Миллион за город мертвого Льва

Сегодняшний Львов не стоит того, чтобы его завоевывать. Поезд из Киева прибывает сюда ранним утром. Ежась от холода, ты идешь мертвыми улицами, дома на которых пережили своих строителей и хозяев. Почтовые ящики, замазанные несколькими слоями масляной краски, под которой еще читаются польские надписи. Кафе, где днем невозможно помыть руки, так как воду включают только утром и вечером. Проститутки страшного вида, к которым опасно не то что прикоснуться, но и приблизиться. И какой‑нибудь проникнувшийся религиозным пылом субъект, застывший на четвереньках под сводами храма. Два или три ночных клуба на весь город. Вырванные с мясом медные ручки, о которых сами львовяне шутят, что они «не пережили бум кольорових металів середини 90‑х». И, простите за подробность, куча экскрементов, оставленная в подъезде каким‑нибудь местным бомжем. Все это Львов! Город сырости и тоски.

Старых львовян уничтожила мировая война. Сначала немцы выбили евреев. Потом явившаяся в 1944 году советская администрация изгнала поляков. Пустующие квартиры заселили пришельцы из деревень – те самые потомки носителей «культуры карпатских курганов», которые теперь составляют красу и гордость «украинского Пьемонта». Они могут сколько угодно проклинать Сталина. Но именно он подарил им этот город, в котором при Австрии их дедам улыбалась в лучшем случае судьба фельдфебелей и истопников. А такие, как Станислав Лем, уехали отсюда навсегда. В 1996 году, давая мне интервью в Кракове, старый фантаст признался, что никогда не возвращался после изгнания в город своего детства, где у его отца было два дома, – слишком уж тяжелы воспоминания.

«Инопланетяне» из сел, по‑моему, так до конца и не освоились в подаренном городе. Разве что научились варить кое‑какой кофе, который, тем не менее, значительно хуже итальянского. Когда меня спрашивают, что делать во Львове, я отвечаю на «львовской» мове: «Приїхати вранці, випити філіжанку кави, закусити канапкою, залізти на Високий Замок, а далі або вниз сторчма головою, або на потяг – i до Киева, до Киева, до Киева!»

Город Льва давно стал городом мертвого Льва. Львовяне сами хорошо это понимают. Они любят свой город. Но почему‑то издалека. Самые предприимчивые из них теперь засоряют Киев, перенося сюда свою упадочническую энергетику и провинциальные привычки.

Впрочем, Львов всегда был таким. И при поляках. И при австрийцах. Слишком удушливо перемешались тут миазмы Востока и Запада, сплетясь в чудовищном узле противоречий. Слишком непосилен груз старых грехов. Слишком сильна власть призраков.

Именно тут казнили славного казака Ивана Подкову. Тут умер в доме сумасшедших Иван Франко. Тут процарапывал свои кладбищенские летописи бородатый тролль Грушевский.

Недаром символ города – речка Полтва, загнанная в канализацию. Так и течет она под львовской Оперой, подмывая фундаменты своей мертвой водой.

Малопригодное место для жизни! Даже в те времена, когда оно хранило в своих стенах неисчислимые сокровища, о которых остальная Украина могла только мечтать…

Средневековый Львов населяли четыре нации – поляки, православные украинцы, называвшиеся русинами, евреи и армяне. До конца XV века все эти этнические группы жили в относительном согласии. Но в следующем столетии, как пишет в изданной в 1844 году «Хронике города Львова» Денис Зубрицкий, «между ними уже начали появляться ненависть и гордыня».

Город принадлежал польскому королю. Поляки же были самой многочисленной и влиятельной частью его населения. Как католики они с презрением смотрели на представителей других исповеданий.

В 1518 году Львов потрясла жестокая расправа, имевшая в основе как раз такой межэтнический конфликт. Какой‑то вдовец армянин Ивашко завел служанку Софью «латинского обряда», то есть польку. Как сказано в приговоре, он даже «оплодотворил ее». Это, пишет Зубрицкий, «дошло до ведома рады, которую возмутил не столько сам грех, сколько то, что он, будучи неверным (ибо такими считали армян и русинов), решился проявить свою страсть к христианке».

Суд, рассмотрев дело, признал его «не терпящим промедления святотатством» и приказал сжечь влюбленную парочку, что и было тут же воплощено в жизнь.

«Неверные» армяне не могли понять «справедливости» этого городского суда и подали апелляцию королю. Тот, осудив поведение львовской Фемиды, приказал выплатить компенсацию наследникам сожженного армянина и, кроме того, каждому члену его общины – «по двадцать грошей».

Деньги выплатили. Однако обиженные армяне вернули их магистрату «из благородной гордости». Несчастного зажаренного Ивашко королевская милость, естественно, не воскресила.

Вообще с развлечениями во Львове как‑то не складывалось. Религиозного изуверства хватало. Зато веселье пребывало в постоянном дефиците. В 1473 году – том самом, когда в Кафедральном соборе «установили большое распятие», некий заезжий купец решил поправить ситуацию и открыл публичный дом.

Благочестивые туземцы тут же подали на него в суд и изгнали из города вместе с сообщниками, а имущество публично сожгли. Заведение «новатора» рядом с еврейской школой долго стояло незаселенным из‑за «этого печального события». Только через сто лет «деревянный дом разврата» продали некоему Нахману.

При таких нравах нехватка женщин доводила львовских тинэйджеров до уголовщины. В 1580 году двое молодых мещан, переживавших период гиперсексуальности – Павел Еленек и Урбан Убальдини (в многонациональном Львове попадались и такие уникумы), поссорились на свадьбе из‑за права потанцевать с симпатичной панной Анной Вильчковной.

Еленек зацедил Убальдини в зубы. Тот отплатил смертельным ударом, от которого соперник уже не оправился. Умирая, бедняга по‑христиански простил конкурента и даже побеспокоился, чтобы тому сохранили жизнь. По‑средневековому трогательная и дурацкая история закончилась тем, что Убальдини женился на Анне и стал патриархом славного и многочисленного рода.

В таких пикантных забавах незаметно проходило время, перемежаясь для остроты ощущений набегами татар. Но что Львов запомнил по‑настоящему, так это появление под его стенами огромной армии Богдана Хмельницкого. Зрелище действительно многократно превосходило по масштабу жалкие драки на чужих свадьбах и скромные сожжения одного‑двух напроказивших горожан.

Появившись осенью 1648 года под львовскими стенами сразу после Пилявецкой победы, Богдан Хмельницкий рыдал, как крокодил. Правда, современная книга «Наш город – Львов», которую жители столицы Галичины теперь изучают на уроках «львовознавства», утверждает, что гетман «не был заинтересован во взятии Львова, хорошо понимая, что этот старинный украинский город будет не только ограблен, но и разрушен, и первыми жертвами станут, конечно, украинцы».

Денис Зубрицкий обрисовывает картину куда колоритнее. Во Львове находилось меньше двух сотен солдат и масса добропорядочных горожан, мало пригодных к боевым действиям. Серьезного сопротивления это воинство из торговцев и ремесленников оказать не могло. Судьба же украинцев‑львовян интересовала Хмельницкого ничуть не больше, чем поляков, армян и евреев. Иначе с их помощью он легко бы захватил старую столицу князя Льва Даниловича. Но тогда армия гетмана попросту ограбила бы город, перепилась и, утратив стимул воевать, разбрелась бы по домам.

Как мудрый вождь Хмельницкий поступил иначе. Он взял со Львова контрибуцию, предпочитая делить кассу лично, а не пускать такой интересный исторический процесс на самотек.

Сначала в качестве аргумента для завязывания переговоров гетман захватил Высокий Замок. Согласно реляции львовского купца Андрея Чеховича, «казачество немедленно туда ворвалось и, будто хищные волки в овчарне, без уважения и исключения, до последнего вырезали, поубивали и истребили молодых и старших годами, взрослых и малых людей обоих полов, не щадя ни седобородых старцев, ни невинных детей. Опустошив замок и окрасив кровью его стены и траву, густо забросали башни трупами, они покинули его и отошли».

Львовяне поняли, что ждет их в случае несговорчивости и немедленно отправили депутацию для переговоров. Католиков представлял пан Вахлевич, русинов, т. е. украинцев, – пан Лаврисевич, а армян – пан Зухнович. «Допущенные к Хмельницкому, – пишет очевидец, – мы встретили радостный и человечный прием, он сам угостил нас горелкой, и мы долго говорили с ним, прося иметь уважение к столичному русскому городу… Он заплакал на нашу речь и выложил все обиды, которые претерпел и он, и Войско Запорожское от разных особ, но от указанной суммы выкупа никоим образом не хотел отступить». Сумма, названная казачьим вождем, произвела бы впечатление и на сегодняшних бухгалтеров. Он потребовал миллион!

Хмельницкий очень сочувствовал львовянам. Тем более что и сам совсем недавно пережил нечто подобное, когда поляки отобрали у него под Чигирином хутор. Но оставаясь реалистом, он не мог дать воли эмоциям. Для убедительности гетман пригласил на переговоры Тугай‑бея – своего татарского союзника. Тугай с таким пылом попенял львовянам за несколько подстреленных ими татар, что те сразу же согласились на все условия.

Три недели собирали контрибуцию наличными и товарами. Платили все – и поляки, и украинцы, и армяне, и евреи. Кроме того, Хмельницкий лично получил 20 000 злотых одеждами и, так сказать, «сувенирами». Последним к раздаче подоспел обойденный Кривонос. «Я тоже много что смогу и уже смог, – сказал он, – и если бы захотел, Львов еще набрался бы страха. Поэтому я не могу быть хуже других. Меня тоже следует уконтентировать сотней‑другой золотых!» Сотня‑другая обернулась на самом деле пятью тысячами.

Простые же повстанцы и казаки «перепили в городе горилку большими бочками, меды – полубочками, вино – полукубками, а мальвазию – баклагами». Удовлетворившись, армия ушла в сторону Варшавы. Как пишет очевидец, «великою толпою, в окружении захваченных в неволю пленников, а следы неисчислимых лошадей и рогатого скота покрыли окрестные поля на восемь миль, глаз не мог охватить такие густые полки».

Богдан Хмельницкий был самым удачливым из покорителей львовской твердыни. Подвиг его пытались повторить. Но до финансового успеха гетмана уже никто никогда не дотянулся. Даже Карл XII! Этому шведскому королю, взявшему город в 1704 году, досталась куда более скромная контрибуция – 70 тысяч злотых с поляков и армян, 50 тысяч – с украинцев, 40 тысяч – с евреев и 33 тысячи – с духовенства. В пять раз меньше, чем «освоили» Богдан с Тугай‑беем.

Хоть в этом наших никто не обогнал!