О смиренномудрии, целомудрии и воздержании

 

От многих слышу, и желал бы сказать, что слышу не напрасно; но дело должно служить оправданием слову,—слышу, что и те, которые тщательно наблюдают каждый шаг молодых людей, почитают тебя юношею боголюбивым, подающим добрые признаки благонравия; потому что, по пословице, лев виден и по когтям; — слышу, что они от удовольствия сообщают это друг другу за чудо. Хорошо, если Промысел, все устрояющий во благое и желающий твоего преуспеяния, такою молвою пролагает тебе путь к делам, чтобы, предупрежденный добрым о себе мнением, в этой славе имел ты для себя как бы некоторый залог призвания к благочестию! Но пусть, кто хочет, тот и делает о сем догадки; а я, что слышу, с того и начну речь, именно же, что ты употребляешь старание прозреть душою в горнюю вы­соту, и расторгнув мглу, какая покрывает нашу здешнюю со­вершенно земную жизнь, устремив взоры выше, оставив за собою персть, свергнув с себя узы этого сложного мучителя, восстающего на образ Божий, хочешь посвятить себя Богу.

Сие одно и надобно почитать предметом изучения, первым и величайшим благом для людей. Ибо найдешь ли что подобное в вещах вдающихся долу, и в других игрушках, которыми надмеваются люди, в этих, как говорят, дарах времени и счастья, хотя бы собрались вместе все и всем принадлежащие блага, какие действительно есть, или почитаются благами в скорбной жизни? найдешь ли столько выгод, хотя, по-видимому, преступишь пределы? Положим, что имеешь ты у себя, чем обладал, осыпанный золотом, Гигес, и, безмолвно властвуя, одним обращением перстня приводишь все в движение. Положим, что рекою потечет к тебе золото, что загордишься ты, как лидийский царь, и что сам персидский Кир, величающийся могуществом престолов, сядет ниже тебя. Положим, что пре­словутыми ополчениями возьмешь ты Трою, что народы и города изваяют твой лик из меди, что одним мановением будешь при­водить в движение народные собрания, что речи твои удостоятся венцев, что покажешь в судах Демосфенов дух, что Ликург и Солон уступят тебе в законодательстве. Пусть в груди твоей живет Омирова Муза; пусть у тебя Платонов язык, который у людей почитается медоточивым, да и действительно таков! Положим, что ты опутываешь всех сильными возражениями, как неизбежными и хитро закинутыми сетями. Положим, что ты все поставишь вверх дном, с Аристотелем или с какими-нибудь новыми Пирронами, соплетая понятия в неисходные лабиринты. Положим, что тебя, окрыленного, понесут вверх эти баснословные (что бы они ни значили) Пегас или стрела Скифа Авариса. Все это, о чем я сказал, а также блистательное супружество, сибаритский столь, и все прочее, чем превозносится наша мысль, доставит ли тебе столько выгоды, сколько полезно поставит все сие ниже себя, а иметь в виду достоинство души, знать: откуда она произошла, к кому и куда должна возвратиться, и какое стре­мление сообразно в ней с разумом?

Поелику, как гадаю сам и как слышу от мудрых, душа есть Божественная некая струя, и приходит к нам свыше или вся, или властитель и правитель ее—ум: то у ней одно дело един­ственное естественное ей—парить горе, вступать в общение с Богом, непрестанно устремлять взор к сродному, как можно ме­нее порабощаясь немощам тела; ибо тело и само стремится к земле, и душу влечет долу, вводить в это приятное скитание по предметам видимым, в это омрачение чувств, в котором душа, не управляемая разумом, постепенно погружаясь, падает ниже и ниже. Но если владеет ею ум, и часто, как уздою, сдерживает словом; то, возвышаемая им, может быть, вскоре достигнет она священного горнего града, а наконец получит и желаемое ею издавна, то есть, прошедши все завесы, все нынешние тени, все здешние гадания, все отражения красоты в зерцалах, непокровенным умом узрит непокровенное благо, каково оно само в себе, и прекратит свое скитание, насыщенная светом, которого желала сподобиться, и возобладав там высочай­шею красотою. Ибо Сотворивши все премудрым Словом, чрез срастворение противоположностей Составивший неизреченную гармонию вселенной, и Приведши мир сей из неустройства в устройство, еще большее чудо показал в природе живого существа.

Но я полюбомудрствую с тобою, начав слово несколько выше.

Бог есть или ум, или другая совершеннейшая сущность, постигаемая напряжениями единого ума. Богу известно, совер­шенно ли постижим Он для горних умов; но не ясно пости­гается нами, над которыми распростерто облако грубой плоти— этот неприязненный покров. Столько знаем мы о Боге, но больше узнаем в последствии.

Поелику же начатки слова воздали мы Богу; то посмотрим теперь, каково и то, что от Бога.

Две здесь крайности, и две противоположные природы. Одна близка к Богу и досточестна: ее именуют словесною и исполненною ума; наименование же это производится от Слова; и таков, сколько известно, чин существ предстоящих к Богу, верховных и второстепенных Ангелов, который выше всего чувственного и телесного, и первый озаряется начальственною Троицею. Другая природа весьма далека от Бога и Слова; ее называют бессловесною; потому что лишена слова, и скрывающегося в звуке, и изрекаемого. Но Бог-Слово, как совершеннейший Художник, разлучив сии природы, и премудро сопрягая тварь, созидает и меня—живое существо, сложенное из обеих природ, сочетав во едино и слово и бессловесное, то есть, невидимую душу, в кото­рой ношу я образ всевышнего Бога, и видимое (τόηνον) тело. Таково смешение этой досточестной твари, которую можно назвать новым миром, в мире малом—миром великим! И как Сам Он преисполнен света и добра, то и мне даровал несколько добра; восхотел же, чтоб оно было моим делом. А для сего по­казал мне тогда же границы той и другой жизни, и определил их словом, придал в помощь твари закон, поставил меня самопроизвольным делателем добра, чтобы борьбою и подвигом приобрел я венец; потому что для меня это лучшее, чем жить свободным от ограничений.

Таков закон в устройстве моего состава. Но он непрестанно возмущается многочисленными переворотами здешней жизни, порываемый туда и сюда, окруженный предметами, то зло­вредными, то благотворными, которыми он бедный разжигается и искушается, как золото на очистительных углях. А плоды посеянного нами будут собраны в последствии, на праведном суде Божием; там готовы точила — принять в себя плодоношение жизни.

И посему-то, кто соблюдает закон, чтит частицу Божества, какую имеет в себе, во всяком деле, слове и движении сколько можно более, чист от всего попираемого, и не оскверняется ничем преходящим, а напротив того самую персть влечет с собою к небу; тот в награду за труды (подлинно, самое великое и премудрое таинство!) станет богом, и хотя богом по усыновлению, однако же исполненным высшего света, начатки которого пожинал он в некоторой мере еще здесь.

А кто, преклонившись к худшему в своем союзе и сочетании, оказавшись сообщником дольнего, рабом плоти и другом скоротечного, оскорбляет жизнью своею Божественное благород­ство; для того, сколько бы ни был он благоуспешен в непостоянном, гордясь ничтожными сновидениями и тенями, обогащаясь, роскошествуя, превозносясь чинами, увы!—для того тяжки тамошние бичи, где первое из бедствий—быть отринутым от Бога.

И ты, слыша это и уверившись в сказанном, шествуй правым путем, оставь же путь недобрый, если только послушаешься искреннего советника (а я знаю, что лучше тебе послушаться), и примешь мое слово. Доброму советнику, как говорят древние, должно вооружиться тремя доспехами: опытностью, дружбою и смелостью; а у меня, как найдешь, нет недостатка ни в чем этом. Опытность простер я до такой степени, какая прилична человеку, который долго трудился, не мало времени беседовал с писаниями мудрых и с письменами богодухновенных учений— этим сладким источником, доступным только для целомудренных, в котором иное исчерпал я едва не до глубины. А что касается до сказанного мною во-вторых, то есть, до благорасположения; в этом есть самое сильное удостоверение; ибо тебе, любезнейший, желаю того же, что прежде присоветовал себе, когда стеклись вместе и размышления и опасности бурного моря, соединившего меня с Богом; так как страх нередко бывает началом спасения. Опытов же смелости лучше не видеть тебе ни от меня, ни от людей, для тебя сторонних. Да ты и не увидишь их, если послушаешься моих слов; потому что будешь достоин похвал, а неукоризн. А по всему этому предай себя мне, предай, говорю, а я передам тебя Богу, предавшийся Которому сам будет в приобретении; потому что сам Бог делается достоянием предающегося Ему. Достигнешь же истины, рассуждая так.

И у Еллинов есть мудрецы, впрочем, не мудрые. Ибо можно ли назвать мудрыми тех, которые не познали высочайшего есте­ства—Бога, первой вины всех благ; тогда как разумных при­водит к Богу и природа и порядок всего видимого и умосозерцаемого? Можно ли назвать мудрыми тех, которые или вовсе из­гнали из мысли Божество, или отринули Промысл, или поло­жили Ему меру, чтобы Бог, спасая, не утрудился? Одни из них, взяв в наставники зрение, вручили державу звездам, которые нам сослужебны, и такими вождями всего весьма худо были водимы сами. Другие, ниспав еще глубже, стали поклоняться гнусным животным. Иные же в тенях демонов и в баснях нашли защитников своим страстям, воздвигли памятники, до­стойные своего безумия, и капища—произведения вещества и рук человеческих. Кто ж будет столь не мудр, чтобы признать их мудрыми?

Впрочем, если угодно, они были и мудры. Найдешь, что они были несогласны и далеки один от другого в иных учениях, а именно: в понятиях об умосозерцаемом и видимом, о Божием промысле, об идеях, о судьбе, о бесконечном веществе, об устройстве тал, о душе, об уме, об обманчивости чувств. От сего произошли Стоики,—эти надутые лица, Академии, хитросплетенья Нирронистов, недоумения и остановки над словами пу­стыми и произвольно составленными. Но не согласные в этом, все они равно и единодушно хвалят доброе, и ничего не ставят выше добродетели; хотя приобретается она множеством усилий, бесчисленными трудами и продолжительным временем. Упомяну для примера о некоторых, чтобы ты и отсюда мог научиться добро­детели, и с терний, как говорят, собирая розы, и у неверных учась совершенству.

Кто не слыхал о синопском псе (Диогене)? Он (не говорю о других его делах) вел такую дешевую и умеренную жизнь (и в этом сам себе был законодателем, а не Божий хранил закон, и не какими-нибудь водился надеждами), что имел у себя одну собственность—палку, и домом служила ему под открытым небом катающаяся среди города бочка, укрывавшая его от нападения ветров; и ее предпочитал он златоверхим чертогам. Пищу же составляло для него то, что без труда можно было взять и не готовя. Подобно и Кратесу, преодолев в себе привязанность к деньгам, и все свои владенья, как способствующие пороку и плотоугодию, оставив в запустении, взошел на ступени жертвенника, и поелику служение любостяжательности признавал рабством, как бы среди Олимпии, громогласно произнес сии удивительные и всеми повторяемые слова: „Кратес дает свободу Фивянину Кратесу". О нем же (впрочем никото­рые приписывают сие другому философу подобного образа мыслей) рассказывают, что во время плавания, когда свирепела буря, а корабль обременен был грузом, охотно побросал он в глубину свое имущество, сказав притом сии достопамятные слова: „Благодарю тебя, случай, наставник мой в совершенстве; как удобно сокращаюсь я до плаща"! Один уступил имение свое родным; а другой, превзойдя и это, как нечто человеческое, и в один кусок золота обратив все, что у него было, пускается в море, и там отдает глубине это обольщение тщеславия, рассуждая, что других не должно ссужать тем, что не хорошо для себя. Я хвалю и за сие. Один из старинных псов (Циников), пришедши к царю, просил у него пищи, или действительно имея в ней нужду, или желая испытать царя; и когда царь, или в знак че­сти, или тоже для испытанья, охотно велел дать ему талант золота, он не отрекся взять, но получив, тут же в глазах давшего, на весь талант купил один хлеб, и сказал: „вот в чем имел я нужду, а не в гордости, которой не укусишь!" Это почти сходно и с моими законами, которые окрыляют меня по­дражать жизни и природе птиц, довольствуясь однодневною и не сеянною пищею, и вместе с лилиями, пышно облеченными красо­тою, обещают мне покров из безыскусственных тканей, если буду устремлять взор к единому великому Богу.

Но если мне должно точнее испытать дела сих мудрецов, чтобы рассказы мои не оказались напрасными; то скажу, что сии чтители нестяжательности и жизни свободной, отрешенной от всех уз, во-первых, неверными путями стремились к совершенству. В них больше было хвастовства, нежели любви к добру; а иначе для чего были бы нужны алтари и провозглашения? Во-вторых, они отказывались от чревоугодия, потому что избе­гали не пресыщения богатством, а забот и трудов приобретать его; между тем иногда и скудость обращали в повод к сластолюбию. Это доказывают ячменные хлебы, брошенные ради пирога с кунжутами, и стихи из трагедии, особливо один сказанный при сем весьма кстати: „чужестранец, уступи место господам". То же доказывает и цикорий—пища бедных, обильный дар зе­мли, скрывающийся из среды сладостей. Но у нас сделанное на показ—даже и не в числе добродетелей; у нас первое правило, чтобы левая рука не знала ясно движений правой.

Если воздержание свидетельствует о божественной жизни; прекрасен Клеанфов колодезь, прекрасна Сократова скудная жизнь. Но как и гнусно многое! Например эти Хармиды и по­кров из плащей, под которым сей доблестный муж (подлинно это божественно!) беседовал с юношами; потому что одни кра­сивые даровиты! Никто не уловляй добродетели чрез плотскую любовь—да погибнут такая рассужденья! Не сходятся пределы Мидян и Лидян. Похвалит ли кто поступок Алкмеона? Один из первых между знаменитыми Афинянами, отличный и родом и могуществом, столько предался он жадности к деньгам, сколько надлежало бы ему быть выше этой страсти. Крез много раз принимал его у себя радушно; и однажды показывая ему все свои золотые сокровища, и как владетель их, гордясь своим счастьем, велел взять себе золотой пыли, сколько может захва­тить. Тогда Алкмеон (подивись его неумеренности!) наполнил золотом и пазуху и рот, даже волосы покрыв золотою пылью, вышел к Лидянам достойным смеха богачем. А что такое Платон, этот мудрейший из людей! Что такое Аристипп, ра­зумею этого пресладкого Аристиппа. Что этот, как думаю, обво­рожительный Спевзипп? Один вел жизнь неудачного торгаша, и для прибыли переносил морские труды, возя масло. Может быть, за это не назовешь еще его ненасытным, но припишешь иное и бедности. Но Платону пресмыкаться у царских столов—где тут ученость и честные труды? Не стану говорить о том, как продавали его с торга, и не сбыли бы с рук, если бы не нашелся один Ливиянин, который оказался лучше Платоновой Еллады, и за малую цену купил себе славу и ученость Платонову. А у этого Киринейца много было открытости; однако же к свободе примешивал он сластолюбие и вредил добродетели горьким своим учением. Умащенный благовоньями, задушал ими своих сопиршественников; а любезностью нрава и говорливостью пользовался он как средством к получение подарков. Так мудрый Архелай, не знаю для чего и за что подарил ему однажды женскую одежду. Платон не принял такого подарка, сказав на этот слу­чай стих из Еврипида: „мне не надеть на себя женской одежды". Но Аристипп, как скоро подарок принесен быль к нему и достался в его руки, с охотой берет его и сказанный Платоном стих остроумно отражает другим стихом, произнеся: „целомудренная и на вакханалиях не утратит своего целомудрия". Этот же самый Архелай, как рассказывают, когда Софоклу хо­телось получить от него какую-то вещь, отдал ее мудрейшему Еврипиду, и при этом сказал: „ты мне кажешься достойным того, чтоб у меня просить; а Еврипид достоин получить",—чем и дал разуметь, сколько превосходен нрав благородный.

Но Лизимахов сын, который дал Еллинам законы о податях, и притом был из первых, как в народных собраниях, так и в военных делах, до того оказался нестяжательным, что город, на свои деньги выдав замуж его дочерей, почтил тем прекрасную нищету, и самого похоронит также на общественные деньги; потому что у него не нашлось, чем похорониться; не го­ворю уже о том, что по делам своим имел он и имя, один из всех и был, и наименован правдивым. А чтоб утверж­даться не на древних только примерах, не умолчу и о добродетелях Римлян. Фабриций, одержав над Пирром победу в битве (а это был один из вождей весьма знаменитых), еще более восторжествовал над ним в следующем. Поелику на­дежда Пирра рушилась; то он пытался подкупить римского воена­чальника несколькими талантами золота. Фабриций не принял золота; однако же заключил перемирие. Когда же Пирр, как оказывают, во время дружеского с ним разговора, показал ему во всем вооружении одного самого огромного и великорослого слона; Фабриций, который дотоле не знал даже слонов и по виду, не испугался явившегося нечаянно слоновьего хобота, но спокойно сказал: „меня не пленило золото, не возьмет и зверь". Сего до­вольно; и то превзошло бы меру, что мог бы еще сказать иной презритель любостяжания.

Поэтому не одобряй недобрых правил в старых книгах, которыми ты, добрый мой, воскормлен. Например: «Пусть называют меня худым за то, что получаю прибыль; это лучше, не­жели, чтя законы богов, жить нищим, домогаясь тем славы". „Не трудись отыскивать род: мое благородство—кусок". «Деньги у людей всего почтеннее. Никто так не жалок, как нищий". „Без меди и Феб не прорицает". „Ни один человек не бывает во всех отношениях счастлив; но или хорошего рода, да есть ему нечего; или и низкого рода, да возделывает богатое поле". Но ты назовешь ли несчастным того, кто, хотя и беден, однако же добрыми нравами богатее многих? Подлинно несчастен человек, который рассуждает так худо. Поэтому бегай этих правил и тех, которые изрекли их; а равно бегай и всего, что найдешь подобного в книгах.

Но одобряй следующие мудрые изреченья: „Если от худого дела получаешь прибыль, считай это залогом несчастья". „Не во всем ищи выгод". „Не стыди сам себя". „Неправедными мерами добиваться успеха—дело не без страха" „Не говори мне о Плутусе; не уважаю такого бога, которого и самый порочный легко привлекал на свою сторону". „Этот человек беден; но богат добрыми нравами". „Для меня лучше мудрец—нищий, не­жели Мидас—порочный". По моему мнению, Феогнид говорит совершенный вздор, а когда стремнины и пропасти предпочитает скудной жизни, и предписывает Кирну худые правила о приобретения имущества. Как и ты, Омир, столько приписываешь непо­стоянной вещи, что в одном месте своих стпхотворений говоришь: „добродетель идет следом за богатством?" Разве ска­жешь: я не то выразил, что думаю сам, но сказал сие в насмешку имеющим такую жалкую мысль. Ибо в этом Одиссее, который, претерпев многочисленный бедствия, спасся из моря, нагим скитальцем предстал царице, и словом своим внушил к себе уважение дев, самым Феакиянам показался достойным вниманьи, в этом, говорю, Одиссее не видим ли явной похвалы добродетели? Хвалю и фригийскую баснь; как она прекрасна! Мидасу, который просил, чтобы все у него было полно золотом, Бог в наказание за неумеренность, дает исполнение желаемого. Но золота есть нельзя; и для кого стало все золотом, тот умер с голода.

Но что мне до чужих басней и нравоучений? Посмотри теперь и на мои законы. От первого блага веду я свой род. От него произошел, и к нему окрыляю жизнь, стараясь разрешиться от уз. А так называемое у дольних людей благородство, которое ведет начало от тела и тления, от блистательных и давно сгнивших мертвецов, ничем не благороднее текучей грязи. И отечество телесное не свободно; оно обременено податьми, беспорядочно пересечено морскими заливами, окружено лесами, непрестанно меняет жалких своих обитателей, попеременно бывает и ма­терью и гробом своих порождений, сокрушает тех, которые раздирали его недра,—какое наказанье, подлинно наказанье за вкушение и обольщение прародителя! Но в том отечестве, которого, вместо земного, ищут себе мудрые, на которое взирая, и здесь уже не вдаемся, подобно былинке, носимой по водам,—в этом отечестве обширны пределы, величественны обители; оно составляет вечное достояние своих обитателей, оно матерь живых, оно свободно от трудов,—это лик немолчно песнославящих великого Христа, торжество первородных написанных на Небесах и в вечных книгах. Превозношу также и славу, отложен­ную мне в горних, сии праведные весы, это нелживейшее благо! А здешняя слава—ветер, ничтожная милость ничтожных. Если она и справедлива, то ничего не прибавляет. А если не истинна, обращается даже во вред; ибо то самое, что стал я видимым, многое отняло у того, чем я сам в сербе. А богатство здешнее скоротечно и упоительно; оно слепо, переходит от одного к дру­гому, многих надмевает, и напрасно старается черпать счастье,— это то же, что—надмение чрева в водяной болезни; оно другим сообщает болезнетворный яд. Но у меня есть богатство, которое неистощимо и постоянно, твердо и неколебимо, выше всех утрат; и это богатство—ничем не обладать кроме Бога и горнего. Никто не приобретет и не приобретал еще доселе всего, хотя бы и желал; но можно все вдруг презреть и таким образом стать выше всего. Пусть иные строят полки вооруженных, и больше терпят, нежели причиняют, зол, то низлагая других, то оплакивая не­известность решительных минут, то сражаясь без потерь и успеха, то кровью покупая какое-нибудь бремя богатства или могу­щество самовластья; пусть иные несчастные искатели прибытка измеряют недра земли и неукротимого моря, пусть иные за малые дары намеренно извращают суд и дают обоюдные законы! А я обменил все на единого Христа, и бедный крест несу богато, отринув, что служит добычею моли и зависит от игры счастья.

Хотя первым законом Христовым для человека было первоначальное наслажденье; однако же Эдем, и рай, цветущий дре­вами, и источник разделенный на четыре начала—не золото, не илектр, не серебро, не приятность доброцветных и прозрачных камней, какие дает земля преклонившимся долу; напротив того Эдем одними плодами питал обильно того, кто был делателем Бога и божественного наслаждения. И здесь положен был предел удовольствию, приведенному в меру. Закон удалял от древа познания противоположностей, и не соблюденный лишил меня всего, предал бедствиям матери моей земли. Одно же из сих бедствий—иметь у себя более необходимого, не знать ника­кой меры в приобретении, врачевством от худого избирая худ­шее, и разгорячая себя питьем, тем больше чувствовать жажды. А от сего, смотри, какая бывает несообразность! Всегда считаем себя бедными, стараясь приобрести, чего еще не достает у нас; а в приобретенном не можем найти для себя утешенья, потому что сердце мучится о том, чего нет.

Посему первый закон—жить умеренно; но есть и второй. Ав­раама патриарха, боговидца, великого мужа, домостроитель высочайших таинств, отвлекши от дома, от рода, от отечества, легко перевел в землю чуждую странником, пресельником, бездомным, скитающимся;—его влекла вера в исполнение больших надежд. А Иаков, когда идет в Месопотамию, просит себе, как говорит Писание, только хлеба и покрова (Быт. 28, 20); (….) в последствии возвращается с многочисленными стадами, приобретя их в справедливую награду за труды. К сказанному мною хорошо будет присовокупить и сие. Моисей, который наедине беседовал с Богом внутрь облака, приял на скрижалях двоякий закон, и по оному правил великим народом, при раз­деле данной уже Богом земли, иным коленам отмерил тот или другой участок в земле еще чуждой, одним только сынам Левии не уделил жребия; потому что их наследием был сам державный Бог (Числ.18, 20). А Ионадав, который умел, точно умел любомудрствовать, хотя нищета и не считалась еще тогда в числе чудес, преподавая однажды детям урок нестяжательности и высокой жизни, произнес следующее слово, приличное са­мому доброму отцу: „Оставляю вам, дети, самое великое насле­дие, какого не давал еще детям ни один отец, даже и самый бо­гатый. Убегайте всякого наследия, ведите свободную жизнь, не свя­зывая себя никакими узами, живите в кущах, то есть в подвижных домах. Пусть иной рассекает недра земли, а иной, кого веселит вино, насаждает виноград; но вы не пейте вина, храните воздержную жизнь. Такую ведя жизнь, будете жить безопасно" (Иер. 35, 6. 7). Таков был Ионадав! где же дадим место Ильи, которого великий Кармил питал чрез вранов и из потока в земле жаждущей? Он был нищ и последний из нищих, но пред царями останавливает дожди и глубины потоков, низво­дит с неба огнь на врагов и на жертвы, капли скудной пищи обращает для вдовиц в неиссякаемый поток, будучи скуден, бо­гато питает питающих, воскрешает мертвецов в награду за гостеприимный кров, и вземлется на небо на огненной колеснице. А Елисеево наследие—Ильина благодать и с высоты ниспадшая милоть! И освященный до чревоношения—какое чудо! Без сомне­нья, знаешь великого Самуила. Его матерняя молитва привела к Богу, и (если не слишком смело будет сказать о нем так) он обладать уже Богом, будучи посвящен Ему с младенчества. Кто между ветхим и новым Божьим заветом, как между тенью и действительным телом, составлял среду, замыкая собою один и отверзая вход другому? Кто сей великий светильник, предтекший горнему Свету? Кто первый между рожденными, чему свиде­тель—Бог? Кто жиль в пустыне, имел необычайную пищу, и одежду из верблюжьих волосов подпоясывал кожаным ремнем? Мое слово изобразило Иоанна, который не дозволял иметь у себя и двух рубищ. А что сказал бы иной о Павле, который ремеслом своим доставил себе пропитание, или о Петре, который питался одними лупинами? Что сказать о сих великих Апостолах, которые вовлекли весь мир в Божьи мрежи, чьи руки из­ливали бедным обильное богатство щедрых даров? А другие Апостолы, когда призваны были Богом к лучшей ловитве, оста­вили родным своим рыболовные корабли; потому что привлекло их совершеннейшее учение Христа, Который есть высочайший ум и первое естество ума, но обнищал до грубости плоти, и поставляя нищих провозвестниками слова, единую веру дал в спутники не имеющим у себя ни одежды, ни меди, ни сумы, ни обуви, но во всем нуждающимся, поверяя им тайну целой новой вселенной, не дозволил иметь даже жезла в руках, чтобы вера составляла могущество слова. Но выслушай важнейшее. Юноше, который желал знать, как можно достигнуть совершенства, Христос поставляет верх совершенства, не в ином чем, но в том, чтобы расточить все бедным, всегда нести на раменах велики крест, и умерши для дольнего, за Христом следовать тому, кто хочет вознестись с Богом. Так Своим пришествием усовершает Хри­стос и мытарей, которые охотно приносят все в дар Богу; в чем да убедит тебя Закхей, который, худо обогатившись, чрез милосердие к бедным и обиженным от него обогащается нищетою, и очищается от скверны. Довольно сего об имуществах.

А примеров воздержанья немного у древних мудрецов и еллинских и варварских; ибо и у варваров добродетель была в уважении. Какие же примеры есть у них, и в каком числе, нужно ли о сем писать, когда это всем открыто и известно? Вы­слушай следующие места из мудрой трагедии. „Учись держать чрево в крепкой узде; оно одно не воздает благодарности за ока­занные ему благодеянья". „В пресыщении Киприда; а в голодных ее нет". „Одебелевшее чрево не родит тонкой мысли". „На­полни мешок твой сотами, или ячменной мукой; ничем не будет это разниться во внутренностях чрева". „Что за приятность черпать дырявою бочкой"? „Ненасытное чрево открыло пути для кораблей; оно научило людей с неистовством вооружаться друг против друга". А о том, что все дорогие снеди у сластолюбцев тонут, как в бездне, и делаются уже не снедями, но чем-то приготовленным в самом негодном помойном соседе, справедливо говорит в одном месте превосходный Керкид, который, сам питаясь солью, с презреньем смотрит на кончину роскошных и на горечь самой роскоши. Кто же не похвалит сказавшего сластолюбивому юноше: „перестань налагать на себя новые цепи, и не раздражай хищного зверя"? Каков и этот обычай почтенных Стоиков, как бы к кому-то постороннему, обра­щаться к своему телу с такими речами: „Чем я тебе должен, жалкий мешок? Дать ли тубе есть? много с тебя, если дам и хлеба в скудость. Дать ли пить?—дадим тебе воды и уксусу. Но ты не этого у меня просишь, а сладких и сытных снедей, дорогих напитков из кристальных сосудов? Со всей охотой дадим тебе, но только удавку". И это не лучше ли извест­ной у древних изнеженности Сарданапала, Нинова сына, кото­рый, обилуя богатством и расстроив себя сластолюбием, для продолжительности наслажденья желал себе горла длиннее журавлиного?

О божественный Давид! когда тебе хотелось утолить жажду из колодезя в земле иноплеменников, и питье было добыто; по­елику некоторые послужили твоему желанию, пожертвовав кро­вью и чрез ратоборство, ты, взяв воду в руки, вылил ее, и не согласился насытить своего желания злостраданьями других (2 Цар. 23, 15—17). А если словесная пища есть хлеб ангельский, потому что не тело питает бестелесную природу; то сколько у нас таких, которые живут ангельскою жизнью, соблюдая в себе (и то не охотно, ради Божия только повеленья) едва малые искры жизни земной? Ибо должно оставаться в узах, пока не разрешит Бог. Не стану представлять примеров из книг и притом ветхозаветных, как иные, чрез телесные очищения обожившись, и как бы освободившись от тел, целые, и даже многие дни не вкушали пищи, не боялись огненного крещения и львиных челюстей, только бы в земле чуждой не прикасаться к пище, оскверненной по повелению варваров.

Но после того, как враг, приразившись ко Христу, отступил от мужественной плоти, побежденный сорокодневным невкушением пищи; к большему посрамлению преткнувшегося в сем опыте, дан закон о вожделенном истощении в подвигах. Какое мудрое противоборство! Какие бескровные и божественные жертвы! Целый мир священнодействует Владыке; не тельцов и овнов заклают, как предписывалось ветхим законом, не какое либо внешнее совершают приношение несовершенного (потому что все бессловесное недостаточно), но каждый изнуряет сам себя воздержным вкушением пищи, наслажда­ясь—подлинно новый способ наслажденья!—наслаждаясь тем, что не знает наслаждений. Всякий старается очистить самого себя в храме Богу всенощными бденьями и псалмопеньями, преселениями ума к великому Уму. В той только мере живут в тенях и призраках, в какой и в видимом могут уловлять сокровенное. От сего одни, наложив железный узы на грубую плоть, смирили ее продерзость; другие, заключившись во мрак, тесные жилища, или в расселины диких утесов, остановили вредоносность блуждающих чувств; иные, чтобы избежать зверского греха, отдали себя пустыням и дебрям, жилищам зверей, отказавшись от общения с людьми, и зная тот один мир, который у них пред глазами. А иной привлекает к себе Божие милосердие вретищем, пеплом, слезами, возлежанием на голой земле, стоянием в продолжение многих дней и ночей, даже целых месяцев (а сказал бы я), и лет, но сие пока­жется невероятным; впрочем, весьма вероятно это для меня и для тех, которые бывали самовидцами чуда; ибо вера и страх Божий, заранее восхитив ум из тела, соделывали их неко­лебимыми столпами. Ты услышишь и о необыкновенной приправе пищи и питья—о пепле, смешанном со слезами. А иных рев­ность привела к путям, никем еще дотоле не проложенным: они живут вовсе без хлеба и воды, что, кажется мне, препобеждает и законы естества.

Каково это? Ужели станешь еще дивиться девам, дочерям Льва, которые с радостью отдали себя на погибель за Афины? Или усердному пожертвованию Менекея, умирающего для спасения города Фив? Или славному скачку с высоты мудреца Клеомврота для разлучения с телом; ибо, убедившись ученьем Платона о душе, воспламенился он желанием разрешиться от тела? Или укажешь на Епиктетову голень, которую скорее могли у него переломить, нежели исторгнуть насилием рабское слово? Ибо этот муж имел, точно имел, как говорят, рабское тело, но свободный нрав. Или представишь, как у Анаксарха толкли руки в ступе, а он, будто да находясь при этом, приказывал сильнее выколачивать его мешок; потому что сам он, то есть невидимый Анаксарх, был несокрушим? Или упомя­нешь о Сократовой чаше с цикутой—этом необыкновенном напитке, выпитом с такою приятностью? Ты хвалишь все сие; хвалю также и я. Но в какой мере? В неизбежных бедствиях были они мужественны; ибо не вижу, каким бы образом спаслись от них, хотя бы и захотели.

Перейдя же отсюда, к божественной борьбе моих подвижников; и ты, услышав или припомнив о них, придешь в ужас. С какими бесчисленными опасностями возрастили досточтимое и новое таинство Христово мы, удостоившиеся именоваться от Христова имени! Зависть многократно воспламеняла против нас многих врагов и гонителей слова—этих дышащих яростью, свирепых зверей. Но мы никогда не уступали господствующей силе времени. Напротив того, если и оказывалось сколько-нибудь беспечности во время мира, если и оказывался кто худым в чем другом, то в этом все были укреплены Богом, горя пламен­ною ревностью, выдерживали дерзость врагов, побеждаемые со славою. Никто не ищет спасенья с таким удовольствием, с каким шли мы на сии прекрасный опасности. Иной, как забаву, встречал огонь, меч, земные пропасти, голод, удавленье, кровожадных зверей, растягиванье и вывертыванье составов, избодение очей, жжение, расторжение, терзание членов, холод, погружение в глубину или во мрак, свержение с высоты, продолжи­тельное зрение разнообразных мучений; а последнее (говорю это знающим) хуже всех злостраданий; потому что, когда страдание доведено до крайней его степени, тогда прекращается уже страх; непрестанно же ожидать—значит непрестанно страдать и вместо одной смерти умирать многими мучительными смертями. Не стану говорить об изгнаньях, об отнятии имуществ, о том, что на­добно терпеть сие в глазах мужей, жен, товарищей, детей, друзей, что самого мужественного делаете малодушным. И за что терпеть? Может быть, за один слог. Что говорю: за слог? За одно мановенье, которое, послужив знаком отречения, могло бы спасти, хотя ко вреду. Короче сказать: мы стояли за Бога; а предавший Бога не может уже найти другого. Но к чему распространяться? Возведи очи свои окрест, обозри целую вселенную, которую объяло теперь спасительное Слово, привязавшее нас к Богу, и соединившееся с нами чрез страданья,—соединение див­ное и превысшее в Божьих законах! Сию-то вселенную, всю почти, осиявают, как звезды, открытыми алтарями, высоковерхими престолами, учениями, собраниями, стечениями целых семейств, песнопеньями достойными подвигов, осиявают сии до­стославные победоносцы Закланного. И так велико благоговение к истине, что малая часть праха, какой либо останок давних костей, небольшая часть волос, отрывки одежды, один признак каплей крови иногда достаточны к чествованью целого мученика; даже месту мощей дается наименование: святые мощи, и оно полу­чает равную силу, как бы находился в нем целый мученик. Чудное дело! Думаю, что одно воспоминание спасает. Что еще сказать о невероятном избавлении от болезней и от демонов при гробницах, которые удостоились некогда вмещать в себе драгоценные мощи? И они отражают нападения духов. Таковы чудеса моих подвижников!

Хвали же ты мне Пису и делфийский прах, Немею и истмийскую сосну, у которых несчастные юноши находили свою славу, полагая малые награды и за подвиги малые, за кулачный бой, за борьбу, за скорость бега и скачки, в чем не важно и победит и остаться побежденным, потому что наградою не Бог, и не спа­сенье, как по моим законам и за мои борьбы приобретаются горняя слава и горние венцы.

Ты видел примеры мужества, которым всего лучше и спасительнее подражать в ежедневной борьбе с гонителем, кото­рый из глубины и тайно низлагает нас посредством обольщенных чувств; теперь посмотри и на примеры особенно похваляемого у нас целомудрия.

Есть действительно и у Еллинов любители цломудрия; они бывали в древности, а найдутся и ныне; не отказываюсь верить тому, что разглашают о них; у меня нет зависти, что и чуждые нам целомудренны. О Ксенократе сказывают, что однажды, искушая его, подсунули ночью к сонному блудницу; почувствовав это, не был он поражен необычайностью оскор­бленья, но также не встал и не подумал бежать; то и другое было низко для Ксенократа. Напротив того он остался недвижим и неуязвим, так что женщина бросившись бежать, закри­чала: «для чего насмеялись надо мной, положив рядом с мертвецом?»—Епикур, хотя усиливался доказать, что удовольствие есть награда за подвиги добродетели, и что наслажденье есть конец всех благ для человека, однако же, чтобы не подать мы­сли, будто для какого-то удовольствия хвалить удовольствие, вел он себя благопристойно и целомудренно, чтоб подкрепить уче­нье свое добрыми нравами. Не умолчу и о Полемоне; так как очень много говорят об этом чуде. Прежде был он не из целомудренных, а даже из гнусных служителей сластолюбия; но когда объят стал любовью к добродетели, нашел доброго советника (не знаю, кто это был, мудрец ли какой, или сам он), вдруг оказался великим победителем страстей. И я представлю одно только доказательство чудной его жизни. Один невоздержный юноша приглашал к себе свою приятельницу. Она, как рассказывают, подошла уже к дверям; но на дверях изображен был Полемон; и его образ имел такой почтенный вид, что развратница, увидев его, тотчас ушла назад, пораженная сим виденьем, и устыдившись написанного, как будто живого. И это происшествие, сколько знаю, пересказывают многие. У Диона (разумею того Диона, который был в большой славе) не очень приятно, говорят, пахло изо рта, и один из городских жителей посмеялся этому. Дион, как скоро сви­делся с женой своей, говорит ей: „что же не сказала ты мне о болезни моей?" Но жена с клятвою отвечала: „я думала, что это недостаток всякого мужчины, а не твой только". Так далеко дер­жала она себя от всех мужчин и приятельниц; потому что от­вет сей — ясное доказательство честных нравов. Кто не хва­лит и Александра за то, что, имея у себя во власти дочерей побежденного им Дария и слыша, что они прекрасны, не захотел их видеть из спасенья, потому что стыдно было бы побе­дителю мужей уступить над собою победу девам. Хотя это не близко еще к моим образцам; однако же хвалю. А почему? По­тому что весьма приятно видеть белое лице между Эфиопами, или сладкую струю среди моря; а равно весьма удивительно при худых и зловредных правилах найти нечто целомудренное.

Где самые божества преданы страстям, там покорствовать страсти, без сомненья, почитается делом честным. Ибо кто поставляет своим богом страсть, пользуясь худым помощником в худом деле? У кого, скажи мне, видим примеры не­естественной любви? Надобно же было, чтобы ваши боги имели какое-нибудь преимущество. У кого фригийские юноши и участвуют в пиршестве, и в развратном виде подают сладкий нектар? Но стыжусь обнаруживать Диевы тайны. Чьи любодеяния, чьи нарушения супружеской верности составляют для созванных срамное зрелище, возбуждающее смех? Как женщины делают из Дия все, и быка и молению, и лебедя, и человека, и зверя, и золото, и змея?—Таковы любовные превращенья Дия—этого начинщика и советника всех худых дел! Кто царицу сластолюбия почитает богиней? Кто воздвигает жертвенники и храмы страстям? У кого ночи, подлинно достойные ночи, набожно чувствуются символами бесчестных дел? У кого Ифифалы и Фалы со смехом присовокупляют к кумирам нового бога, о котором стыдно и говорить? У кого Гермафродиты, Паны—это срамное поколение, эти боги с козлиными ногами, а по нравам козлы? У них и девы на свадьбах пляшут; им надобно, чтобы к браку присоединялось нечто противное браку. У них пригожие выдают замуж непригожих, принося в приданое за ними приобретенное блудно; и сии неблагопристойности совершаются в честь одного из демонов, чтобы человеколюбивое дело не оста­валось вовсе бесстыдным делом. От того позорные дела поль­зуются свободой; блудилища, цена блуда, поруганье чести у них законны. А мудрецы их изображают Афродиту в виде своих любовниц, чтобы такою выдумкою доставить последним божеские почести. И Фидии на персте богини девы, в память своего бесстудства, пишет: у прекрасного всего достаточно. От сего наравне с мужественными и воинскими подвигами удостаивается у них блистательных живописных изображений, рукоплесканий и описаний и эта студодейная красота. Смотри, сколько блудниц почтены у них храмами и признаны богинями. Евфро, Фрина, Леэна—в образе зверя; потому что и ее имя было чтимо среди храмов. А эту пресловутую повелительницу Эллады, ро­дившуюся в Иккарах, срамную развратницу Лаису, и многих других не удостою и слова.

Посему ты, добрый мой, как умеющий узнавать доброту серебра, заимствуй у них, что хорошо, и отбрасывай, что не сделает тебя лучшим: но следуй всем нашим наставленьям, следуй примерам мужей и жен целомудренных, у которых учитель—упованье и Бог, которые своею жизнью пишут лучшие законы, нежели какие пишет рука. Когда другие именуют прелюбодеяние пороком и наказывают по законам; мы требуем еще большего, запрещая и смотреть бесстыдно и похотливо, почи­тая за одно и содеянный грех и причину греха, как например: и убийство, и гнев, от которого бывает убийство, клятвопреступленье и готовность к клятве. Не дозволяя всего того, без чего не может быть грех, мы избегаем и самого худшего.

Так у меня безопасно целомудрие. Оттого у меня многочислен лик дев, подражающих жизни бесплотных Ангелов и самому Богу, Который один сожительствует с ними. К чему же это ведет? К тому, что всякий стремится к будущей жизни, желает преселиться отсюда, освободившись от уз и законов супружеских. С тех пор, как пришел ко мне Христос - Сын Матери-Девы, творит Он меня девственником по новым законам. Поелику вступил я в жизнь, и связанный скоротеч­ностью и тленьем принужден знать скоротечное и подлежащее тленью, чтобы из видимого и блуждающего научиться лучшему; то с радостью возвожу образ к Богу посредством свободной и несвязанной жизни, не оставив здесь и следа своей кожи, но презрев ее, как иные презирают какой-нибудь другой надутый мех, всецело стремлюсь к всецелому Богу, имея искренними спутниками многих других, которые, взирая на единую чаемую жизнь, принесли в дар подателю всяческих Богу не власы и не именье, но первое из всего принадлежащего нам—чистоту и бесплотность. Это сонмы новых назореев, исполненные и сияющие теми внутренними лепотами, какие чтут девственники до крови. Что мог бы я сказать тебе о какой-нибудь Фекле, или о всех тех, который, чтобы соблюсти красоту свою запечатленною для Бога, смело шли на опасности? Не то ли одно, что всегда и всякому было очень известно? Видишь неусыпные псалмопения Богу мужей и жен, забывших свою природу, столь многочисленных, столь высоких по жизни и обожившихся? Видишь два лика Ангелов, то согласно, то противогласно, и горе и долу, песнословящие Божье величье и естество? Так должен ты чтить чистоту, имея столько побуждений и образцов; взирая на них, очисти себя самого, чтобы принять тебе от Бога законы.

Хотя все изображенное в слове требует своего благоразумья (ибо без благоразумья возможно ли что похвальное?); од­нако же первое и важнейшее для тебя — познать Бога и искренно чтить Его словом и делом; потому что для всех один и тот же источник, одно спасенье. Бог умосозерцаем для иных, хотя не­сколько однако же никто не изречет, и ни от кого нельзя услы­шать, что Он такое, хотя иной и был уверен, что знаете сие. Ибо к каждой мысли о Боге всегда, как мгла, примешивается нечто мое и видимое. Каким же образом проникну эту мглу и вступлю в общенье с Богом, что бы, не трудясь уже более, обладать и быть уверенным, что обладаю тем, что давно желал приобрести? Самое пагубное дело—не чтить Бога и не знать, что Он—первая вина всяческих, от которой все произошло и пребывает соблю­даемое по неизреченному чину и закону; но представлять себя знающим, что такое Бог, есть поврежденье ума; это то же, что, увидев в воде солнечную тень, думать, будто бы видишь самое солнце, или поразившись красотою преддверья, воображать, будто бы видел самого владыку внутренних чертогов. Хотя один и премудрее несколько другого, поколику привлек к себе более лучей света, потому что больше всматривался; однако же все мы ниже Божья величья; потому что Бога, покрывает свет, и закров Его—тьма. Кто рассечет мрак, тот осиявается второю преградою высшего света. Но проникнуть двойной покров весьма не легко. Того, кто все наполняет и Сам выше всего, Кто уму­дряете ум и избегает порывов ума, увлекая меня на новую вы­соту тем самым, что непрестанно от меня ускользает,—сего Бога особенно содержи в уме и чествуй, доказывая любовь свою ревностью к заповедям. Но не везде и не всегда должно изыс­кивать, что Он такое, и не перед всяким удобно изрекать о сем слово. Иное скажи о Боге, впрочем со страхом; а иное пусть остается внутри, и безмолвно чтимое чествуется втайне одним умом; для иного же отверзай только слух, если преподается слово; ибо лучше подвергать опасности слух, нежели язык. О прочем же будем молить, чтобы узнать сие ясно, отрешившись от дебелости плоти; а теперь, сколько можно, будем очищать себя и обновляться светлою жизнью. Так примешь в себя умосозерцаемого Бога; ибо несомненно то, что Бог Сам приходит к чистому; потому что обителью чистого бывает только чистый. Умозаключенья же мало ведут к ведению Бога; ибо всякому понятию есть другое противоположное; а мое ученье не терпит на все удобопреклонной веры. Весьма можно держаться сказанного: кто возлюбил, тот будет возлюблен, а кто возлюблен, в том обитает Бог (Иоан 14, 21. 23). А в ком Бог, тому невозможно не сподобиться света; первое же преимущество света—познавать са­мый свет, Так любовь доставляет, ведение. Такой путь к истине лучше уважаемого многими пути: ума и его тонкостей.

А что может быть изречено, откроем сие. Безначальный, Начало, Дух—досточтимая Троица. Безвиновный, Рожденный, Исходящей, и первый—Отец, вторый — Сын и Слово, третий не Сын, но Дух единые сущности—единый в трех Бог и общее поклонение. Ими разрешаюсь от смертного состава. И ты будь поклонником Их, соблюдай Их в себе, отринув всякую нечи­стоту жизни дольней, честною жизнью, истинным ученьем и не­навистью к вымыслам; и вчиняйся в горняя. И я желал бы, чтобы ты стал богатее меня и сподобился большего дерзновенья.