II. ВЫСКАЗЫВАНИЕ КАК ЕДИНИЦА РЕЧЕВОГО ОБЩЕНИЯ.

ОТЛИЧИЕ ЭТОЙ ЕДИНИЦЫ ОТ ЕДИНИЦ ЯЗЫКА (СЛОВА И ПРЕДЛОЖЕНИЯ)

 

Лингвистика XIX века, начиная с В. Гумбольдта, не от­рицая коммуникативной функции языка, старалась отод­винуть ее на задний план как нечто побочное; на первый план выдвигалась функция независимого от общения становления мысли. Такова знаменитая гумбольдтовская формула: «Вовсе не касаясь нужды сообщения между людьми, язык был бы необходимым условием мышления для человека даже при всегдашнем его одиночестве» *. Другие, например фосслерианцы, выдвигали на первый план так называемую экспрессивную функцию. При всем различии в понимании этой функции отдельными теоре­тиками сущность ее сводится к выражению индивидуального мира говорящего. Язык выводится из потребности человека выразить себя, объективировать себя. Сущность языка в той или иной форме, тем или иным путем сво­дится к духовному творчеству индивидуума. Выдвига­лись и выдвигаются и несколько иные вариации функций языка, но характерным остается если и не полное игно­рирование, то недооценка коммуникативной функции языка, язык рассматривается с точки зрения говорящего, как бы одного говорящего без необходимого отношения к другим участникам речевого общения. Если роль дру­гого и учитывалась, то как роль слушателя, который только пассивно понимает говорящего. Высказывание довлеет своему предмету (то есть содержанию высказы­ваемой мысли) и самому высказывающему. Язык, по су­ществу, нуждается только в говорящем — одном говоря­щем — ив предмете его речи, если же при этом язык мо­жет служить еще и средством общения, то это его побоч­ная функция, не задевающая его сущности. Языковой коллектив, множественность говорящих, конечно, никак нельзя игнорировать, говоря о языке, но при определе­нии сущности языка этот момент не становится необхо­димым и определяющим при-

* Гумбольдт В. О различии организмов человеческого языка и о влиянии этого различия на умственное развитие человечества. Спб., 1859. с. 51.

роду языка моментом. Ино­гда языковой коллектив рассматривается как некая кол­лективная личность, «дух народа» и т. п. и ему придают огромное значение (у представителей «психологии наро­дов»), но и в этом случае множественность говорящих, других в отношении каждого данного говорящего, лише­на существенности.

В лингвистике до сих пор еще бытуют такие фикции, как «слушающий» и «понимающий» (партнеры «говоря­щего»), «единый речевой поток» и др. Эти фикции дают совершенно искаженное представление о сложном и мно­госторонне-активном процессе речевого общения. В кур­сах общей лингвистики (даже и в таких серьезных, как де Соссюра⁴) часто даются наглядно-схематические изо­бражения двух партнеров речевого общения — говоряще­го и слушающего (воспринимающего речь), дается схема активных процессов речи у говорящего и соответствую­щих пассивных процессов восприятия и понимания речи у слушающего. Нельзя сказать, чтобы эти схемы были ложными и не соответствовали определенным моментам действительности, но, когда они выдаются за реальное це­лое речевого общения, они становятся научной фикцией.

В самом деле, слушающий, воспринимая и понимая значе­ние (языковое) речи, одновременно занимает по отноше­нию к ней активную ответную позицию: соглашается или не соглашается с ней (полностью или частично), дополня­ет, применяет ее, готовится к исполнению и т. п.; и эта от­ветная позиция слушающего формируется на протяжении всего процесса слушания и понимания с самого его нача­ла, иногда буквально с первого слова говорящего. Всякое понимание живой речи, живого высказывания носит ак­тивно ответный характер (хотя степень этой активности бывает весьма различной); всякое понимание чревато ответом и в той или иной форме обязательно его поро­ждает: слушающий становится говорящим. Пассивное понимание значений слышимой речи — только абстракт­ный момент реального целостного активно ответного по­нимания, которое и актуализуется в последующем реаль­ном громком ответе. Конечно, не всегда имеет место не­посредственно следующий за высказыванием громкий ответ на него: активно ответное понимание услышанного (например, команды) может непосредственно реализо­ваться в действие (выполнение понятого и принятого к исполнению приказа или команды), может остаться до поры до времени молчаливым ответным пониманием (не­которые речевые жанры только на такое понимание и рассчитаны, например лирические жанры), но это, так сказать, ответное понимание замедленного действия: рано или поздно услышанное и активно понятое откликнется в последующих речах или в поведении слышавшего. Жанры сложного культурного общения в большинстве случаев рассчитаны именно на такое активно ответное понима­ние замедленного действия. Все, что мы здесь говорим, относится также с соответствующим изменением и до­полнением к письменной и читаемой речи.

Итак, всякое реальное целостное понимание активно ответно и является не чем иным, как начальной подгото­вительной стадией ответа (в какой бы форме он ни осу­ществлялся). И сам говорящий установлен именно на такое активно ответное понимание: он ждет не пассивно­го понимания, так сказать только дублирующего его мысль в чужой голове, но ответа, согласия, сочувствия, возражения, исполнения и т. д. (разные речевые жанры предполагают разные целевые установки, речевые за­мыслы говорящих или пишущих). Стремление сделать свою речь понятной — это только абстрактный момент конкретного и целостного речевого замысла говорящего. Более того, всякий говорящий сам является в большей _или меньшей степени отвечающим: ведь он не первый говорящий, впервые нарушивший вечное молчание все­ленной, и он предполагает не только наличие системы того языка, которым он пользуется, но и наличие каких-то предшествующих высказываний — своих и чужих,— к которым его данное высказывание вступает в те или иные отношения (опирается на них, полемизирует с ними, про­сто предполагает их уже известными слушателю). Каж­дое высказывание — это звено в очень сложно организо­ванной цепи других высказываний.

Таким образом, тот слушающий со своим пассивным пониманием, который изображается в качестве партнера говорящего на схематических рисунках общих лингвистик, не соответствует реальному участнику речевого об­щения. То, что представлено схемой, только абстрактный момент реального целостного акта активно ответного по­нимания, порождающего ответ (на который и рассчиты­вает говорящий). Такая научная абстракция сама по себе вполне оправданна, но при одном условии: если она чет­ко осознается только как абстракция и не выдается за реальное конкретное целое явления; в противном случае она превращается в фикцию. Последнее как раз и имеет место в лингвистике, так как подобные абстрактные схе­мы хоть и не выдаются прямо за отражение реального речевого общения, но и не восполняются указаниями на большую сложность реального явления. В результате схема искажает действительную картину речевого обще­ния, устраняя из нее как раз наиболее существенные мо­менты. Активная роль другого в процессе речевого обще­ния таким путем ослабляется до предела.

То же игнорирование активной роли другого в про­цессе речевого общения и стремление вообще обойти этот процесс проявляются в нечетком и двусмысленном употреблении таких терминов, как «речь» и «речевой поток». Эти нарочито неопределенные термины обычно должны обозначать то, что подвергается делению на язы­ковые единицы, которые мыслятся как его отрезки: зву­ковые (фонема, слог, речевой такт) и значащие (пред­ложение и слово). «Речевой поток распадается...», «наша речь делится...» — так обычно вводятся в общих курсах лингвистики и грамматики, а также и в специальных ис­следованиях по фонетике, лексикологии грамматические разделы, посвященные изучению соответствующих языко­вых единиц. К сожалению, и наша недавно вышедшая в свет академическая грамматика пользуется тем же не­определенным и двусмысленным термином «наша речь». Вот как вводится соответствующий раздел фонетики: «Наша речь прежде всего разделяется на предложения, которые в свою очередь могут распадаться на словосоче­тания и слова. Слова четко делятся на мелкие звуковые единицы — слоги... Слоги делятся на отдельные звуки речи, или фонемы...»*.

Что же это за «речевой поток», что же это за «наша речь»? Какова их протяженность? Имеют они начало и конец? Если они неопределенной длительности, то какой отрезок их мы берем для разделения его на единицы? По всем этим вопросам господствует полная неопреде­ленность и недосказанность. Неопределенное слово «речь», могущее обозначать и язык, и процесс речи, то есть говорение, и отдельное высказывание, и целый не­определенно длинный ряд таких высказываний, и опре­деленный речевой жанр («он произнес речь»), до сих пор не превращено лингвистами в строго ограниченный по значению и определенный (определимый) термин (аналогичные явления имеют место и в других языках). Это объясняется почти полной неразработанностью про­блемы высказывания и речевых жанров (а следователь­но, и речевого общения). Почти всегда имеет место пу­таная игра всеми этими значениями (кроме последнего). Чаще всего под выражением «наша речь» понимают лю­бое высказывание любого человека; причем такое пони­мание никогда не выдерживают до конца **.

Но если неопределенно и неясно то, что делят и рас­членяют на единицы языка, то неопределенность и пута­ница вносятся и в эти последние.

Терминологическая неопределенность и путаница в таком методологически центральном узловом пункте лингвистического мышления являются результатом игно­рирования реальной единицы речевого общения — выска­зывания. Ведь речь может существовать в действитель­ности только в форме конкретных высказываний отдель­ных говорящих людей, субъектов речи. Речь всегда отли­та в форму высказывания, принадлежащего определен­ному речевому субъекту, и вне этой формы существовать не может. Как ни различны

* Грамматика русского языка, т. 1. М., 1952, с. 51.

** Да его и нельзя выдержать. Такое, например, высказывание, как «А!» (реплика диалога), нельзя разделить на предложения, словосочета­ния, слоги. Следовательно, любое высказывание не подойдет. Дальше, делят высказывание (речь) и получают единицы языка. Очень часто затем предложение определяют как простейшее высказывание, следова­тельно, оно уже не может быть единицей высказывания. Молчаливо предполагается речь одного говорящего, диалогические обертоны отбра­сываются.

По сравнению с границами высказываний все остальные границы (между предложениями, словосочетаниями, синтагмами, словами) отно­сительны и условны.

высказывания по своему объему, по своему содержанию, по своему композицион­ному построению, они обладают как единицы речевого общения общими структурными особенностями, и прежде всего совершенно четкими границами. На этих границах, имеющих особо существенный и принципиальный харак­тер, необходимо подробно остановиться.

Границы каждого конкретного высказывания как еди­ницы речевого общения определяются сменой речевых субъектов, то есть сменой говорящих. Всякое высказыва­ние — от короткой (однословной) реплики бытового диа­лога и до большого романа или научного трактата — имеет, так сказать, абсолютное начало и абсолютный ко­нец: до его начала — высказывания других, после его окончания — ответные высказывания других (или хотя бы молчаливое активно ответное понимание другого, или, наконец, ответное действие, основанное на таком пони­мании). Говорящий кончает свое высказывание, чтобы передать слово другому или дать место его активно от­ветному пониманию. Высказывание — это не условная единица, а единица реальная, четко отграниченная сме­ной речевых субъектов, кончающаяся передачей слова другому, как бы молчаливым «dixi», ощущаемым слуша­телями [как знак], что говорящий кончил.

Эта смена речевых субъектов, создающая четкие гра­ницы высказывания, в разных сферах человеческой дея­тельности и быта, в зависимости от разных функций язы­ка, от различных условий и ситуаций общения носит раз­ный характер, принимает различные формы. Проще и на­гляднее всего мы наблюдаем эту смену речевых субъек­тов в реальном диалоге, где высказывания собеседников

(партнеров диалога), называемые здесь репликами, сме­няют друг друга. Диалог по своей простоте и четкости — классическая форма речевого общения. Каждая реплика, как бы она ни была коротка и обрывиста, обладает спе­цифической завершенностью, выражая некоторую пози­цию говорящего, на которую можно ответить, в отноше­нии которой можно занять ответную позицию. На этой специфической завершенности высказывания мы остано­вимся дальше (это один из основных признаков выска­зывания). В то же время реплики связаны друг с другом. Но те отношения, которые существуют между репликами диалога,— отношения вопроса — ответа, утверждения — возражения, утверждения — согласия, предложения — принятия, приказания — исполнения и т. п.— невозмож­ны между единицами языка (словами и предложения­ми) ни в системе языка (в вертикальном разрезе), ни внутри высказывания (в горизонтальном разрезе). Эти специфические отношения между репликами диалога яв­ляются лишь разновидностями специфических отношений между целыми высказываниями в процессе речевого об­щения. Эти отношения возможны лишь между высказы­ваниями разных речевых субъектов, предполагают дру­гих (в отношении говорящего) членов речевого общения. Эти отношения между целыми высказываниями не под­даются грамматикализации, так как, повторяем, они не­возможны между единицами языка, притом не только в системе языка, но и внутри высказывания.

Во вторичных речевых жанрах, особенно в риториче­ских, мы встречаемся с явлениями, которые как будто противоречат этому нашему положению. Очень часто го­ворящий (или пишущий) в пределах своего высказыва­ния ставит вопросы, сам на них отвечает, возражает себе самому и сам же свои возражения опровергает и т. п. Но эти явления не что иное, как условное разыгрывание речевого общения и первичных речевых жанров. Такое разыгрывание характерно для риторических жанров (в широком смысле, включая и некоторые виды научных популяризации), но и все другие вторичные жанры (ху­дожественные и научные) пользуются разными формами внедрения в конструкцию высказывания первичных ре­чевых жанров и отношений между ними (причем здесь они в большей или меньшей степени трансформируются, ибо нет реальной смены речевых субъектов). Такова природа вторичных жанров*. Но во всех этих явлениях отно­шения между воспроизведенными первичными жанрами, хотя они и оказываются в пределах одного высказыва­ния, не поддаются грамматикализации и сохраняют свою специфическую природу, принципиально

 

* Рубцы межей во вторичных жанрах.

отличную от [природы] отношений между словами и предложениями (и иными языковыми единицами — словосочетаниями и т.п.) внутри высказывания.

Здесь на материале диалога и его реплик необходимо предварительно коснуться вопроса о предложении как единице языка в его отличии от высказывания как еди­ницы речевого общения.

(Вопрос о природе предложения — один из сложней­ших и труднейших в лингвистике. Борьба мнений по это­му вопросу в нашей науке продолжается и в настоящее время. В нашу задачу не входит, конечно, раскрытие этой проблемы во всей ее сложности, мы намерены кос­нуться лишь одного аспекта ее, но такого аспекта, кото­рый, как нам кажется, имеет существенное значение для всей проблемы. Нам важно точно определить отношение предложения к высказыванию. Это поможет более яркому освещению высказывания, с одной стороны, и предложе­ния — с другой.)

Этим мы займемся в дальнейшем, здесь отметим толь­ко, что границы предложения как единицы языка нико­гда не определяются сменой речевых субъектов. Такая смена, обрамляющая предложение с двух его сторон, пре­вращает предложение в целое высказывание. Такое пред­ложение приобретает новые качества и воспринимается совершенно иначе, чем то же предложение, обрамленное другими предложениями в контексте одного высказыва­ния того же говорящего. Предложение — это относитель­но законченная мысль, непосредственно соотнесенная с другими мыслями того же говорящего в целом его вы­сказывания; по окончании предложения говорящий де­лает паузу, чтобы затем перейти к следующей, своей же мысли, продолжающей, дополняющей, обосновывающей первую. Контекст предложения — это контекст речи того же речевого субъекта (говорящего); с внесловесным кон­текстом действительности (ситуация, обстановка, преды­стория) и с высказываниями других говорящих предложение соотносится не непосредственно и не самолично, а лишь через весь окружающий его контекст, то есть че­рез высказывание в его целом. Если же предложение не окружено контекстом речи того же говорящего, то есть если оно является целым законченным высказыванием (репликой диалога), то оно оказывается непосредственно (и самолично) перед лицом действительности (внесловес-ного контекста речи) и других чужих высказываний; за ним следует уже не пауза, определяемая и осмысливае­мая самим говорящим (паузы всякого рода как явления грамматические, рассчитанные и осмысленные, возможны лишь внутри речи одного говорящего, то есть внутри од­ного высказывания; паузы между высказываниями носят, конечно, не грамматический, а реальный характер; такие реальные паузы — психологические или вызванные теми или иными внешними обстоятельствами — могут разры­вать и одно высказывание; во вторичных художественно-литературных жанрах такие паузы рассчитываются ху­дожником, режиссером, актером, но эти паузы принци­пиально отличны как от грамматических пауз, так и от пауз стилистических — например, между синтагмами — внутри высказывания),— за ним ожидается ответ или от­ветное понимание другого говорящего. Такое предложе­ние, ставшее целым высказыванием, приобретает особую смысловую полноценность: в отношении его можно за­нять ответную позицию — с ним можно согласиться или не согласиться, исполнить, оценить и т. п.; предложение же в контексте лишено способности определять ответ, оно приобретает эту способность (точнее, приобщается к ней) лишь в целом всего высказывания.

Все эти совершенно новые качества и особенности принадлежат не самому предложению, ставшему целым высказыванием, а именно высказыванию, выражая при­роду высказывания, а не природу предложения: они при­соединяются к предложению, восполняя его до целого высказывания. Предложение как единица языка всех этих свойств лишено: оно не отграничивается с обеих сторон сменой речевых субъектов, оно не имеет непо­средственного контакта с действительностью (с внесловесной ситуацией) и непосредственного же отношения к чужим высказываниям, оно не обладает смысловой пол­ноценностью и способностью непосредственно определять ответную позицию другого говорящего, то есть вызывать ответ. Предложение как единица языка имеет граммати­ческую природу, грамматические границы, грамматиче­скую законченность и единство. (Рассматриваемое в це­лом высказывания и с точки зрения этого целого, оно приобретает стилистические свойства.) Там, где предло­жение фигурирует как целое высказывание, оно как бы вставлено в оправу из материала совсем иной природы. Когда об этом забывают при анализе предложения, то искажают природу предложения (а одновременно и при­роду высказывания, грамматикализуя ее). Очень многие лингвисты и лингвистические направления (в области синтаксиса) находятся в плену такого смешения, и то, что они изучают как предложение, есть, в сущности, ка­кой-то гибрид предложения (единицы языка) и высказы­вания (единицы речевого общения). Предложениями не обмениваются, как не обмениваются словами (в строгом лингвистическом смысле) и словосочетаниями,— обмени­ваются высказываниями, которые строятся с помощью единиц языка: слов, словосочетаний, предложений; при­чем высказывание может быть построено и из одного предложения, и из одного слова, так сказать, из одной речевой единицы (преимущественно реплика диалога), но от этого единица языка не превращается в единицу ре­чевого общения.

Отсутствие разработанной теории высказывания как единицы речевого общения приводит к нечеткому разли­чению предложения и высказывания, а часто и к полно­му их смешению.

Вернемся к реальному диалогу. Как мы говорили, это наиболее простая и классическая форма речевого общения. Смена речевых субъектов (говорящих), опре­деляющая границы высказываний, здесь представлена с исключительной наглядностью. Но и в других сферах речевого общения, в том числе и в областях сложно организованного культурного общения (научного и худо­жественного), природа границ высказывания одна и та же.

Сложные по своему построению и специализирован­ные произведения различных научных и художественных Жанров при всем их отличии от реплик диалога по своей природе являются такими же единицами речевого обще­ния: они так же четко отграничены сменой речевых субъ­ектов, причем эти границы, сохраняя свою внешнюю четкость, приобретают здесь особый внутренний характер благодаря тому, что речевой субъект — в данном случае автор произведения — проявляет здесь свою индиви­дуальность в стиле, в мировоззрении, во всех моментах замысла своего произведения. Эта печать индивидуаль­ности, лежащая на произведении, и создает особые внут­ренние границы, отделяющие это произведение от других произведений, связанных с ним в процессе речевого об­щения данной культурной сферы: от произведений пред­шественников, на которые автор опирается, от других произведений того же направления, от произведений враждебных направлений, с которыми автор борется, и т. п.

Произведение, как и реплика диалога, установлено на ответ другого (других), на его активное ответное понимание, которое может принимать разные формы: воспитательное влияние на читателей, их убеждение, критические отзывы, влияние на последователей и про­должателей и т. п.; оно определяет ответные позиции других в сложных условиях речевого общения данной сферы культуры. Произведение — звено в цепи речевого общения; как и реплика диалога, оно связано с другими произведениями — высказываниями: и с теми, на которые оно отвечает, и с теми, которые на него отвечают; в то же время, подобно реплике диалога, оно отделено от них абсолютными границами смены речевых субъектов.

Таким образом, смена речевых субъектов, обрамляю­щая высказывание и создающая его твердую, строго от­граниченную от других связанных с ним высказываний массу, является первой конститутивной особенностью вы­сказывания как единицы речевого общения, отличающей его от единиц языка. Переходим ко второй особенности его, неразрывно связанной с первой. Эта вторая особен­ность — специфическая завершенность высказывания.

Завершенность высказывания — это как бы внутрен­няя сторона смены речевых субъектов: эта смена потому и может состояться, что говорящий сказал (или написал) все, что он в данный момент или при данных условиях хотел сказать. Слушая или читая, мы явственно ощуща­ем конец высказывания, как бы слышим заключительное «dixi» говорящего. Эта завершенность — специфическая и определяется особыми критериями. Первый и важней­ший критерий завершенности высказывания — это возможность ответить на него, точнее и шире — занять в от­ношении его ответную позицию (например, выполнить приказание). Этому критерию отвечает и короткий бы­товой вопрос, например «Который час?» (на него можно ответить), и бытовая просьба, которую можно выполнить или не выполнить, и научное выступление, с которым можно согласиться или не согласиться (полностью или частично), и художественный роман, который можно оценить в его целом. Какая-то завершенность необхо­дима, чтобы на высказывание можно было реагировать. Для этого мало, чтобы высказывание было понятно в языковом отношении. Совершенно понятное и закончен­ное предложение, если это предложение, а не высказы­вание, состоящее из одного предложения, не может вы­звать ответной реакции: это понятно, но это еще не все. Это все — признак целостности высказывания — не под­дается ни грамматическому, ни отвлеченно-смысловому определению.

Эта завершенная целостность высказывания, обеспе­чивающая возможность ответа (или ответного понима­ния), определяется тремя моментами (или факторами), неразрывно связанными в органическом целом высказы­вания: 1) предметно-смысловой исчерпанностью; 2) ре­чевым замыслом или речевой волей говорящего; 3) ти­пическими композиционно-жанровыми формами завер­шения.

Первый момент — предметно-смысловая исчерпан­ность темы высказывания — глубоко различен в разных сферах речевого общения. Эта исчерпанность может быть почти предельно полной в некоторых сферах быта (во­просы чисто фактического характера и такие же факти­ческие ответы на них, просьбы, приказания и т. п.), некоторых деловых сферах, в области военных и произ­водственных команд и приказов, то есть в тех сферах, где речевые жанры носят максимально стандартный ха­рактер и где творческий момент почти вовсе отсутствует. В творческих сферах (особенно, конечно, в научной), напротив, возможна лишь очень относительная предмет­но-смысловая исчерпанность; здесь можно говорить только о некотором минимуме завершения, позволяющем занять ответную позицию. Объективно предмет неисчер­паем, но, становясь темой высказывания (например, на­учной работы), он получает относительную завершенность в определенных условиях, при данном положении вопроса, на данном материале, при данных, поставлен­ных автором целях, то есть уже в пределах определенно­го авторского замысла. Таким образом, мы неизбежно оказываемся перед вторым моментом, который с первым неразрывно связан.

В каждом высказывании — от однословной бытовой реплики до больших, сложных произведений науки или литературы — мы охватываем, понимаем, ощущаем ре­чевой замысел или речевую волю говорящего, опреде­ляющую целое высказывания, его объем и его границы. Мы представляем себе, что хочет сказать говорящий, и этим речевым замыслом, этой речевой волей (как мы ее понимаем) мы и измеряем завершенность высказывания. Этот замысел определяет как самый выбор предмета (в определенных условиях речевого общения, в необ­ходимой связи с предшествующими высказываниями), так и границы и его предметно-смысловую исчерпан­ность. Он определяет, конечно, и выбор той жанровой формы, в которой будет строиться высказывание (это уже третий момент, к которому мы обратимся дальше). Этот замысел — субъективный момент высказывания — сочетается в неразрывное единство с объективной пред­метно-смысловой стороной его, ограничивая эту послед­нюю, связывая ее с конкретной (единичной) ситуацией речевого общения, со всеми индивидуальными обстоя­тельствами его, с персональными участниками его, с предшествующими их выступлениями — высказывания­ми. Поэтому непосредственные участники общения, ориентирующиеся в ситуации и в предшествующих выс­казываниях, легко и быстро охватывают речевой замы­сел, речевую волю говорящего и с самого начала речи ощущают развертывающееся целое высказывания.

Переходим к третьему и самому важному для нас моменту — к устойчивым жанровым формам высказыва­ния. Речевая воля говорящего осуществляется прежде всего в выборе определенного речевого жанра. Этот вы­бор определяется спецификой данной сферы речевого общения, предметно-смысловыми (тематическими) сооб­ражениями, конкретной ситуацией речевого общения, персональным составом его участников и т. п. И даль­ше речевой замысел говорящего со всей его индивиду­альностью и субъективностью применяется и приспособляется к избранному жанру, складывается и развивается в определенной жанровой форме. Такие жанры сущест­вуют прежде всего во всех многообразнейших сферах устного бытового общения, в том числе и самого фа­мильярного и самого интимного.

Мы говорим только определенными речевыми жанра­ми, то есть все наши высказывания обладают определен­ными и относительно устойчивыми типическими форма­ми построения целого. Мы обладаем богатым репертуа­ром устных (и письменных) речевых жанров. Практи­чески мы уверенно и умело пользуемся ими, но теоре­тически мы можем и вовсе не знать об их существова­нии. Подобно мольеровскому Журдену, который, говоря прозой, не подозревал об этом, мы говорим разнообраз­ными жанрами, не подозревая об их существовании. Даже в самой свободной и непринужденной беседе мы отливаем нашу речь по определенным жанровым формам, иногда штампованным и шаблонным, иногда более гиб­ким, пластичным и творческим (творческими жанрами располагает и бытовое общение). Эти речевые жанры даны нам почти так же, как нам дан родной язык, ко­торым мы свободно владеем и до теоретического изуче­ния грамматики. Родной язык — его словарный состав и грамматический строй — мы узнаем не из словарей и грамматик, а из конкретных высказываний, которые мы слышим и которые мы сами воспроизводим в живом речевом общении с окружающими нас людьми. Формы языка мы усваиваем только в формах высказываний и вместе с этими формами. Формы языка и типические формы высказываний, то есть речевые жанры, приходят в наш опыт и в наше сознание вместе и в тесной связи друг с другом. Научиться говорить — значит научиться строить высказывания (потому что говорим мы высказы­ваниями, а не отдельными предложениями и, уж конеч­но, не отдельными словами). Речевые жанры организуют нашу речь почти так же, как ее организуют граммати­ческие формы (синтаксические). Мы научаемся отливать нашу речь в жанровые формы, и, слыша чужую речь, мы уже с первых слов угадываем ее жанр, предугады­ваем определенный объем (то есть приблизительную дли­ну речевого целого), определенное композиционное по­строение, предвидим конец, то есть с самого начала мы обладаем ощущением речевого целого, которое затем только дифференцируется в процессе речи. Если бы рече­вых жанров не существовало и мы не владели ими, если бы нам приходилось их создавать впервые в процессе речи, свободно и впервые строить каждое высказывание, речевое общение было бы почти невозможно.

Жанровые формы, в которые мы отливаем нашу речь, конечно, существенно отличаются от форм языка в смысле их устойчивости и принудительности (нормативности) для говорящего. Они в общем гораздо гибче, пластич­нее и свободнее форм языка. И в этом отношении раз­нообразие речевых жанров очень велико. Целый ряд распространеннейших в быту жанров настолько стандар­тен, что индивидуальная речевая воля говорящего прояв­ляется только в выборе определенного жанра, да еще в экспрессивном интонировании его. Таковы, например, многообразные короткие бытовые жанры приветствий, прощаний, поздравлений, пожеланий всякого рода, осве­домлении о здоровье, о делах и т. п. Многообразие этих жанров определяется тем, что они различны в за­висимости от ситуации, от социального положения и личных взаимоотношений участников общения: имеются высокие, строго официальные, почтительные формы этих жанров наряду с формами фамильярными, притом раз­ных степеней фамильярности, и формами интимными (они отличны от фамильярных)*. Эти жанры требуют и определенного тона, то есть включают в свою структу­ру и определенную экспрессивную интонацию. Жанры эти — в особенности высокие, официальные — обладают высокой степенью устойчивости и принудительности. Ре­чевая

* Эти и аналогичные явления интересовали лингвистов (преимуще­ственно историков языка) в чисто стилистическом разрезе как отражение в языке исторически изменчивых форм этикета, вежливости, благопри­стойности. См., например, F. Brunot⁵ .

воля обычно ограничивается здесь избранием оп­ределенного жанра, и только легкие оттенки экспрессивной интонации (можно взять более сухой или более почтитель­ный тон,

более холодный или более теплый, внести инто­нацию радости и т. п.) могут отразить индивидуальность говорящего (его эмоционально-речевой замысел). Но и здесь возможна характерная для речевого общения во­обще переакцентуация жанров: так, например, жанровую форму приветствия из официальной сферы можно перенести в сферу фамильярного общения, то есть употре­бить с пародийно-иронической переакцентуацией, с ана­логичной целью можно нарочито смешать жанры раз­ных сфер.

Наряду с подобными стандартными жанрами сущест­вовали и существуют, конечно, и более свободные и твор­ческие жанры устного речевого общения: жанры салон­ных бесед на бытовые, общественные, эстетические и иные темы, жанры застольных бесед, бесед интимно-дру­жеских, интимно-семейных и т. д. (номенклатуры устных речевых жанров пока не существует, и даже пока не ясен и принцип такой номенклатуры). Большинство этих жанров поддается свободно-творческому переоформлению (подобно художественным жанрам, а некоторые, может быть, и в большей степени), но творчески свободное использование не есть создание жанра заново — жанра­ми нужно хорошо владеть, чтобы свободно пользоваться ими.

Многие люди, великолепно владеющие языком, часто чувствуют себя совершенно беспомощными в некоторых сферах общения именно потому, что не владеют прак­тически жанровыми формами данных сфер. Часто чело­век, великолепно владеющий речью в различных сферах культурного общения, умеющий прочитать доклад, вести научный спор, великолепно выступающий по обществен­ным вопросам, молчит или очень неуклюже выступает в светской беседе. Дело здесь не в бедности словаря и не в стиле, отвлеченно взятом; все дело в неумении владеть репертуаром жанров светской беседы, в отсутст­вии достаточного запаса тех представлений о целом вы­сказывания, которые помогают быстро и непринужденно отливать свою речь в определенные композиционно-сти­листические формы, в неумении вовремя взять слово, правильно начать и правильно кончить (в этих жанрах композиция очень несложная).

Чем лучше мы владеем жанрами, тем свободнее мы их используем, тем полнее и ярче раскрываем в них свою индивидуальность (там, где это можно и где это нужно), гибче и тоньше отражаем неповторимую ситуа­цию общения — одним словом, тем совершеннее мы осуществляем наш свободный речевой замысел.

Таким образом, говорящему даны не только обяза­тельные для него формы общенародного языка (словарный состав и грамматический строй), но и обязатель­ные для него формы высказывания, то есть речевые жанры; эти последние так же необходимы для взаим­ного понимания, как и формы языка. Речевые жанры по сравнению с формами языка гораздо более изменчи­вы, гибки, пластичны, но для говорящего индивидуума они имеют нормативное значение, не создаются им, а даны ему. Поэтому единичное высказывание при всей его индивидуальности и творческом характере никак нельзя считать совершенно свободной комбинацией форм языка, как это полагает, например, де Соссюр (а за ним и многие другие лингвисты), противопоставляющий высказывание (la parole) как чисто индивидуальный акт системе языка как явлению чисто социальному и при­нудительному для индивидуума*. Огромное большинство лингвистов если не теоретически, то практически стоят на той же позиции: видят в высказывании только ин­дивидуальную комбинацию чисто языковых (лексических и грамматических) форм и никаких иных нормативных форм практически в нем не обнаруживают и не изучают.

 

 

* Де Соссюр определяет высказывание (la parole) как «индиви­дуальный акт воли и понимания, в котором надлежит различать: 1) ком­бинации, при помощи которых говорящий субъект пользуется языковым кодексом с целью выражения своей личной мысли, и 2) психофизи­ческий механизм, позволяющий ему объективировать эти комбинации» (Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М., 1933, с. 38 ⁶). Таким образом, Соссюр игнорирует тот факт, что кроме форм языка существуют еще и формы комбинаций этих форм, то есть игнорирует речевые жанры.

Игнорирование речевых жанров как относительно устойчивых и нормативных форм высказывания неизбеж­но должно было приводить лингвистов к уже указанно­му нами смешению высказывания с предложением, долж­но было приводить к положению (которое, правда, ни­когда последовательно не защищалось), что наша речь отливается только в устойчивые, данные нам формы пред­ложений, а сколько таких взаимно связанных предложе­ний мы произнесем подряд и когда мы остановимся (кон­чим) — это предоставляется полному произволу инди­видуальной речевой воли говорящего или капризу ми­фического «речевого потока».

Когда мы избираем определенный тип предложения, мы избираем его не для одного данного предложения, не по соображениям того, что мы хотим выразить данным одним предложением,— мы подбираем тип предложения с точки зрения того целого высказывания, которое предно­сится нашему речевому воображению и которое опреде­ляет наш выбор. Представление о форме целого высказы­вания, то есть об определенном речевом жанре, руко­водит нами в процессе нашей речи. Замысел нашего высказывания в его целом может, правда, потребовать для своего осуществления только одного предложения, но может потребовать их и очень много. Избранный жанр предсказывает нам их типы и их композиционные связи.

Одна из причин игнорирования в лингвистике форм высказывания — это крайняя разнородность этих форм по композиционному построению и в особенности по их размеру (речевой длине) — от однословной реплики до большого романа. Резкое различие в размерах имеет место и в пределах устных речевых жанров. Речевые жанры поэтому представляются несоизмеримыми и не­приемлемыми в качестве единиц речи.

Поэтому многие лингвисты (главным образом иссле­дователи в области синтаксиса) пытаются найти особые формы, которые были бы чем-то средним между пред­ложением и высказыванием, которые обладали бы завер­шенностью, подобно высказыванию, и в то же время со­измеримостью, подобно предложению. Таковы «фраза» (например, у Карцевского⁷), «коммуникация» (Шахма­тов⁸ и другие). Единства в понимании этих единиц у пользующихся ими исследователей нет, потому что в жизни языка им не соответствует никакая определенная и четко отграниченная реальность. Все эти искусственные и условные единицы безразличны к смене речевых субъ­ектов, происходящей во всяком живом и реальном рече­вом общении, поэтому и стираются самые существенные границы во всех сферах действия языка — границы меж­ду высказываниями. Отсюда (вследствие этого) отпадает и главный критерий завершенности высказывания как подлинной единицы речевого общения — способность оп­ределять активную ответную позицию других участников общения.

В заключение этого раздела еще несколько замечаний о предложении (подробно к вопросу о нем мы вернем­ся в итоговой части нашей работы).

Предложение как единица языка лишено способности определять непосредственно активно ответную позицию говорящего. Только став целым высказыванием, отдель­ное предложение приобретает эту способность. Любое предложение может фигурировать в качестве законченно­го высказывания, но в этом случае, как мы уже знаем, оно восполняется рядом очень существенных моментов неграмматического характера, в корне меняющих его природу. И вот это обстоятельство и служит причиной особой синтаксической аберрации: при анализе отдель­ного предложения, выделенного из контекста, его домыс­ливают до целого высказывания. Вследствие этого оно приобретает ту степень завершенности, которая позво­ляет отвечать на него.

Предложение, как и слово,— значащая единица язы­ка. Поэтому каждое отдельно взятое предложение, на­пример «Солнце взошло», совершенно понятно, то есть мы понимаем его языковое значение, его возможную роль в высказывании. Но занять в отношении этого отдельного предложения ответную позицию никак нельзя, если только мы не знаем, что говорящий сказал этим предложением все, что он хотел сказать, что этому пред­ложению не предшествуют и за ним не следуют другие предложения того же говорящего. Но тогда это уже не предложение, а полноценное высказывание, состоящее из одного предложения: оно обрамлено и отграничено сменой речевых субъектов, и оно непосредственно отра­жает внесловесную действительность (ситуацию). На такое высказывание можно ответить.

Но если это предложение окружено контекстом, то оно обретает полноту своего смысла только в этом кон­тексте, то есть только в целом высказывании, и отве­тить можно только на это целое высказывание, значащим элементом которого является данное предложение. Выска­зывание, например, может быть таким: «Солнце взошло. Пора вставать». Ответное понимание (или громкий от­вет): «Да, действительно, пора». Но оно может быть и таким: «Солнце взошло. Но еще очень рано. Нужно еще поспать». Здесь смысл высказывания и ответная реакция на него будут другими. Предложение это может входить и в состав художественного произведения как элемент пейзажа. Здесь ответная реакция — художест­венно-идеологическое впечатление и оценка — может от­носиться только к целому пейзажу. В контексте другого произведения это предложение может получить символи­ческое значение. Во всех подобных случаях предложение является значащим элементом целого высказывания, приобретающим свой окончательный смысл лишь в этом целом.

Если наше предложение фигурирует в качестве закон­ченного высказывания, то оно приобретает свой целост­ный смысл в определенных конкретных условиях рече­вого общения. Так, оно может быть ответом на вопрос другого: «Взошло ли солнце?» (конечно, при определен­ных, оправдывающих этот вопрос обстоятельствах). Здесь это высказывание является утверждением опреде­ленного факта, утверждением, которое может быть вер­ным или неверным, с которым можно согласиться или не согласиться. Предложение, утвердительное по своей форме, становится реальным утверждением лишь в кон­тексте определенного высказывания.

При анализе такого отдельного предложения обычно и воспринимают его как законченное высказывание в какой-то до предела упрощенной ситуации: солнце дей­ствительно взошло, и говорящий констатирует: «Солнце взошло», говорящий видит, что трава зеленая, и заяв­ляет: «Трава зеленая». Подобные бессмысленные «ком­муникации» часто прямо рассматриваются как класси­ческие случаи предложения. В действительности же всякое подобное сообщение к кому-то обращено, чем-то вызвано, имеет какую-то цель, то есть является реаль­ным звеном в цепи речевого общения в определенной сфере человеческой действительности или быта.

Предложение, как и слово, обладает законченностью значения и законченностью грамматической формы, но эта законченность значения носит абстрактный харак­тер и именно поэтому и является такой четкой; это законченность элемента, но не завершенность целого. Предложение как единица языка, подобно слову, не имеет автора. Оно ничье, как и слово, и только функ­ционируя как целое высказывание, оно становится вы­ражением позиции индивидуально говорящего в конкрет­ной ситуации речевого общения. Это подводит нас к новой, третьей особенности высказывания — отношению высказывания к самому говорящему (автору высказыва­ния) и к другим участникам речевого общения.

Всякое высказывание — звено в цепи речевого общения. Это активная позиция говорящего в той или иной предметно-смысловой сфере. Поэтому каждое вы­сказывание характеризуется прежде всего определенным предметно-смысловым содержанием. Выбор языковых средств и речевого жанра определяется прежде всего предметно-смысловыми заданиями (замыслом) речевого субъекта (или автора). Это первый момент высказыва­ния, определяющий его композиционно-стилистические особенности.

Второй момент высказывания, определяющий его композицию и стиль,— экспрессивный момент, то есть субъективное эмоционально оценивающее отношение говорящего к предметно-смысловому содержанию своего высказывания. В разных сферах речевого общения экспрессивный момент имеет разное значение и разную степень силы, но есть он повсюду: абсолютно нейтраль­ное высказывание невозможно. Оценивающее отношение говорящего к предмету своей речи (каков бы ни был этот предмет) также определяет выбор лексических, грамматических и композиционных средств высказыва­ния. Индивидуальный стиль высказывания определяется главным образом его экспрессивной стороной. В области стилистики это положение можно считать общепризнан­ным. Некоторые исследователи даже прямо сводят стиль к эмоционально оценивающей стороне речи.

Можно ли считать экспрессивный момент речи яв­лением языка как системы? Можно ли говорить об экспрессивной стороне языковых единиц, то есть слов и предложений? На эти вопросы необходимо дать кате­горически отрицательный ответ. Язык как система об­ладает, конечно, богатым арсеналом языковых средств — лексических, морфологических и синтаксических — для выражения эмоционально оценивающей позиции гово­рящего, но все эти средства как средства языка со­вершенно нейтральны по отношению ко всякой опреде­ленной реальной оценке. Слово «миленький» — ласка­тельное как по своему корневому значению, так и по суффиксу — само по себе, как единица языка, так же нейтрально, как и слово «даль». Оно только языковое средство для возможного выражения эмоционально оценивающего отношения к действительности, но ни к какой определенной действительности оно не отнесе­но, это отнесение, то есть действительную оценку, может осуществить только говорящий в своем конкретном высказывании. Слова ничьи, и сами по себе они ничего не оценивают, но они могут обслужить любого говоря­щего и самые различные и прямо противоположные оценки говорящих.

И предложение как единица языка нейтрально и не имеет само по себе экспрессивной стороны; оно по­лучает ее (точнее, приобщается к ней) только в конкрет­ном высказывании. Здесь возможна та же аберрация. Такое предложение, как «Он умер», по-видимому, вклю­чает в себя определенную экспрессию, тем более — такое предложение, как «Какая радость!». На самом же деле предложения такого рода воспринимаются нами как целые высказывания, притом в типической ситуации, то есть своего рода речевые жанры, имеющие типическую экспрессию. Как предложения они ее лише­ны, нейтральны. В зависимости от контекста высказы­вания предложение «Он умер» может выражать и положительную, радостную, даже ликующую экспрессию. И предложение «Какая радость!» в контексте опреде­ленного высказывания может приобрести иронический или горько-саркастический тон.

Одним из средств выражения эмоционально оцени­вающего отношения говорящего к предмету своей речи является экспрессивная интонация, отчетливо звучащая в устном исполнении*. Экспрессивная интонация — конститутивный признак высказывания⁹. В системе язы­ка, то есть вне высказывания, ее нет. И слово и предло­жение как языковые единицы лишены экспрессивной интонации. Если отдельное слово произносится с экспрес­сивной интонацией, то это уже не слово, а законченное высказывание, выраженное одним словом (нет никаких оснований развертывать его в предложение). Существу­ют очень распространенные в речевом общении, довольно стандартные типы оценочных высказываний, то есть оценочные речевые жанры, выражающие похвалу, одоб­рение, восхищение, порицание, брань: «Отлично!», «Молодец!», «Прелесть!», «Позор!», «Гадость!», «Бол­ван!» и т. п. Слова, приобретающие в определенных условиях социально-политической жизни особый вес, становятся экспрессивными восклицательными высказы­ваниями: «Мир!», «Свобода!» и т. п. (это особый, об­щественно-политический речевой жанр). В определенной ситуации слово может приобрести глубоко экспрессив­ный смысл в форме восклицательного высказывания: «Море! Море!» (восклицают десять тысяч греков у Ксенофонта)¹⁰.

Во всех этих случаях мы имеем дело не с отдельным словом как единицей языка и не со значением этого слова, а с завершенным высказыванием и с конкретным смыслом¹¹— содержанием данного высказывания; зна­чение слова отнесено здесь к определенной реальной действительности в определенных же реальных условиях речевого общения. Поэтому мы здесь не просто пони­маем значение данного слова как слова языка, а за­нимаем в отношении к нему активную ответную позицию (сочувствие, согласие или несогласие, сти-

 

* Она, конечно, осознается нами и существует как стилистический фактор и при немом чтении письменной речи.

мул к дейст­вию). Таким образом, экспрессивная интонация при­надлежит здесь высказыванию, а не слову. И тем не менее очень трудно расстаться с убеждением, что каждое слово языка само по себе имеет или может иметь «эмоциональный тон», «эмоциональную окраску», «цен­ностный момент», «стилистический ореол» и т. п., а сле­довательно, и свойственную ему как слову экспрессив­ную интонацию. Ведь можно думать, что, выбирая слова для высказывания, мы как раз и руководствуемся при­сущим отдельному слову эмоциональным тоном: под­бираем те, которые по своему тону соответствуют эк­спрессии нашего высказывания, и отвергаем другие. Именно так изображают свою работу над словом сами поэты, и именно так истолковывает этот процесс сти­листика (например, «стилистический эксперимент» Пешковского¹²).

И все-таки это не так. Перед нами уже знакомая нам аберрация. Выбирая слова, мы исходим из замыш­ляемого целого нашего высказывания *, а это замышляемое и созидаемое нами целое всегда экспрессивно, и оно-то и излучает свою экспрессию (точнее, нашу экспрессию) на каждое выбираемое нами слово, так сказать, заражает его экспрессией целого. Выбираем же мы слово по его значению, которое само по себе не экспрессивно, но может отвечать или не отвечать нашим экспрессивным целям в связи с другими словами, то есть в связи с целым нашего высказывания. Нейтраль­ное значение слова, отнесенное к определенной реаль­ной действительности в определенных реальных усло­виях речевого общения, порождает искру экспрессии. А ведь именно это и происходит в процессе создания высказывания. Повторяем, только контакт языкового значения с конкретной реальностью, только контакт языка с действительностью, который происходит в вы­сказывании, порождает искру экспрессии: ее нет ни в системе языка, ни в объективной, вне нас существующей действительности.

Итак, эмоция, оценка, экспрессия чужды слову языка и рождаются только в процессе его живого упот­ребления в конкретном высказывании. Значение слова само по себе (без отнесения к реальной действитель­ности), как мы уже сказали, внеэмоционально. Есть слова, которые специально означают эмоции, оценки: «радость», «скорбь», «прекрасный», «веселый», «груст­ный» и т. п. Но и эти значения так же нейтральны, как и все прочие. Экспрессивную окраску они получают только в высказывании, и эта окраска независима от их значения, отдельно, отвлеченно взятого; например: «Всякая радость мне сейчас только горька» — здесь слово «радость» экспрессивно интонируется, так сказать, вопреки своему значению.

Однако сказанным вопрос далеко не исчерпывается. Он значительно сложнее. Когда мы выбираем слова в процессе построения высказывания, мы далеко не всегда берем их из системы языка в их нейтральной, словарной форме. Мы берем их обычно из других выска­зываний, и прежде всего из высказываний, родственных нашему по жанру, то есть по теме, по композиции, по стилю; мы, следовательно, отбираем слова по их жан­ровой спецификации. Речевой жанр — это не форма языка, а типическая форма высказывания; как такая жанр включает в себя и определенную типическую, свойственную данному жанру экспрессию. В жанре слово получает некоторую типическую экспрессию. Жанры соответствуют типическим ситуациям речевого обще­ния, типическим темам, следовательно, и некоторым типическим контактам значений слов с конкретной ре­альной действительностью при типических обстоятель­ствах. Отсюда и возможность типических экспрессии, которые как бы наслаиваются на слова. Эта типическая жанровая экспрессия принадлежит, конечно, не слову как единице языка, не входит в его значение, а отража­ет лишь отношение слова и его значения к жанру, то есть к типическим высказываниям. Эта типическая экспрессия и соответствующая ей типическая интона­ция не обладают той силой принудительности, которой обладают формы языка. Это более свободная жанровая нормативность. В нашем примере «Всякая радость мне сейчас горька» экспрессивный тон слова

* Когда мы строим свою речь, нам всегда предносится целое нашего высказывания: и в форме определенной жанровой схемы и в форме индивидуального речевого замысла. Мы не нанизываем слова, не идем от слова к слову, а как бы заполняем нужными словами целое. Нанизы­вают слова только на первой стадии изучения чужого языка, да и то только при плохом методическом руководстве.

«радость», определяемый контекстом, конечно, не типичен для этого слова. Речевые жанры вообще довольно легко поддаются переакцентуации, печальное можно сделать шутливо-веселым, но в результате получается нечто новое (на­пример, жанр шутливой эпитафии).

Эту типическую (жанровую) экспрессию можно рас­сматривать как «стилистический ореол» слова, но этот ореол принадлежит не слову языка как таковому, а тому жанру, в котором данное слово обычно функционирует, это отзвук жанрового целого, звучащий в слове.

Жанровая экспрессия слова — и жанровая экспрес­сивная интонация — безлична, как безличны и самые речевые жанры (ведь они являются типической формой индивидуальных высказываний, но не самими высказы­ваниями). Но слова могут входить в нашу речь из индивидуальных чужих высказываний, сохраняя при этом в большей или меньшей степени тона и отзвуки этих индивидуальных высказываний.

Слова языка ничьи, но в то же время мы слышим их только в определенных индивидуальных высказыва­ниях, читаем в определенных индивидуальных произ­ведениях, и здесь слова имеют уже не только типическую, но и более или менее ярко выраженную (в зависимости от жанра) индивидуальную экспрессию, определяемую неповторимо индивидуальным контекстом высказывания.

Нейтральные словарные значения слов языка обеспечивают его общность и взаимопонимание всех гово­рящих на данном языке, но использование слов в живом речевом общении всегда носит индивидуально-контексту­альный характер. Поэтому можно сказать, что всякое слово существует для говорящего в трех аспектах: как нейтральное и никому не принадлежащее слово языка, как чужое слово других людей, полное отзвуков чужих высказываний, и, наконец, как мое слово, ибо, поскольку я имею с ним дело в определенной ситуации, с опре­деленным речевым намерением, оно уже проникается моей экспрессией. В обоих последних аспектах слово экспрессивно, но эта экспрессия, повторяем, принадлежит не самому слову: она рождается в точке того контакта слова с реальной действительностью в условиях реаль­ной ситуации, который осуществляется индивидуальным высказыванием. Слово в этом случае выступает как выражение некоторой оценивающей позиции индивиду­ального человека (авторитетного деятеля, писателя, уче­ного, отца, матери, друга, учителя и т. п.), как аббре­виатура высказывания.

В каждую эпоху, в каждом социальном кругу, в каждом маленьком мирке семьи, друзей и знакомых, товарищей, в котором вырастает и живет человек, всегда есть авторитетные, задающие тон высказывания, худо­жественные, научные, публицистические произведения, на которые опираются и ссылаются, которые цитируются, которым подражают, за которыми следуют. В каждую эпоху во всех областях жизни и деятельности есть определенные традиции, выраженные и сохраняющиеся в словесном облачении: в произведениях, в высказыва­ниях, в изречениях и т. п. Всегда есть какие-то словесно выраженные ведущие идеи «властителей дум» данной эпохи, какие-то основные задачи, лозунги и т. п. Я уже не говорю о тех школьных, хрестоматийных образцах, на которых дети обучаются родному языку и которые, конечно, всегда экспрессивны.

Вот почему индивидуальный речевой опыт всякого человека формируется и развивается в непрерывном и постоянном взаимодействии с чужими индивидуальными высказываниями. Этот опыт в известной мере может быть охарактеризован как процесс освоения — более или менее творческого — чужих слов (а не слов языка). Наша речь, то есть все наши высказывания (в том числе и творческие произведения), полна чужих слов, разной степени чужести или разной степени освоенности, разной степени осознанности и выделенности. Эти чужие слова приносят с собой и свою экспрессию, свой оцени­вающий тон, который освояется, перерабатывается, пере­акцентуируется нами.

Таким образом, экспрессивность отдельных слов не есть свойство самого слова как единицы языка и не вытекает непосредственно из значений этих слов — экспрессия эта либо является типической жанровой экспрессией, либо это отзвук чужой индивидуальной экспрессии, делающей слово как бы представителем це­лого чужого высказывания как определенной оцени­вающей позиции.

То же нужно сказать и о предложении как единице языка: оно также лишено экспрессивности. Мы уже говорили об этом в начале настоящего раздела. Оста­ется только несколько дополнить сказанное. Дело в том, что существуют типы предложений, которые обычно функционируют как целые высказывания определенных жанровых типов. Таковы вопросительные, восклицатель­ные и побудительные предложения. Существует очень много бытовых и специальных жанров (например, воен­ных и производственных команд и приказаний), кото­рые, как правило, выражаются одним предложением соответствующего типа. С другой стороны, предложения этого типа сравнительно редко встречаются в связном контексте развернутых высказываний. Когда же пред­ложения этого типа [входят] в развернутый связный контекст, то они явственно несколько выделяются из его состава, и притом, как правило, стремятся быть либо первым, либо последним предложением высказы­вания (или относительно самостоятельной части выска­зывания)*. Эти типы предложений приобретают особый интерес в разрезе нашей проблемы, и мы еще вернемся к ним в дальнейшем. Здесь же нам важно только от­метить, что предложения этого типа очень прочно срас­таются со своей жанровой экспрессией, а также особо легко впитывают в себя и индивидуальную экспрессию. Эти предложения много способствовали закреплению иллюзии об экспрессивной природе предложения.

И еще одно замечание. Предложение как единица языка обладает особой грамматической интонацией, а вовсе не экспрессивной. К особым грамматическим ин­тонациям относятся: интонация законченности, поясни­тельная, разделительная, перечислительная и т. п. Особое место занимают интонации повествовательная, вопроси­тельная, восклицательная и побудительная: здесь как бы скрещивается интонация грамматическая с интона­цией жанровой (но не экспрессивной в точном смысле этого слова). Экспрессивную интонацию предложение приобретает только в целом высказывания. Приводя пример предложения для анализа его, мы обычно снаб­жаем его некоторой типической интонацией, превращая его в законченное высказывание (если предложение взято нами из определенного текста, мы интонируем его, конечно, в соответствии с экспрессией данного текста).

Итак, экспрессивный момент — это конститутивная особенность высказывания. Система языка обладает необходимыми формами (то есть языковыми средствами) для выражения экспрессии, но сам язык и его значащие единицы — слова и предложения — по самой природе своей лишены экспрессии, нейтральны. Поэтому они одинаково хорошо обслуживают любые оценки, самые различные и противоположные, любые оценивающие позиции.

Итак, высказывание, его стиль и его композиция определяются его предметно-смысловым моментом и его экспрессивным моментом, то есть оценивающим отноше­нием говорящего к предметно-смысловому моменту вы­сказывания. Никакого третьего момента стилистика не знает. Она учитывает только следующие факторы, оп­ределяющие стиль высказывания: систему языка, пред­мет речи и самого говорящего и его оценивающее отношение к этому предмету. Выбор языковых средств, согласно обычной стилистической концепции, определя­ется только предметно-смысловыми и экспрессивными соображениями. Этим определяются и языковые стили, и направленческие, и индивидуальные. Говорящий с его мировоззрением, с его оценками и эмоциями, с одной стороны, и предмет его речи и система языка (языковых средств) — с другой,— вот и все, чем определяется высказывание, его стиль и его композиция. Такова господствующая концепция.

В действительности дело обстоит значительно слож­нее. Всякое конкретное высказывание — звено в цепи речевого общения определенной сферы. Самые границы высказывания определяются сменой речевых субъектов. Высказывания не равнодушны друг к другу

 

* Первое и последнее предложение высказывания вообще имеют своеобразную природу, некоторое дополнительное качество. Ведь это, так сказать, предложения «переднего края», стоящие непосредственно у самой линии смены речевых субъектов.

и не довлеют каждое себе, они знают друг о друге и взаимно отражают друг друга. Эти взаимные отражения определяют их характер. Каждое высказывание полно отзвуков и от­голосков других высказываний, с которыми оно связано общностью сферы речевого общения. Каждое высказы­вание прежде всего нужно рассматривать как ответ на предшествующие высказывания данной сферы (слово «ответ» мы понимаем здесь в самом широком смысле): оно их опровергает, подтверждает, дополняет, опирается на них, предполагает их известными, как-то считается с ними. Ведь высказывание занимает какую-то опреде­ленную позицию в данной сфере общения, по данному вопросу, в данном деле и т. п. Определить свою по­зицию, не соотнеся ее с другими позициями, нельзя. Поэтому каждое высказывание полно ответных реакций разного рода на другие высказывания данной сферы речевого общения. Эти реакции имеют различные фор­мы: чужие высказывания могут прямо вводиться в кон­текст высказывания, могут вводиться только отдельные слова или предложения, которые в этом случае фигу­рируют как представители целых высказываний, причем и целые высказывания и отдельные слова могут сохра­нять свою чужую экспрессию, но могут и переакцен­туироваться (иронически, возмущенно, благоговейно и т. п.), чужие высказывания можно пересказывать с различною степенью их переосмысления, на них можно просто ссылаться как на хорошо известные собеседнику, их можно молчаливо предполагать, ответная реакция может отражаться только в экспрессии собственной речи — в отборе языковых средств и интонаций, опре­деляемом не предметом собственной речи, а чужим высказыванием о том же предмете. Этот случай типичен и важен: очень часто экспрессия нашего высказывания определяется не только — а иной раз и не столько — предметно-смысловым содержанием этого высказывания, но и чужими высказываниями на ту же тему, на которые мы отвечаем, с которыми мы полемизируем; ими опреде­ляется и подчеркивание отдельных моментов, и повто­рения, и выбор более резких (или, напротив, более мягких) выражений, и вызывающий (или, напротив, уступчивый) тон и т. п. Экспрессия высказывания ни­когда не может быть понятна и объяснена до конца при учете лишь одного предметно-смыслового содержа­ния его. Экспрессия высказывания всегда в большей или меньшей степени отвечает, то есть выражает от­ношение говорящего к чужим высказываниям, а не только его отношение к предмету своего высказывания*. формы ответных реакций, наполняющих высказывание, чрезвычайно разнообразны и до сих пор специально совершенно не изучены. Эти формы, разумеется, резко дифференцируются в зависимости от различия тех сфер человеческой деятельности и быта, в которых соверша­ется речевое общение. Как бы ни было высказывание монологично (например, научное или философское про­изведение), как бы ни было оно сосредоточено на своем предмете, оно не может не быть в какой-то мере и отве­том на то, что было уже сказано о данном предмете, по данному вопросу, хотя бы эта ответность и не полу­чила отчетливого внешнего выражения: она проявится в обертонах смысла, в обертонах экспрессии, в обертонах стиля, в тончайших оттенках композиции. Высказывание наполнено диалогическими обертонами, без учета кото­рых нельзя до конца понять стиль высказывания. Ведь и самая мысль наша — и философская, и научная, и художественная — рождается и формируется в процессе взаимодействия и борьбы с чужими мыслями, и это не может не найти своего отражения и в формах словесного выражения нашей мысли.

Чужие высказывания и отдельные чужие слова, осо­знанные и выделенные как чужие, введенные в выска­зывание, вносят в него нечто, что является, так сказать, иррациональным с точки зрения язы