О творчестве

Главный нерв речи есть нечто, факт или вывод, заключающееся в деле или вытекающее из него; главный спорный вопрос, следовательно, и главное положение оратора - также. То и другое надо искать в деле. Но иногда обдумывание речи не ограничивается этим. Прочтите любую речь истинного оратора, и вы убедитесь, что, будучи обвинением или защитой, она есть вместе с тем художественное произведение. Это объясняется тем, что творчество в судебной речи по существу своему соответствует творчеству человека в области искусства вообще. Многие люди, особенно судьи-практики, держатся другого взгляда; иные решительно отрицают творчество на суде в прямом смысле слова. Остановимся на этой точке зрения.

В окружном суде предстоит разбор дела о совершенном преступлении; назначаются обвинитель и защитник. Тот и другой обязаны основательно изучить дело, выяснить все установленные факты и все сомнительные обстоятельства, взвесить и проверить значение каждого из них в отдельности и затем изложить их в логическом порядке, указав их относительную важность с точки зрения своего положения в процессе; другими словами, оратор должен взять из дела все, что в нем есть, и передать это судьям или присяжным заседателям. Обвинитель должен указать им все, что изобличает подсудимого, защитник - все, что доказывает его неприкосновенность к делу или извиняет его преступление. Для этого, конечно, сырой материал дела должен подвергнуться известной обработке со стороны оратора; необходимо также, чтобы судьи без труда могли следить за его мыслями, усвоить их и запомнить, чтобы затем обдумать их в совещательной комнате; содержание обвинения или защиты должно быть передано изящными и сильными словами, а самая речь должна быть произнесена с внешней выразительностью и красотой; этим приспособлением и целесообразным изложением данных дела и ограничивается обязанность оратора, и такая речь, хотя бы сказанная по незначительному поводу, будет образцом судебного красноречия.

Такое представление об ораторском искусстве на суде представляется мне глубоким заблуждением. Работа этого рода, несомненно, требует уменья и имеет большую ценность; она необходима, и я готов признаться, что это есть в некоторой мере и созидательная работа, но это не есть творчество. Глядя на рабочего, который копает длинный ряд ям, укрепляет в них высокие столбы на определенных расстояниях, соединяет их несколькими пучками проволоки, я не могу отрицать целесообразности и пользы его труда; я, однако, не назову это творчеством. Но по этой проволоке пробегает электрическая искра; она с мгновенной быстротой соединяет людей, живущих на разных концах земного шара, в их чувствах и помышлениях, радостях и горести; эти столбы и проволока представляются мне как узлы и волокна колоссальной нервной системы, объединяющей в одно целое все живущее человечество; воображение рисует мне образ ученого, склонившегося над рабочим столом и силой мысли своей создавшего эти чудеса, и я не могу не сказать, что если труд того рабочего был достойный и полезный, то труд этого ученого есть нечто несравненно более высокое и ценное, есть действительно творчество, настоящее, могучее, чудодейственное. Что такое уголовное дело, которое прокурор или адвокат получает из рук секретаря суда? Это несколько десятков часто очень неопрятных, а иногда и чересчур чистых протоколов, постановлений, полицейских справок, нанизанных на толстый шнур со скрепою и печатью; это - та же цепь бездействующего телеграфа; когда через этот шнур, как электрический ток, пробежала искра вашей живой мысли и горячего чувства, одухотворяющая и оживляющая эти серые листы, тогда начинается творчество ваше как судебного оратора.

Можно возразить, что это - задача, уже решенная: всякое уголовное дело, как отрывок человеческой жизни, имеет известное законченное идейное содержание, воплощает в себе известную мысль, которая сразу видна всякому; и эта основная идея, выражение непосредственного смысла совершенного преступления, бывает в большинстве случаев слишком проста, ограничена в своем значении и потому бесплодна. Действительно, значительное большинство наших уголовных дел имеет именно такое упрощенное до грубости содержание. Однако настоящие мастера и художники слова умеют, когда хотят, создавать образцы искусства из этих незначительных дел. Это несомненное наблюдение всякого, часто бывающего в суде, и это есть убедительное подтверждение близкого сродства ораторского и поэтического искусства. Но вы скажете: что же можно найти возвышенного и прекрасного в наших заурядных уголовных делах? Они представляют собой самые мелочные, будничные побуждения и поступки людские. Ведь это все те же кражи со взломом, кражи без взлома, те же грабежи с насилием и грабежи без насилия. Я отвечу вам: та же детская люлька, та же азбука, те же венчальные кольца и та же гробовая доска. А какое бесконечно разнообразное, бесконечно богатое содержание влагает жизнь в эти бессменные рамки!

Работайте над небольшими сюжетами, говорил Гете: пишите обо всем, что представится вам темой для стихотворения, пишите смело, не откладывая, и вы будете производить нечто хорошее, и каждый день будет приносить вам радость. Свет велик и богат, жизнь столь многообразна, что в поводах к стихам недостатка не будет. Не следует думать, что действительность не представляет поэтического интереса: поэт именно тем и может доказать свое дарование, что умеет открыть интересную сторону в самом обыкновенном сюжете. Надо только обладать глазами, знанием людей и проницательностью, чтобы в малом видеть великое. Вы найдете эти замечания в книжке Эккермана*(94).

Все, что высказывал Гете о поэзии, вполне справедливо и по отношению к ораторскому искусству. Чтобы сделаться судебным оратором, надо учиться творчеству у самой жизни. И надо быть тороватым и щедрым, как жизнь. Не только взять все из дела должен оратор-художник, но и все вложить в него, все то, что в настоящую минуту хранится в его уме и сердце. И это должно делаться не так, как бывает в гражданских сделках: do, ut des,- нет, за все, что берет, оратор должен платить вдесятеро.

Молодая помещица дала пощечину слишком смелому поклоннику. Для нас, сухих законников, это 142 статья Устава о наказаниях - преследование в частном порядке, три месяца ареста; мысль быстро пробежала по привычному пути юридической оценки и остановилась. А Пушкин пишет "Графа Нулина", и мы полвека спустя читаем эту 142 статью и не можем ею начитаться. Ночью на улице ограбили прохожего, сорвали с него шубу... Для нас опять все просто, грубо: грабеж с насилием, 1642 ст. Уложения - арестантские отделения или каторга до шести лет; а Гоголь пишет "Шинель" - высокохудожественную и бесконечно драматическую поэму.

В литературе нет плохих сюжетов, в суде нет таких дел, по которым человек образованный и впечатлительный не мог бы найти основы для художественной речи. Что может быть грубее и, так сказать, менее поэтично, чем преступление, предусмотренное 2-й частью 1484 ст. Уложения о наказаниях, то есть нанесение смертельных ран или повреждений в запальчивости или раздражении? А вот происшествие, разбиравшееся у нас в суде в конце прошлого года: молодой рабочий в пьяном виде забил насмерть поленом старуху, с которой жил в одной квартире; это 2 ч. 1484 статьи; но старуха была его родной бабкой, они искренно любили друг друга, и он кормил ее своим заработком; такая тема - находка для оратора-художника.

Кузьма Коротков, пьяница и вор, женился на публичной женщине; у него оказался скромный талант: он хорошо играл на гармонике; они стали ходить по трактирам; он играл, она плясала с бубном; воровать он перестал. Свидетели, простые люди, просто говорили, что они любили друг друга. Оба жили в непрерывном дурмане: вечером - от водки, утром - с похмелья. Кто-то из пьяных покровителей Короткова снялся с проституткой в фотографии; на эту карточку попал и Коротков; сожительница приревновала его. В пьяном споре он убеждал ее, что его нечего ревновать; она отвечала: люблю и буду ревновать. Он достал револьвер и сказал: молись, сейчас с тобой покончу. Она ответила: сначала себя, потом меня! Он выстрелил и убил ее наповал.

Такая находка - клад.

Исходная точка искусства заключается в умении уловить частное, особенное, характерное, то, что выделяет известный предмет или явление из ряда других ему подобных. Пока нет обособления, нет художественной обработки. Мещанин Иванов украл пару сапог. Сколько ни думать, из этого ничего иного нельзя выдумать, кроме того, что Иванова надо посадить в тюрьму. Отметьте одну характерную черту, скажите: старик Иванов украл пару сапог, мальчишка, пьяница, вор Иванов украл пару сапог, и вам уже дана канва для бытового очерка, вы уже на пути к художественному творчеству, уже готовы от себя вложить в дело нечто, вам лично присущее. Для внимательного и чуткого человека в каждом незначительном деле найдется несколько таких характерных черт; в них всегда есть готовый материал для литературной обработки. А судебная речь есть литература на лету.

Надо старательно отличать общее от единичного, своеобразного. Для общего у каждого оратора может оказаться давно обработанный материал; если нет, он найдется в изобилии в сборниках. Единичное же, исключительное, то, что впервые встречается в данном деле, есть источник вполне самостоятельной, творческой разработки всей темы или отдельных эпизодов. Примерами таких характерных черт изобилуют сборники: спаивание опасного сообщника Карганова в деле Мясниковых*(95), бракосочетание ради развода и объяснение за утренним чаем в деле Андреева и т. п. Каждую из этих особенностей дела надо обсудить внимательно, как тему для интересной картины.

А. Ф. Кони говорит, что Спасович в своих речах являлся не только защитником, но и мыслителем; частный случай служил для него поводом затронуть общие вопросы и осветить их с точки зрения политика, моралиста и публициста. Не надо думать, что это возможно только в больших процессах. По самому ничтожному делу можно затронуть выдающееся современное событие или общий вопрос из области религии, нравственности, политики. У московской заставы поздно вечером стоит городовой; с одной стороны к нему приближается пьяный мастеровой, с другой - навстречу пьяному идут три местных хулигана; городовой знает их давно, потому что местные обыватели каждый день жалуются на их нападения: заведут человека в глухой двор, разденут и идут пропивать награбленное; до сих пор ни разу не попадались. В это время проходил вагон конки; городовой стал на площадку и поехал вслед за своими ненадежными знакомцами; они поравнялись с пьяным, потолкались с ним и пошли дальше; городовой подошел к нему и спросил, все ли у него цело; мастеровой хватился за карман и сказал, что пропал портсигар; городовой погнался за грабителями и задержал одного из них с поличным в руках. Портсигар был жестяной и стоил двенадцать копеек. За этот грабеж согласно 3 разд. 1643 ст. Уложения установлено заключение в арестантские отделения на срок от четырех до пяти лет с лишением всех особых прав. Само собой разумеется, это дело попало на суд по недоразумению; на судебном следствии выяснилось, что ограбленный просил не составлять протокола о грабеже и отпустить и его, и виновника с миром; но в Судебной палате состоялось определение о предании суду. Нетрудно представить себе незавидное положение прокурора между этими двенадцатью копейками и лишением всех особенных прав; но раз уж это неловкое дело попало ему в руки, что мешало ему затронуть очень интересную современную тему: городовой сделал свое дело?

Мне пришлось прослушать речь одного из лучших ораторов нашей столичной прокуратуры по делу, очень благодарному для обвинителя. Парень, еще не достигший совершеннолетия, сошелся с молоденькой певицей ресторанного хора; через несколько месяцев он надоел ей, и она отказалась от любовных встреч с ним; он улучил минуту и одним ударом ножа заколол ее. Я с уверенностью приготовился выслушать сильную и красивую речь и был жестоко разочарован. Обвинитель говорил о преступности, ножевой расправе, о неприкосновенности человеческой жизни, о необходимости наказания, чтобы образумить или устрашить других. Какие безнадежно общие места! Он ни разу не встревожил во мне ни рассудка, ни сердца. Когда он кончил, я спросил себя: почему? и сейчас же нашел ответ: эту самую речь от слова до слова можно было бы сказать по поводу всякого другого убийства, совершенного не по корыстным побуждениям. Оратор, вероятно, не успевший ознакомиться с делом, не отметил ни одной черты характера убийцы и погибшей девушки, ни одной особенности в несложной цепи событий, приведших к трагическому исходу: вместо яркой картины получился геометрический чертеж, без света, тени и красок. Скажу с уверенностью, что эта речь не оказала никакого влияния на строгий ответ, вынесенный присяжными. Неужели не нашлось в этой драме ни одной характерной черты? Я просмотрел дело и в показании обвиняемого нашел признание, что девушка была невинна, когда он сблизился с нею. Это была драгоценная подробность. Этот бездельник начал с того, что соблазнил девушку, а кончил тем, что зарезал ее. Припомните слова Мефистофеля о Гретхен: "Она не первая..."

И страстные, негодующие возгласы Фауста:

"Собака! Отвратительное чудовище!.. Не первая! - Ужас! Ужас! Человеческая душа не в силах постигнуть, что в пучину этих терзаний повергнуто более одного-единственного существа! Что первая своими смертельными страданиями не искупила вину всех прочих перед взором вечно прощающего! Я содрогаюсь до мозга костей при мысли о гибели этой одной; ты равнодушно усмехаешься над судьбою тысячей!"

Какую речь сказал бы обвинитель, если бы захотел вспомнить этот отрывок!