И. Бунин

Легкое дыхание*

На кладбище, над свежей глиняной насыпью, стоит но-
вый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий, такой,
что на него приятно смотреть.

Апрель, по дни серые; памятники кладбища, простор-
ного, настоящего уездного, еще далеко видны сквозь го-
лые деревья, и холодный ветер звенит и звенит фарфоро-
вым венком у подножия креста.

В самый же крест вделан довольно большой бронзо-
вый медальон, а в медальоне — фотографический портрет
нарядной и прелестной гимназистки с радостными, пора-
зительно живыми глазами.

Это Оля Мещерская.

Девочкой она ничем не выделялась в той шумной тол-
пе коричневых платьиц, которая так нестройно и молодо
гудит в коридорах и классах; что можно было сказать о
ней, кроме того, что она из числа хорошеньких, богатых
и счастливых девочек, что она способна, но шаловлива ц
очень беспечна к тем наставлениям, которые делает ей
классная дама? Затем она стала расцветать, развиваться
не по дням, а по часам. В четырнадцать лет у нее, при
тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисова-
лись груди и все те формы, очарование которых еще ни-
когда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она

 

* Перепечатывается по изданию: Бунин Ив. Господин из Сан-
Франциско. Произведения 1915—1916 гг. Книгоиздательство писателей в Москве, 1916, с. 105—112.

Приложение 331

слыла красавицей. Как тщательно причесывались некото-
рые ее подруги, как чистоплотны были, как следили за
своими сдержанными движениями! А она ничего не боя-
лась — ни чернильных пятен на пальцах, ни раскраснев-
шегося лица, ни растрепанных волос, ни заголившегося
при падении на бегу колена. Без всяких ее забот и уси-
лий и как-то незаметно пришло к ней все то, что так от-
личало ее в последние два года из всей гимназии,— изя-
щество, нарядность, ловкость, ясный, но сметливый блеск
глаз. Никто не танцевал так, как Оля Мещерская, никто
не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах не
ухаживали столько, сколько за ней, и почему-то никого
не любили так младшие классы, как ее. Незаметно стала
она девушкой, и незаметно упрочилась ее гимназическая
слава, и уже пошли толки, что она ветрена, что она не
может жить без поклонников, что в нее безумно влюблен
гимназист Шеншин, что будто бы и она его любит, но так
изменчива в обращении с ним, что он покушался на са-
моубийство...

Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла
с ума от веселья, как говорили в гимназии. Зима была
снежная, солнечная, морозная, рано опускалось солнце
за высокий ельник снежного гимназического сада, но не-
изменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мо-
роз и солнце, гулянье на Соборной улице, каток в город-
ском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны
скользящую толпу, в которой Оля Мещерская казалась
самой нарядной, самой беззаботной, самой счастливой.
И вот однажды, на большой перемене, когда она вихрем
носилась по сборному залу от гонявшихся за ней и бла-
женно визжавших первоклассниц, ее неожиданно позвали
к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала толь-
ко один глубокий вздох, быстрым и уже привычным дви-
жением оправила волосы, дернула уголки передника к
плечам и, сияя глазами, побежала наверх. Начальница,
небольшая, моложавая, но седая, спокойно сидела с вя-
заньем в руках за письменным столом, под царским порт-
ретом.

— Здравствуйте, m-lle Мещерская,— сказала она по-
французски, не поднимая глаз от вязанья.— Я, к сожале-
нию, уже не первый раз принуждена призывать вас сюда,
чтобы говорить с вами относительно вашего поведения.

— Я слушаю, ma dame,— ответила Мещерская, подхо-

 

332 Л. С. Выготский. Психология искусства

дя к столу, глядя на нее ясно и живо, но без всякого вы-
ражения на лице, и присела так легко и грациозно, как
только она одна умела.

— Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению,
убедилась в этом, — сказала начальница и, потянув нитку
и завертев на лакированном полу клубок, на который с
любопытством посмотрела Мещерская, подняла глаза:
— Я не буду повторяться, не буду говорить пространно.—
сказала она.

Мещерской очень нравился этот необыкновенно чис-
тый и большой кабинет, так хорошо дышавший в мороз-
ные дни теплом блестящей голландки и свежестью лан-
дышей на письменном столе. Она посмотрела на моло-
дого царя, во весь рост написанного среди какой-то бли-
стательной залы, на ровный пробор в молочных, аккурат-
но гофрированных волосах начальницы и выжидательно
молчала.

— Вы уже не девочка, — многозначительно сказала на-
чальница, втайне начиная раздражаться.

— Да, madame, — просто, почти весело ответила Ме-
щерская.

— Но и не женщина, — еще многозначительнее сказа-
ла начальница, и ее матовое лицо слегка заалело.— Преж-
де всего,— что это за прическа? Это женская прическа!

— Я не виновата, madame, что у меня хорошие воло-
сы,— ответила Мещерская и чуть тронула обеими руками
свою красиво убранную голову.

— Ах, вот как, вы не виноваты! — сказала начальни-
ца.— Вы не виноваты в прическе, не виноваты в этих до-
рогих гребнях, не виноваты, что разоряете своих родите-
лей на туфельки в двадцать рублей! Но, повторяю вам,
вы совершенно упускаете из виду, что вы пока только
гимназистка...

И тут Мещерская, не теряя простоты и спокойствия,
вдруг вежливо перебила ее:

— Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина.
И виноват в этом — знаете кто? Друг и сосед папы, а
ваш брат, Алексей Михайлович Малютин. Это случилось
прошлым летом, в деревне...

А через месяц после этого разговора казачий офицер,
некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ниче-
го общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля
Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, среди

 

Приложение 333

большой толпы народа, только что прибывшей с поездом.
И невероятное, ошеломившее начальницу признание Оли
Мещерской совершенно подтвердилось: офицер заявил
судебному следователю, что Мещерская завлекла его, бы-
ла с ним в связи, поклялась быть его женой, а на вокзале,
в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг ска-
зала ему, что она и не думала никогда любить его, что
все эти разговоры о браке — одно ее издевательство над
ним, и дала ему прочесть ту страничку своего дневника,
где говорилось о Малютине.

— Я пробежал эти строки, вышел на платформу, где
она гуляла, поджидая, пока я кончу читать, и выстрелил
в нее, — сказал офицер. — Дневник остался в кармане мо-
ей шинели, взгляните, что было записано в нем десятого
июля прошлого года.

И следователь прочел приблизительно следующее:
«Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас
же проснулась... Нынче я стала женщиной! Папа, мама
и Толя, все уехали в город, я осталась одна. Я была так
счастлива, что одна, что не умею сказать! Я утром гуля-
ла одна в саду, в поле, была в лесу, мне казалось, что я
одна во всем мире, и я думала так хорошо, как никогда
в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, под
музыку у меня было такое чувство, что я буду жить без
конца и буду так счастлива, как никто! Потом заснула
у папы в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя,
сказала, что приехал Алексей Михайлович. Я ему очень
обрадовалась, мне было так приятно принять его и зани-
мать. Он приехал на паре своих вяток, очень красивых,
и они все время стояли у крыльца, но он остался, потому
что был дождь и ему хотелось, чтобы к вечеру просохло.
Он очень жалел, что не застал папу, был очень оживлен
и держал себя со мной кавалером, много шутил, что он
давно влюблен в меня. Когда мы гуляли перед чаем по
саду, была опять прелестная погода, солнце блестело че-
рез весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вел
меня под руку и говорил, что он Фауст с Маргаритой.
Ему пятьдесят шесть лет, но он еще очень красив и
очень всегда хорошо одет,— мне не понравилось только,
что он приехал в крылатке,— весь пахнет английским
одеколоном, и глаза совсем молодые, черные, а борода
изящно разделена на две длинные части и совершенно
серебряная. За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я

 

334 Л. С. Выготский. Психология искусства

почувствовала себя как будто нездоровой и прилегла на
тахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять го-
ворить какие-то любезности, потом рассматривать и це-
ловать мою руку. Я закрыла лицо шелковым платком, и
он несколько раз поцеловал меня в губы через платок...
Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума,
я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один вы-
ход... Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу
пережить этого!..»

Город за эти апрельские дни стал чист, сух, камни
его побелели, и по ним легко, приятно идти. Каждое вос-
кресенье, после обедни, по Соборной улице, ведущей к
выезду из города, направляется маленькая женщина в
трауре, в черных лайковых перчатках, с зонтиком из чер-
ного дерева. Она минует пожарный двор, переходит по
шоссе грязную площадь, где много закопченных кузниц
и свежей дует полевой ветер; дальше, между мужским
монастырем и острогом, белеет облачный склон неба и
сереет весеннее поле, а потом, когда проберешься среди
луж под стеной монастыря и повернешь налево, увидишь
как бы большой низкий сад, обнесенный белой оградой,
над воротами которой написано Успение Божией Матери.
Маленькая женщина мелко крестится и привычно идет
по главной аллее. Дойдя до скамьи против дубового кре-
ста, она сидит, на ветру и на весеннем холоде, час, два,
пока совсем не зазябнут ее ноги в легких ботинках и
рука в узкой лайке. Слушая весенних птиц, сладко пою-
щих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровом венке,
она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не
было перед ее глазами этого мертвого венка. Мысль о
том, что это Олю Мещерскую зарыли вот в этой самой
глине, повергает ее в изумление, граничащее с тупостью:
как связать с этой шестнадцатилетней гимназисткой, ко-
торая всего два-три месяца тому назад так полна была
жизни, прелести, веселья, этот глиняный бугор и этот
дубовый крест? Возможно ли, что под ним та самая, чьи
глаза так бессмертно сияют из этого бронзового медаль-
она, и как совместить с этим чистым взглядом то ужас-
ное, что соединено теперь с именем Оли Мещерской? —
Но в глубине души маленькая женщина счастлива, как
все влюбленные или вообще преданные какой-нибудь
страстной мечте люди.

Женщина эта — классная дама Оли Мещерской, де-

 

Приложение 335

вушка за тридцать лет, давно живущая какой-нибудь вы-
думкой, заменяющей ей действительную жизнь. Сперва
такой выдумкой был ее брат, бедный и ничем не замеча-
тельный прапорщик,— она связала всю свою душу с ним,
с его будущностью, которая почему-то представлялась ей
блестящей, и жила в странном ожидании, что ее судьба
как-то сказочно изменится благодаря ему. Затем, когда
его убили под Мукденом, она убеждала себя, что она, к
великому будто бы ее счастью, не такова, как прочие, что
красоту и женственность ей заменяют ум и высшие ин-
тересы, что она — идейная труженица. Смерть Оли Ме-
щерской пленила ее новой мечтой. Теперь Оля Мещер-
ская — предмет ее неотступных дум, восхищения, радости.
Она ходит на ее могилу каждый праздник,— привычка хо-
дить на кладбище и носить траур образовалась у нее со
смерти брата,— по часам не спускает глаз с дубового кре-
ста, вспоминает бледное личико Оли Мещерской в гробу,
среди цветов — и то, что однажды подслушала: однажды,
на большой перемене, гуляя по гимназическому саду, Оля
Мещерская быстро говорила своей любимой подруге, пол-
ной, высокой Субботиной:

— Я в одной папиной книге, — у него много старин-
ных, смешных книг, — прочла, какая красота должна быть
у женщины... Там, понимаешь, столько насказано, что
всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смо-
лой глаза, — ей-богу, так и написано: кипящие смолой! —
черные, как ночь, ресницы, нежно-играющий румянец, тон-
кий стан, длиннее обыкновенного рука, — понимаешь,
длиннее обыкновенного! — маленькая ножка, в меру боль-
шая грудь, правильно округленная икра, колено цвета
раковины внутри, покатые, но высокие плечи, — я многое
почти наизусть выучила, так все это верно! — но главное,
знаешь что? — Легкое дыхание! А ведь оно у меня есть,—
ты послушай, как я вздыхаю,— ведь правда есть?

Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в
этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре...

336 Л. С. Выготский. Психология искусства

Трагедия о Гамлете,

принце Датском У. Шекспира

Слова, слова, слова...
«Гамлет», 11,2
...Дальнейшее —молчанье.
«Гамлет», V,2

Тот, кто хочет разгадать
символ, делает это на свой
страх.

Оскар Уайльд

О трагедии «Гамлет» написано столько книг, о ней су-
ществует на всех почти языках такая обширная литера-
тура, ей посвящено столько критических разборов, столь-
ко философских, научных (психологических, историче-
ских, юридических, психиатрических и пр.) трудов, — что
Шекспирова трагедия положительно тонет в безбрежном
море толкований, окружающем ее. Вот почему всякое но-
вое сочинение на эту тему по необходимости нуждается
в предварительных объяснениях, выясняющих как наме-
ченные задачи, так и самый предмет исследования.

Художественное произведение (как и вообще всякое
явление) можно изучать с совершенно различных сто-
рон; оно допускает бесчисленное и неограниченное мно-
жество толкований, множество разных подходов, в неис-
черпаемом богатстве которых — залог его неувядаемого
значения. Поэтому бесплодными кажутся нам споры, ко-
торые ведутся различными направлениями и школами в
критике. Критика историческая, общественная, философ-
ская, эстетическая и пр. не исключают вовсе друг друга,
так как они подходят к предмету исследования с разных
сторон, они изучают в одном и том же разное. И поэтому
весь вопрос не в том, какая из этих школ ближе к истине
и должна поэтому безраздельно владеть критикой, а в
том, как этим школам размежеваться, отграничить свои
области, в которых — каждая в своей — имеет свое оправ-
дание, свой raison d'etre*. «Гамлет» подвергался всевоз-
можным толкованиям — в том числе психиатрическим и

 

* Смысл существования (франц.).— Ред.

Приложение 337

юридическим. И, конечно, в совершенно различных, часто
даже не пересекающихся плоскостях находятся исследо-
вания, изучающие отношение автора к данному произве-
дению, его хронологическую датировку, его философский
смысл, его драматические достоинства. Разумеется, для
того чтобы сказать что-либо свое, новое слово в области
«научной», философской или исторической критики этой
трагедии, нужно обладать большой эрудицией, знанием
всего до сих пор на этот счет написанного и сказанного.
Здесь па пути к новому исследованию лежат тяжеловес-
ные тома ученых трудов — как и на пути ко всякому на-
учному произведению. Но есть область художественной
критики — область, находящаяся только в косвенной за-
висимости от всего этого,— область непосредственного, не-
научного творчества, область субъективной критики, к
которой и относятся все дальнейшие строки.

Эта критика питается не научным знанием, не фило-
софской мыслью, но непосредственным художественным
впечатлением. Это — критика откровенно субъективная,
ни на что не претендующая, критика читательская. Та-
кая критика имеет свои особенные цели, свои законы, к
сожалению, еще недостаточно усвоенные, вследствие че-
го она часто подвергается незаслуженным нападкам.
Ввиду того что дальнейшие строки относятся именно к
этому последнему роду критики, мы считаем нужным не-
сколько подробнее остановиться на ее своеобразных усло-
виях. Это кажется нам тем более важным, что обилие и
разнообразие наслоений критических разборов великой
трагедии создают настоятельную необходимость «раз-
межеваться», чтобы ясно наметить путь понимания на-
шему истолкованию Шекспировой пьесы.

Прежде всего критика субъективная, критика чита-
тельская — критика откровенно «дилетантская». Отсюда
вытекают все три ее главнейшие и существеннейшие осо-
бенности, отличающие ее от всякой другой: ее отношение
к автору произведения, к другим критическим толковани-
ям того же произведения и, наконец, к самому предмету
исследования. Скажем обо всех этих трех особенностях
по возможности вкратце.

Прежде всего, такая критика не связана личностью
автора рассматриваемого произведения. Для такой кри-
тики «решительно все равно, как звали творца «Гамле-
та»—Шекспир или Бэкон: это в «Гамлете» ничего не

338 Л. С. Выготский. Психология искусства

меняет» (см. 6; 99). Художественное произведение, раз
созданное, отрывается от своего создателя; оно не суще-
ствует без читателя; оно есть только возможность, кото-
рую осуществляет читатель. В неисчерпаемом разнообра-
зии символического, то есть всякого истинно художествен-
ного, произведения лежит источник множества его пони-
маний и толкований. И понимание его автором есть не
больше, как одно из этого множества возможных, нисколь-
ко не обязывающее. «Обыкновенно,— говорит Айхен-
вальд,— писатель является не лучшим своим читателем.
Он не всегда умеет правильно переводить себя с языка
поэзии на язык прозы. Комментарий к собственному худо-
жественному тексту часто бывает у него мелок и непро-
ницателен. Вообще, он может совершенно не знать всей
глубины своих творений, не понимать, что он создал. Его
иррациональное значительнее и больше его рациональ-
ности. Его критику дают его страницы порою такие от-
кровения, о которых сам он не помышлял» (6, с. 8). Вот
почему критик вовсе и не справляется с тем, мог ли ав-
тор по своему историческому, общественному положению
и как определенная личность (вообще, если можно так
выразиться, биографически) иметь те взгляды, которые
приписывает ему критик. Он не справляется, соответст-
вует ли созданное им толкование произведения биографии
творца его и общему духу всех его произведений. Все это
сковывает ту критику, которая полагает, говоря словами
А. Горнфельда, «что смысл каждого художественного
произведения сосредоточен в его идее. В ней его содер-
жание, в ней его оправдание. Она составляет его сущ-
ность, единую сущность, разумеется, ибо ведь ничто не
может иметь двух сущностей. Эту единую идею искали
и находили; в этом искании полагалась задача критиков
и читателей. Истолковать произведение, понять его, — зна-
чило отыскать его идею... Когда говорят: «что выража-
ет это произведение, что хотел им сказать автор?», то яв-
но- предполагают, что, во-первых, может быть дана фор-
мула, логически, рационально выражающая собою основ-
ную мысль художественного произведения, и, во-вторых,
что эта формула лучше, чем кому-нибудь, известна са-
мому автору... Можно ли спорить о едином смысле худо-
жественного произведения, о его единой идее?» (см, 37).
Отрицательный ответ на это будет, конечно, всем из-
вестным трюизмом. Всякое художественное произведение

 

Приложение 339

символично, и бесконечно разнообразие его пониманий⁷⁶.
Единой идеи нет, всепроникающая и объединяющая фор-
мула дана быть не может. «На басне, как на элементар-
нейшем примере,— говорит А. Горнфельд,— Потебня по-
казал, как могут быть разнообразны и равноправны тол-
кования и применения художественного произведения.
Если басня принадлежит к художественным созданиям,
то, во всяком случае, нравоучение ее автора для нас
необязательно. Это один из возможных выводов, не боль-
ше» (см. 37). Позволю себе в скобках привести «для на-
глядности» пример. Всем известна прекрасная басня
Хемницера «Метафизик» и ее неглубокая мораль. Оказы-
вается, что басня вовсе не высмеивает мечтателей, как
это сказал бы школьный учебник и как это делает автор.
Кружок мечтателей, собравшихся у Фауста (в «Русских
ночах» В. Ф. Одоевского⁷⁷) думает иначе. Толкование
Ростислава и глубже и интереснее, чем авторское: «Хем-
ницер, несмотря на свой талант, был в этой басне рабским
отголоском нахальной философии своего времени... В этой
басне лицо, заслуживающее уважения, есть именно Ме-
тафжзик, который не видал ямы под своими ногами и,
сидя в ней по горло, забывая о себе, спрашивает о сна-
ряде для спасения погибающих и о том, что такое время»
(81, с. 41—42). И не такая же ли судьба постигла друго-
го, великого мечтателя — Дон-Кихота, рыцаря печально-
го образа, которого высмеял автор и которым восторгает-
ся человечество? Примеры можно было бы увеличить до
бесконечности. Сократ: «Ходил я к поэтам и спрашивал
у них, что именно они хотели сказать. И чуть ли не все
присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сде-
лано этими поэтами, чем они сами. Не мудростью могут
они творить то, что они творят, а какой-то прирожденной
способностью и в исступлении, подобно гадателям и про-
рицателям» (цит. по 25). Гёте отрицал стремление вло-
жить единую идею в свои произведения и т. д. Потебня
говорит об этом: «Слушающий может гораздо лучше го-
ворящего понимать, что скрыто за словом, и читатель
может лучше самого поэта постигать «идею» его произве-
дения. Сущность, сила такого произведения не в том, что
разумел под ним автор, а в том, как оно действует на чи-
тателя или зрителя, следовательно, в неисчерпаемом воз-
можном его содержании». Если же художественное про-
изведение не имеет единой идеи, то все идеи, вкладывае-

 

340 Л. С. Выготский. Психология искусства

мые в него, одинаково верны. «Ближайшее и необходимое
последствие этой иррациональности художественного про-
изведения — равноправие его различных толкований»
(Горнфельд). Вот почему критик может создавать свое
толкование, не озабочиваясь обязательным «опроверже-
нием» всех существовавших до него. Выдавая свое пони-
мание за одно из возможных, критик и старается утвер-
дить его как таковое, утвердить его возможность, не пре-
тендуя на единственность и исключительность и не за-
нимаясь поэтому критикой критиков.

Таково отношение «читательской» критики к автору
и другим истолкователям данного произведения. Остает-
ся выяснить самое важное — ее отношение к самому про-
изведению. Всякое литературное произведение не сущест-
вует без читателя: читатель его воспроизводит, воссозда-
ет, выявляет. «...Писателя создает читатель... Нет писа-
теля без читателя» (Айхенвальд). «Быть Шекспиром и
быть читателем Шекспира, это — явления, бесконечно
разнящиеся по степени, но вполне однородные по суще-
ству»,— говорит, истолковывая О. Уайльда, Айхенвальд
(7, с. 223). То же и критик: «...понятия критик и чита-
тель внутренне синонимичны... Воспринять писателя —
это значит до известной степени воспроизвести его... Если
читатель сам в душе не художник, он в своем авторе ни-
чего не поймет. Поэзия для поэтов. Слово для глухих
немо. К счастью, потенциально — мы все поэты. И только
потому возможна литература... Роль критика-читателя
состоит по преимуществу в том, чтобы воспринять и вос-
произвести чужое творение собственной душой» (6, с. 10).
И вот, если «каждый новый читатель «Гамлета» есть как
бы его новый автор» (Горнфельд), если «у меня мой
Гамлет, а не Гамлет Шекспира», если «свой Гамлет у
каждого поколения, свой Гамлет у каждого читателя», то
нельзя ставить вопрос о верности толкования, о соответ-
ствии моего Гамлета Гамлету Шекспира. «Маленький
актер, маленький критик толкует его в большинстве слу-
чаев не неверно, а ничтожно, бедно, скудно содержани-
ем» (Горнфельд). Из этого основного факта отношения
читателя-критика к самому предмету исследования (он
воссоздает его; он как бы новый его автор; он подходит
к нему не извне, а изнутри; он всегда в его зачарованном
кругу, в его сфере) вытекают две существеннейшие ого-
ворки к двум положениям, установленным выше (отно-

 

Приложение 341

шение к автору и другим истолкователям данного произ-
ведения) . Если, с одной стороны, критик не связан ничем
в сфере исследуемого произведения — ни взглядами ав-
тора, ни мнениями других критиков,— то, с другой сто-
роны, он всецело связан этим самым произведением; если
его субъективное мнение (впечатление) не связано ничем
объективно, то оно само его связывает. Все время он дол-
жен находиться только в сфере этого творения, не поки-
дая ее ни па минуту, а отсюда следует: во-первых, его
толкование должно быть подлинно толкованием данного
произведения, а не чем-либо сочиненным по его поводу,—
в этом смысле его связывает автор, но не «биографиче-
ски», а лишь постольку, поскольку он отразился в пре-
делах этого творения, или, лучше сказать, его связывает
авторский текст произведения⁷⁸; во-вторых, его мнение
должно быть выдержано до конца и не составлено из от-
рывков и компиляции чужих суждений,— объективно при-
знавая свободу и равноправие всех толкований, субъек-
тивно критик должен иметь в виду только свое, как един-
ственно (для него) истинное. А. Горнфельд так форму-
лирует это: «Истинный художник не нуждается в таких
читателях; он их боится... Насколько дорог ему читатель
мыслящий, настолько вреден читатель сочиняющий». (За-
мечу в скобках от себя: и не в «Гамлете» ли содержатся
указания актерам против «отсебятины»?)... В свободе
понимания истины, воплощенной в художестве, как в ре-
лигиозной свободе: как бы я ни был терпим, как бы я
ни уважал религиозное разномыслие, раз я религиозен, я
не могу не думать, что истина воплощена наиболее пол-
ным образом в моей религии. И как бы я ни понимал,
что возможны разные точки зрения на художественное
произведение, я всегда буду считать, что моя точка зре-
ния единственно правильная... Без известного фанатизма
невозможно найти, защищать, воплощать истину... Отой-
дя на известное расстояние, мы можем чисто теоретиче-
ски, я бы сказал, рассудочно, признавать, что нет Гамле-
та Шекспира, что есть Гамлет мой, твой, Гамлет Берне,
Гервинуса, Барная, Росси, Мунэ-Сюлли —и что все они
равноправны; один нам ближе, другой дальше, но более
или менее они все верны. Но это точка зрения чисто ра-
циональная: в подъеме творчества она губительна. Кри-
тик или артист, создающий своего Гамлета, должен быть
фанатиком. Мой Гамлет есть абсолютная истина — друго-

 

342 Л. С. Выготский. Психология искусства

го нет и не может быть: только в таком настроении мож-
но создать что-нибудь действительно свое (Горнфельд).
Только совершенно безрелигиозный человек может быть
абсолютно веротерпим; для человека религиозного, веру-
ющего веротерпимость обязательна только извне, изну-
три — она губительна для него. То же и с критиком:
имеющий сказать свое что-либо, новое слово, создающий
своего Гамлета — может быть «веротерпим» только объ-
ективно, в предисловии, но не на страницах своей рабо-
ты. Нам остается еще сказать о двух следствиях нашей
точки зрения на задачи критика-читателя, хотя преди-
словие к читательским заметкам и без того разрослось,
вопреки всяким расчетам, непомерно.

Прежде всего такая критика исходит из молчаливой
предпосылки абсолютной ценности разбираемого произ-
ведения. Такая критика не имеет дела с нехудожествен-
ными творениями: разоблачать их нехудожественность —
это «критика наизнанку», «критика наоборот», критика-
публицистика. Таким образом, эта критика, рассматрива-
ющая творение писателя через свою душу, не делает
сравнительных оценок; для нее творение писателя су-
ществует вне времени и пространства, она берет только
его «реакцию на вечность» (Айхенвальд). Во всей ог-
ромной шкале оценок Гамлета — от Гёте до Толстого и
Ницше: «Признать Гамлета за вершину человеческого
духа,— это я назову скромным суждением и о духе и о
вершинах. Прежде всего это неудавшееся произведение:
автор его признался бы мне в этом со смехом, если бы
я ему сказал об этом в лицо» (78, с. 76), от признания
его первым художественным творением до отрицания вся-
кой его художественной ценности — она становится на
почву, высшей, абсолютной оценки и повторяет вместе с
Гёте и с его Вильгельмом Мейстером (отнюдь не разде-
ляя вовсе его понимания, но совпадая с ним в оценке):
«Я очень далек от всякого порицания плана этой пьесы;
я скорее склонен думать, что не было никогда создано
произведения выше этого; да, действительно, не бывало
создано» (цит. по 116). Других оценок такая критика не
делает и не знает. «La haute critique a son point de
depart dans» *.

* «Восторг —вот с чего начинается высокая критика»
(франц.).—Ред.

Приложение 343

Из всего сказанного выше с достаточной ясностью
следует, что «читательская» критика вовсе не полагает
свою задачу в истолковании произведения. Истолковать —
значит исчерпать, дальше читать незачем. Признавая ир-
рациональный характер художественного произведения,
критик вовсе не хочет разъяснять его. «Высшая крити-
ка,— говорит О. Уайльд,— видит в искусстве не выраже-
ние мыслей, а выражение впечатлений... Критик может
быть толкователем, если ему это угодно. Он может перей-
ти от синтетического впечатления к анализу или толко-
ванию... Но разъяснять произведение искусства — в этом
не всегда предназначение критика. Напротив, он вправе
усилить их таинственность, окутать и творца и его тво-
рения туманом чудесного, столь дорогого и богам и мо-
лящимся» (113, с. 237). Критик вправе сказать словами
Аполлона Григорьева: «Темна моя теория, читатели, не
правда ли? Что же делать? Она соответствует предмету»
(см. 40). Если прав Гёте, говоря, что «чем недоступнее
рассудку произведение, тем оно выше» (цит. по 37), то
разъяснять его — делать его доступнее рассудку — значит
унижать его. О. Уайльд говорит: «Есть два способа не
любить искусство. Один — это просто его не любить. Дру-
гой— любить его рационалистически» (113, с. 255). «Ос-
новная задача эстетического критика заключается в пере-
даче своих собственных впечатлений» (114, с. 193). Исхо-
дя из этого, можно разбить такую критику на два рода:
первый — это критик как художник, критик-творен, ко-
торый сам воссоздает художественные творения. Другой
род критики — критик-читатель, которому приходится
быть молча поэтом ("Блажен, кто молча был поэт").Его
заметки — чисто читательские, не обладающие значением
самостоятельного творения. Критик больше, чем кто-ни-
будь, ощущает в процессе своей работы «муки слова»,
хотя никто, кажется, из критиков никогда на это не жа-
ловался, считая, что долг критика — уметь ясно сказать
все, истолковать, дополнить и разъяснить невысказанное
или недосказанное автором. Ибо, если даже «мысль из-
реченная — есть ложь» (Тютчев), если даже мысль...
тускнеет, проходя через выражение, как говорится в «Рус-
ских ночах» В. Ф. Одоевского (прекрасной книге, всеце-
ло построенной на этом), — то тем более никакие слова
не могут передать того «потрясенного ощущения», кото-
рое одно есть истинное понимание художественного про-

 

344 Л. С. Выготский. Психология искусства

изведения, как это говорил Тик (цит. по 100). Совершен-
но правильно Джемс относит это «потрясенное ощуще-
ние» к области переживаний мистических, основная чер-
та которых, по его мнению, неизречимость. «Многие из
нас, — говорит он, — вероятно, помнят, какое потрясающее
впечатление производили на нас в молодости некоторые
места в литературных произведениях: они казались нам
какими-то загадочными вратами, через которые входила
в наше сердце, охватывая его трепетом, тайна жизни
и вся скорбь ее... Все значение лирической поэзии и му-
зыки сводится к развитию этих неясных далей жизни за
пределами нашего личного существования — волнующих,
манящих и вечно неуловимых. Сообразно с тем, обладаем
мы этим чутьем к мистическому или утратили его, для
нас существуют пли не существуют вечные откровения
искусства» (46, с. 371). Все это в такой же мере спра-
ведливо в применении не только к музыке и лирической
поэзии, по и к трагедии. Если трагедия, по Шопенгауэру,
есть высший род творчества: «Вершиной поэзии... должно
считать трагедию» (136, с. 261), то можно говорить и о
специфическом чувстве трагического, о мистической спо-
собности восприятия трагедии. Недаром Ницше говорит
о специальном трагическом познании: когда наука дохо-
дит до своих границ, когда «логика у этих границ свер-
тывается в кольцо и в конце концов впивается в свой соб-
ственный хвост,— тогда прорывается новая форма позна-
ния — трагическое познание, которое, чтобы быть хотя бы
только выносимым, нуждается в защите и целебном сред-
стве искусства» (78, с. 170). Вот это особое «трагическое
сознание», к которому апеллирует проф. Зелинский в
предисловии к переводу Софокла, необходимо для воспри-
ятия трагедии. Недаром Аполлон Григорьев говорит о
«трагизме», как о «некотором откровении, как подтвер-
ждении вашей внутренней веры; о «трагической душе».
«Бог ее знает, что она такое... Может быть, именно то,
что вы называете веянием... Именно какое-то веяние, ка-
кое-то бурное дыхание...» (39, с. 37). Неуловимость и
невыразимость этого трагического веяния, которое и есть
истинное восприятие трагедии, неразрешимы для крити-
ка. Это и есть, по мнению Вяч. Иванова, истинный при-
знак символического творения: «Символ только тогда ис-
тинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен в
своем значении, когда он изрекает на своем сокровенном

 

Приложение 345

(иератическом и магическом) языке намека и внушения
нечто неизглаголемое, неадекватное внешнему слову. Он
многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глу-
бине... Он органическое образование, как кристалл. Он
даже некая монада — и тем отличается от сложного и
разложимого состава аллегории, притчи или сравнения...
Символы несказанны и неизъяснимы, и мы беспомощны
перед их целостным тайным смыслом» (58, с. 62).

Джемс говорит о чутье к мистическому, Ницше о
трагическом познании. Всему этому должны соответство-
вать и иное выражение, иная передача, иной язык. Мис-
тическое невыразимо, трагическое непередаваемо слова-
ми. «Неизъяснимы наслажденья» — эти пушкинские сло-
ва как нельзя лучше передают эстетическое удовольст-
вие, доставляемое творением искусства. Критик-творец,
критик-художник преодолевает «муки слова», муки неиз-
глаголанности переживаний, как и другие муки творче-
ства; создает великое — иносказанием, своеобразным
употреблением слов, их символизацией; преодолевает но-
сказанность, неизреченность своего внутреннего слова,
как и поэт, в подъеме творчества. Критик-читатель всег-
да остается без слов для передачи неуловимого, «неизъ-
яснимого наслаждения». Он всегда повторит вслед за
Сюлли-Прюдомом: «Я передал вам свое стихотворение —
и оно стало чуждо моему сердцу: лучшее осталось во
мне — моих истинных стихов не будут читать никогда»
(цит. по 36). Такой критик никогда не творит — он го-
ворит. В «Русских ночах» так говорится об этом: «Вы
хотите, чтобы вас научили истине? Знаете ли великую
тайну: истина не передается! Исследуйте прежде, что та-
кое значит говорить? Я, по крайней мере, убежден, что
говорить есть не иное что, как возбуждать в слушателе
его собственное внутреннее слово» (81, с. 43). Возбудить
это «внутреннее слово» критик-художник может непо-
средственно своим творением; критик-читатель этой спо-
собностью не обладает — между его впечатлением и
«внутренним словом» его читателя стоит слово внешнее,
которым он не владеет. Поэтому его заметки не сущест-
вуют как самостоятельное творение без предмета исследо-
вания. Они как бы ноты, по которым надо прочитать са-
мое произведение, но которые вне чтения, без него, не
существуют.

Все эти якобы отвлеченные и теоретические рассуж-

 

346 Л. С. Выготский. Психология искусства

дения о критике приведены нами в их хаотическом на-
громождении вовсе не для изложения нашего profession
de foi * — для этого они и недостаточны, да это было бы
и совершенно излишне. Они показались нам нужными
именно как отдельные предпосылки теоретического свой-
ства (а отнюдь не систематическое изложение взглядов)
именно к нижеследующим строкам и именно о "Гамле-
те". Этим объясняется их отрывочность и, может быть,
внешняя и видимая невыдержанность, но этим же, ду-
мается нам, хоть отчасти извиняется их появление на
свет, так как их цель — избавить читателя от неизмери-
мо более громоздкого научно-философского и историчес-
кого материала, которым обычно приходится заполнять
первые тома исследований о «Гамлете».

Теперь нам остается, переходя от общих положений
к частным условиям этой работы, подчеркнуть особен-
но значительное влияние некоторых установленных вы-
ше положений на ход нашей работы и сказать два слова
о ее технических приемах.

Основные допущения читательской критики, ее апри-
орные постулаты, о которых говорено выше, создают со-
вершенно новые условия работы над исследованием о
«Гамлете». Дилетантизм такой критики позволяет оста-
вить в стороне всю научно-историческую проблему «Гам-
лета» (вопрос о времени появления, источниках, авторе,
влияниях и т. д. этой пьесы), всю биографическую про-
блему его творца (шекспиро-бэконовский вопрос и т. д.),
наконец, всю огромную даже чисто критическую литера-
туру о нем. Только одно знание требуется от такого кри-
тика — знание текста своей трагедии. Таким образом, со-
здается совершенно иная обстановка исследования: оно
замыкается всецело и исключительно в круг определен-
ной данной трагедии и — даже больше — определенной ее
интерпретации. В проекции на технику работы это озна-
чает: в данном исследовании нет извне поставленных во-
просов, которые бы оно должно было решить. Нельзя,
однако, не отметить, что в данном частном случае про-
блема Гамлета ставится в плоскости обратной (то есть,
следовательно, этим, этой противоположностью своей свя-
занной) той, в которой до сих пор решалась эта пробле-
ма. Читатель заметит, что вопрос о безволии Гамлета и

 

* Исповедание веры (франц.). — Ред.

Приложение 347

нами ставится, только с другой, так сказать, стороны.
К этому нельзя не прибавить, что Гамлет принадлежит
к числу немногих пьес, в которых самая фабула, ход
действия, связь сцен требуют объяснения, и поскольку
всякое новое толкование дает новое объяснение самой
фабулы, постольку оно соприкасается с другими критиче-
скими истолкованиями.

Все критики так или иначе рационализовали Гамле-
та, то есть старались найти понятную связь событий, хо-
да действия, свести фабулу и образ Гамлета на ряд по-
нятных и известных представлений — психологических,
историко-литературных, биографических, этических, исто-
рических и т. д.,— объясняли Гамлета. Здесь впервые
критическое истолкование исходит, кладет в свою основу,
берет отправной точкой необъяснимость связи событий и
самого образа Гамлета. И другие критики признавали
«темноту» трагедии, но они старались ее преодолеть. Там
было «несмотря» и «все же», здесь все поставлено во гла-
ву угла. Таинственность и непонятность⁷⁹ — не покрыва-
ла, обволакивающие снаружи туманом трагедию, кото-
рую надо разглядеть только через них или отбросив (пре-
одолев) их, как во всей гамлетовской критике, но самая
сердцевина, внутренний центр трагедии. Не простое (по-
нятное) облечено в темноту, но тайна обставлена персо-
нажами, диалогами, действиями, событиями — в отдельно-
сти почти понятными, но в такой непонятной расстанов-
ке, в такой связи, какой потребовала тайна.

Собственно, настоящий краткий этюд есть опыт ис-
толкования трагедии как мифа, опыт в шекспировской кри-
тике первый. В античной трагедии, в Библии фабула не
измышляется, она не есть примерное, возможное, побочное,
или простая движущаяся характеристика действующих
лиц. Она есть миф, мистическая реальность. Ей принадле-
жит эстетический prius*, из нее (второстепенно) выводятся
образы, характеры, идеи и т. д. В них символ — не алле-
горизм, а реальность (В. Иванов). В европейской лите-
ратуре — не то. В частности, «характеры» шекспировской
трагедии в истолковании критики суть некие prius' ы,
первоначальные элементы, из которых с логической, пси-
хологической, исторической и всякой иной рациональной,
понятной последовательностью выводится фабула. Путь

 

* Первоначальная данность (латин.).

348 Л. С. Выготский. Психология искусства

расшифровки, критики —иной. Фабулу, реальность траге-
дии хотят свести обратным путем к некоторым перводан-
ньш элементам — в частности, характерам, «идеям» и
т. д. Здесь — полная противоположность. Исходная точ-
ка — миф Гамлета, реальность Гамлета. Необъяснимая
первоначальная данность, реальность трагедии, которая
убедительна, властно-покоряюща необъяснимой силой
художественного гипноза и внушения. Из этой мистиче-
ской реальности трагедия вырисовывается как второсте-
пенное, все остальное: образы действующих лиц, фабула,
диалоги etc. Все это подчиняется главному⁸⁰. Европей-
ская критика оспаривает, разлагает, переводит, борется с
трагедией. Здесь просто факт художественного восприятия
мифа шекспировской трагедии, ее мистической реально-
сти, как правды (реальности последней, недоказуемой,
ощущаемой, как правда-реальность, победившей). Сравни
миф; религиозное откровение истины, интуиция, эмпи-
рия — художественное откровение мифа, реальности. Те-
ма этюда: миф трагедии о Гамлете, принце Датском. Миф
как религиозная (по категории гносеологии) истина, рас-
крытая в художественном произведении (трагедии).

Вопросы ставятся самим исследованием, определя-
ются интересом критика; текст исследования знает исклю-
чительно трагедию и ее отражение в душе автора; ни од-
па цитата (разумеется, кроме текста трагедии), как бы
соблазнительно иногда ни казалось сослаться на автори-
тет какого-нибудь критика, или просто выразиться его
словами, или его мыслью дополнить наш разбор, не при-
водится на протяжении всей работы, так как наши допу-
щения не только освобождают, но и обязывают. Только в
примечаниях (примечания должны оттенить не только
служебный, второстепенный характер помещаемого там
материала, но главным образом незаконченность, нераз-
работанность затрагиваемых там тем) мы касаемся мне-
ний других критиков и пользуемся цитатами для уясне-
ния наших положений. Несколько слов о примечаниях,
их возникновении и месте в данном исследовании. Дело
в том, что вследствие перемены основной точки зрения на
трагедию, изложению чего и посвящены эти строки, из-
меняется коренным образом взгляд и на все эстетически
критические проблемы «Гамлета» (разбор других крити-
ков, так сказать, критика критиков и оценка их работы,
сценическое воплощение этой пьесы, переводы, сближения

 

Приложение 349

и противоположения с другими художественными произ-
ведениями и т. д.); все они—«Гамлет» в критике, «Гам-
лет» на сцене, «Гамлет» в переводах, «Гамлет» в худо-
жественной литературе — представляются в совершенно
ином виде при свете нашего понимания трагедии. Конеч-
но, все эти темы особые, непосредственно к данной теме
примыкающие, из нее вытекающие, но все же подлежа-
щие особой разработке. Все это работа далекого будуще-
го, которая, если только будет когда-либо произведена,
вместе с другой, будущей работой, о которой речь ниже,
придаст окончательное завершение теме. Здесь же из
бесчисленного множества заметок, сделанных за много
времени в процессе постоянного чтения о Гамлете и раз-
мышления о нем в течение нескольких лет, сделанных
попутно, а не систематически, и представляющих собой
неразработанные отдельные темы, видно, и внешне ни-
чем между собой не связанные, и объединенные внутрен-
ней общностью породившей их мысли, основной, общей
всем точкой зрения, в основе которой лежит наш взгляд
на трагедию,— из этих заметок здесь приводятся в при-
мечаниях только очень немногие, но и те не завершенные,
а неразработанные темы. Таким образом, здесь дается
как бы часть сырого материала этой и других работ —
на одну тему. Причем при выборе этих заметок мы руко-
водились следующими соображениями: во-первых, выби-
рали то, что, казалось нам, может способствовать уясне-
нию основной темы и что по отношению к ней находится
в подчиненном, служебном положении, определяя неиз-
вестное через известное, сопоставляя (или противопола-
гая) наши взгляды наиболее известным и сближая Гам-
лета с другими героями художественных творений; цель
этой группы примечаний — уяснить основную нашу
мысль. Во-первых, отбирались наиболее новые по мысли,
плод личного размышления критика и наиболее инте-
ресные, до сих пор не останавливавшие на себе внима-
ния темы; и, наконец, в-третьих, перевод цитат из тра-
гедии, приведенных в работе в подлиннике по-английски
(что кажется нам особенно важным и не нуждается в
объяснениях после разъяснений о ценности текста тра-
гедии для критика). В общем, характер примечаний —
случайный, а не систематический — определялся больше
субъективными условиями работы (подбором книг, впе-
чатлений и т. д.), чем объективными требованиями темы.

 

350 JI. С. Выготский. Психология искусства

Нам думается, что не будет находиться в противоречим
с развиваемыми в этом предисловии взглядами то обсто-
ятельство, что в примечаниях мы иногда занимаемся кри-
тикой критиков. В предисловии — в области теоретиче-
ской — все толкования должны быть признаны равноправ-
ными, и не наша задача опровергнуть чужие мнения. Но
лишь только мы вступаем в область критики, в область
художественного настроения, такая точка зрения губи-
тельна. Устанавливая и утверждая свое понимание, мы
тем самым субъективно отвергаем все прочие, хотя объек-
тивной необходимости в этом нет. Таким образом, приме-
чания, не имеющие самостоятельного значения, суть
только разрозненные штрихи, наброски и эскизы от-
дельных тем, так или иначе примыкающих к этому
критическому этюду. Замкнуться в круг исследуемого
творения тем легче в данном случае, что «Гамлет» —про-
изведение одинокое в мировой литературе (как это ни
странно с первого взгляда кажется ввиду обилия траге-
дий на тот же сюжет и, видимо, схожих характеров) —
именно внутренне одинокое даже среди трагедий Шек-
спира (вот почему так страдает толкование «Гамлета»
там, где оно втиснуто в разбор всего Шекспира — напри-
мер Брандес, Шестов). («Один из поклонников Гёте,—
рассказывает Л. Берне,— сказал мне однажды: «Чтобы
понимать его стихотворения, надо быть знакомым и с его
сочинениями по естественным наукам» (см. 17). Этих
сочинений я не знаю, но что это за художественное про-
изведешсе, которое не объясняет само себя? Я ведь ниче-
го не знаю об истории развития Шекспира, а между тем
понимаю «Гамлета» настолько, насколько мы можем по-
нимать то, что восхищает нас! Разве для того, чтобы по-
нять Макбета, надо прочитать и «Отелло»? «Гамлет» —
это совершенно особый мир. «Из тех драм британского поэ-
та,— говорит Л. Берне,— которые относятся не к исто-
рии н не к преданиям Англии, «Гамлет» — единственная,
происходящая на северной почве, под северным небом...
«Гамлет» — это колония шекспировского духа, лежащая
в другом поясе, обладающая другой природой и управля-
емая совсем другими законами, чем метрополия» (16,
с. 859). Вот эти совсем другие законы и надо вскрыть
критику. Однако вскрыть их, показать их действие — во-
все не значит перевести их на язык логических понятий,
изъяснить их; надо, дать только почувствовать их дейст-

 

Приложение 351

вне, их чудодейственное влияние на ход событий в дра-
ме. Перефразируя слова Рихарда Вагнера, сказанные им
о музыке, но равно приложимые ко всем видам искус-
ства, можно сказать: трагедия (и «Гамлет», в частно-
сти) — «сама идея мира, так что тот, кто мог бы вполне
выразить трагедию (музыку) в понятиях, тот дал бы
вместе с тем и философию, объясняющую мир». Но выра-
зить трагедию в понятиях, как и музыку, — значит убить
ее. Надо принять эту «идею мира», выраженную именно
в трагедии (или музыке). Это и есть задача настоящего
понимания искусства. Но здесь мы опять натыкаемся на
поставленный выше вопрос о невыразимости, неизречен-
ности художественного впечатления. Ввиду того что жа-
лоба подобного рода из уст критика слышится чуть ли
не впервые, мы полагаем не лишним остановиться в за-
ключение этих строк именно на этом. Здесь надо разли-
чать, если можно так сказать, «две невыразимости» —
две стороны одного и того же вопроса. Первая — это не-
выразимость самой идеи «Гамлета», ее неуловимость для
слова. Идея трагедии, законы, действующие в ней (и,
следственно, идея мира и законы мира в истолковании
искусства), — вечно останутся тайной, неодолимо влеку-
щей, но безнадежно закрытой навеки для человеческого
сознания. Возможно в трагедии не ее постижение (рас-
крытие), а ощущение. Сама же трагедия навсегда оста-
нется под знаком вопроса, проблемы. «Такая пьеса, как
«Гамлет», — признается Гёте, — чтобы там ни говорили,
все-таки тяготит душу, как мрачная проблема» (145, S.
593). «Это загадочное произведение похоже на ирра-
цио'нальные уравнения: в них от неизвестных величин
постоянно остается дробь, которую нельзя разрешить ника-
ким образом» (160, S. 146). На темноте пьесы останавли-
ваются почти все: и Брандес, и Тен-Бринк, и Фишер, и
Берне и пр. Толстой, Вольтер, Рюмеллн и другие «отри-
цатели» трагедии прямо говорят о том же, но оценивают
это иначе: они называют это непонятностью, бессмыслен-
ностью и путаницей в пьесе. Мы вовсе не думаем припод-
нять ту завесу, перед которой мы стоим, взирая на Гам-
лета, говоря образами Гесснера, обнажить лики героев
этой «трагедии масок»; не думаем приподнять тот флер,
который, по прекрасному слову Берне, висит над карти-
ной, но который нельзя отбросить, так как он нарисован
на самой картине (16, с. 861).

352 Л. С. Выготский. Психология искусства

Здесь — «невыразимость» ⁸¹ первая. Вторая — это не-
выразимость собственного впечатления, может быть, про-
сто неумение писать. В то время как невыразимость пер-
вая вполне законна и необходима, вторая составляет под-
линно «муки слова», происходящие из того, что и здесь
разверзается «бездна, разделяющая мысль от выраже-
ния» (В. Ф. Одоевский, «Русские ночи»). В прекрасном
рассказе Аполлона Григорьева «Великий трагик» автор
рассказывает о своей «несчастной страсти» к гитаре,
история которой до некоторой степени и есть история
этого труда. Эта «несчастная страсть» к инструменту
(«очень не легко дающемуся, несмотря на все мои труды
и усилия, приводившие в глубокое отчаяние всех моих
домашних и всех московских друзей и поныне, рано или
поздно, но постоянно успевающие приводить в некоторое
остервенение хозяев различных квартир и отелей, в ко-
торых случается мне жить за границей») происходила
из глубокой внутренней причины: «Есть безнадежные
страсти, и они с летами безнадежно же укореняются. Вы-
щипывать иногда тоны из непослушного инструмента ста-
ло для меня такой же необходимостью, как выпить утром
стакан чаю... В моей гитарной страсти... виноваты эти
полные, могучие и вместе мягкие, унылые, какие-то ин-
тимные звуки, которые слышал я... и которые, как идеал,
звучат в моих ушах, когда я выламываю свои пальцы.
Один из злых приятелей, из лютейших и безжалостней-
ших врагов моей гитары,— в минуту спекулятивного наст-
ройства, когда всякое безобразие объясняется высшими
принципами, понял это. «Господа»,— сказал он, обраща-
ясь к другим приятелям... В это время... я... взявшись за
лежавшую на диване гитару, старался выщипать унылые
и вместе уносящие тоны венгерки. «Господа,— сказал мой
приятель (вероятно, ему пришли в это время в голову
разные выводы из столь любимой им психологической
системы Бенеке),— я понимаю, что он слышит в этих
тонах не то, что мы слышим, а совсем другое». Действи-
тельно, широкая и хватающая за душу, стонущая, пою-
щая и горько-юмористическая венгерка Ивана Иванови-
ча раздавалась в это время в моих ушах... Замечание
психолога все-таки было справедливо — и я до сих пор,
без надежды когда-либо услышать вновь в действитель-
ности могучий тон Ивана Ивановича, слышу его «душев-
ным ухом». Почему же не быть и душевному уху, когда

 

Приложение 353

Гамлет видит отца в «очах души своей». Критик охотно
сравнивает себя с героем только что приведенного расска-
за, и влечения, побудившие его взяться за критический
этюд, с «безнадежной страстью» к недающемуся инстру-
менту. «Выщипывать» тоны на внутреннем, недающемся
инструменте, слыша «ухом душевным» могучую и уны-
лую мелодию,— таков удел критика. Это, действительно,
как нельзя больше и лучше передает образно процесс
«выщипывания» нот. Этот этюд и был вначале задуман
в форме описания игры воображаемого, вымышленно-
го, фиктивного артиста пли артистов (фантазия, видение
или лучше — сон о «Гамлете» на сцене, ведь процесс вос-
приятия художественного произведения можно сравнить
со сновидением). Такая форма этюда, казалось нам, дол-
жна яснее показать, что мы слышим внутри, что звучит
в нашей душе (Белинский о Мочалове). К сожалению,
нам не случалось видеть в действительности артиста, ко-
торый воплотил бы всего нашего «Гамлета» (да вряд ли
и приведется когда-либо: сыграть Гамлета представляет-
ся нам невозможным); пришлось бы соединить отдельные
черты игры виденных артистов или видеть в «очах души»
воображаемого. Ибо как Гамлета нельзя передать слова-
ми, так же точно нельзя его и воплотить в зрительных и
слуховых образах. «Гамлет — не типичная роль, — гово-
рит Гончаров, — ее никто не сыграет, и не было никогда
актера, который бы сыграл ее. Можно сыграть Лира,
Отелло и многие другие шекспировские роли. Не то в
Гамлете. Гамлета сыграть нельзя... Он должен в ней исто-
миться, как вечный жид. Не выдержал бы человек, ни-
какой актер... Невозможно!» (цит. по 97).

С другой стороны, критик поставлен в несравненно
лучшие условия, чем, например, лирический поэт. Критик
располагает средством дать почувствовать то же самое,
что чувствует он, заразить своим настроением, «возбудить
внутреннее слово» читателя, показать, что он слышит
«душевным ухом». Иначе задача критика-читателя была
бы неразрешима в себе, и критику, действительно, оста-
валось бы быть «поэтом молча», «про себя таить души
высокие создания». К счастью, это не так. «Голос», кото-
рый «шепчет, как во сне» неизреченные глаголы,—не
в душе критика (как лирического поэта) и потому не
невыразим: этот голос — сама трагедия, ее «слова, слова,
слова». И вот, если эти читательские заметки (эти «вы-

 

12 Зак.83

354 Л. С. Выготский.Психология искусства

щипанные» из души тоны) не имеют самостоятельного
значения, если они не выражают того, что слышит «ду-
шевное ухо», если они не существуют самостоятельно, по-
мимо трагедии, их вызвавшей, как звук вызывает от-
звук,— все же это еще не делает неразрешимой задачу
читательской критики. Имеющие уши да слышат — имею-
щий «душевное ухо» читатель сам может слышать слова
трагедии, ее «неизреченные глаголы», только с интонаци-
ями критика. Они не существуют без самого чтения, без
слов трагедии. Эти читательские заметки, эти «выщипан-
ные» тоны — суть как бы внутренние интонации при чте-
нии Гамлета, которые без самого чтения не существуют.
И, может быть, обратившись к чтению трагедии, к ее це-
лостному художественному восприятию, читатель услы-
шит в ее звуках то же, что слышали мы. Только так мож-
но передать переживание критика; его задача направить
это восприятие определенным образом, дать ему соответ-
ствующее направление. Остальное — задача читателя: пе-
режить в этом направлении, в этих тонах (интонациях)
трагедию. Так что этот этюд — только направление пере-
живания, его тон, только контуры тени, отбрасываемой
трагедией. И если читатель путем художественного пере-
живания (сновидения) воспримет эту трагедию именно в
этом направлении, в этих тонах, задача настоящего этю-
да будет осуществлена, и неизреченность мысли критика
сольется и потонет в безбрежном и высоком молчании,
окружающем слова трагедии и заключающем ее тайну.
(Неизреченность и молчание — эти две «невыразимости»,
о которых мы говорили выше,— сольются,— это совсем не
одно и то же: неизреченность — недостаток, ущерб, ума-
ление смысла, убыль духа, его неполнота, недоговорен-
ность, то, что надо преодолеть; молчание — избыток, пол-
нота, завершенность смысла, тайна, то, что надо принять.)
Так разрешается задача для критика. «Да нам-то како-
во!..» — говорит в рассказе Григорьева после объяснений
психолога другой приятель. Вот это «нам-то каково!» чи-
тателей и ставит вопрос об объективной ценности этих
«выщипанных» тонов, об их нужности для восприятия
трагедии. Лермонтовский вопрос поэту можно отнести и
к критику-читателю: «Какое дело нам, страдал ты или
лет? На что нам знать твои мученья?..» Ибо и критик
рассказывает о своих переживаниях художественного
творения, о своих «страданиях, мучениях, надеждах, со-

 

Приложение З55

жалениях», как и поэт-лирик, потому что всякая критика
в конце концов, объективная ли, субъективная ли (пос-
ледняя, конечно, в особенности), есть, по слову Оскара
Уайльда, автобиография критика, рассказ о его «виде-
нии». Вот почему не всем нужны его заметки, не всем до
них дело. Приведу слова Ницше — для посвящения: «Вам,
смелым искателям, испытателям и всем, кто когда-либо с
коварными парусами пускался в страшные моря,—вам,
опьяненным загадками, вам, знающим веселье полумра-
ка, вам, чья душа привлекается звуками свирели ко вся-
кой обманчивой пучине: — ибо не хотите вы малодушной
рукой нащупывать нить; и где вы можете угадать, вы не-
навидите строить выводы — вам одним расскажу я загад-
ку, которую я видел...» (77).

Оценивать их — дело не наше, ж «каково им» — чита-
телям — об этом критик не задумывается. Это вопрос осо-
бый, сложный и, главное, интимный — почему взялся
критик за перо: объективные ли стремления руководили
его решением, или субъективная потребность выяснить
самому себе, «несчастная страсть», непреодолимое влече-
нпе, на которое любят обычно ссылаться. Повторит ли
критик вместе с Ницше «Mihi ip scripsi»*, согласится ли
с Доде, что пишет, «в конце концов, для толпы» — из со-
ображений ли практических, или потому, что, как и
«смешному человеку Достоевского, ему «тяжело одному
знать истину». Аполлон Григорьев: «Но зачем же сердце
просит доверенности, зачем стремится оно жадно разде-
лить каждое святое, прекрасное впечатление» («Офелия»).
Это вопросы — интимные, неясные, может быть, в доста-
точной мере самому критику, и потому о них говорить
здесь нельзя. Задача этого предисловия — отстоять, по
возможности, объективную возможность (и только тако-
го критического этюда; но отнюдь не доказать его объек-
тивную нужность. Задача этих строк — оградить от неза-
служенных упреков в неоправданных претензиях (кото-
рых-то вовсе и нет!), которые градом сыплются па субъ-
ективную критику, как на критику дилетантскую. Диле-
тантская критика заслужила самое суровое осуждение
(например: Стороженко — «Дилетантизм в шекспиров-
ской критике»). Правильно, на наш взгляд, формулирует
это Лансон: «Вся беда в том, что она (импрессионист-

 

* «Я писал для самого себя» (латин.).
12*

356 Л. С. Выготский. Психология искусства

ская критика), никогда не остается в границах. Пусть
человек опишет, что происходит в нем, когда он читает
ту или другую книгу, пусть он ограничится только изо-
бражением своей внутренней реакции, не утверждая ни-
чего другого,— его свидетельство будет драгоценно для
истории литературы и никогда не будет лишним. Но ред-
ко критик может устоять против искушения примешать
к своим впечатлениям исторические суждения или выдать
свое индивидуальное понимание за подлинную сущность
предмета» (цит. по 37).

Вот почему, не выдавая «свое индивидуальное по-
нимание за подлинную сущность предмета», не при-
мешивая к своим впечатлениям исторических сужде-
ний, ограничиваясь передачей своей внутренней реак-
ции па «Гамлета», скромным желанием пить из своего
стакана, каков он сам по себе ни есть, не утверждая
ничего другого,— одним словом, соблюдая все эти ус-
ловия, мы думаем, что этот критический этюд о чита-
тельских впечатлениях не будет лишним.

P. S. В настоящем предисловии упоминается об осо-
бой теме — чисто литературной, штрихи которой даны
в примечаниях. Она должна служить как бы введени-
ем к настоящему этюду и составляет вместе с другой
темой, чисто религиозной, о которой упоминается даль-
ше (гл. 1), предмет работы далекого будущего.
Эта последняя непосредственно примыкает к настоя-
щему этюду и следует сейчас за ним, так что этюд
занимает между ними среднее место, а все три, если
будут осуществлены когда-либо, составят трилогию,
посвященную религиозно-художественной проблеме
«Гамлета».

I

Есть в ежедневном замыкающемся кругу времени,
в бесконечной цепи светлых и темных часов — один, са-
мый смутный и неопределенный, неуловимая грань
ночи и дня. Перед самым рассветом есть час, когда
пришло уже утро, но еще ночь. Нет ничего таинствен-
нее и непонятнее, загадочнее и темнее этого странного

 

Приложение 357

перехода ночи в день. Пришло утро — но еще ночь:
утро как бы погружено в разлитую кругом ночь, как
бы плавает в н