бывала вкуснее первой, отчасти оттого, что напиток настоялся, а отчасти оттого, что в нее вливали остатки из недопитых стаканов прежних гостей, а третья и четвертая чашки, если не сразу подавалось мясное блюдо, отличались удивительным ароматом.

Наконец двое людей приносили рис и мясо на луженом медном подносе пяти футов в поперечнике. У всего племени был лишь один поднос такого размера. По его краям шла вырезанная надпись цветистым арабским слогом: «Во славу Бога и с упованием на милость Его к Его бедному слуге Ауде Абу-тайи». Затем хозяин приглашал нас приступить к еде.

Мы прикидывались, что не слышим его приглашений, как того требовали арабские обычаи. Затем мы удивленно глядели друг на друга, причем каждый подталкивал своего соседа, чтобы тот подошел первым, наконец Насир скромно подымался, а за ним и все мы подходили и опускались на одно колено вокруг подноса. Мы засучивали до локтя правый рукав и со словами: «Во имя всемогущего Бога!» – одновременно окунали руки в варево.

В первый момент, я погружал пальцы с большими предосторожностями, так как расплавленный жир обжигал мою непривычную кожу, и вот, пока я перебрасывал в руках остывающий ломоть мяса, остальные опустошали все блюдо.

Наш хозяин стоял возле кольца гостей, поощряя их аппетит благочестивыми восклицаниями.

Когда все наедались досыта, Насир многозначительно прочищал себе горло и мы все вместе поспешно подымались, шумно восклицая: «Бог воздаст тебе за угощение, хозяин», – и покидали стол.

Затем нас еще раз потчевали кофе или чаем, похожим на сироп. Наконец нам приводили лошадей, мы садились на них и уезжали, призывая благословения на хозяина.

В первый день мы пировали один раз, а во второй и третий по два. Затем 30 мая мы оседлали наших верблюдов и легко сделали трехчасовой переход, достигнув долины, где нашли колодцы обычной солоноватой воды. Люди абу-тайи разбили лагерь вокруг нас.

Змеи, ставшие нашим бичом уже с первой минуты вступления в Сирхан, сделали тот день памятным. Арабы говорили, что в обычное время змей здесь было немногим больше, чем повсюду, где в пустыне имелась вода. Но в этом году долина, казалось, кишела рогатыми ехиднами, кобрами и множеством других видов змей. Ночью двигаться было опасно и, когда мы осторожно шагали босиком между кустов, приходилось бить по камням палками.

У змей была странная повадка заползать ночью к нам под одеяло – вероятно, в поисках тепла. Узнав это, мы вставали с бесконечными предосторожностями, и первый поднявшийся шарил палкой по земле вокруг своих соседей.

Мы убивали ежедневно, может быть, по двадцать штук, и под конец наши нервы оказались так напряжены, что даже самые смелые боялись прикоснуться к земле. Я лично чувствовал трепетный ужас перед всеми пресмыкающимися и страстно желал, чтобы наше пребывание в Сирхане закончилось как можно скорее.

Сирхан нам опротивел. Его пейзаж казался гораздо безнадежнее и печальнее, чем вид всей пустыни, которую мы пересекли. Пески, камни и голые утесы иногда возбуждали воображение и с известной точки зрения обладали угрюмой красотой бесплодной враждебности, но было нечто зловещее в этом облюбованном змеями Сирхане, порождающем лишь соленую воду, тощие пальмы и кусты, которые не были пригодны ни для костров, ни для прокорма верблюдов.

Мы ехали так два дня, миновав Гатти с его почти пресным колодцем. Когда мы приблизились к Аджейле, то увидали вокруг нее множество палаток, и навстречу нам немедленно вышел отряд. Мы узнали Ауду Абу-тайи, невредимо вернувшегося от Нури Шаалана, и одноглазого Дарзи Ибн Дагми, нашего старого гостя в Ваджхе. Его присутствие доказывало расположение Нури, так же как и сопровождавший их сильный эскорт из верховых людей племени руалла – все с непокрытыми головами. Они с приветственными криками сопровождали нас до пустого дома Нури, размахивая пиками и беспорядочно стреляя из винтовок и револьверов.

Дела, казалось, шли благоприятно, и нам пришлось назначить трех слуг готовить кофе для посетителей, которые начали стекаться к Насиру, принося присягу Фейсалу и арабскому восстанию и обещая повиноваться Насиру и следовать за ним со всеми их отрядами. Кроме настоящих подарков, каждый из них ронял на наш ковер неприметный побочный дар в виде вшей, и задолго до захода солнца мы с Насиром были в лихорадке от укусов этих паразитов. У Ауды одна рука не сгибалась, что являлось следствием старой раны в локтевом суставе, и поэтому он не мог свободно почесываться. Но печальный опыт научил его засовывать за спину палку, и, скребя ею ребра, он, казалось, успокаивал зуд быстрее, чем мы достигали того же своими ногтями.