ВЫЯВЛЕНИЕ МАЛЕНЬКИХ РАЗЛИЧИЙ

Обычно очень трудно стронуть лед. Осо­бенно после еды. Я уверен, что в таком со­стоянии работать вредно. Вы можете этого и не чувствовать, но, поверьте, я прожил до­статочно долгую жизнь и знаю, что потом вы будете расплачиваться за это бешеными деньгами. (Смех). Вы хоть раз слышали, что­бы кто-нибудь хорошо пел после еды? Нет. Так вот, обычно я не ем перед занятиями, поскольку, когда я говорю после еды и потом слушаю свою запись, то думаю, что кушать мне все-таки не следовало. Когда одновре­менно ешь и работаешь, становится труднее находить тонкие различия. А если этого не сделать, то работа очень сильно усложняет­ся. Вы поймете, что для выявления малень­ких отличий вы должны иметь свободу вы­бора. Но сначала давайте спросим, что же такое эти маленькие различия и как их нахо­дить?

Может ли кто-нибудь, не являясь музы­кантом и не умея замечать небольшую раз­ницу, сказать, кто из них — Менухин, Ойстрах или Хейфец — лучше играет концерт Бетховена для скрипки? Ну, я не музыкант и никогда не учился музыке в детстве. Но у меня есть друг — выдающийся музыкант, всемирно известный дирижер Игорь Маркевич. Один месяц в году на протяжении че­тырнадцати лет я давал уроки на его между­народных дирижерских курсах в Зальцбурге и Монте-Карло. Мы слушали записи этих великих скрипачей у него дома, и он стре­мился, чтобы я наконец осознал, кто же из них лучший. Если бы это слушал кто-то вро­де Зегетти, то он смог бы найти огромные различия между всеми троими. Но каким образом мы с вами можем обнаружить то, что для нас является ничтожно малой разни­цей? Не столь важно, кто из них лучший скрипач, но, просидев с Маркевичем и про­слушав несколько раз за вечер записи всех троих музыкантов, я обнаружил, что самой лучшей техникой обладает Хейфец. Его ис­полнение было легким и безошибочным. Однако величайшим исполнителем оказался Ойстрах.

Давайте посмотрим, что же вывело чело­вечество на ту ступень развития, находясь на которой мы обрели способность видеть ма­ленькие, но значимые различия. Уровень этот не слишком впечатляет, однако все же выше, чем тот, первобытный, на котором находилось человечество десять тысяч лет назад, не умея ни читать, ни писать. Не то чтобы чтение или письмо были так важны. Однако именно из-за бедности первобытно­го языка мозг человека был неразвит. Пер­вобытные люди могли видеть лишь очень большие отличия. Они могли произнести «рыба» и «гром», не имея возможности бо­лее точно определять разницы в этих поня­тиях. Что вывело нас на нынешнюю ступень развития, так это, несомненно, генетическая наследственность человеческих особей. Наш мозг очень сильно отличается от мозга жи­вотных. Мы сейчас не будем углубляться в детали, но стоит отметить, что с момента рождения мозг человека увеличивается в пять раз. При рождении он весит около 350 граммов, примерно столько же, сколько ве­сит мозг шимпанзе или гориллы. Но к концу жизни мозг обезьяны весит всего 450 грам­мов, а мозг взрослого человека с немысли­мой скоростью вырастает с 350 граммов до 1500.

Мы рождаемся с очень небольшим набо­ром рефлексов и инстинктов. Люди практи­чески лишены инстинктов. Ни один человек не может, взяв в рот травинку, определить по вкусу, ядовита она или нет. Мы не знаем, смертельна ли для нас вода, мы можем ды­шать воздухом, не чувствуя, что он нас уби­вает. А что же может определять человек так же хорошо, как животные, которые чувству-ют, какую травку им нужно съесть от запо­ра? Какие инстинкты есть у человека? Люди могут рожать и ненавидеть своих детей. Многие учатся любить своих детей. Это про­сто невероятно! Если посмотреть на все на­ши инстинкты, то окажется, что они очень слабы и незначительны. Но все же у челове­ка есть нечто, что он постигает иным путем. Животные знают, что им нужно делать и как они будут жить дальше. Бобер знает, как по­строить себе жилище, не учась этому. Впро­чем, это не совсем так. Животным тоже при­ходится учиться, однако очень и очень мало по сравнению с людьми. Все матери обучают свое потомство: утки учат утят плавать, куры учат цыплят собирать зернышки и клевать червячков. Такое обучение необходимо. Од­нако человеку для своего развития нужно выйти на куда более высокий уровень по­знания. По сравнению с животными у нас совершенно отсутствуют инстинкты — есть лишь способность учиться.

Взгляните на любого из присутствую­щих: что делает нас коммуникабельными, способными общаться? Когда мы друг друга любим, ненавидим, ссоримся или мирно со­существуем, мы делаем то, чему научились. Нет ничего более важного, чем те знания, которые приобрел человек и которые отли­чают нас друг от друга. Например, мы же не будем считать одного человека важнее другого лишь за то, что он на пять дюймов выше, или потому, что он блондин или брю­нет. От остальных его отличают его знания, его манера говорить. Речь человека и лай со­баки — разные вещи. Собачка из Сан-Фран­циско и собачка из Китая легко поймут друг друга, одинаково пописав на один и тот же телеграфный столб и получив одну и ту же информацию. Но если на столб пописаю я, а какой-нибудь китаец, проходя мимо, унюха­ет это, то ровным счетом ничего не почувст­вует, кроме неприятного запаха. (Смех.) Мы можем болтать друг с другом, но не с китай­цем. Почему? Потому что китаец учился чему-то другому. Поскольку наша общест­венная жизнь никогда не стоит на месте, то обучение становится одной из наиболее важных вещей. Вы учитесь писать, и ни одно животное не умеет этого делать. Однако ни­кто не появляется на свет, уже умея писать. В мире существует около трех тысяч языков, которые складываются из разных букв и по-разному пишутся. И каждая группа учит оп­ределенный, присущий только ей язык. Но ни с муравьями, ни с птицами, ни с рыбами, ни с утками, ни с комарами, ни с вирусами, ни с бактериями — ни с одним животным в мире подобного произойти не может.

То же самое относится и к ходьбе. Мы, люди, ходим похоже друг на друга, но все же неодинаково, потому что каждый из нас этому учится. У животных походка инстинк­тивна. Десять черных кошек шагают на­столько однообразно, что вы ни за что не найдете среди них ту, которую знаете. Одна­ко если взять десять разных людей, в их чис­ле вашего отца и брата, и не обращать вни­мания на то, во что они одеты, то, увидев их на улице, идущих в ста ярдах от вас, вы их узнаете, даже если они одеты в точности, как кто-нибудь другой. Почему так происхо­дит? Да потому, что походка неповторима. По ней вы так же точно, как и по отпечаткам пальцев, можете опознать человека. И на свете нет двух людей с одинаковыми поход­ками. Но все львы ходят одинаково, и все кобры ползают как одна. Их движения на­столько идентичны, что вы не найдете в них разницы, если только не будете очень хоро­шо знать этих животных, изучать их и на­блюдать за ними. Однако в жизни человека различия имеют огромное значение. Почему же их так много? Как такое может быть, что из трех миллиардов человек вы по походке узнаете того, кого уже однажды видели?

Итак, у каждого человека своя неповто­римая манера ходить, писать, говорить. Ес­ли вы возьмете десять незнакомых вам собак и попытаетесь найти особенности в лае каж­дой, то обнаружите, что чрезвычайно трудно определить, какая из собак лаяла, поскольку лай — это инстинкт и рефлекс. Следовательно, все собаки лают одинаково, а мы — каж­дый по-своему. Пение и мышление также индивидуальны. На свете нет двух одинако­во мыслящих людей, поскольку мышление формируется посредством речи. И очень не­многие мыслят самостоятельно. Это еще одна вещь, которую нужно понять. Многие люди изучают математику, но, чтобы стать математиком, необходимо самому уметь ма­тематически мыслить. В этом смысле насто­ящим математиком не является ни один из тысячи тех, кто занимается этой наукой. Таким образом, вы видите, что большинство основных особенностей человека им приоб­ретаются.

Теперь необходимо определить, что же такое обучение. Большинство людей полу­чают лишь школьное, академическое обра­зование — то, которое относительно несу­щественно. Школьное образование — это дело выбора, который вы можете либо сде­лать, либо нет. Например, вы можете изучать химию, но, разумеется, можете выбрать и что-то другое. Для человечества в целом это не имеет большого значения. То, что для каж­дого из нас действительно важно, безуслов­но, не имеет отношения к школе. Многие из присутствующих никогда не учились в уни­верситетах, многие учились, но они ничем не лучше первых. Порой даже хуже. Так что

же такое научение? Чему нам так важно на­учиться?

Мы все прекрасно понимаем, что это за знания, которые нам так необходимы. То, что до двух лет успевают постичь малыши, остается для них важным в течение всей жизни. Конечно, такое научение зависит не только от ребенка и его наследственности, т. е. того, какой вид имеют унаследованные им двойные спирали ДНК, а, главным образом, от жизни человеческого существа в общест­ве людей. То, что передается нам по наслед­ству и приравнивает человека к животному, в процессе обучения должно быть культиви­ровано и видоизменено, чтобы мы стали людьми. И этот процесс заключает в себе наше индивидуальное знание, полученное от всех предыдущих поколений. То, чему вы всю жизнь можете обучать умную гориллу, умственно отсталый ребенок освоит за пер­вые три недели жизни. Итак, вы видите, что обучение имеет для нас первостепенное зна­чение, поскольку всему, что нам, как людям, живущим в человеческом обществе, необхо­димо, мы учимся. Никто не может испол­нить Шуберта или любое другое произведе­ние без длительной практики. Но ни одной певчей птичке не нужно учиться петь. Но и невозможно научить ее петь по-другому.

Так что же это за знания, которые для нас так важны? За годы я собрал около сорока различных определений, и каждое из них рассматривает только тот тип знаний, кото­рые можно обнаружить у взрослых людей, — те, что я назвал школьными. Конечно, мож­но наизусть выучить телефонный справочник, решать кроссворды или играть в шахматы. Можно выучиться на доктора, политика, эко­номиста, финансового магната. Можно на­учиться бухгалтерскому делу. Выучить можно очень многое, но ни одно из этих знаний не будет для нас универсальным. Косвенно, ко­нечно, будет, поскольку общество не стоит на месте. Однако на личностном уровне они не столь важны. Так какое же знание дейст­вительно важно? Вы обнаружите невероят­ный факт. Однажды, приглядевшись, вы убедитесь в том, что если есть знание, с по­мощью которого вы можете делать что-то, вам уже знакомое, но другим способом, по­том еще одним и вдобавок еще тремя други­ми способами, — то это как раз то самое знание, которое так важно. И когда оно пред­станет перед вами в этом свете, вы поймете, что нам открыт целый мир важнейших ве­щей.

Теперь о том, что я подразумеваю под на­учением делать что-то двумя способами. Ес­ли вы учитесь говорить, то делаете это одним, единственно правильным способом. Пра­вильно говорить: «Я тебя люблю». Но вы мо­жете сказать: «Я тебя люблю» (очень нежно),

«Я тебя люблю» (решительно), «Я тебя люб­лю» (резко). Вы обнаружите, что существует множество способов сказать «Я тебя люб­лю», и все они разные. Каждый из них влия­ет на человека, к которому вы обращаетесь. И так со всем, что вы делаете: говорите, пи­шете, поете. Если же вы не можете делать это двумя разными способами, значит, у вас нет свободы выбора. И, стало быть, по-на­стоящему важное знание — это умение по-другому сделать нечто уже известное вам. Чем больше вы знаете способов этого, тем свободнее ваш выбор. А чем свободнее ваш выбор, тем в большей степени вы являетесь человеком. В противном случае вы уподоб­ляетесь включенному компьютеру, который может выполнять умные задания, но лишь одним способом. И точно так же со всеми низшими животными, бактериями, вируса­ми и т. п. Они действуют по унаследованно­му ими принципу, и ничего с этим не поде­лаешь, это — финиш.

Что мы имеем в виду, говоря о свобод­ном выборе? Давайте вернемся к вопросу о том, кто лучший — Ойстрах, Менухин или Хейфец? Для большинства людей это труд­ный выбор, потому что они не способны раз­личать мелкие детали. Если мы с Ойстрахом каждый сыграем на скрипке, то кто-то, возможно, скажет. «Да, он играет лучше, посколь­ку ты играть совершенно не умеешь, ты —

абсолютно никудышный скрипач». Когда разница колоссальна, выбирать легко. Но если вы хотите, чтобы ваш выбор был выбо­ром человека, вы должны быть более чувст­вительны и уметь улавливать мелкие различия. Для этого вы должны улучшать и повышать свою сензитивность. Итак, каким образом мы можем повысить сензитивность?

Вот в чем секрет. Вы не можете повысить свою сензитивность до тех пор, пока не ос­лабите усилие. Для начала несколько дурац­ких примеров: если вы смотрите на солнце, то определить, горит где-нибудь поблизости лампочка или нет, вы не сможете. Или удаст­ся ли вам, глядя на солнце, сказать, свечу ли я позади вас фонариком? Сензитивность становится очень низкой, когда есть мощный раздражитель. Если раздражитель очень си­лен, например, вы хотите рассмотреть взрыв на Солнце, то вы увидите лишь вспышку света. Или если вы днем пройдетесь по ули­це, на которой горят несколько фонарей, то вы не заметите, что они зажжены. Итак, ес­ли раздражитель очень велик, ничего не по­делаешь — вы сможете заметить только большие различия. А значит, ваш выбор не будет свободным и не будет выбором чело-

. века.

Возьмем другие примеры. Встаньте возле самолета с работающими двигателями. Если кто-то ударит в гонг, то вы, если, конечно,не находитесь совсем близко, этого не услы­шите. Для того чтобы поговорить с кем-ни­будь, вам придется подойти к нему вплот­ную и прокричать в ухо. Если я на своей спине буду тащить пианино, а птички нака­пают на него, то я ни о чем не узнаю — не почувствую разницы. И если кто-нибудь убе­рет этот помет с пианино, я также этой раз­ницы не почувствую. Поскольку по сравне­нию с моими усилиями увеличение веса не­значительно. Что может упасть такое, чтобы я почувствовал разницу? Возможно, слон. (Смех.)

Теперь я хотел бы рассказать вам одну за­бавную историю. Она не о том, как падают слоны, хотя, знаете, Фриц Перлз делал чет­кое разделение между куриным пометом, бычьим навозом и слоновьим: видите, раз­ница настолько велика, что выбором челове­ка это быть не может. (Смех.) Сначала, после того как я написал книгу « Тело и зрелое пове­дение», один человек в Лондоне решил, что я должен был знать Генриха Якоби, поскольку кое-что из того, что было в моей книге, он узнал именно от него. Тогда я еще не знал никакого Якоби, а тот человек сказал: «Это­го не может быть. Вам нужно познакомить­ся». Он написал Якоби и отослал ему мою книгу. Полтора года спустя я взял отпуск и поехал повидать этого Якоби. Я подумал, что нам было бы интересно познакомиться друг с другом. Кто-нибудь из присутствую­щих знает, кто такой Генрих Якоби? Это очень большой учитель. Сейчас его уже нет. После той встречи мы стали большими дру­зьями и виделись с ним еще несколько раз. Но рассказать я вам хочу о том, как он меня научил тому, чему учил его я, — забавно, не правда ли? Это имеет отношение к сензитивности и всему, чем мы сейчас занима­емся.

Всю свою жизнь я был напрочь лишен слуха. Я ничего не мог спеть. Даже нацио­нальный гимн я исполнял лишь в том слу­чае, если рядом была большая толпа горла­нящих изо всех сил людей. Тогда я кричал вполголоса и кое-как справлялся с нацио­нальным гимном. Там, в России, в месте, где я рос, в моем доме музыки не было. Сами русские музыкальны и учатся музыке, но вот еврейская семья... впрочем, это длинная ис­тория. (Смех.) Когда я в первый раз насвис­тел мелодию, то получил нагоняй за то, что вел себя, как гой1. (Смех.) Еврей должен де­лать что-то, что повысит его уровень зна­ний, его интеллект, но только не свистеть, подобно гою. Конечно, когда четырех-, пя­тилетний мальчишка напевает знакомую ме­лодию и один-два раза получает за это выго­вор от своего отца, то на всю оставшуюся

Г ой — то есть нееврей, инородец. — Прим. ред

жизнь он лишается слуха. В то время я хотел вернуть свой музыкальный слух, и один лишь Якоби смог мне в этом помочь. У него был забавный метод. Вначале он сказал: «Видишь, это рояль Бехштейна. Не мог бы ты сыграть что-нибудь, пожалуйста?» Я от­ветил, что не умею играть на рояле, на что он возразил: «Поэтому-то я и попросил тебя сыграть». Мне показалось это забавным, и я его спросил: «Если я не умею играть на роя­ле, то как я могу на нем играть?» — «Ну, играй же! Ты знаешь какую-нибудь мело­дию? Любую». Как человек, который не сме­ет даже исполнить гимн, может сыграть ме­лодию? Якоби все просил: «Вспомни что угодно — ты хоть что-нибудь помнишь?» Тогда мне внезапно на ум пришла одна за­бавная мелодия (напевает несколько так­тов), которую пела Ровина в «Песни Песней»: «Ты прекрасна, моя возлюбленная жена» — что-то вроде этого. У меня получилось вос­произвести ее не фальшивя и гораздо лучше, чем я это сделал сейчас.

Как бы то ни было, он сказал: «Сыграй. Это красивая мелодия». Я ответил: «Как я могу ее сыграть?» И вновь услышал: «По­пробуй». Итак, я сел за рояль и начал бить по клавишам. До чего бы я ни дотрагивал­ся — до, ре, ми, фа, соль, ля, си, — ничего не мог подобрать, ничего не получалось! (Смех.) Бац, бац здесь, бац там! Якоби терпеливо

слушал. Кстати, должен вам сказать, что сам он был первым музыкантом, работавшим с Делькроссе, человеком, создавшим «Юрит-микс». Кто-нибудь был на концерте «Юрит-микс»? Затем он был руководителем оперы в Страсбурге. Он все слушал и слушал и после нескольких минут моей игры понял, что ни­чего из этого не выйдет, и я чувствовал себя полным идиотом.

Он сказал: «Это же Бехштейн. Хороший рояль. Что он тебе сделал? Зачем ты его ло­маешь? За что так лупишь?» Я почувствовал себя немного пристыженным и признал, что я на самом деле стучал и бил по клавишам, производя ужасный шум.

Затем Якоби сказал: «Ты в своей книге «Тело и зрелое поведение» написал, что со­гласно закону Вебера — Фехнера, стимулы и ответные реакции на стимулы соответствуют закону логарифма. Следовательно, чтобы найти отличия в очень громких шумах, тебе нужно создать очень большую разницу». А я почему-то этого уразуметь не смог. Я сам лично писал, что если вы хотите обрести сензитивность, вам нужно ослабить усилие и исходный стимул, иначе вы не сможете видеть различия. Если стимул очень силен, то между одним и другим должна быть ог­ромная разница, чтобы ее заметить. Тогда я обычно заставлял людей лежать на полу, ни­чего не делая, не напрягая мышцы, таким образом, чтобы они смогли обнаружить не­значительные отличия. В подобной ситуа­ции можно прийти к выводу, что то, что ты делал раньше, может быть сделано лучше.

Оказалось, что когда я начал прикасаться к клавишам, производя тишайший, который я сам мог едва услышать звук, и петь про себя (поет), то у меня ушло всего около трех минут на то, чтобы подобрать и сыграть ме­лодию. Притом я никогда раньше не играл и не имел ни малейшего представления о том, с чего начинать. Был и еще один сюрприз. Есть учителя, которых стоит оценивать в ка­ратах. Им известно обо всем, и ты не знаешь откуда. Пока я подбирал и исполнял мело­дию, Якоби записал мою игру на магнито­фон: мои первые удары и затем постепенное уменьшение звука, поиск и нахождение нужной музыки. У меня хорошая зрительная память, и, однажды подобрав мелодию, я мог играть ее легко и быстро. Короче говоря, запись была сделана. Так я вновь узнал кое-что, о чем помню и по сей день, спустя трид­цать пять лет. Якоби заставил меня прослу­шать запись на пленке. Сначала я слышал одно сплошное битье по клавишам, и ничего больше, а затем постепенно кое-что стало выходить, и я был просто потрясен. Пока я отыскивал нужную мелодию, я играл на удивление хорошую музыку. Затем он заме­тил мне, что раз я выучил мелодию, то могу играть ее быстрее. Прослушав запись, я, ко­му на ухо медведь наступил, обнаружил, что играл так, что ни одному профессионально­му музыканту не было бы ст

ыдно за такое исполнение.

Якоби сказал: «Это — настоящая музыка. Ни один музыкант не сыграет лучше. Теперь и я не смогу исполнить ее лучше тебя, т. к. это было твоим личным открытием, и музы­ка была бесподобна. Вот послушай, что у тебя в результате получилось, — обрати вни­мание на концовку в ее повторном исполне­нии».

Итак, в научении важно не то, что вы де­лаете, а то, как вы это делаете. Сейчас это звучит безумно. Если вы играете музыку, то не важно чью: Баха ли, Гершвина ли, Шос­таковича или Бартока; важно то, как вы ее играете. Если вы пишете роман, то не важ­но, о чем он. Он может быть о любовном треугольнике, о котором написано около де­сяти миллионов романов. Но именно то, как он написан, делает Пруста Прустом, Толсто­го Толстым и отличает дешевые рассказы, которые вы покупаете и выбрасываете прочь. То, как вы пишете, — вот что имеет значе­ние. Не важно, какую картину вы рисуете. Вы можете изобразить больничную утку или стул, как Ван Гог, или женский зад. Есть миллионы изображений попок, нарисован­ных таким образом. (Смех.) Но очень немногие можно сравнить с тициановскими. Есть тысячи изображений женской груди, но лишь некоторые из них незабываемы для всего мира. Это зависит от того, как, а не что вы рисуете. Вы можете, подобно Дюреру, изобразить белку. Чего там рисовать-то? Те­перь взгляните на ту белку: это самая бели­чья белка из всех, что вы знаете. (Смех.)

А сейчас давайте немного вернемся на­зад. Поскольку вы ничего не записывали из того, что я говорил, можете ли вы мне ска­зать, о чем шла речь? Вспомните на минутку то, чем мы занимались. Что такое познание? Что вам нужно, чтобы иметь свободу выбо­ра? Можете вспомнить или нет? Подумайте об этом минутку. И знаете, это не экзамен. Я повторю то, что говорил. Если я буду тре­бовать ответа, то в голове у вас ничего не по­явится. Так делается в школе, где один дурак говорит: «Я знаю», а другие молчат, по­скольку их вынуждают что-то ответить. Но как развиваетесь вы, как у вас хватает сил, уверенности и способности думать? Попы­тайтесь сейчас вспомнить, о чем мы говори­ли. Но не нужно себя этим особенно мучить, а только определите, можете ли вы воскре­сить в памяти что-нибудь из того, что вас ошеломило и не понравилось. Можете? Ес­ли нет, это не страшно. Долго не размыш­ляйте. А теперь подумайте о том, что вам по­нравилось. Можете вспомнить какую-нибудь историю из тех, что я вам рассказал? Если не можете, то я повторю все с самого начала. (Смех.) Я заново вам расскажу все так, чтобы вы это поняли.

Вы обнаружите, что даже то, что вы за­конспектировали, — бесполезно, т. к. пока вы писали, вы все пропустили мимо ушей и теперь ничего не поймете, не прочитав свои записи заново. А прочитав их, вы увидите, что слова эти имеют смысл, лишь когда я их произношу. И через какое-то время вы вовсе не сможете разобраться в том, что написали. Позже вы поймете, что научиться — значит иметь в своем распоряжении по крайней мере еще один способ выполнения того же самого действия. Думаю, вы не осмыслите, что я сказал, пока не испытаете это на собст­венном опыте. То есть пока не попробуете сделать что-нибудь из того, что вы знаете, и не научитесь выполнять это иным способом. Мы будем заниматься такими вещами на этом семинаре, и вы будете настолько по­трясены, что просто лишитесь дара речи. Вы будете шокированы, потому что это будет настоящим открытием, таким же, каким для меня было исполнение мелодии, хотя ни­когда в жизни я не играл на рояле и не имел представления о том, как это делается. Что­бы обрести свободу выбора, мы будем учить­ся делать знакомые вам вещи различными

способами. Без этой свободы мы лишены человеческого достоинства.

У людей, которые не обладают свободой выбора, отсутствует самоуважение, они счи­тают себя ниже других и даже ниже самих себя! Итак, чтобы иметь свободный выбор, нам необходима ощутимая разница. И, что­бы ее получить, вы не можете увеличить сти­мул, однако можете повысить сензитивность. А поскольку сензитивность повышается лишь тогда, когда вы уменьшаете стимул, значит, вы ослабляете усилие. Поэтому все, что вам дается с трудом, с болью и вызывает переутомление, — бесполезно и никогда не пригодится вам в жизни. Вот почему люди ходят в школу и не запоминают ничего из того, что учили. Потому что они учили это с напряжением, по принуждению, прилагая огромные усилия, смущаясь, борясь, сорев­нуясь друг с другом и попросту заучивая ма­териал. Это не учеба. Это — упражнение. В таких условиях остается лишь повторять одно и то же столько раз, сколько нужно для того, чтобы учитель остался доволен. Вы переходите в следующий класс, давая отве­ты, которые хочет услышать учитель, в про­тивном случае вам не поставят зачет. Много­кратные повторения, монотонные упражне­ния — все это — мартышкин труд, так вы никогда ничему не научитесь. Лучшее, что вы можете сделать, — это узнать один вариант ответа. И в этом случае вы теряете спо­собность совершенствоваться.

Сегодня подобное происходит в Америке с бегом трусцой. Люди все бегают, бегают и бегают, а я готов поспорить, что за счет это­го золотых медалей в этом виде спорта у американцев не прибавится. Бегуны трени­руются, а не учатся. Они не учатся бегать. Если, постоянно тренируясь, можно было бы обрести знания, то для того, чтобы на­учиться считать, вы бы сейчас сидели и твер­дили: четырежды пять — двадцать, и так раз пятьдесят. Почему вы этого не делаете? По­чему вам не нужно упражняться таким обра­зом? Потому что вас научили тому, что число двадцать вы можете получить сотней различных способов.

Если вы внимательно присмотритесь к маленьким детям, когда они учатся, то уви­дите, что для них такие вещи имеют большое значение. Спросите мальчика, только что начавшего изучать сложение: «Сколько бу­дет четыре плюс шесть?» — и он скажет: «Девять». Тогда вы спросите: «Как это де­вять? Разве ты не знаешь, сколько будет, если к четырем прибавить шесть?» На что маль­чик ответит, что десяти быть не может, т. к. десять — это пять и пять. Мы не видим, что десятка уже занята двумя пятерками. (Смех.) Поэтому думаем, что 10 можно получить по меньшей мере миллионом разнообразных способов: прибавлением, вычитанием, деле­нием и умножением сотен цифр. И именно так мы этому научились — раз и навсегда. И вы будете помнить это до тех пор, пока не свихнетесь. Это и есть научение, а не заучи­вание, и оно не представляет собой никакой сложности. И никому ничего не нужно за­писывать ни в тетрадь, ни на пленку.

Чтобы повысить сензитивность, вы долж­ны ослабить усилие. А как это сделать? Мы привыкли ко всему прилагать большие уси­лия, потому что в борьбе за то, чтобы полу­чить признание, чтобы с нами считались, как с другими, мы должны соревноваться не только друг с другом, но и сами с собой. На занятиях в школе мы невероятно напрягаем­ся. Те, кто этого не делает, считаются совер­шенно никчемными людьми. И еще много лет спустя, даже если они умны, они кажут­ся себе бесполезными. Надеюсь, мы все на самом деле значительно умнее, чем выгля­дим. (Смех.) И это не шутка. Вот увидите, что почти все вы можете учиться гораздо бы­стрее, чем думаете. И не такие уж вы дураки, какими казались себе в школе.

Итак, как мы ослабим усилие? Делая что? Наши родители и учителя говорят: «Ты мог бы стать кем угодно, если бы только приложил усилия, захотел этого. Вот другие дети стараются: садятся и делают — и стано­вятся хорошими учениками, а ты — глупый осел. Я плачу за тебя, ращу тебя, учу — и что? Ты даже не пытаешься что-нибудь сде­лать!» Поэтому, до тех пор, пока мы не сде­лаем усилия, мы не заслуживаем того, чтобы чему-нибудь научиться или чего-нибудь до­биться. Мы привыкли напрягаться даже тогда, когда в этом нет необходимости. Мы прилагаем усилия, которые не улучшают наших знаний; они улучшают нашу способ­ность терпеть и напрасно тратить энергию. Посмотрите на все те страдания, волнения и тот вред, что нам причиняют эти тщетные усилия. Ну что нам остается делать?

Усилие. Я выражаю свои мысли неопре­деленно, но мы увидим, что ничего из того, о чем я говорю, нельзя объяснить на бумаге, даже если вы не очень понимаете, что я имею в виду. Только познав это собствен­ным телом, вы убедитесь, что для того, что­бы сделать свой выбор свободнее, вам при­дется повысить сензитивность и ослабить усилие. И вы не можете его ослабить без со­вершенствования своей организации. Теперь: что значит «совершенствовать свою органи­зацию»? Какого рода организацию?

Ну вот. Только что говорили об этом, и я тут же сделал худшее, что может сделать учи­тель. Напряг ваше внимание как раз тогда, когда один из вас зевнул. И поскольку этот человек не глупее вас или меня, я вас заве­ряю, что уже через минуту многие начнут зевать, так как вы уже порядком устали. И ес­ли я продолжу, то вы увеличите свои усилия, переутомитесь и перестанете учиться, а по­том скажете: «О, да, я не помню, о чем он говорил, но было интересно». (Смех.)

Себе же я буду интересен в том случае, если вы пойдете и скажете своему любимому или жене: «Послушай, он кое-что рассказы­вал о научении тому, что я уже знаю, но по-другому, чтобы у меня был свободный выбор. Для этого я должен научиться различению. И различия должны быть значительными. Но я смогу находить и меньшие различия, не увеличивая стимул, но ослабляя усилие. И, чтобы добиться этого, я должен совер­шенствовать свою организацию. И на этом он остановился». Вы можете повторить, что я вам рассказывал сегодня? Вы увидите, что каждый из вас может это сделать, включая тех, кто ничего не записывал и не делал за­меток. Я считаю это образцом хорошего на­учения, не хорошего обучения, а именно хо­рошего научения, поскольку имеет значение то, что вы учитесь, а не то, что я учу вас. И если учитель не в состоянии обеспечить людям научение, то, на мой взгляд, он вовсе не является учителем. Надеюсь, я — хоро­ший учитель. (Аплодисменты.) А хороший учитель должен знать, когда ему замолчать. (Смех.) Большое спасибо.

 

|