Критерии

Я сижу в своём саду,горит светильник.

Ни подруги,ни прислуги,ни знакомых.

Вместо слабых мира этого и сильных-

лишь согласное гудение насекомых.

Письма римскому другу (из Марциала)

(И.Бродский, взятый для эпиграфа В. Пелевиным к «Жизнь насекомых»)

 

 

Критерии

 

"...с маленькой смертью встреча"

(Гарсиа Лорка)

 

Маленькая смерть собаки.

Маленькая смерть птицы.

 

Нормальные размеры

человеческой смерти.

(И. Бродский)

 

 

.

 

Воспоминания

  Белое небо крутится надо мною.

Памяти Феди Добровольского

Мы продолжаем жить. Мы читаем или пишем стихи. Мы разглядываем красивых женщин,

Стихи под эпиграфом

  "То, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку..."

Камни на земле

  Эти стихи о том, как лежат на земле камни, простые камни, половина которых не видит солнца,

Определение поэзии

памяти Федерико Гарсия Лорки   Существует своего рода легенда,

Еретике, сожженном кальвинистами

  Истинные случаи иногда становятся притчами. Ты счел бы все это, вероятно, лишним.

Остановка в пустыне

Теперь так мало греков в Ленинграде, что мы сломали Греческую церковь, дабы построить на свободном месте

Избранные отрывки

Зверинец   Решётка,отделяющая льва

И Бродский Литовский дивертисмент

И Бродский Литовский дивертисмент

6. Palangen³ Только море способно взглянуть в лицо небу;

И Бродский Литовский дивертисмент

Весенний полдень. Лужи, облака, бесчисленные ангелы на кровлях бесчисленных костелов; человек становится здесь жертвой толчеи или деталью местного барокко.

И Бродский Литовский дивертисмент

7. Dominikanaj⁴ Сверни с проезжей части в полу- слепой проулок и, войдя в костел, пустой об эту пору, сядь на скамью и, погодя, в ушную раковину Бога, закрытую для шума дня, шепни всего четыре слога: -- Прости меня. 1971

Натюрморт

Verrà la morte e avrà tuoi occhi. C. Pavese¹

Придет смерть, и у нее будут твои глаза (ит.). Ч. Павезе.

IX Вещь. Коричневый цвет вещи. Чей контур стерт. Сумерки. Больше нет ничего. Натюрморт. Смерть придет и найдет тело, чья гладь визит смерти, точно приход женщины, отразит. Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. "Смерть придет, у нее будут твои глаза".

Натюрморт И Бродский

Натюрморт

Натюрморт И Бродский

X Он говорит в ответ: -- Мертвый или живой, разницы, жено, нет. Сын или Бог, я твой.

Натюрморт И Бродский

Но так ли надо страшиться мрака? Потому что мрак всего лишь форма сохраненья света от лишних трат, всего лишь форма сна, подобье передышки. А художник -- художник должен видеть и во мраке.

И Бродский "Рембрандт. Офорты"

Впрочем, дело, должно быть, в трусости. В страхе. В технической акта трудности. Это -- влиянье грядущей трупности: всякий распад начинается с воли, минимум коей -- основа статистики.

Год

Жужжащее, как насекомое, время нашло, наконец, искомое лакомство в твердом моем затылке.

Год

III Венецийских церквей, как сервизов чайных, слышен звон в коробке из-под случайных жизней. Бронзовый осьминог люстры в трельяже, заросшем ряской, лижет набрякший слезами, лаской, грязными снами сырой станок. И.Бродский Лагуна VI Рождество без снега, шаров и ели, у моря, стесненного картой в теле; створку моллюска пустив ко дну, пряча лицо, но спиной пленяя, Время выходит из волн, меняя стрелку на башне -- ее одну. И.Бродский Лагуна XIV Там, за нигде, за его пределом -- черным, бесцветным, возможно, белым -- есть какая-то вещь, предмет. Может быть, тело. В эпоху тренья скорость света есть скорость зренья; даже тогда, когда света нет. И.Бродский Лагуна 1973

Неоконченный отрывок

    Небольшая дешевая гостиница в Вашингтоне.

Торс

Если вдруг забредаешь в каменную траву, выглядящую в мраморе лучше, чем наяву, иль замечаешь фавна, предавшегося возне с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне, можешь выпустить посох из натруженных рук: ты в Империи, друг. Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы, взятые из природы или из головы, -- все, что придумал Бог и продолжать устал мозг, превращено в камень или металл. Это -- конец вещей, это -- в конце пути зеркало, чтоб войти. Встань в свободную нишу и, закатив глаза, смотри, как проходят века, исчезая за углом, и как в паху прорастает мох и на плечи ложится пыль -- этот загар эпох. Кто-то отколет руку, и голова с плеча скатится вниз, стуча. И останется торс, безымянная сумма мышц. Через тысячу лет живущая в нише мышь с ломаным когтем, не одолев гранит, выйдя однажды вечером, пискнув, просеменит через дорогу, чтоб не прийти в нору в полночь. Ни поутру. 1972

Война в убежище Киприды

 

 

Смерть поступает в виде пули из

магнолиевых зарослей, попарно.

Взрыв выглядит как временная пальма,

которую раскачивает бриз.

21 июля 1974

 

 

Это -- ряд наблюдений. В углу -- тепло.

Взгляд оставляет на вещи след.

Вода представляет собой стекло.

Человек страшней, чем его скелет.

1975 -- 1976

 

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле

серых цинковых волн, всегда набегавших по две,

и отсюда -- все рифмы, отсюда тот блеклый голос,

вьющийся между ними, как мокрый волос,

если вьется вообще. Облокотясь на локоть,

раковина ушная в них различит не рокот,

но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,

кипящий на керосинке, максимум -- крики чаек.

 

 

Настоящий конец войны -- это на тонкой спинке

венского стула платье одной блондинки,

да крылатый полет серебристой жужжащей пули,

уносящей жизни на Юг в июле.

 

1975, Мюнхен

(Из В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,)

Всегда остается возможность выйти из дому на

улицу, чья коричневая длина

успокоит твой взгляд подъездами, худобою

голых деревьев, бликами луж, ходьбою.

На пустой голове бриз шевелит ботву,

и улица вдалеке сужается в букву "У",

как лицо к подбородку, и лающая собака

вылетает из подоворотни, как скомканная бумага.

Улица. Некоторые дома

лучше других: больше вещей в витринах;

и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,

то, во всяком случае, не внутри них.

 

1975 – 1976

 

Итак, пригревает. В памяти, как на меже,

прежде доброго злака маячит плевел.

Можно сказать, что на Юге в полях уже

высевают сорго -- если бы знать, где Север.

Земля под лапкой грача действительно горяча;

пахнет тесом, свежей смолой. И крепко

зажмурившись от слепящего солнечного луча,

видишь внезапно мучнистую щеку клерка,

беготню в коридоре, эмалированный таз,

человека в жеваной шляпе, сводящего хмуро брови,

и другого, со вспышкой, чтоб озарить не нас,

но обмякшее тело и лужу крови.

 

1975 – 1976

Сан-Пьетро

 

I

 

Третью неделю туман не слезает с белой

колокольни коричневого, захолустного городка,

затерявшегося в глухонемом углу

Северной Адриатики. Электричество

продолжает в полдень гореть в таверне.

Плитняк мостовой отливает желтой

жареной рыбой. Оцепеневшие автомобили

пропадают из виду, не заводя мотора.

И вывеску не дочитать до конца. Уже

не терракота и охра впитывают в себя

сырость, но сырость впитывает охру и терракоту.

 

Настоящее,наше время

со стуком отскакивает от бурого кирпича

грязной базилики,точно белый

кожаный мяч,вколачиваемый в неё

школьниками после школы.

(И Бродский”Сан-Пьетро”)

 

Облюбованные брачующимися и просто

скучающими чудищами карнизы.

Колоннада, оплывшая как стеарин.

И слепое, агатовое великолепье

непроницаемого стекла,

за которым скрываются кушетка и пианино:

старые, но именно светом дня

оберегаемые успешно тайны.

 

 

Помни:

любое движенье, по сути, есть

перенесение тяжести тела в другое место.

Помни, что прошлому не уложиться

без остатка в памяти, что ему

необходимо будущее. Твердо помни:

только вода, и она одна,

всегда и везде остается верной

себе -- нечувствительной к метаморфозам, плоской,

находящейся там, где сухой земли больше нет.

(И Бродский”Сан-Пьетро”)

Деревья в черном саду ничем

не отличаются от ограды, выглядящей

как человек, которому больше не в чем

и -- главное -- некому признаваться.

Смеркается; безветрие, тишина.

Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого

тростника. Пинаемая носком

жестянка взлетает в воздух и пропадает

из виду. Даже спустя минуту

не расслышать звука ее паденья

в мокрый песок. Ни, тем более, всплеска.

(И Бродский”Сан-Пьетро”)

 

В Англии

I.

Ты возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. Меловые

скалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы и

длинную тень, как ненужную черную вещь. Рябое

море на сушу выбрасывает шум прибоя

и остатки ультрамарина. Из сочетанья всплеска

лишней воды с лишней тьмой возникают, резко

выделяя на фоне неба шпили церквей, обрывы

скал, эти сизые, цвета пойманной рыбы,

летние сумерки; и я прихожу в себя.

 

В середине длинной или в конце короткой

жизни спускаешься к волнам не выкупаться, но ради

темно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади,

схожей цветом с глазами, глядящими, не мигая,

на нее, как две капли воды. Как молчанье на попугая.

 

И БродскийВ Англии 1976

 

II

Как я люблю эти звуки -- звуки бесцельной, но

длящейся жизни, к которым уже давно

ничего не прибавить, кроме шуршащих галькой

собственных грузных шагов. И в небо запустишь гайкой.

Только мышь понимает прелести пустыря --

ржавого рельса, выдернутого штыря,

проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза,

поражения времени перед лицом железа.

III.

Наездник в алом

картузе рвется к финишу на полуторагодовалом

жеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер.

На трибунах творится невообразимое... -- "не ответил

на второе письмо, и тогда я решила..." Голос

представляет собой борьбу глагола с ненаставшим временем.

IV

. Перепачканный мелом

правый рукав пиджака, так же как самый голос,

выдает род занятий -- "Розу и гладиолус

поливать можно реже, чем далии и гиацинты,

раз или два в неделю". И он мне приводит цифры

из "Советов любителю-садоводу"

и строку из Вергилия. Земля поглощает воду

с неожиданной скоростью, и он прячет глаза

 

Милая спальня (между подушек -- кукла),

где ей снятся ее "кошмары". Кухня;

издающая запах чая гудящая хризантема

газовой плитки. И очертания тела

оседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.

V.

Белые мотыльки

порхают у баптистерия над клумбой и т. д.

Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде,

природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз;

и под стеной ротонды, как перед раз

навсегда опустившимся занавесом в театре,

аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.

VI

. Города отдают лежалым

полосатым сукном, георгины страдают жаждой.

И твой голос -- "Я знал трех великих поэтов. Каждый

был большой сукин сын" -- раздается в моих ушах

с неожиданной четкостью. Я замедляю шаг

и готов оглянутся.

 

. Ничто так

не превращает знакомый подъезд в толчею колонн,

как любовь к человеку; особенно, если он мёртв.

 

Пустота, поглощая солнечный свет на общих

основаньях с боярышником, увеличивается наощупь

в направленьи вытянутой руки, и

мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие.

 

И БродскийВ Англии 1976

 

Бюст Тиберия

 

Кто явится нас проклинать? Звезда?

Луна? Осатаневший от бессчетных

мутаций, с рыхлым туловищем, вечный

термит? Возможно. Но, наткнувшись в нас

на нечто твердое, и он, должно быть,

слегка опешит и прервет буренье.

 

"Бюст, -- скажет он на языке развалин

и сокращающихся мышц, -- бюст, бюст".

 

 

Входят Мысли о Минувшем, все одеты как попало,

с предпочтеньем к чернобурым. На классической латыни

и вполголоса по-русски произносят: "Всё пропало,

а) фокстрот под абажуром, черно-белые святыни;

б) икра, севрюга, жито; в) красавицыны бели.

Но -- не хватит алфавита. И младенец в колыбели,

И Бродский Представление

 

Резиденция

 

Но уютней всего в восточном -- его -- крыле.

В окнах спальни синеет ольшаник, не то орешник…

 

И ничто так не клонит в сон,

как восьмизначные цифры, составленные в колонку,

да предсмертные вопли сознавшегося во всем

сына, записанные на пленку.

 

 

Примечание к прогнозам погоды

 

Аллея со статуями из затвердевшей грязи,

похожими на срубленные деревья.

Многих я знал в лицо. Других

вижу впервые. Видимо, это -- боги

местных рек и лесов, хранители тишины,

либо -- сгустки чужих, мне невнятных воспоминаний.

 

 

Суслик не выскочит и не перебежит тропы.

Не слышно ни птицы, ни тем более автомобиля:

будущее суть панацея от

того, чему свойственно повторяться.

По утрам, когда в лицо вам никто не смотрит,

я отправляюсь пешком к монументу, который отлит

из тяжелого сна. И на нем начертано: Завоеватель.

Но читается как "завыватель". А в полдень -- как "забыватель".

 

1986 И Бродский(А.А)

То-то же снег, этот мрамор для бедных, за неименьем тела

тает, ссылаясь на неспособность клеток --

то есть, извилин! -- вспомнить, как ты хотела,

пудря щеку, выглядеть напоследок.

Остается, затылок от взгляда прикрыв руками,

бормотать на ходу "умерла, умерла", покуда

города рвут сырую сетчатку из грубой ткани,

дребезжа, как сдаваемая посуда.

 

1985 (И Бродский Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга,)

 

 

Те, кто не умирают, -- живут

до шестидесяти, до семидесяти,

педствуют, строчат мемуары,

путаются в ногах.

Я вглядываюсь в их черты

пристально, как Миклуха

Маклай в татуировку

приближающихся

дикарей.

 

<1987>

 

М. К.

 

Теперь, когда мне попадается цифра девять

с вопросительной шейкой (чаще всего, под утро)

или (заполночь) двойка, я вспоминаю лебедь,

плывущую из-за кулис, и пудра

с потом щекочут ноздри, как будто запах

набирается как телефонный номер

Или -- шифр сокровища.

<1987>

Остекленелый кирпич

Царапает голубой

Купол как паралич

Нашей мечты собой

пространство одушевить;

Внешность этих громад

может вас пришибить,

Мозгу поставить мат.

И.Бродский Сидя в тени

    Сначала разбей стекло с помощью кирпича.

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.

Электричество поступало издалека, с болот,

И квартира казалась по вечерам

Перепачканной торфом и искусанной комарами.

Одежда была неуклюжей, что выдавало

Близость Арктики. В том конце коридора

Дребезжал телефон, с трудом оживая после

Недавно кончившейся войны.

Три рубля украшали летчики и шахтеры.

Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.

Эмалированные кастрюли кухни

Внушали уверенность в завтрашнем дне, упрямо

Превращаясь во сне в головные уборы либо

В торжество Циолковского. Автомобили тоже

Катились в сторону будущего и были

черными, серыми, а иногда (такси)

Даже светло-коричневыми. Странно и неприятно

Думать, что даже железо не знает своей судьбы

И что жизнь была прожита ради апофеоза

Фирмы Кодак, поверившей в отпечатки

И выбрасывающей негативы.

Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке.

Теперь я не становлюсь

больше в гостиничном номере на четвереньки,

Имитируя мебель и защищаясь от

собственных максим. Теперь умереть от горя,

Боюсь, означало бы умереть

С опозданьем; а опаздывающих не любят

Именно в будущем.

Набережная кишит

Подростками, болтающими по-арабски.

Вуаль разрослась в паутину слухов,

перешедших впоследствии в сеть морщин,

И болонок давно поглотил их собачий Аушвиц.

Не видать и хозяина. Похоже, что уцелели

Только я и вода: поскольку и у нее

Нет прошлого.

Из Посвящается Джироламо Марчелло) 1988