На гневливость

Сержусь на домашнего беса, на гневливость, и мне кажется, что этот один гнев справедлив, если уже надобно потерпеть что-нибудь из обычного людям. И как, принося плод достой­ный слова—молчанье, положил уже я словом преграды клятве, и совершенно знаю, что из многих корней, от которых прозябает это зло—клятва, самый дикий и черный есть гнев; то, при помощи Божьей, постараюсь истребить и его, подрезав, сколько можно, острием слова. Но прежде всего прошу не гне­ваться на слово; ибо эта болезнь столько неудержима, что часто одна тень ожесточает нас против самых искренних наших советников. А мне, вероятно, когда берусь говорить о таком сильном зле, надобно будет употребить не мягкие слова. Когда огонь клокочет, клубясь ярым пламенем, перекидывается с места на место, после многократных приражений зажигает, те­чет вверх с живым стремленьем, и что ни встречает на пути, все с жадностью себе присвояет; тогда надобно угашать его силою, бросая в него воду и пыль. Или когда нужно истребить зверя—страшилище темных лесов, который ревет, мечет огонь из глаз, обливается пеной, любит битвы, убийства, пораженья; тогда окружают его псарями, поражают копьями и из пращей. Так может быть, и я, при помощи Божьей, одолею этот недуг, или по крайней мере, сделаю его менее жестоким. А для меня не маловажно и это, то есть, и малое ослабленье великого зла; как не маловажно это и для всякого, обремененного тяжкою болезнью.

Вникнем же в недуг сей несколько глубже: что он такое? от чего бывает? и как от него оберегаться? Заглянем в рассужденья древних мужей, которые углублялись в природу вещей.

Иные называют исступленье воскипеньем крови около сердца. Это те, которые болезнь сию приписывают телу, как от тела же производят другие и большую часть страстей. А иные называли гневливость желаньем мщенья, приписывая порок сей душе, а не телу; и желанье это, если устремляется наружу, есть гнев, а если остается внутри и строит зло, есть злопамятство. Признававшее же болезнь сию чем-то сложным, и потому слагавшие и самое понятие оной, говорили, что она есть воскипение крови, но имеет причину в пожелании. Теперь не место входить в рассуждение, справедливо ли сие; впрочем очень известно, что ум—во всем властелин. Его и Господь дал нам поборником против страстей. Как дом укрывает от града, как в стенах находят убежище спасающиеся с битвы, и кустарник слу­жит опорою на крутизнах и над пропастями, так рассудок спасает нас во время раздражения.

Как скоро покажется только дым того, что разжигает твои мысли, то, прежде чем возгорится огонь и раздуется пламень, едва почувствуешь в себе движение духа, привергнись немедленно к Богу и, помыслив, что Он — твой Покровитель и Свидетель твоих движений, стыдом и страхом сдерживай стремительность недуга, пока болезнь внимает еще увещаниям. Воззови тотчас словами учеников: «Наставник, меня окружает страшное волнение, отряси сон!» (Лк.8, 23, 24). И ты отразишь от себя раздражительность, пока владеешь еще рассудком и мыслями (ибо их прежде всего подавит в тебе эта болезнь), пока она, как не терпящий узды конь, не перегрызла удил и не помчалась быстро, оставляя за собою дорогу, холмы и овраги, и, гневливостью омрачив путеводные очи. Такой, разгорячая сам себя, не остановится, пока не низринет всадника с высоты рассудка.

После сего рассмотри, в какой стыд приводит гнев жестоко им поражаемого. Болезни другого рода тайны; таковы: лю­бовь, зависть, скорбь, злая ненависть. Некоторые из этих недугов или вовсе не обнаруживаются, или обнаруживаются мало, и болезнь остается скрытой внутри. Иногда сама скорее изноет в глубине сердца, нежели сделается заметною для посторонних. А и то уже выгода, если беда сокрыта в тайне. Но гневливость — явное и совершенно обнаженное зло, это вывеска, которая, про­тив воли тела, сама себя показывает. Если видал ты уловленных этою страстью; то вполне знаешь, что говорю, и что хочет изобразить мое слово. Перед рассерженными надлежало бы ста­вить зеркало, чтобы, смотря в него и смиряясь мыслью перед безмолвным обвинителем их страсти, сколько-нибудь сокращали чрез это свою наглость. Или пусть будет для тебя этим зеркалом сам оскорбитель твой. В нем, если достанет охоты по­смотреть, увидишь ты сам себя; ибо у страждущих одною бо­лезнью и припадки одинаковы. Глаза налиты кровью и искошены, волосы ощетинились, борода мокра, щеки у одного бледны, как у мертвого, у другого багровы, а у иного как свинцовые (и это, думаю, от того, что так бывает угодно расписать человека этому неистовому и злому живописцу), шея напружена, жилы на­пряжены, речь прерывистая и вместе скорая, дыханье, как у беснующегося, скрежет зубов отвратителен, нос расширен и выражает совершенное презорство, всплескивания рук, топот ног, наклонения головы, быстрые повороты тела, смех, пот, утомленье (кто ж утомляет? никто кроме беса), киванья вверх и вниз не сопровождаются словом, скулы раздуты и издают какой-то звук, как гумно; рука стуча пальцами, грозит. И это только начало тревоги. Какое же слово изобразит, что бывает после того? Оскорбленья, толчки, неблагоприличия, лживые клятвы, щедрые излияния языка клокочущего, подобно морю, когда оно покрывает пеною утесы. Одно называет худым, другого желает, иным обременяется, и все это тотчас забывает. Него­дует на присутствующих, если они спокойны; требует, чтобы все с ним было в волнении. Просит себе громов, бросает молнии, недоволен самым небом за то, что оно неподвижно. Одно злое дело приводит уже в исполненье, другим насыщает свои мысли; потому что представляет все то сделанным, чего хочется. Мысленно убивает, преследует, предает сожжению, но что из этого сделает? Так слепа и суетна его горячность! У него—безгласен, бессилен, погонщик волов, кто у нас не­давно был витией, Милоном, царем. Сам ты безроден и нищий, а того, кто благодарен и богат, называешь не имеющим рода и бедняком. Сам ты—поругание человечества, а тому, кто цвет красоты, приписываешь рабский вид. Сам о себе не можешь сказать: кто ты, и откуда, а человека прославленного именуешь бесславным.

Не знаю, плакать или смеяться над тем, что делается. Гнев все, даже и небывалое, обращает себе в оружье. Это— обезьяна, и делается Тифеем, вертит рукою, ломает пальцы, ищет холма или вершины Этны, чтоб силою руки своей издали ввергнуть в неприятеля вместе и стрелу и гроб. Какой огонь, или какой град остановит продерзость? Если пращи слов исто­щились; то приводятся в действие руки, начинаются рукопашный бой, драки, насилье. Тот одерживает верх над противником, кто наиболее несчастен и препобежден; потому что одержать верх в худом называю пораженьем. Не бес ли это? Даже и больше беса, если исключить одно паденье; но случалось видеть и паденья возмущенных гневом, когда они увлекаются порывом духа. Не явное ли это отчуждение от Бога? Да и что же иное? По­тому что Бог кроток и снисходителен; не хорошо предавать поруганию Божий образ, а на место его ставить неизвестный кумир!

Не так страшно для нас расстройство ума; не так страшны телесный болезни. Эти недуги, хотя жестоки, и мучат меня, пока продолжаются, потому что всякая настоящая болезнь страждущему кажется тягостнее всех других болезней, но делают нас несчастными не по собственному нашему изволенью; они бо­лее достойны сожаленья, нежели проклятья. Из зол явное зло менее опасно; вреднее же то, которого не признают злом. Пьян­ство есть зло. И кто будет спорить, чтобы оно не было злом? Даже зло произвольное. Предающиеся пьянству знают, чему оно бывает причиною; и однако же предаются ему, очевидно, сами делаясь виновниками зла. Но там самое тяжкое последствие зла, что сделаешься смешным; и один сон вскоре прекратить сие зло. Но скажи какое другое зло хуже преступившей меру гневливости? И есть ли от этого какое врачество?

В иных болезнях прекрасное врачевство—мысль о Боге. А гневливость, как скоро однажды преступила меру, прежде всего заграждает двери Богу. Самое воспоминанье о Боге увеличивает зло; потому что разгневанный готов оскорбить и Бога. Видал я иногда, и камни, и прах, и укоризненное слово (какое ужасное умоисступленье!), были бросаемы и в Того, Которого нигде, никто и никак не может уловить; законы отлагались в сторону; друг не узнан; и враг, и отец, и жена, и сродники— все уравнено одним стремленьем и одного потока. А если кто станет напротив; то на себя привлечет гнев, как зверя, выманиваемого шумом. И защитник других сам имеет уже нужду в защитниках.

Такими рассужденьями всего боле преодолевай свой гнев; и если ты благоразумен, то не потребуется для тебя большего. А если для умягченья твоего сердца нужна продолжительнейшая песнь; то посмотри на жизнь тех, которые, и в древние и в последние времена, своими добрыми нравами приобрели дерзновенье пред Богом. В чем первоначально, или преимущественно упражнялись наиболее угодившие Богу? Этот Моисей и Аарон, возлюбленейшие Богом, Давид, Самуил, а гораздо после них и Петр? Моисей с Аароном, хотя Египет, поражаемый многими казнями, не вразумлялся, щадили однако же Фараонову дерзость, пока оскорбители, не умевшие уважить долготерпенья, в научение всем уважать его, не были погружены в водах; потому что справедливее было презреть дерзкаго, а не кроткого. Хвалю Самуила! Ему трудно было однажды перенести обиду, когда Саул разодрал у него ризу; однако же, умоляемый о прощении, неме­дленно простил он вину (1 Цар. 15, 27—31). Что же может быть снисходительнее этого? Припомни о Давиде и о тех бряцаньях, которыми избавлял он Саула от лукавого духа. Когда же нашел царя неблагодарным, спасаясь бегством и скитаясь для сохраненья жизни; пощадил он Саула, который предан был в его руки, хотя (как знаете вы это) едва спасся сам. А знаком того, что Саул был в его власти, служили отрезанная часть ризы (1 Цар. 24, 5) и похищенный сосуд от шлема (1Цар. 26, 12). Что сказать о том, как Давид терпел отцеубийцу сына, незаконно домогавшегося власти? Он оплакивает его умершего и взывает к нему со слезами и воплем; возвестившего же о несчастии гонит, приняв как врага, а не доброго ве­стника; потому что природа вопияла громче обвинений и бралась защитить виновного, так что Давид, опротивев чрез это войску, едва не лишился державы (2 Цар. 19, 7). И что еще? Не терпел ли он и оскорбителя Семея, который желал ему зла вместо славного возвращенья (2 Цар. 16, 5—13)? Но дивлюсь и мудрому Петру, когда великодушно и весьма мужественно перенес прекрасное дерзновенье Павлове, в таком городе и при таком множестве чтителей и учеников Слова обличаемый в том, что не открыто разделял трапезу с язычниками (Гал.2, 11—13), хотя Петр думал доставить ем пользу ученью; по­тому что единственным его побуждением были страх Божий и просвещенье словом проповеди Не умолчу и о прекрасной добро­детели Стефана, в котором вижу начаток мучеников и жертв. Он был заметан камнями; но и во время побиения (не чудно ли это)? слышан был глас его, изрекавши прощенье убийцам, и как о благодетелях возносивший о них молитву к Богу (Деян. 7, 60). Не явное ли это уподобленье Богу? Не отпечатление ли в себе страданий и учений Того, Кто, будучи Бог и Владыка молний, как агнец безгласный веден был на заколение, терпел столько заплеваний и заушений, когда милосердье Его испытал Малхв даже на своем язвленном ухе,—и не возопиял, чтобы по­казать и привести в исполненье Свою власть, не воспрекословил ни в чем, не сокрушил сокрушенного грехом; но хотя грозит угасить легкий пламень мысли, однако же щадит как милосер­дый, чтобы кротостью покорить Себе сродное? Столько имеешь высоких примеров в твоем Владыке! Сравни же с Его страда­ньями, что терпишь ты. Хотя бы ты все перенес; и тогда не достанет еще многого, если будешь судить о страданьях, приняв во вниманье достоинство страждущего.

Для нас достаточно и сих благородных уроков, то есть, законов, начертанных на скрижалях, и нравов, предписанных на горе. Должно ли же к этому присовокуплять что-нибудь нечистое? Ни мало не будете худо и се худого собрать что-нибудь хорошее и любезное. Иных и много опередить не очень похвально; за то как худо, если они опередят тебя многим! Поэтому упо­мяну к об язычниках, впрочем кратко.

Стагирский философ хотел ударить одною человека, которого он застал в постыдном и худом деле; но как скоро почувствовал, что в него самого вступил гнев, борясь со стра­стью как со врагом, остановился, и помолчав не долго, сказал (подлинно мудрое слово!): «Необыкновенное твое счастье, что за­щищает тебя мой гнев. А если бы не он; ты пошел бы от меня битым. Теперь же стыдно было бы мне худому ударить худого и, когда сам я побежден страстью, взять верхе над рабом». Так рассудил он. Об Александре же рассказывают, что, при осаде одного эллинского города, когда неоднократно рассуждал он, что делать с этим городом, Парменион однажды сказал ему: «если бы я был Александром, то не пощадил бы сего го­рода». Но Александр отвечал: «И я не пощадил бы, если бы я был Парменионом. Тебе прилична жестокость; а мне кротость». И город избег опасности. Но не достойно ли похвалы и это? Один человек, не из числа почтенных граждан, злословил великого Перикла, и до самого вечера преследовал его многими и злыми укоризнами. Но Перикл молчал, принимая это оскорбле­нье, как почесть; воща же ругатель устал и пошел домой, велел проводить его с светильником, и тем угасил его гнев. А другой когда оскорбитель ко множеству оскорблений присоединил такую угрозу: «чтоб самому мне несчастно погибнуть, если тебя негодного при первом удобном случае не предам злой смерти!»—заставил его переменить свое расположенье такими, подлинно человеколюбивыми словами: «чтоб и мне погибнуть, если не сделаю тебя своим другом!»

Но чтобы не одно древнее взошло в наше слово, и не осталось без вниманья то, чему сами мы свидетели, справедливо будет упомянуть о Констанции, который, как сказывают, произнес однажды достопамятное слово. Какое же это? Один сановнике хотел раздражить его против нас (православных), потому что не терпел многих преимуществ, какие были даны нам. Ибо Констанций, сколько известно, был благочестивейший государь. Сановник, между прочим сказал и такое слово: «какое животное так кротко, как пчела? но и она не щадит тех, которые сбирают ее соты». Царь выслушал это и отвечал: «Ужели же не знаешь, превосходный мой, что жало не безвредно и для самой пчелы? Она жалит, но в то же время и сама погибает».

Столько имеешь у себя врачебных средств от сего недуга, но всех важнее, как сказано, заповедь, которая не позволяет тебе отвечать обидой даже и тому, кто ударил тебя. Ибо ветхозаветным предписано: не убий; но тебе повелено даже и не гневаться, а не только не бить и не отваживаться на убийство. Кто за­прещает первое, тот не дозволяет и последнего. Кто истребил семя, тот воспрепятствовал прозябнуть ему в колос. И не смо­треть с худым пожеланием—значит отсечь любодеянье. Не клясться—вот предохранительное средство от ложной клятвы. Так и не гневаться—значит поставить себя в безопасность от покушенья на убийство. Ибо рассуди так: гневливость доводит до слова, слово—до удара, от удара бывают раны, а за ранами, как знаем, следует и убийство; и таким образов гневливость де­лается матерью жестокого убийства.

Кто получил когда-нибудь награду за то, что он не убил? Но не гневаться—есть одно из похваляемых дел. Воздаяньем за первое служит то, что избегаешь опасности; а вознагражденьем за последнее обещан тебе участок земли драгоценной. Послушай, чего желает кротким Христос, когда перечисляет блаженства и определяет меру будущих надежд (Матф. 5, 5). На сей конец дает Он тебе и сообразные се ним законы. Тебя ударили в ланиту? Для чего же допускаешь, чтоб другая твоя ланита оставалась без приобретения? Если первая потерпела сие непроизвольно не велика ее заслуга, и тебе, если хочешь, остается сделать нечто большее, а именно, произвольно подставить другую ланиту, чтобы сделаться достойным награды. С тебя сняли хитон? отдай и другую одежду, если она есть у тебя; пусть снимут даже и третью: ты не останешься без приобретения, если предо­ставишь дело сие Богу. Нас злословят? будем благословлять злых. Мы оплеваны? поспешим приобрести почесть у Бога. Мы гонимы? но никто не разлучит нас с Богом; Он—единствен­ное неотъемлемое наше сокровище. Проклинает тебя кто-нибудь? молись за клянущего. Грозит сделать тебе зло? и ты угрожай, что будешь терпеть. Приступает к исполнению угроз? твой долг—делать добро. Таким образом приобретешь две важные выгоды: сам будешь совершенным хранителем закона; да и оскорбителя твоего кротость твоя обратит к кротости же, и из врага сделает учеником, преодолев тем самым, что он взял над тобою верх.

Итак, видишь ли? Всего более желай, чтобы тебе вовсе не гневаться, потому что это всего безопаснее, а если не так, ста­райся, чтобы исступление твое прекращалось прежде вечера, и не давай во гневе твоем заходить солнцу (Ефес. 4, 26), как тому, которое от вне твоим очам посылает лучи свои, так и тому, ко­торое сияет внутри мудрых; а последнее солнце заходит для тех, у кого ум уязвлен, озаряет же совершенных и добрых, и видящим дает большую силу озарять.

Скажешь: что ж? не сама ли природа дала нам гнев?—но она дала также и силу владеть гневом. Кто дал нам слово, зрение, руки и ноги, способные ходить? Все это даровали Бог и при­рода, но даровали на добро; и не похвалю тебя, который употре­бляешь их во зло. То же надобно сказать и о других душевных движениях. Это Божии дары—под руководством и управлением разума. Раздражительность, когда не преступает меры, служит оружьем соревнованию. Без сильного желанья неудобопостижим Бог, но знаю и наставника в добре; это—разсудок. Если же все это обращено будет на худшее: то раздражительность произве­дет оскорбленья и злодеяния, пожелайт распалить нас к гнус­ному сластолюбию, а рассудок не только не подавит сего, но еще поможет своими ухищреньями. Так добрые дарования отдаются во власть нашему растлителю! но не хорошо—Божий дар мешать со злом.

Если в Писании слышишь, что бог гневается, и уподоб­ляется или рыси, или медведице, которая от любви приходит в ярость, или воспламененному от вина и упоения, или мечу свер­кающему на злых: то не принимай сего за совет предаваться страсти. Иначе будет значит, что ты изобретаешь для себя зло, а не освобожденья от него ищешь. Слушай Писание с добрым, а не с худым намереньем. Бог не терпит ничего подобнаго тому, что терплю я. Никто не говори этого! Он никогда не выхо­дит Сам из Себя; это свойственно существам сложным и тем, которые большею частью в борьбе сами с собою. Но Бог, как очевидно, есть естество неизменяемое. Почему же Он таким изображается? По законам иносказанья. Для чего? Чтобы устра­шить умы людей простых,—какую цель имеет и многое из выраженного словом. Разумей, что речь здесь не прямая, и тогда найдешь смысл. Поелику сами мы бьем, когда приходим в гнев; то поражение злых представили в виде гнева. Таким же образом изобрели мы зренье, слух, руки; и поелику имеем в них нужду для приведения чего-либо в исполнение, то приписываем их и Богу, когда Он совершает, по нашему представле­нию, то же. Притом слышишь, что от гнева Божья терпят злые, а не добрые, и терпят по законам правосудия. Но твой гнев не полагает себе меры и всех делает равными. Поэтому не го­вори, что твоя страсть дана тебе от Бога и свойственна самому Богу. Или, если думаешь о себе, что и ты подражатель Богу, то по­дражай; но прежде пусть ветры развеют болезнь твою.

А если ты читал что-нибудь о гневе мужей благочестивых; то найдешь, что гнев их всегда был справедлив. И я думаю даже, что это был не гнев, а наказанье, справедливо положенное на злых. И это наказанье не было для них злом; напротив того, удары были весьма полезны: для требовавших многого очищенья в жизни, потому что иглистая ветвь сама призывает на себя острие железа,—полезны, говорю, были как до Закона, так и при Законе, пока он не приобрел надлежащей силы, как несовер­шенно еще укоренившийся в людях.

Так угасишь ты в себе эту болезнь, утоляя ее предложенными тебе рассужденьями, подобно тому, как иные заговаривать аспидов. Но вот вторая забота: как удерживаться, чтобы не вос­пламенялся в тебе гнев от чужого гнева, как огонь от огня? Ибо равно худо, как самому первоначально предаваться злу, так и прийти в одинаковое расположенье с предававшимся худому стремленью.

Во-первых, прибегни немедленно к Богу, и проси, чтобы Он нещадно сокрушил разящий тебя град, но вместе пощадил нас, которые не обижали других.

А в то же время положи на себя затмение креста, которого все ужасается и трепещет, и ограждением которого пользуюсь я во всяком случае и против всякого. Потом изготовься к борьбе с тем, кто подал причину к сему гневу, а не кто предался ему, чтобы тебе, хорошо вооружившись, удобнее было победить страсть. Ибо неготовый не выдерживает нападенья. А кто хорошо приго­товился, тот найдет и силы победить. И что значит победить? Равнодушно перенести над собою победу.

В-третьих, зная, из чего ты произошел и во что обра­тишься, не думай о себе очень много, чтобы не смущало тебя вы­сокое и не по достоинству составленное о себе мненье. Ибо смиренный равнодушно переносит над собою победу, а слишком над­менный ничему не уступает. Но те, которые, чтобы сколько-нибудь остановить свое превозношенье, сами себя называют землею и пеплом, как от них же мне известно, суть Божьи друзья. А ты, как будто совершенный, отказываешься терпеть оскорбленья. Смо­три, чтобы не понести тебе наказанья за самомненье. Где же тебе согласиться потерпеть что-нибудь неприятное на самом деле, когда не можешь снести благодушно и слова?

В-четвертых, знай, добрый мой, что и жизнь наша ничто, и мы все не безгрешные судьи о добрых и худых делах, но боль­шею частью и всего чаще носимся туда и сюда, и непрестанно блуждаем. Что гнусно для нас, то не гнусно еще для Слова; а что не таково для меня, то можете быть, такими окажется для Слова. Одно без всякого сомненья гнусно; это—злонравье. А здешняя слава, земное богатство и благородство—одни детские игрушки. Поэтому, о чем сокрушаюсь, тем, можете быть, надлежало бы мне уве­селяться; а при чем поднимаю вверх брови, от того — более смиряться, нежели сколько теперь превозношусь, надмеваясь не­благоразумно.

В-пятых, будем иметь больше рассудительности. Если нет ни малой правды в том, что говорит воспламененный и осле­пленный гневом; то слова его ни мало нас не касаются. А если он говорит правду; то значит, что сам я нанес себе какую-нибудь обиду. За что же жалуюсь на того, кто объявил оставшееся доселе скрытым? Гнев не умеет сохранять верности. Ибо, если прибегает он часто и к неправде; то удержит ли в себе тайну?

После сего уцеломудришь себя в гневе, рассуждая так: Если эта вспышка не есть зло, то несправедливо и обвинять ее. А если зло, что и действительно, в чем и сам ты сознаешься: то не стыдно ли терпеть в себе то, что осуждаешь в других, когда терпишь от них сам, и не вразумляться примером своего врага? Притом, если и прежде не пользовался добрым о себе отзывом тот человек, который горячится и дышит дерзостью: то и теперь порицанье падет, очевидно, на него, а не на тебя. А если он человек превосходный, то не почтут тебя здравомыслящим за ответ, потому что мнение большинства всегда склоняется в пользу лучшего. Но ты делал ему добро? Тем более его осудят. Но он обидел тебя? Ты не делай ему зла. Но его надобно остановить? Что ж, если в большее придет неистовство? Он первый начал? Пусть вразумленный и словом и благонравьем твоим, как можно скорее, сокрушит свою ярость, как волна вскоре рассыпающаяся на суше, или как буря не встречающая никакого сопротивленья. Это обидно!—Точно, обидно, если и ты падешь с ним вместе. Ужели и на укоризны больных станем отвечать укориз­нами. Не равнодушно ли переносишь ты исступленье беснующихся, разумею таких, которые невольно изрыгают злословье? Почему же не перенести сего от безумного и пришедшего в сильную ярость? Конечно, должно перенести, если сам ты в здравом уме. Что сказать о пьяных, у которых рассудок потемнен вином? Что, если мимо тебя пробежит бешеная собака? Что, если вер­блюд, по естественной своей наглости, закричит во все горло, и протянет к тебе шею? Пойдешь ли с ними в драку; или, по благоразумью, побежишь прочь? Что, если непотребная женщина будет стыдить тебя своими срамными делами? А у непотребных женщин это обыкновенное дело; им всего кажется стыднее знать стыд; и они знают одно искусство—вовсе ничего не стыдиться. О Синопийце рассказывают, что, приходя к живущим в непо­требных домах, старался их раздражать. С каким же намереньем? С тем, чтобы их оскорбленьями приучить себя без труда переносить оскорбленья. И ты, если размыслишь об этом,— станешь презирать оскорбленья.

Скажу тебе один искусственный способ. Хотя он и не достоин вниманья тех, которые предпочитают кротость: однако же скажу; потому что может погашать неприятность. Смотрел ты иногда на кулачных бойцов? Прежде всего оспаривают они друг у друга выгодное место, того и домогаются, чтобы одному стать выше другого; потому что это не мало содействуете одержанию победы. Так и ты старайся занять выгоднейшее положенье; а это значит, пришедшего в ярость старайся низложить шутками. Смех—самое сильное оружье к препобеждению гнева. Как в кулачных боях, кто в сильной стремительности и ярости по­ пустому сыплет удары, тот скорее утомляется, нежели принимающий на себя эти удары, истощение же сил—неискусный в бою прием; так и тому, кто оскорбляет человека, который не сердится на его нападенье, но смеется над ним, всего более бывает это огорчительно; напротив того, если встречает, он себе сопротивленье, это приносит ему некоторое удовольствие; потому что доставляется новая пища гневу, а гнев ему весьма приятен и ненасытим.

Заключеньем моих тебе советов пусть будет следующее. Какое существо по преимуществу кротко?—Бог. А у кого при­рода самая раздражительная?—У человекоубийцы, который (да будет тебе известно!), сверх других наименований, выражающих его лукавство, называется и гневом. Какую же часть намерен ты избрать? А избрать ту и другую невозможно. Рассуди и то, кто будет осмеян, и кто похвален. Ибо и это не маловажно для рассудительного. Что еще сказать? Заклинаю тебя, гнев— друг пороков, неприязненный мой защитник и покровитель, надмевающий меня и предающий во врата адовы, покорись ныне Богу и слову. Покорись, гневливость,—это воскипение, эта полнота че­ловекоубийцы, это очевидное безобразье лица, это обуревание мы­слей, это упоение, эти бодцы, понуждающие низринуться в тартар, этот легион бесов, это многосложное зло, расторгающее узы и путы на ногах, покорись; ибо Христос, Которого не вме­щает вселенная, и Который Своим кормилом непогрешительно движет целую вселенную, уделяя жизнь и человекам и Ангелам, а призывающим Его усердно дарует разрешенье и от лукавых духов и от страстей, Христос хочет, чтобы ты неме­дленно бежала отсюда и, войдя в свиней, скрылась в бездну! Готово принять тебя это стадо, низвергающееся в глубину. Но не касайся нас, о которых имеет попечение сам Бог!

Вот слово моего безмолвия! А вы, разрешившее слово, если из­речете что-нибудь достойное вещания, вещайте и мне. А если слово ваше достойно молчанья; то не произносите и для меня. Тогда и слух свяжу для слова, как связал слово.