Смутное время Европы

 

Бурное и полное кровавой неразберихи время наступило в Европе после падения Рима! Уже с пятого века римские легионы покидают Британию, Иберию, Лузитанию и Галлию: не до заморских колоний тут, когда саму столицу разоряют то готы, то гунны, то вандалы.

На заброшенных римских форумах валяются мраморные императоры прошлого, уткнувшись некогда гордыми носами в густую траву, которую мирно щиплют блеющие козы. «Sic transit gloria mundi»[92]. Граждане бывшей империи пьют от страха особенно много, хоронясь в винных подвалах то от одних, то от других варваров, и недоумевают, как это столько веков все было так хорошо, а теперь вот всей замечательной цивилизации пришел конец.

В общем, погрузились бывшие колонизаторы на свои галеры и отбыли из колоний обратно в Италию, оставив свои разрушающиеся виллы с замечательными мозаичными полами, зарастающие сорняками виноградники и наполовину опустевшие города. И кричали над ними чайки, и плыли за кораблями долго‑долго, ожидая, что выбросят с галер что‑нибудь вкусненькое, и не понимая птичьими своими мозгами, что момент‑то – исторический, начинается в Европе новая эра. Да что чайки! Бывшие граждане Римской империи тоже ничего не понимали и недоумевали: откуда взялись эти германские племена, активно и агрессивно расширяющие свое жизненное пространство? А уж воевать те умели! Даже победоносным римлянам так толком и не удалось завоевать германские земли за Рейном, их туда просто не пустили. Страшным напоминанием об этом стоял Тевтобургский лес, где когда‑то сгинули целых три легиона генерала Вара, о которых до самой своей смерти плакал могущественный император Октавиан Август. Такой урон римской армии за всю историю мало кто причинял.

Всем империям отмерен свой век. Рим, когда‑то широкоплечий повелитель мира в ослепительных латах, умирал согбенным, шепчущим молитвы стариком с коричневыми пятнами старости на руках, в старых шрамах от былых боев на дряблом теле.

А на смену ему по Европе шли другие, молодые и рьяные народы. Хоть смена эта была поголовно неграмотной, не знала бритвы, одевалась кое‑как, дышала перегаром от медовухи, именно они, эти воинственные толпы, вышедшие из германских лесов, становились будущим Западной Европы. Со смешанным чувством любопытства и подозрительности глядели они на развалины брошенных соборов и амфитеатров чужой им пока цивилизации.

Но долго осматриваться по сторонам было не в их характере: в континентальной Европе сразу и громко заявило о себе германское племя франков, вожди которого решили подчинить себе галлов, кельтов, иберов и остальные оставшиеся «бесхозными» народы бывших римских колоний в Европе. Но на этом франки останавливаться не собирались: они имели и куда более интересные и далеко идущие планы – воссоздать саму Римскую империю со всей ее идеологией, культом военной силы, символикой и так далее. Немного останавливало то, что к тому времени идеологией Римской империи стало уже христианство, в котором культ военной силы заменился совершенно противоположной заповедью – «не убий», но франки были уверены, что, если постараться, можно совместить и то и другое. И это им действительно удалось.

Особенно ратовала за римскую символику нарождавшаяся у германцев аристократия, которой нравилось, как звучал теперь их титул на латыни: Patricium Romanum, «римский патриций». Хорошо звучало, достойно. Да и Imperator звучало для франкского сурового уха не хуже. Хотя грубые германские предки новых «римских патрициев» (бившие римлян в Тевтобургском лесу) и перевернулись, поди, в своих могилах, но ценности со временем претерпевают изменения. Надо добавить, что на тех, самых начальных этапах европейского становления аристократом мог назвать себя любой, кто мог позволить себе заказать у кузнеца меч и без стеснения им пользоваться, а также приобрести приличную лошадь и седло. Грамотность в обязательный список критериев не входила.

Так вот, франки… Для реалистичного воссоздания Римской империи им пришлось, во‑первых, принимать христианство и учить благородную латынь, а во‑вторых, еще и отбивать для папы римского лучшие земли в Италии, занятые другими, пока еще языческими германскими племенами. Что франки и сделали, получив полную поддержку Церкви, а значит, как считалось, и Сущего на небесах. И потому считали, что имеют полное основание называться теперь Священной Римской империей, о которой потом скажут, что она была, во‑первых, – не священной (почему, и так ясно, а дальше станет еще яснее), во‑вторых, – не римской (ну это тоже понятно, почему), а в‑третьих, – даже не империей, а так, лоскутным полотнищем из земель разрозненных германских племен, зажатом в кулаке одного правителя. Не исключено, однако, что эти остроумные слова были просто злопыхательством завистников, которым тоже хотелось, но не получалось… Тем более что со временем империя‑то стала простираться от Балтики до Италии и мавританской Испании.

Неизвестно, сколь долгое время занял бы процесс ее становления, не появись на свет германский мальчик Карл, которого впоследствии назовут Великим. А он как‑то уж уродился прямо со всеми качествами создателя империи и довершил начатое еще его франкским grandfater’oм, носившим хорошее коньячное имя Карл Мартель (Мартелл), и fater’oм, носившим несколько унизительное прозвище Пипин Короткий (строго говоря, Низкорослый).

В те времена, чтобы стать королем, нужны были следующие качества: твердая рука, отличные навыки владения холодным оружием, соответствие поведенческому стереотипу грозного ультрамачо, щедрость в дележе военной добычи, обеспечивающая верность большого числа сотоварищей, имеющих явные милитаристские наклонности. И, наконец, требовалась способность внушить своей «команде» не слишком искушенных в политике рубак, во‑первых, страх, во‑вторых, уверенность, что, их лидер отлично знает, что делает, в‑третьих, что если бы не его голова, так они бы все пропали. И в‑четвертых – показать, на чьей стороне Бог, для чего требовалось помазание на правление папой римским в большом храме с обильной позолотой. Хотя если три первые условия оказывались соблюдены, то с четвертым обычно не возникало никакой проблемы.

Против каждого условия Карл Великий мог бы поставить «птичку». Не зря во многих славянских языках его имя стало означать просто «король», как имя Цезарь в Римской империи (той настоящей, итальянской) стало титулом императора вообще, а много позднее – кличкой зоопарковских львов…

А про Рюрика мы отнюдь не забыли, почтенный читатель, как раз наоборот: медленно, но верно к нему подбираемся!

Так вот, Карл Великий, уже имея крепкую империю, мог позволить себе некоторое отступление от стереотипа мачо: его частенько видели в беседах с приглашенным ко двору из Британии известным интеллектуалом Алкуином (о сексуальной ориентации которого бездоказательно сплетничали) или же в скриптории у летописцев – там день и ночь трудились монахи, описывая его великие императорские деяния. Написанное королю, несомненно, зачитывали, и он наверняка подправлял кое‑какие факты и их интерпретацию, хотя Карлу приходилось верить чтецам на слово: его ученые современники обошли дипломатичным молчанием вопрос, умел ли он читать, а вот писать – точно, так и не научился. Надо заметить, что по тем временам это не было для правителей чем‑то из ряда вон выходящим и не помешало Карлу открыть при своем дворце в Аахене лучшую по тем временам школу и относиться с уважением к работникам умственного труда.

Но вот закончились его земные труды, и упокоился великий франк под роскошным куполом собора в любимом своем Аахене.

Империю унаследовал его сын Людвиг, прозванный Благочестивым. Передача власти произошла поразительно для того времени мирно и спокойно – без междоусобиц, бряцания холодным оружием и возмущенных возгласов наследников: «Ничего себе! Это почему это ему еще и Баварию?! Она мне же была обещана! Где справедливость?!» А все прошло тихо, потому что еще один сын Карла, тоже законный претендент, из престолонаследной гонки благоразумно вышел по собственному желанию, ибо предпочитал мирской суете созерцательное житие монаха.

Зато у нового короля Людвига Благочестивого народилось (и благополучно пережило младенчество, что по тем временам было уже достижением!) целых трое сыновей – Лотар, Пепин и Людвиг.

Уже по тому, как вцеплялись они в детстве друг дружке в вихры и мутузили друг друга на пыльном аахенском подворье, можно было легко предугадать будущее Европы. Устав от постоянного шума, способного вывести из себя и святого, отец Людвиг Благочестивый отправил каждого из сыновей, как чуть подросли, в их будущие уделы – чтоб знакомились они с местным дворянством, своими официальными вассалами, и учили местные языки.

 

 

 

 

_{Людвиг Благочестивый}

Кстати сказать, с языками в Европе складывалась тогда очень интересная ситуация. Вообще‑то все они – франки, саксы, юты, бургундцы, лангобарды, а также скандинавы говорили на германских диалектах, но на юге империи и на территории современных Франции и Швейцарии в ходу была уже адаптированная галлами латынь, наследие римского владычества. Этот язык с принятием христианства стал считаться у западных франков более предпочтительным и престижным, чем «варварские» германские наречия прадедов. Но восточные франки продолжали говорить на германских диалектах, используя латынь только в церкви, официальной корреспонденции и документах.

На территории будущей Франции галльско‑латинское наречие смешивалось с германскими диалектами, медленно, но верно становясь все более похожим на французский язык.

В Священной Римской империи обитало также много славянских племен: полабские славяне, ободриты (бодричи), славяне богемские, моравские, а также более мелкие племена и племенные союзы, говорившие на своих славянских языках. На юге Испании в ходу был уже и арабский.

В общем, в тогдашней Европе переходить с языка на язык было делом совершенно обычным, особенно для тех, кому приходилось много путешествовать (например, монахам‑миссионерам, продолжавшим христианизацию европейских язычников, или наемникам). И все‑таки на территории Западной Европы языком «межнационального общения» оставалась латынь.

 

 

 

 

_{Схема родства действующих лиц данного повествования}

Но вернемся к семье Людвига Благочестивого.

Мало ему было троих сорванцов! Благочестивый папаша, похоронив первую жену, женился опять. В возрасте почти пятидесяти лет – на прелестной четырнадцатилетней девочке Юдит. Скандала это не вызвало, так как вполне укладывалось в действовавшее тогда законодательство. А результатом явился непрестанно и хрипло орущий крепыш. Крепыша в честь деда назвали Карлом. По счету этот Карл, понятное дело, был Вторым, но из‑за рано проявившихся трихологических проблем (от греческого трихос – «волосы») он остался в истории как Карл Лысый. Ну, поначалу, может, и думали, что у ребенка просто лоб большой, а потом поняли, что ребенок лысеет – и все тут. Чем ни мазали – не помогало.

А между тем старшие братья не гнушались ничем, чтобы выбить новоявленного братца из списка претендентов на удел: даже унизились до сбора «компромата» на прелестную Юдит в попытке убедить отца, что маленький Карл – не от него. Однако Юдит, которой к тому времени было уже двадцать пять, без труда сумела оправдаться, принесла клятву невинности перед судом баронов, и при этом у нее было такое искреннее лицо (подрумяненное легким румянцем благородного возмущения, который делал ее еще более невинной и прелестной), что бароны просто загляделись и не поверить ей не смогли. В общем, каким‑то образом доказательства своей верности мужу она предоставила неопровержимые, свое доброе имя защитила, и законнорожденность Карла была всеми признана. Хотя в гости пасынков Юдит с тех пор приглашать, конечно, перестала. В общем, члены семьи после этого вообще крайне редко собирались вместе, а если регулярные встречи и происходили, то только на полях сражений – в качестве противников.

Людвиг Благочестивый был на старших сыновей ужасно зол, сыночка своего последненького любил поздней любовью деда и оставлять его без приличного куска Европы не собирался. Тогда старший Лотар пошел на отца войной, заявив таким образом о своем несогласии с родителем. А со временем к нему присоединились и другие братья, которые тоже почувствовали себя обделенными.

Скучно и монотонно описывать все подробности того, как семейство Каролингов постоянно выясняло друг с другом отношения и перекраивало границы своих уделов с помощью тяжело‑ и легковооруженной пехоты и конного рыцарства.

Военные действия шли с переменным успехом, побеждал то один, то другой. Естественно, семейные отношения от этого не улучшались. Своего Благочестивого отца сыновья несколько раз разбивали на поле битвы и заключали в темницу или просто сажали под домашний арест, но потом (все‑таки родная кровь!) приглашали‑таки за стол, замирялись, даже иногда, наверное, решали поехать вместе на охоту по первой пороше, и так – до следующей ссоры и нового весенне‑летнего батального сезона.

А отец тоже не лыком был шит – использовал соперничество сыновей в собственных целях и натравливал одного на другого. Княжества и уделы так часто переходили из рук в руки, что крестьяне и мелкие вассалы, поначалу еще как‑то следившие за тем, кому нужно в этом месяце платить подати, потом окончательно устали от калейдоскопа сюзеренов и стали относиться к очередной перемене господина философски. Тем более что на местах никакой существенной разницы от этих перемен все равно не было. Только если какой‑то из братьев слишком уж поднимал квоту податей, философское отношение оставляли, а подхватывали рогатину или вилы. Одним словом, феодализм крепчал.

При всем при том компании «Благочестивый Людвиг и сыновья» приходилось одной рукой вырывать друг у друга европейские куски пожирнее, а другой – еще и защищать границы: от прозябавших пока в язычестве других германцев, от яростных дунайских славян, а также от последователей Магомета, что захватили уже Испанию и упорно двигались дальше в Европу – к Италии и границам современной Франции.

Но все они отойдут на второй план, когда из Скандинавии станут прибывать на своих маневренных кораблях белокурые язычники гигантского роста. Брутальная жестокость их набегов повергнет в шок даже привыкшую уже ко всему, закаленную в кровопролитиях Европу.

И тут мы еще ближе подходим к Рюрику…

 

«А furore Normanorum, libera nos Domine!»

 

Никому точно не известно, что произошло в Скандинавии в восьмом веке, что вызвало на этой территории такой небывалый всплеск рождаемости. Историки до сих пор ищут ответы. Может, селедки небывало много подошло к берегам, и оттого резко улучшилось питание населения, а может, шаманы местные набрели на травку какую, повышающую либидо, а темнело на улице рано, да и мороз, альтернативных развлечений – никаких, а вокруг полно румяных девиц, кожа которых от рыбной диеты стала гладкая да шелковистая…

А в итоге – всплеск рождаемости. И к тому же – явная нехватка ровных поверхностей, чтобы жилища строить, скот пасти или что‑нибудь сажать: с одной стороны – неприступные горы, с другой – ледяные фиорды. А народ рождался крупный, со средним размером обуви 43, и земли, чтобы разместить все увеличивавшееся количество подобного размера ступней, становилось все меньше и меньше. В Дании и Швеции плоских пространств было побольше, но прокормиться – все равно сложно, ибо риск не получить плоды посаженного и посеянного был из‑за сурового климата совершенно очевиден. Например, посеял ты репу в надежде на реповую кашу, а тут в июне – неожиданно заморозки, и – прощай мечта о сытном ужине. Так и называются эти края: «зона рискованного земледелия».

В общем, есть древним скандинавам хотелось постоянно, что естественно для молодых растущих организмов, численность которых в тогдашней Скандинавии явно увеличивалась.

Начались междоусобицы – деревня на деревню, хутор на хутор, сосед на соседа. Но вскоре перераспределять стало нечего, нужно было расширять сферу жизненных интересов, выходить на «международную арену». Предложить викингам на внешнем рынке было нечего, кроме селедки и леса, но и того и другого в Европе – и так завались. И потому, чтобы не голодать, требовалось выработать иную стратегию…

Не будем думать, что только мысли о любви, о нехватке жизненного пространства и братоубийственная война за хлеб насущный занимали все время древних скандинавов. Их мир был полон поэзии. Тут были и тролли, что жили в горных пещерах; ноккены – прозрачные жутковатые существа с горящими глазами, нагоняющие на фиорды туман, развратные русалки хулдры, что топят мужчин, заманивая их под воду сине‑зеленых озер, а также домовые ниссе, иногда помогающие по хозяйству, а иногда сводящие с ума и разоряющие дом.

Об этом пели вечерами поэты‑скальды в «лонгхусах» или «медхусах» – продолговатых просторных срубах без окон, крытых соломой или дерном, где на скамьях за длинными столами рассаживались викинги одного клана – расслабиться за доброй чаркой меда и потолковать о своих древнескандинавских делах, пока лыко вязалось и не возникали различия во мнениях (тогда мирно начавшаяся дискуссия могла незаметно перейти в побоище). Скальды же, эта тонкая прослойка творческой интеллигенции, удовлетворявшая духовные потребности населения, к сожалению, не усматривала своей роли в смягчении нравов, а скорее наоборот – в поддержании через поэзию боевого духа.

Интересно, что и рай викинги тоже представляли себе именно так – огромным жарко натопленным медхусом под названием «Валхалла», куда ужасные, но при этом не лишенные сексуальной привлекательности блондинки валькирии – с огромными бюстами и крыльями птеродактилей – приносят воинов, собирая их после битв по полям сражений. Тогда эти самые ожившие воины быстро восстанавливаются и начинают вечный пир с верховным богом войны одноглазым Одином, которого обычно представляют кровожадным и примитивным, забывая, что глазом‑то он пожертвовал для получения образования, поскольку был также и богом мудрости.

Загробное пиршество в Валхалле включало нелимитированное потребление пьяного меда самого лучшего качества, исключая при этом всякое похмелье на следующее утро. Воины там хотя и пьют, но продолжают оставаться в боевой форме, ибо готовятся во главе с Одином к Последней Битве, последней схватке Добра и Зла, в которой погибнет все, чтобы родился новый мир. Который, в свою очередь, тоже обречен[93].

Не слишком это была оптимистичная мифология, но оптимизму и веселой легкости бытия скандинавский климат как‑то, видно, не слишком способствует – это вам не Средиземноморье. Там, на Олимпе, залитом солнцем, вином и оливковым маслом, по‑пляжному одетых богов и богинь занимали проблемы совсем иного плана. Да что говорить, каков климат, такова и мифология.

И вот получалось, что умерший в собственной постели от естественных причин викинг не имел никакого шанса на загробную жизнь в Валхалле, и его уносили в туман страшные ноккены. Это ставило вопрос об отсутствии «загробного стимула» также и для скандинавских женщин или, к примеру, хороших плотников, оружейников и судостроителей, по понятным причинам не принимавших участия в военных экспедициях (хочется надеяться, что скандинавское общество как‑то решало эту проблему, не оставляя означенные категории населения совсем уж в «мифологическом накладе»).

Кстати – о судостроителях. В Норвегии, например, путь до деревни родственников в соседнем фиорде по суше, через неприступные, поросшие лесом горы мог тогда занимать до нескольких дней, тогда как по воде – полчаса. Выход был очевиден: строительство плавсредств – байдар из шкур, лодок‑однодеревок, выдолбленных из целого ствола, просто плотов самых разных размеров и конструкций. Междоусобные скандинавские войны потребовали в итоге судов, на которые можно было посадить весь свой клан с боевыми топорами, появиться в соседнем фиорде неожиданно и быстро и иметь достаточно места на борту, чтобы увезти захваченных пленников, скот и прочую добычу.

Судостроители викингов все белые ночи, наверное, проводили на своих верфях над берестяными чертежами! И в результате, после многочисленных проб и ошибок, на свет появилось то самое грозное скандинавское оружие, которое назвали лонгбот – «длинная ладья». Ее очертания, поразительная легкость, малая осадка при полной загрузке и способность прекрасно плавать как по морям, так и по рекам до сих пор вызывают изумление специалистов. Потом не чуждые поэтического воображения скандинавские плотники стали вырезать на носу этих судов – и для красоты, и для деморализации противника – устрашающие головы чудовищ, и так родился знаменитый драккарбот – «ладья‑дракон».

Их производство практически поставили на поток. На постройку стандартного драккара у бригады опытных плотников уходило от месяца до шести недель, на «спецзаказы», соответственно, больше. Это чудовище двести лет Европа будет видеть в своих ночных кошмарах. И повторять одну молитву на наречиях англо‑саксонских, славянских, галльских, иберийских, на греческом, на арабском. Но чаще всего – на латыни: A furore Normanorum, libera nos Domine – «От ярости викингов избави нас, Господи!». Потому что викинги прежде всего нападали на церкви, соборы и монастыри.

Драка, резня были самым угодным скандинавским богам занятием. Особенным почитанием пользовались у викингов берсерки. Берсерком мог стать любой. Внезапно во время битвы даже самый серенький, незаметный викинг мог озвереть. Опьянев от вида человеческой крови, он, несмотря на самый жестокий мороз, срывал с себя всю одежду, впадал в транс и крушил все вокруг своим боевым топором, не различая своих и чужих. От таких не уворачивались: быть убитым или даже раненным берсерком означало гарантированное попадание в Валхаллу. Так что некоторые даже старались попасть под «горячую» руку этого пораженного безумием битвы воина, в которого вселялся сам Один. Потом берсерк мог упасть без сил, спать целые сутки, а то и двое, и после зачастую ничего не помнить о битве. К некоторым так никогда больше не возвращались ни это состояние одержимости, ни память о нем. Но соплеменники помнили и почитали берсерков.

Викингами или варягами древних скандинавов называла Европа, но сами они чаще называли себя норсман – «люди севера», и язык свой – норе. Это был язык германского корня. Так что во время битв все, даже самые грамматически сложные ругательства на «норе» – с упоминанием родительниц, других близких родственников и известной анатомической лексики – понимались германоговорящими противниками (включая франков и англосаксов) совершенно правильно, и те, вне сомнения, отвечали еще более оригинальными конструкциями. Так что для того, чтобы как следует завести друг друга на кровопролитие, ни тем ни другим никакие переводчики не требовались.

В 793 году викинги разорили большой и богатый монастырь на острове Линдисфарн у берегов Нортумбрии. Нападение было таким неожиданным и беспрецедентным по своему зверству, что потрясло сознание средневековых европейцев так же, как разрушение башен‑близнецов потрясло человека современного.

Но была и разница: европейцы видели в викингах не только еще одного врага, привлеченного богатствами европейских монастырей, а наказание Божие за грехи. А что и говорить, у правителей Средневековой Европы (равно как и у церковных деятелей, и даже самого высшего ранга) грехов скопилось порядочное количество, так что многие из них чего‑то подобного с затаенным ужасом давно ожидали. И потому даже не сразу разглядели в викингах людей из плоти и крови, а вместо этого увидели на шлемах их «дьявольские» рога, которых в действительности не было и быть не могло. Ну сами посудите: в своих лонгботах викинги были набиты порой как сельди в бочках – 64 здоровенных мужика (32 весла плюс запасная команда гребцов), да еще захваченные рабы, да еще провизия, да еще добыча! Если кому‑то пришло бы в голову в такой тесноте нацепить себе на шлем рога, он бы выколол окружающим глаза еще до высадки десанта, и пострадавшие соратники за такую любовь к эффектному костюму просто выбросили бы его за борт. А если бы в команде появилось сразу несколько таких модников, то, протискиваясь через толпу на палубе, они сцепились бы рогами как маралы во время гона, и всей команде пришлось бы тратить на расцепление этих идиотов массу драгоценного гребного времени. К тому же их менее терпеливых товарищей по команде легко могла бы осенить идея, что гораздо эффективнее и быстрее было бы просто отрубить им головы – и весь разговор. Надеемся, что эта аргументация убедила достопочтенного читателя, как она убеждает нас.

В девятом веке грозой Европы стал клан норвежца Уббы и его молодого, но способного отпрыска Рагнара. Ко времени описываемых событий папа Убба давно уже пил в Валхалле с Одином, а вот Рагнар наплодил кучу воинственных сыновей, и все они вместе буквально терроризировали Европу.

К 862 году, с которого мы начинаем повествование, сыновья Рагнара вышли ростом и статью. Кроме одного, названного в честь деда тоже Уббой. И как раз его‑то боялся даже отец, мало кого боявшийся и несколько раз бывавший в битве берсерком. Нам скоро придется встретиться с этим семейством, хотим мы того или нет.

О происхождении прозвища Рагнара – Мохнатые Штаны – рассказывали разное. По одной версии, однажды зимой в лесу Рагнар встретился с огромным злобным медведем и убил его одним лишь ножом. Жена сшила ему штаны из медвежьей шкуры, которая якобы особенно способствует усилению потенции. С тех пор Рагнар не снимал их ни зимой, ни летом. Другие говорили, что, когда Рагнар слишком уж напивался меда в лонгхусе, выходил за дверь и неуклюже спускал свои кожаные бриджи, чтобы справить малую нужду, все понимали, почему его прозвали именно так: его задница и ноги были сплошь покрыты густым рыжим волосом. Но в хрониках, по понятным причинам, нет исчерпывающего ответа на этот вопрос, поэтому мы вольны выбрать ту версию, которая кажется нам более правдоподобной.

Между тем в династии враждующих братьев Каролин‑гов произошло много изменений. Уже почил отец Людвиг Благочестивый, а также – братья Пепин и самый старший Лотар. Это существенно увеличило владения весьма еще живых пока Людвига Германского и Карла Лысого. Однако не настолько, насколько они сами рассчитывали: братец Лотар, не иначе как из вредности, а также и для того, чтобы досадить братьям, оставил после себя наследников мужеского пола, да к тому же вполне законных! Конечной целью и Карла Лысого, и Людвига Германского было единовластное императорство в границах Священной Римской империей и Железная Ломбардская корона, символ высшей власти! И ради этого все средства были хороши, кроме совсем уж очевидного физического устранения собственного брата (или племянников), – это теперь могло создать нежелательный для христианского правителя общественный резонанс: европейские нравы смягчались, нарождалась политкорректность.

Однако особенно раздражал обоих братьев племянник Лотар Второй, сын почившего короля Лотара Первого.

Юный Лотар унаследовал от отца владение Лотарингию – здоровенный кусок Европы, который вклинился между землями Карла Лысого и Людвига Германского как заноза! А главное, кусок стратегически привлекательный – от Фризии до Юрских гор (приблизительно современная Швейцария).

Сначала, естественно, стали ждать, что природа сама распорядится и авось Господь приберет племянничка.

Сегодня в Европе это кажется сумасбродным оптимизмом, а в Средневековье было вопросом относительно недолгого ожидания: в те времена не заживались даже короли. И мы не говорим здесь о колотых и резаных ранах.

Отсутствие парового отопления (перестало применяться с уходом римлян), сквозняки в неоштукатуренных и только отчасти застекленных помещениях замков (стекло – большая редкость и крайне дорого), медицина – одно название… В результате: отхлебнул, разгорячившись на охоте, холодной воды, а потом кашель запросто переходит в бронхит, а там – уже двусторонняя пневмония и – зови священника. А про такое смертельно опасное дело, как беременность и роды, уж и не говорим! Один случай из пяти, что тебя выносят, один из десяти – что благополучно родят, один из десяти – что ты встретишь свой первый день рождения, а потом – та же вероятность, что дотянешь до тридцати. И если уж дотянул, то ты – уже долгожитель. Поэтому аристократы старались как можно раньше выдать своих отпрысков замуж или женить – чтобы обеспечить наследников и благополучное продолжение феодальных междоусобиц.

Но Лотар Номер Два упований дядюшек на его скорую кончину не оправдывал, а совсем наоборот: даже женился на склонной к полноте, не слишком юной бургундке по имени Тевтоберга из весьма влиятельной и воинственной семьи. Семья располагала приличным войском из многочисленных вассалов, включавшее даже отличную кавалерию. Это последнее обстоятельство было для Лотара в невесте самым привлекательным, потому что юный король прекрасно понимал: два матерых волка, милые дядюшки, только и ждут удачного момента, чтобы устранить его и начать драку за его Лотарингию. А этой женитьбой он роднился с одним из сильных союзников Карла Лысого, чем связывал руки хотя бы одному из дядюшек и укреплял свою власть. Браво, Лотар! Несмотря на молодость, все так умно и хорошо рассчитать! Дяди заскрежетали зубами.

Но скрежетали недолго.

Ибо как раз с этого момента в наше феодально‑междоусобное повествование вплетается всегда губительный для разумной политики романтический элемент.

Во время свадьбы Лотара и Тевтоберги ее влиятельный брат (с не слишком благозвучным, но вполне соответствующим именем Хукберт) намекнул жениху, что семейное счастье сестры для него – это всё. И когда кто ее обидит, так у него просто кровь бросается в голову, и он за свои действия не отвечает, будь перед ним кто угодно. И согнул при этих словах железную ложку. А рядом сидел папаша невесты, тоже бургундский боров (с голосом как иерихонская труба и кусочками курицы в нечесаной бороде), и с изумлением отметил, что, мол, какое совпадение: он испытывает точно такой же медицинский феномен, если кто‑нибудь, даже ненароком, его дочку обидит. И тоже как бы невзначай согнул свою ложку. После чего двое мужчин весело рассмеялись, а третий – напряженно улыбнулся. Невеста же, убранная по обычаю венком из хмеля, сидела с другой стороны и хохотала громко, как и ее папаша, не расслышав ничего толком и не поняв, только предвкушая заманчивое супружеское будущее.

Пригласил ли племянник на свадьбу дядей – королей Карла Лысого и Людвига Германского – не знаем. Но о ситуации им было известно хорошо, так как Карл Лысый очень благоволил этой бургундской семье, и они не раз оказывали ему военную поддержку, и даже впоследствии именно в этой семье он нашел себе вторую жену.

Но вот через некоторое время после свадьбы Лотар стал чаще обычного уезжать на охоту. Не приходил ночевать и все чаще жаловался на головную боль, когда требовалось исполнение супружеских обязанностей. И Тевто‑берга почувствовала неладное. К тому же до нее дошли слухи, что во время охотничьих пирушек со своими вассалами муж без стеснения заявлял, что жена его, извините, «бургундская телка», а ему, как королю, хотелось бы чего‑нибудь эдакого… поинтереснее.

И, по странному совпадению, появляется у его жены новая фрейлина – как раз то, что надо: очаровательная лангобардка Валдрада с раскосыми глазами, родинкой на щечке и зубами изумительной целости и белизны (тоже большая редкость по тем временам, даже среди знати). Лотар влюбился безудержно. Валдрада была необыкновенной женщиной: одержимой охотницей. Как шел ей, высокой и сильной, мужской охотничий костюм, как уверенно гнала она коня за взявшей след сворой. Как резво могла соскочить с высокого седла и, опередив всех, одним ударом ножа перерезать горло простертому на земле раненому оленю! Не иначе, из сострадания. Это производило на Лотара будоражащее и захватывающее впечатление. А уж когда однажды в его лесном замке перед жарким огромным камином своими жемчужными зубками Валдрада развязала пояс на замшевых бриджах короля… пропал король Лотар Второй. Пропала Лотарингия. Ибо король поклялся, что разведется с порядком надоевшей ему уже Тевтобергой и сделает королевой ее, Валдраду. И потом поинтересовался у законной жены (как бы между прочим), каково ее отношение к карьере аббатисы в каком‑нибудь тихом благочестивом монастыре. Тевтоберга, прижимая платок к глазам, бросилась к брату Хукберту. Последствия легко себе представить. Над влюбленной головой Лотара начали сгущаться тучи.

Но ему было на это непредусмотрительно плевать. И Лотару все сошло с рук, так как и грозный папаша его жены, и даже брат занедужили и попали к праотцам намного раньше, чем планировали. А Лотар стал добиваться развода, что по тем временам было крайне нелегко.

А вот теперь самое время вернуться к его дядюшке – Карлу Лысому.