Остановка в пустыне

 

Теперь так мало греков в Ленинграде,

что мы сломали Греческую церковь,

дабы построить на свободном месте

концертный зал. В такой архитектуре

есть что-то безнадежное. А впрочем,

концертный зал на тыщу с лишним мест

не так уж безнадежен: это -- храм,

и храм искусства. Кто же виноват,

что мастерство вокальное дает

сбор больший, чем знамена веры?

(И. Бродский Остановка в пустыне)

 

Прекрасно помню, как ее ломали.

Была весна, и я как раз тогда

ходил в одно татарское семейство,

неподалеку жившее. Смотрел

в окно и видел Греческую церковь.

Все началось с татарских разговоров;

а после в разговор вмешались звуки,

сливавшиеся с речью поначалу,

но вскоре -- заглушившие ее.

В церковный садик въехал экскаватор

с подвешенной к стреле чугунной гирей.

И стены стали тихо поддаваться.

Смешно не поддаваться, если ты

стена, а пред тобою -- разрушитель.

 

К тому же экскаватор мог считать

ее предметом неодушевленным

и, до известной степени, подобным

себе. А в неодушевленном мире

не принято давать друг другу сдачи.

Потом -- туда согнали самосвалы,

бульдозеры... И как-то в поздний час

сидел я на развалинах абсиды.

В провалах алтаря зияла ночь.

И я -- сквозь эти дыры в алтаре --

смотрел на убегавшие трамваи,

на вереницу тусклых фонарей.

И то, чего вообще не встретишь в церкви,

теперь я видел через призму церкви.

 

Когда-нибудь, когда не станет нас,

точнее -- после нас, на нашем месте

возникнет тоже что-нибудь такое,

чему любой, кто знал нас, ужаснется.

Но знавших нас не будет слишком много.

Вот так, по старой памяти, собаки

на прежнем месте задирают лапу.

Ограда снесена давным-давно,

но им, должно быть, грезится ограда.

Их грезы перечеркивают явь.

А может быть, земля хранит тот запах:

асфальту не осилить запах псины.

И что им этот безобразный дом!

Для них тут садик, говорят вам -- садик.

А то, что очевидно для людей,

собакам совершенно безразлично.

Вот это и зовут: "собачья верность".

И если довелось мне говорить

всерьез об эстафете поколений,

то верю только в эту эстафету.

Вернее, в тех, кто ощущает запах.

 

Так мало нынче в Ленинграде греков,

да и вообще -- вне Греции -- их мало.

По крайней мере, мало для того,

чтоб сохранить сооруженья веры.

А верить в то, что мы сооружаем,

от них никто не требует. Одно,

должно быть, дело нацию крестить,

а крест нести -- уже совсем другое.

У них одна обязанность была.

Они ее исполнить не сумели.

Непаханое поле заросло.

"Ты, сеятель, храни свою соху,

а мы решим, когда нам колоситься".

Они свою соху не сохранили.

 

Сегодня ночью я смотрю в окно

и думаю о том, куда зашли мы?

И от чего мы больше далеки:

от православья или эллинизма?

К чему близки мы? Что там, впереди?

Не ждет ли нас теперь другая эра?

И если так, то в чем наш общий долг?

И что должны мы принести ей в жертву?

 

 

первая половина 1966

(И. Бродский Остановка в пустыне)

 

Того гляди, что из озерных дыр

да и вообще -- через любую лужу

сюда полезет посторонний мир.

Иль этот уползет наружу.

(И. Бродский)

 

 

Сумерки. Снег. Тишина. Весьма

тихо. Аполлон вернулся на Демос.

(И. Бродский)

 

 

Cначала в бездну свалился стул,

потом -- упала кровать,

потом -- мой стол. Я его столкнул

сам. Не хочу скрывать.

Потом -- учебник "Родная речь",

фото, где вся семья.

Потом четыре стены и печь.

Остались пальто и я.

Прощай, дорогая. Сними кольцо,

выпиши вестник мод.

И можешь плюнуть тому в лицо,

кто место мое займет.

 

1966(?)

(И. Бродский)

 

 

Она так долго прожила, что дни

теперь при всем своем разнообразье

способны, вероятно, только разве

то повторять, что делали они

при ней.

(И. Бродский)

 

 

Отрывок

 

 

М. Б.

 

Ноябрьским днем, когда защищены

от ветра только голые деревья,

а все необнаженное дрожит,

я медленно бреду вдоль колоннады

дворца, чьи стекла чествуют закат

и голубей, слетевшихся гурьбою

к заполненным окурками весам

слепой богини.

Старые часы

показывают правильное время.

Вода бурлит, и облака над парком

не знают толком что им предпринять,

и пропускают по ошибке солнце.

 

 

Молчание-это будущее слов,

уже пожравших гласными всю вещность

страшащуюся собственных углов

волна,перекрывающая вечность

(И Бродский «Горбунов и Гончаров»)

 

Отныне,как обычно после жизни,

начнётся вечность. Просто тишина.

(И Бродский «Горбунов и Гончаров»)

 

Как быстро расбухает голова

Словами,пожирающими вещи

(И Бродский «Горбунов и Гончаров»)

 

«А сны твои –они бывают вещи?

Иль попросту всё мчится колесом?»

«Да как сказать; те- вещи,те-зловещи»

«Фрейд говорит,что каждый-раб привычки.

Ты ничего не не спутал,Горбунов?»

(И Бродский «Горбунов и Гончаров»)

 

На что же нам фантазия дана?

И вот я воображеньем как насосом,

я втягиваю старость в царство сна.

(И Бродский «Горбунов и Гончаров»)

 

И делится мой разум,как микроб

В молчаньи безгранично размножаясь.

(И Бродский «Горбунов и Гончаров»)

 

…К тому же

и приговоры Страшного Суда

тем легче для души моей,чем хуже

ей было во плоти моей.

(И Бродский «Горбунов и Гончаров»)

 

Кому принадлежит он? Не жене.

Не ангелам. Поскольку царство духа

безмолвствует с женою наравне.

(И Бродский «Горбунов и Гончаров»)

 

 

…покуда сшито снегом,сшито сном

пространство меж душой и спящим телом.

Уснуло всё. (И Бродский «Большая элегия Джону Дону»)

 

В проулке тихо, как в пустом пенале.

Остатки льда, плывущие в канале,

для мелкой рыбы -- те же облака,

но как бы опрокинутые навзничь.

 

 

Вопросы,устремлённые как лес,

в прекрасное молчание небес…

(И Бродский «Зофья»)

 

 

Снег лежит на вершинах; небесная кладовая

отпускает им в полдень сухой избыток.

Горы не двигаются,передавая

свою неподвижность телам убитых.

(И Бродский «Стихи о зимней кампании 1980 года»)

 

Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.

Ввезённая,сваленная как попало

тишина.Растущая как опара,

Существуй на звёздах

жизнь, раздались бы аплодисменты.

(И Бродский «Стихи о зимней кампании 1980 года»)

 

Всё неустойчиво (раз-и сдуло):

семьи,частные мысли,сакли.

Над развалинами аула

ночь. Ходя под себя мазутом,

стынет железо. Луна от страха

потонуть в сапоге разутом

прячется в тучи,точно в чалну Аллаха.

(И Бродский «Стихи о зимней кампании 1980 года»)

 

Есть истинно духовные задачи.

А мистика есть признак неудачи

В попытке с ними справится.

(И Бродский «Два часа в резервуаре»)

 

Стынет кофе.Плещет лагуна,сотней

мелких бликов тусклый зрачок казня

за стремленье запомнить пейзаж,способный

обойтись без меня.

(И Бродский )

 

Навсегда расстаёмся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри на него,и потом сотри.

(И Бродский )

 

Воздух,бесцветный вдали,в пейзаже

выглядит синим. Порою даже

тёмно-синим. Возможно, та же

вещь случается с зеленью: удалённость

взора от злака и есть зелёность

оного злака.

(И Бродский”Эклога 5-я Летняя”)

 

Жизнь моя затянулась.Холод похож на холод;

время- на время.Единственная преграда-

тёплое тело.Упрямое как ослица,

стоит оно между ними,поднявши ворот,

как пограничник держась приклада,

грядущему не позволяя слиться

с прошлым.

(И Бродский”Эклога 4-я Зимняя”)

 

Голубой саксонский лес.

Мир,следящий зорче птиц

-Гулливер и Геркулес-

за ужимками частиц

(И Бродский «В горах» )

 

 

Но в том и состоит искусство

любви,вернее,жизни-в том,

чтобы видеть,чего нет в природе,

и в месте прозревать пустом

сокровища,чудовищ-вроде

крылатых женогрудых львов,

божков невероятной мощи,

вещающих судьбу орлов.

(И Бродский «Пенье без музыки» )

 

 

Бродский: В то время как тюрьма – ну что это такое, в конце концов? Недостаток пространства, возмещенный избытком времени. Всего лишь.

 

 

Как жаль,что нету в христианстве бога-

пускай божка-

воспоминаний,с пригоршней ключей

от старых комнат –идолища с ликом

старьёвщика-для коротанья слишком

глухих ночей.

(И Бродский «Разговор с небожителем» )

 

…разбей чертёж

на градусы и в сетку втисни

длину её-и ты найдёшь

зависимость любви от жизни.

(И Бродский «Пенье без музыки» )

 

Время есть мясо немой Вселенной

(И Бродский”Эклога 4-я Зимняя”)

 

В одушевлённом теле

свет узнает о своём пределе.

(И Бродский”Эклога 5-я Летняя”)

 

Ничего.Негашеная известь зимних пространств,

свой корм подбирая с пустых пригородных платформ,

оставляя на них под тяжестью хвойных лап

настоящее в чёрном пальто чей драп,

более прочный,нежели шевиот,

предохранял там от будущего и от

прошлого лучше,чем дымным стеклом-буфет.

Нет ничего постояней,чем чёрный цвет.

(И Бродский”Келомяки”)

 

 

Чем питается призрак? Отбросами сна,

отрубями границ,шелухою цифири.

(И Бродский”Литовский ноктюрн Томасу Венцлова”)

 

 

Душа твоя вослед тебе ,как тень

по комнате витает,если спишь.

(И Бродский”Зофья”)

 

Вот конец перспективы

нашей.Жаль не длинней.

Дальше-дивные дива

времени, лишних дней,

скачек к финишу в шорах

городов и т.п.;

лишних слов,из которых

ни одно о тебе.

(И Бродский”Строфы”)

 

Говоря «бесконечность»,в виду всегда

я имел искусство деленья литра

без остатка на три при свете звёзд,

а не избыток вёрст.

(И Бродский «Колыбельная трескового мыса»)

 

Спи же.Ты лучше была,а это…

…Впрочем, долой ходули-

до несвиданья в Раю, в Аду ли

(И Бродский”Память”)

 

Смерть-это зеркало,что не лжёт.

Когда я умру,а сказать точнее,

когда я проснусь, и когда скучней

на первых порах мне покажется там,

должно быть,виденья,я вам воздам.

(И Бродский”Письмо в бутылке”)

 

…Ибо незримость

входит в моду с годами-как тела уступка душе,

как намёк на грядущее,как маскхалат

Рая,как затянувшийся минус.

(И Бродский”Литовский ноктюрн Томасу Венцлова”)

 

Окраска вещи на самом деле маска

бесконечности,жадной к деталям. Масса,

увы, не кратное от деленья

энергии на скорость зрения

в квадрате,на ощущенье тренья

о себе подобных. Вглянись в пространство!

в его одинаковое убранство

поблизости и вдалеке! в упрямство,

с каким, независимо от размера,

зелень и голубая сфера

сохраняют колер. Это-почти что вера,

род фанатизма!

(И Бродский”Эклога 5-я Летняя”)

 

…твоя

душа будет ранена. Рана сия

даст видеть тебе,что сокрыто глубоко

в сердцах человеков,как некое око.

(И Бродский”Сретенье”)

 

 

Post aetatem nostram

(Полный текст)

 

А. Я. Сергееву

 

 

I

 

"Империя -- страна для дураков".

Движенье перекрыто по причине

приезда Императора. Толпа

теснит легионеров, песни, крики;

но паланкин закрыт. Объект любви

не хочет быть объектом любопытства.

 

В пустой кофейне позади дворца

бродяга-грек с небритым инвалидом

играют в домино. На скатертях

лежат отбросы уличного света,

и отголоски ликованья мирно

шевелят шторы. Проигравший грек

считает драхмы; победитель просит

яйцо вкрутую и щепотку соли.

 

В просторной спальне старый откупщик

рассказывает молодой гетере,

что видел Императора. Гетера

не верит и хохочет. Таковы

прелюдии у них к любовным играм.

II

 

Дворец

 

Изваянные в мраморе сатир

и нимфа смотрят в глубину бассейна,

чья гладь покрыта лепестками роз.

Наместник, босиком, собственноручно

кровавит морду местному царю

за трех голубок, угоревших в тесте

(в момент разделки пирога взлетевших,

но тотчас же попадавших на стол).

Испорчен праздник, если не карьера.

Царь молча извивается на мокром

полу под мощным, жилистым коленом

Наместника. Благоуханье роз

туманит стены. Слуги безучастно

глядят перед собой, как изваянья.

Но в гладком камне отраженья нет.

 

В неверном свете северной луны,

свернувшись у трубы дворцовой кухни,

бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят,

как два раба выносят из дверей

труп повара, завернутый в рогожу,

и медленно спускаются к реке.

Шуршит щебенка.

Человек на крыше

старается зажать кошачью пасть.

 

III

 

Покинутый мальчишкой брадобрей

глядится молча в зеркало -- должно быть,

грустя о нем и начисто забыв

намыленную голову клиента.

"Наверно, мальчик больше не вернется".

Тем временем клиент спокойно дремлет

и видит чисто греческие сны:

с богами, с кифаредами, с борьбой

в гимнасиях, где острый запах пота

щекочет ноздри.

Снявшись с потолка,

большая муха, сделав круг, садится

на белую намыленную щеку

заснувшего и, утопая в пене,

как бедные пельтасты Ксенофонта

в снегах армянских, медленно ползет

через провалы, выступы, ущелья

к вершине и, минуя жерло рта,

взобраться норовит на кончик носа.

 

Грек открывает страшный черный глаз,

и муха, взвыв от ужаса, взлетает.

 

IV

 

Сухая послепраздничная ночь.

Флаг в подворотне, схожий с конской мордой,

жует губами воздух. Лабиринт

пустынных улиц залит лунным светом:

чудовище, должно быть, крепко спит.

 

Чем дальше от дворца, тем меньше статуй

и луж. С фасадов исчезает лепка.

И если дверь выходит на балкон,

она закрыта. Видимо, и здесь

ночной покой спасают только стены.

Звук собственных шагов вполне зловещ

и в то же время беззащитен; воздух

уже пронизан рыбою: дома

кончаются.

Но лунная дорога

струится дальше. Черная фелукка

ее пересекает, словно кошка,

и растворяется во тьме, дав знак,

что дальше, собственно, идти не стоит.

 

V

 

В расклеенном на уличных щитах

"Послании к властителям" известный,

известный местный кифаред, кипя

негодованьем, смело выступает

с призывом Императора убрать

(на следующей строчке) с медных денег.

 

Толпа жестикулирует. Юнцы,

седые старцы, зрелые мужчины

и знающие грамоте гетеры

единогласно утверждают, что

"такого прежде не было" -- при этом

не уточняя, именно чего

"такого":

мужества или холуйства.

 

Поэзия, должно быть, состоит

в отсутствии отчетливой границы.

 

Невероятно синий горизонт.

Шуршание прибоя. Растянувшись,

как ящерица в марте, на сухом

горячем камне, голый человек

лущит ворованный миндаль. Поодаль

два скованных между собой раба,

собравшиеся, видно, искупаться,

смеясь, друг другу помогают снять

свое тряпье.

Невероятно жарко;

и грек сползает с камня, закатив

глаза, как две серебряные драхмы

с изображеньем новых Диоскуров.

 

VI

 

Прекрасная акустика! Строитель

недаром вшей кормил семнадцать лет

на Лемносе. Акустика прекрасна.

 

День тоже восхитителен. Толпа,

отлившаяся в форму стадиона,

застыв и затаив дыханье, внемлет

 

той ругани, которой два бойца

друг друга осыпают на арене,

чтоб, распалясь, схватиться за мечи.

 

Цель состязанья вовсе не в убийстве,

но в справедливой и логичной смерти.

Законы драмы переходят в спорт.

 

Акустика прекрасна. На трибунах

одни мужчины. Солнце золотит

кудлатых львов правительственной ложи.

Весь стадион -- одно большое ухо.

 

"Ты падаль!" -- "Сам ты падаль". -- "Мразь и падаль!"

И тут Наместник, чье лицо подобно

гноящемуся вымени, смеется.

 

VII

 

Башня

 

Прохладный полдень.

Теряющийся где-то в облаках

железный шпиль муниципальной башни

является в одно и то же время

громоотводом, маяком и местом

подъема государственного флага.

Внутри же -- размещается тюрьма.

 

Подсчитано когда-то, что обычно --

в сатрапиях, во время фараонов,

у мусульман, в эпоху христианства --

сидело иль бывало казнено

примерно шесть процентов населенья.

Поэтому еще сто лет назад

дед нынешнего цезаря задумал

реформу правосудья. Отменив

безнравственный обычай смертной казни,

он с помощью особого закона

те шесть процентов сократил до двух,

обязанных сидеть в тюрьме, конечно,

пожизненно. Не важно, совершил ли

ты преступленье или невиновен;

закон, по сути дела, как налог.

Тогда-то и воздвигли эту Башню.

 

Слепящий блеск хромированной стали.

На сорок третьем этаже пастух,

лицо просунув сквозь иллюминатор,

свою улыбку посылает вниз

пришедшей навестить его собаке.

 

VIII

 

Фонтан, изображающий дельфина

в открытом море, совершенно сух.

Вполне понятно: каменная рыба

способна обойтись и без воды,

как та -- без рыбы, сделанной из камня.

Таков вердикт третейского суда.

Чьи приговоры отличает сухость.

 

Под белой колоннадою дворца

на мраморных ступеньках кучка смуглых

вождей в измятых пестрых балахонах

ждет появленья своего царя,

как брошенный на скатерти букет --

заполненной водой стеклянной вазы.

 

Царь появляется. Вожди встают

и потрясают копьями. Улыбки,

объятья, поцелуи. Царь слегка

смущен; но вот удобство смуглой кожи:

на ней не так видны кровоподтеки.

 

Бродяга-грек зовет к себе мальца.

"О чем они болтают?" -- "Кто, вот эти?"

"Ага". -- "Благодарят его". -- "За что?"

Мальчишка поднимает ясный взгляд:

"За новые законы против нищих".

 

IX

 

Зверинец

 

Решетка, отделяющая льва

от публики, в чугунном варианте

воспроизводит путаницу джунглей.

 

Мох. Капли металлической росы.

Лиана, оплетающая лотос.

 

Природа имитируется с той

любовью, на которую способен

лишь человек, которому не все

равно, где заблудиться: в чаще или

в пустыне.

 

X

 

Император

 

Атлет-легионер в блестящих латах,

несущий стражу возле белой двери,

из-за которой слышится журчанье,

глядит в окно на проходящих женщин.

Ему, торчащему здесь битый час,

уже казаться начинает, будто

не разные красавицы внизу

проходят мимо, но одна и та же.

 

Большая золотая буква М,

украсившая дверь, по сути дела,

лишь прописная по сравненью с той,

огромной и пунцовой от натуги,

согнувшейся за дверью над проточной

водою, дабы рассмотреть во всех

подробностях свое отображенье.

 

В конце концов, проточная вода

ничуть не хуже скульпторов, все царство

изображеньем этим наводнивших.

 

Прозрачная, журчащая струя.

Огромный, перевернутый Верзувий,

над ней нависнув, медлит с изверженьем.

 

Все вообще теперь идет со скрипом.

Империя похожа на трирему

в канале, для триремы слишком узком.

Гребцы колотят веслами по суше,

и камни сильно обдирают борт.

Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли!

Движенье есть, движенье происходит.

Мы все-таки плывем. И нас никто

не обгоняет. Но, увы, как мало

похоже это на былую скорость!

И как тут не вздохнешь о временах,

когда все шло довольно гладко.

Гладко.

 

XI

 

Светильник гаснет, и фитиль чадит

уже в потемках. Тоненькая струйка

всплывает к потолку, чья белизна

в кромешном мраке в первую минуту

согласна на любую форму света.

Пусть даже копоть.

За окном всю ночь

в неполотом саду шумит тяжелый

азийский ливень. Но рассудок -- сух.

Настолько сух, что, будучи охвачен

холодным бледным пламенем объятья,

воспламеняешься быстрей, чем лист

бумаги или старый хворост.

 

Но потолок не видит этой вспышки.

 

Ни копоти, ни пепла по себе

не оставляя, человек выходит

в сырую темень и бредет к калитке.

Но серебристый голос козодоя

велит ему вернуться.

Под дождем

он, повинуясь, снова входит в кухню

и, снявши пояс, высыпает на

железный стол оставшиеся драхмы.

Затем выходит.

Птица не кричит.

 

XII

 

Задумав перейти границу, грек

достал вместительный мешок и после

в кварталах возле рынка изловил

двенадцать кошек (почерней) и с этим

скребущимся, мяукающим грузом

он прибыл ночью в пограничный лес.

 

Луна светила, как она всегда

в июле светит. Псы сторожевые,

конечно, заливали все ущелье

тоскливым лаем: кошки перестали

в мешке скандалить и почти притихли.

И грек промолвил тихо: "В добрый час.

 

Афина, не оставь меня. Ступай

передо мной", -- а про себя добавил:

"На эту часть границы я кладу

всего шесть кошек. Ни одною больше".

Собака не взберется на сосну.

Что до солдат -- солдаты суеверны.

 

Все вышло лучшим образом. Луна,

собаки, кошки, суеверье, сосны --

весь механизм сработал. Он взобрался

на перевал. Но в миг, когда уже

одной ногой стоял в другой державе,

он обнаружил то, что упустил:

 

оборотившись, он увидел море.

 

Оно лежало далеко внизу.

В отличье от животных, человек

уйти способен от того, что любит

(чтоб только отличиться от животных!)

Но, как слюна собачья, выдают

его животную природу слезы:

 

"О, Талласса!.."

Но в этом скверном мире

нельзя торчать так долго на виду,

на перевале, в лунном свете, если

не хочешь стать мишенью. Вскинув ношу,

он осторожно стал спускаться вниз,

в глубь континента; и вставал навстречу

 

еловый гребень вместо горизонта.

 

(И Бродский”Post Aetatem nostram”)