Избранные отрывки

IX

Зверинец

 

Решётка,отделяющая льва

от публики,в чугунном варианте

воспроизводит путаницу джунглей.

 

Мох.Капли металлической росы.

Лиана,оплетающая лотос.

 

Природа имитируется с той

любовью,на которую способен

лишь человек,которому не всё

равно где заблудится: в чаще или

в пустыне.

(И Бродский”Post Aetatem nostram”)

 

X

 

Атлет-легионер в блестящих латах,

несущий стражу возле белой двери,

из-за которой слышится журчанье,

глядит в окно на проходящих женщин.

Ему, торчащему здесь битый час,

уже казаться начинает, будто

не разные красавицы внизу

проходят мимо, но одна и та же.

 

Большая золотая буква М,

украсившая дверь, по сути дела,

лишь прописная по сравненью с той,

огромной и пунцовой от натуги,

согнувшейся за дверью над проточной

водою, дабы рассмотреть во всех

подробностях свое отображенье.

 

В конце концов, проточная вода

ничуть не хуже скульпторов, все царство

изображеньем этим наводнивших.

 

Прозрачная, журчащая струя.

Огромный, перевернутый Верзувий,

над ней нависнув, медлит с изверженьем.

 

 

II

 

Дворец

 

Изваянные в мраморе сатир

и нимфа смотрят в глубину бассейна,

чья гладь покрыта лепестками роз.

Наместник, босиком, собственноручно

кровавит морду местному царю

за трех голубок, угоревших в тесте

(в момент разделки пирога взлетевших,

но тотчас же попадавших на стол).

Испорчен праздник, если не карьера.

Царь молча извивается на мокром

полу под мощным, жилистым коленом

Наместника. Благоуханье роз

туманит стены. Слуги безучастно

глядят перед собой, как изваянья.

Но в гладком камне отраженья нет.

 

В неверном свете северной луны,

свернувшись у трубы дворцовой кухни,

бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят,

как два раба выносят из дверей

труп повара, завернутый в рогожу,

и медленно спускаются к реке.

Шуршит щебенка.

Человек на крыше

старается зажать кошачью пасть.

 

 

(И Бродский”Post Aetatem nostram”)

 

VI

 

Прекрасная акустика! Строитель

недаром вшей кормил семнадцать лет

на Лемносе. Акустика прекрасна.

(И Бродский”Post Aetatem nostram”)

VIII

 

Фонтан, изображающий дельфина

в открытом море, совершенно сух.

Вполне понятно: каменная рыба

способна обойтись и без воды,

как та -- без рыбы, сделанной из камня.

Таков вердикт третейского суда.

Чьи приговоры отличает сухость.

 

Бродяга-грек зовет к себе мальца.

"О чем они болтают?" -- "Кто, вот эти?"

"Ага". -- "Благодарят его". -- "За что?"

Мальчишка поднимает ясный взгляд:

"За новые законы против нищих".

 

 

XI

 

Светильник гаснет, и фитиль чадит

уже в потемках. Тоненькая струйка

всплывает к потолку, чья белизна

в кромешном мраке в первую минуту

согласна на любую форму света.

Пусть даже копоть.

За окном всю ночь

в неполотом саду шумит тяжелый

азийский ливень. Но рассудок -- сух.

Настолько сух, что, будучи охвачен

холодным бледным пламенем объятья,

воспламеняешься быстрей, чем лист

бумаги или старый хворост.

 

Но потолок не видит этой вспышки.

 

Ни копоти, ни пепла по себе

не оставляя, человек выходит

в сырую темень и бредет к калитке.

Но серебристый голос козодоя

велит ему вернуться.

Под дождем

он, повинуясь, снова входит в кухню

и, снявши пояс, высыпает на

железный стол оставшиеся драхмы.

Затем выходит.

Птица не кричит.

 

 

I

 

 

В пустой кофейне позади дворца

бродяга-грек с небритым инвалидом

играют в домино. На скатертях

лежат отбросы уличного света,

и отголоски ликованья мирно

шевелят шторы. Проигравший грек

считает драхмы; победитель просит

яйцо вкрутую и щепотку соли.

 

В просторной спальне старый откупщик

рассказывает молодой гетере,

что видел Императора. Гетера

не верит и хохочет. Таковы

прелюдии у них к любовным играм.

 

III

 

Покинутый мальчишкой брадобрей

глядится молча в зеркало -- должно быть,

грустя о нем и начисто забыв

намыленную голову клиента.

"Наверно, мальчик больше не вернется".

Тем временем клиент спокойно дремлет

и видит чисто греческие сны:

с богами, с кифаредами, с борьбой

в гимнасиях, где острый запах пота

щекочет ноздри.

Снявшись с потолка,

большая муха, сделав круг, садится

на белую намыленную щеку

заснувшего и, утопая в пене,

как бедные пельтасты Ксенофонта

в снегах армянских, медленно ползет

через провалы, выступы, ущелья

к вершине и, минуя жерло рта,

взобраться норовит на кончик носа.

 

Грек открывает страшный черный глаз,

и муха, взвыв от ужаса, взлетает.

 

V

 

В расклеенном на уличных щитах

"Послании к властителям" известный,

известный местный кифаред, кипя

негодованьем, смело выступает

с призывом Императора убрать

(на следующей строчке) с медных денег.

 

Толпа жестикулирует. Юнцы,

седые старцы, зрелые мужчины

и знающие грамоте гетеры

единогласно утверждают, что

"такого прежде не было" -- при этом

не уточняя, именно чего

"такого":

мужества или холуйства.

 

Поэзия, должно быть, состоит

в отсутствии отчетливой границы.

 

Невероятно синий горизонт.

Шуршание прибоя. Растянувшись,

как ящерица в марте, на сухом

горячем камне, голый человек

лущит ворованный миндаль. Поодаль

два скованных между собой раба,

собравшиеся, видно, искупаться,

смеясь, друг другу помогают снять

свое тряпье.

Невероятно жарко;

и грек сползает с камня, закатив

глаза, как две серебряные драхмы

с изображеньем новых Диоскуров.

 

(И Бродский”Post Aetatem nostram”)

 

 

Дух-исцелитель!

Я из бездонных мозеровских блюд

так нахлебался варева минут

и римских литер…

(И Бродский”Разговор с небожителем”)

 

И в том числе

взгляд в потолок

и жажда слится с Богом как с пейзажем…

(И Бродский”Разговор с небожителем”)

 

Вряд ли ты знала тогда об этом,

лодка не может и быть предметом

бденья души,у которой сразу

масса забот,недоступных глазу,

стоит ей только покинуть тело;

(И Бродский”Памяти Т.Б.”)

 

Нет,это я твоя душа,Джон Донн.

Здесь я одна скорблю в небесной выси

о том, что создала своим трудом

тяжёлые,как цепи,чувства,мысли.

(И Бродский”Большая элегия Джону Донну.”)

 

когда на скромном своём корабле

я,как сказал перед смертью Рабле,

отправляюсь в «Великое Может быть».

(размыто)

А выше-о звуки небесных арф!

(И Бродский”Письмо в бутылке.”)

 

Было ли сказано слово? И если да,-

на каком языке? Был ли мальчик? И сколько льда

нужно бросить в стакан,чтобы остановить Титаник

мысли? Помнит ли целое роль частиц?

Что способен подумать при виде птиц

в аквариуме ботаник?

(И Бродский”Квинтет.”)

 

 

Я дышу серебром и харкаю медью!

Меня ловят багром и дырявой сетью.

Я дразню гусей и иду к бессмертью,

дать мне хворостину!

(И Бродский «Речь о пролитом молоке.»)

 

Снег,снег летит;о чём в последний миг

подумаешь,тем точно станешь после-

предметом,тенью,тем,что возле возле них,

птенцом, гнездом, листвой,тем,что подле.

При смерти нить способна стать иглой,

при смерти сил-мечта-желаньем страстным,

холмы-цветком,цветок-простой пчелой,

пчела-травой,трава-опять пространством.

(И Бродский «Пришла зима и все,кто мог лететь»)

 

Природа расправляется с былым,

как водится. Но лик её при этом-

пусть залитый закатным светом-

невольно делается злым.

И всею пятернёю чувств-пятью-

отталкиваюсь я от леса!

(И Бродский «Новые стансы к Августе»)

 

Доктор Фрейд, покидаю Вас,

сумевшего (где-то вне нас) на глаз

над речкой души перекинуть мост,

соединяющий пах и мозг.

(И Бродский «Письмо в бутылке»)

 

Здесь, на холмах, среди пустых небес,

среди дорог, ведущих только в лес,

жизнь отступает от самой себя

и смотрит с изумлением на формы,

шумящие вокруг. И корни

вцепляются в сапог, сопя,

и гаснут все огни в селе;

и вот бреду я по ничьей земле

и у Небытия прошу аренду.

(И Бродский «Новые стансы к Августе»)

 

…благославен

создавший эту музыку без нот,

безногого оракула немот,

дающего на всё один ответ:

молчание и непрерывный свет.

(И Бродский «Квинтет»)

 

 

Теперь представим себе абсолютную пустоту.

Место без времени. Собственно воздух. В ту

и в другую, и в третью сторону. Просто Мекка

воздуха. Кислород, водород. И в нём

мелко подёргивается день за днём

одинокое веко.

(И Бродский «Квинтет»)

 

За окнами мерцают фонари.

Душа моя безмолвствует внутри,

безмолвствует смятение в умах,

душа моя безмолвствует впотьмах,

безмолствует за окнами январь,

безмолствует на стенке календарь,

безмолствует во мраке снегопад,

неслыханно безмолствует распад,

в затылке нарастает перезвон,

безмолствует окно и телефон,

безмолствует душа моя, и рот

немотствует безмолвствует народ,

неслыханно безмолвствует зима,

от жизни и от смерти без ума.

В молчании я слышу голоса.

Безмолвствуют святые небеса,

над родиной свисая свысока.

(И Бродский «Квинтет»)

 

Кто плотью защищён, как решетом,

за собственной душой, как за щитом,

прекрасной задушевностью дыши

за выпуклым щитом своей души.

Вся жизнь твоя, минувшая, как сон:

два голоса, звучащих в унисон,

деревьев развевающихся шум,

прекрасными страданиями твой ум

наполненный, как зёрнами гранат,

в последствии прекрасный аргонавт,

в последствии ты царствуешь в умах

запомни, что ты царствуешь в потьмах,

однако же всё время на виду,

запомни, что жена твоя в аду…

(И Бродский «Зофья»)

 

я, загрязняя жизнь как черновик

дальнейших снов

(И Бродский Неоконченное)

 

 

Переводя иглу с гаснущего рыданья,

тикает на стене верхнего "до" свиданья,

в опустевшей квартире, ее тишине на зависть,

крутится в темноте с вечным молчаньем запись.

(И Бродский Памяти профессора Браудо)

 

Был же и я когда то счастлив,

Жил в плену у ангелов,

Ходил на вурдулаков.

(И. Бродский «Почти элегия»)

 

 

3 Кафе "Неринга" Время уходит в Вильнюсе в дверь кафе, провожаемо дребезгом блюдец, ножей и вилок, и пространство, прищурившись, подшофе, долго смотрит ему в затылок. Потерявший изнанку пунцовый круг замирает поверх черепичных кровель, и кадык заостряется, точно вдруг от лица остается всего лишь профиль. И веления щучьего слыша речь, подавальщица в кофточке из батиста перебирает ногами, снятыми с плеч местного футболиста.