МИР ВНЕШНИЙ И ВНУТРЕННИЙ В ИЗОБРАЖЕНИИ Б. ПАСТЕРНАКА

МИР ВНЕШНИЙ И ВНУТРЕННИЙ В ИЗОБРАЖЕНИИ Б. ПАСТЕРНАКА. В 1923 году выходит четвертая книга Б. Пастернака "Темы и вариации", фактически вобравшая в себя то, что по каким-либо причинам не вошло в предыдущий сборник.

Ведущей и здесь продолжает оставаться тема любви, которая в ряде случаев наполняется литературными ассоциациями, идущими от Шекспира, Гете и Пушкина. По сравнению со стихами третьей книги, эта тема приобретает более трагическое звучание, которое достигает апогея в цикле "Разрыв". Уже в предыдущем сборнике Б. Пастернак зарекомендовал себя как поэт ночи. Ночь сопутствует любви, обуславливает бездонность и загадочность чувства. Ныне же "алмазный хмель" души сменяется мрачными озарениями в духе Новалиса, пронизывающими черную безысходность ночи. За образами стихов - высверки галлюцинирующих видений, которые можно "уловить", только "войдя" самому в подобное состояние.

Только тогда можно представить себе отвлеченные понятия("ошибается ль еще тоска? ") чуть ли не в качестве действующих лиц житейской драмы. Редчайший случай: "помешательство" вводится в ранг собеседника поэта - он к нему обращается, бросает вызов: "Помешай мне, попробуй.

Приди, покусись потушить…" Природа этих стихов музыкальна и, как сказал один критик, даже "пианистична": Заплети этот ливень. Как волны, холодных локтей И. как лилий, атласных и властных бессильем ладоней! Отбивай, ликованье! На волю! Лови их ведь в бешенной этой лапте- Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот в Калидоне… Поэт обращается к мотивам античных мифов, совершая контаминацию (смешение сюжетов): Аталанта, быстроногая амазонка, участница Калидонской охоты, первой ранившая вепря, объединяется в едином поэтическом "кадре" с охотником Актеем (Актеоном), превращенным богиней Артемидой в оленя(Аталанта - одна из ипостасей Артемиды). Смещаются акценты.

Кто же кого здесь преследует? Неважно. Превыше смысловых нюансов - сама атмосфера стиха, воссоздающая доисторическую свежесть "естественных отношений "Сестры моей жизни", "таянья Андов", стихотворения "Любимая-жуть! " Образ амазонки Атланты получил трагическое развитие в стихотворении "Маргарита" 1919 года, где рисуется страшная победа грубой мужской силы над женской естественностью и неискушенностью…"(Е. Пастернак). Но и это не главное.

Ведь важны не слова, не семантика текста, а интонация. Стихи Пастернака, по определению Н. Вильмонта, "преосуществлялись в воспаленную бессмыслицу, однако расчетливо теперированную и уже этим причастную смыслу". Именно это оправдывало пропуски логических связей, а иногда и их полное отсутствие. " Мой друг, мой нежный, о точь-в-точь, как ночью, в перелете с Бергена на полюс…" - о чем это стихотворение. седьмое в цикле? При чем тут Берген, "труп затертого до самых труб норвежца"? Ясно, что имеется в виду дрейфовавшая на корабле "Фрам" полярная экспедиция Ф. Нансена.

Но дело не в "сюжете" и не в фактической подоплеке стиха. Душевный холод, внутреннее оледенение проникают в любовные отношения и вызывают ассоциации с затертым среди льдов кораблем Нансена, с гагарами, летящими на полюс и с самим "севером вне последних поселений"-трагической развязкой, смертью.

Но, как и в любой трагедии, здесь ощутим катарсис, выраженный в обращении к любимой: "До свадьбы заживет, мой друг, угомонись. Не плачь". Любовь и сострадание преодолевают холод отчуждения и смерти. В следующем, восьмом, стихотворении, поэтический "бред" удивительно пластичен, можно сказать, скульптурен. И в то же время это ворожба, шаманство. Между строк угадывается язык жестов. Силовое поле стиха создается "распадением" любви на ревность и жертвенность. Лирический герой представляет свою любимую где-то в другом месте с кем-то другим и непроизвольным жестом, пытаясь удержать ушедшее, обнимает свою тоску, пустоту… Мой стол не столь широк, чтоб грудью всею Налечь на борт и локоть завести За край тоски, за этот перешеек Сквозь столько верст прорытого прости.

Поэтические галлюцинации приводят к раздвоению сознания: лирический герой "пребывает" одновременно и за своим столом, и там, где сейчас его любимая. Последняя строфа воспринимается как вопль подсознания, как мольба, в которой принимают участие голос и руки, обращенная к природе, звездам, мирозданию. Единство мироздания, ощутимое в "Сестре моей - жизни", нарушено любовной трагедией, созвучной с общественной катастрофой, которая косвенно отразится в стихах поэта, начиная со второй половины 20-х гг. Поезда – жизнь - окончательно отбывают "в пургу на север", и этот образ перекликается с тем, что завершает весь цикл: "Открыть окно, что жилы отворить". Вообще же страшные приметы истории в стихах Пастернака этого периода встречаются довольно редко. Так в цикле стихотворений "Болезнь"(1918-1919) упоминается "шум машин в подвалах трибунала". Больной видит сон: пришли и подняли.

Он вскакивает: "Не его ль?". Нет, пока пронесло.

А вот еще одна строфа, более жуткая и фантасмагорическая: Как схваченный за обшлага Хохочущею вьюгой нарочный, Ловящий кисти башлыка, Здоровающегося в наручнях. (" Кремль в буран конца 1918 года") В целом эти настроения уходят в подтекст, создавая подспудное напряжение внешне "невинных" стихов конца 10-х - начала 20-х гг. Позднее в стихотворном романе "Спекторский" (1925-1931) они воплотятся в конкретных картинах красного террора: Угольный дом скользил за дом угольный, Откуда руки в поле простирал.

Там мучили, там сбрасывали в штольни, Там измывался шахтами Урал. Если "Сестра моя - жизнь" адресовалась Лермонтову, то "Темы и вариации" в значительной степени переплетаются с фигурой Пушкина (цикл "Тема с вариациями"). Лермонтовский Демон уступил место пушкинскому Сфинксу(намек на африканское происхождение поэта и неразгаданную тайну его творчества). В качестве основных произведений Б. Пастернак выбирает пушкинское стихотворение "К морю" и поэму "Цыганы". В судьбе крупнейшего поэта золотого представитель века серебряного привлекают два момента: прощание с романтизмом юности и пророческий дар. "Тема с вариациями" основывается на музыкальных законах композиции: задается тема, которая переливается мотивами и вариациями во всех стихотворениях цикла. Самым, пожалуй, компактным и семантически насыщенным из них является третье.

Так же, как и "тема", оно посвящено одному мгновению в жизни поэта, тому, в течение которого просыхает черновик стихотворения "Пророк" и высыхают слезы радости на лице его автора.

Б. Пастернак совмещает в кадой строфе три плана изображения: море, пустыня, интерьер помещения(кабинет или спальня); в третьей строфе присутствуют два дополнительных: снежный Архангельск и начинающийся день на Ганге. Поэтому важно подчеркнуть значение случившегося - событие, объединяющее не только Север, Юг, Восток и Запад, но и землю, воздух, огонь, воду, первичные стихии мира. Не случайно слово "пророк" возвышается над строфой и стягивает ее на себя, фонологически отражаясь в словах "черновик". "просыхал" и семантически пересекаясь с "Архангельском" (архангел): Море тронул ветерок с Марокко.

Шел самум. Храпел в снегах Архангельск. Плыли свечи. Черновик "Пророка" Просыхал, и брезжил день на Ганге. Более того, идущие от "пророка" нити пронизывают все стихотворение, раздвигают пространственные границы от спальни до пустыни, от пустыни до звезд и космоса.

Поэт подводит нас к важному выводу: создание этого стихотворения - событие вселенского масштаба; один миг пушкинского вдохновения равен вечности. 1923-1930 гг. в творчестве Пастернака можно охарактеризовать как время эпических исканий. Писатель работает над поэмами "Высокая болезнь", "Девятьсот пятый год", "Лейтенант Шмидт", романом в стихах "Спекторский". Поэта, как свидетельствовали близко его знавшие люди, с юных лет привлекала фигура лейтенанта Шмидта; его идеалом был тип человека, ориентированного, как пишет Вяч. Вс. Иванов, "на повторение евангельской жертвенности": …Я жил и отдал Душу свою за други своя. Постепенно эта тема становится явственно преобладающей.

Она и вызывает к жизни евангельский цикл Пастернака, вошедший в роман "Доктор Живаго". В 20-е годы Б. Пастернак примыкает к литературному объединению " Леф". Но эстетические установки Левого фронта на подчеркнуто тенденциозное, агитационное искусство были поэту глубоко чужды.

Связь с этим объединением базировалась на личных отношениях Пастернака с Маяковским и Асеевым, а также стимулировалась общими устремлениями лучших представителей "Лефа" к стихотворному новаторству. Однако сам Пастернак чувствовал себя там инородным телом, о чем открыто говорил в 1928 г. Он ощущал себя свободным художником, поэтом-импрессионистом, если понимать под этим стремление "запечатлеть наиболее точно, во всей полноте, во всей сложности, то или иное мгновение своего бытия"(К. Чуковский), описывать "предмет со всех концов разом", пропуская несущественное, заботясь лишь "о передаче атмосферы, настроения или состояния в их подлинности" (Н. Банников), короче говоря, отобразить "действительность в ее естественном беспорядке"(А. Синявский). В конце 20-х гг. после завершения работы над историческими поэмами Б. Пастернак вновь обращается к лирике (сборник "Второе рождение", 1932). Именно тогда время в какой-то степени подмяло поэта под себя, что привело к созданию стихотворений ("К другу" и др.), образы и настроения которых не могут быть названы созвучными душе поэта.

У Пастернака наблюдаются спады поэтической энергии, длительные перерывы в оригинальном творчестве, что в целом соответствует общей картине упадка русской лирики на рубеже 20-30-х гг на излете серебряного века. Закономерно, что именно в это время поэт усиленно занимается переводами.

Высшее достижение позднего Пастернака-роман "Доктор Живаго"(1955) - повествование о человеке "у времени в плену", о преступлении времени перед человеком. "Доктор Живаго" нетрадиционен в отношении жанра. План романа, который поэт призывал не рассматривать в теологической плоскости, содержится, согласно авторскому видению, в приложенных к нему стихотворениям.

Это роман лирико-философский, исповедальный. Еще весной 1920 г. Б. Пастернак говорил о поэзии как о Книге(в значении Библии), как о "кубическом куске горящей, дымящейся совести". Он остался до конца верен этому пониманию творчества.

Ведь "неумение найти и сказать правду-недостаток, которого никаким умением говорить неправду не покрыть". 3.