Л.И.Новикова, И.Н.Сиземская

ТРИ МОДЕЛИ РАЗВИТИЯ РОССИИ

 

 

 

 

Москва

ББК 15.5

УДК 300.3

Н-73

Рецензенты:

доктор филос. наукА.С.Панарин

доктор филос. наук В.Ф.Пустарнаков

доктор филос. наук А.И.Уткин

 

Н-73 Новикова Л.И., Сиземская И.Н.Три модели развития России. – М., 2000. – 000 с.

Введение и Заключение — написаны совместно Л.И.Новиковой и И.Н.Сиземской.

I раздел и главы 1 и 2 III раздела — написаны Л.И.Новиковой;

II раздел и главы 3 и 4 III раздела — написаны И.Н.Сиземской.

В книге анализируются три модели социально исторического развития России, представленные в русской общественной мысли середины XIX начала XX века и нашедшие полную или частичную реализацию в ее социальной практике. В соответствии с принципом модальности авторами избраны в качестве предмета анализа и реинтерпретации в свете современного знания (самодержавие как модель, вполне реализовавшая себя в истории, что позволяет определить ее конструктивные основания, динамику и пределы развития; утопическая модель “русского социализма”, к которой упорно обращалась русская общественная мысль в поисках путей исторического развития России и модель русского либерализма как вероятная, но не реализовавшая себя, историческая альтернатива, остающаяся открытой и по сию пору.

 

ISBN 5-201-02031-3 ^©Л.И.Новикова, 2000

⁽И.Н.Сиземская, 2000

^©ИФ РАН, 2000

 

ВВЕДЕНИЕ

История уходит в прошлое… Но она и остается с нами, в нас. Она сохраняется в преемственности государственных структур и традиций, в исторической памяти народа, в русской общественной мысли. Иногда она возвращается к нам в виде памяти о славных своих страницах, ностальгических воспоминаниях “о былом и несбывшемся” или, напротив, в виде кровавых кошмаров эйзенштейновских бесноватых оргий Ивана Грозного, бессудной расправы над семьей последнего российского царя, в абсурдистски “стройной” бериевской системе ГУЛАГа… Как бы то ни было — это наша история, и нам от нее никуда не уйти. Более того, память о ней нам необходима и как память о былом величии, и как предупреждение против творимого ею (нами!) зла. Только в связи времен живо государство, жив народ, жива нация. В случае забвения прошлого это будут другое государство и другой народ, или их просто не будет. И не случайно сегодня в период, казалось бы, тотального обновления наши реформаторы все чаще прибегают к отработанным в прошлом, но “хорошо забытым” социальным технологиям: получила распространение и пропаганда старых идеологических схем, трафаретов и лозунгов вроде “русской идеи”, “Собора русского народа”, столыпинской “Великой России”, “Евразии”, сталинской “Советской власти”, сознательно умалчивающая их подлинное содержание.

А между тем в арсенале русской государственной истории и истории общественной мысли остается масса прогрессивных идей и социальных технологий, реализованных или не реализованных по тем или иным причинам в свое время, но сохраняющих свой познавательный, конструктивный потенциал. Все это побуждает нас вновь и вновь обращаться к истории и, в частности, к истории русской общественной мысли, в поисках пути конструирования социальной реальности.

Мы исходим из того, что наряду с традиционным историческим подходом в изучении исторического наследия не менее продуктивным является социально-философский подход, ориентированный на выявление логики развития социально-исторической реальности, на определение роли в этом процессе социальных технологий и идеологий. В этом контексте русская общественная мысль всегда была направлена на реконструирование или радикальное преобразование действительности и поэтому, как правило, наряду с идейно-критическим пафосом имела, бесспорно, и практический смысл. Означенные доводы и определили наш предмет исследования.

В качестве метода исследования нами принят метод моделирования. Обращение к последнему требует некоторых пояснений.

Прежде всего, мы имеем в виду моделирование в той его форме, в какой оно адаптировано гуманитарным познанием^[i]. При этом мы различаем первичные проективные модели, направленные на преобразование социальной реальности, и вторичные гносеологические модели, ориентированные, в частности, на познание первичных, проективных моделей в их соотнесении с исторической реальностью.

Метод моделирования, каким он сложился в 50—70-х годах в настоящее время следует дополнить теорией социального конструирования реальности, как она представлена в последних трудах П.Бергера и Т.Лукмана. Мы принимаем в качестве методологического принципа исходный тезис авторов, что реальность социально конструируется и что поэтому “социология знания имеет дело с анализом социального конструирования реальности”^[ii]. Заметим, однако, что идея конструирования социальной реальности действующими в ней индивидами в определенном отношении не нова для русской социально-философской мысли. От Нила Сорского до Ивана Ильина проходит мысль об “умном делании” социальной реальности. Но в отличие от американских ученых, делающих упор на “повседневном знании” как конструктивном моменте “жизненного мира”, в русской общественной мысли акцент делается на “умном”, т.е. идеологически осмысленном, “делании” социального мира.

Обращаясь к социальному моделированию как методу познания, необходимо учитывать сложность социальных систем. Каждая из них, развиваясь в одном историческом времени, наследует и рекультурирует ценности и социальные технологии предшествующих эпох, даже отрицаемые ею. И, в свою очередь, каждая эпоха, даже не помышляя о том, определяет параметры и делает “заготовки” для последующего развития, далеко не всегда оптимальные и даже приемлемые для него, которые поэтому приходится ломать или откладывать “в запасники истории”. В этой связи напомним замечание В.В.Налимова, что не следует рассчитывать на полную изоморфность познавательных моделей, скорее они являются “эскизным описанием диффузных (сложных, больших) систем”. В больших системах, к каковым, бесспорно, следует отнести социальные и идеологические системы, нельзя установить непроницаемые перегородки, разграничивающие действие различных переменных обстоятельств. Здесь “необходимо учитывать действие очень многих разнородных факторов, задающих различные по своей природе, но тесно взаимодействующие друг с другом, процессы”^[iii].

И, наконец, еще не маловажный момент: избрав в качестве предмета исследования модели социально-исторического развития в русской общественной мысли, мы вынуждены придерживаться как бы двойной логики (логики источников и логики современного социально-философского знания. Это значит, что выделенные нами познавательные модели остаются открытыми и для последующих поисков и реинтерпретаций, тем более, что каждый новый подход не только открывает что-то ранее неизвестное в исследуемой им реальности, но и сам вносит в нее нечто свое, новое. При этом строя модель прошлого, современный человек на ее основе воссоздает “исправленный” проект настоящего и кроме того (на него всегда оказывает влияние “эхо будущего”.

Любое обращение к истории предполагает определенные временные границы. В частности, наше исследование мы ограничили второй половиной XIX началом XX века, потому что в это время русская общественная мысль сама поднялась до проективного моделирования. Но главное, в означенный период завершился определенный цикл русской истории, что позволяет реконструировать отобранные модели с учетом знания их конца. Это обстоятельство было принято за основу при отборе моделей развития России в качестве предмета исследования. Наконец, нами был учтен и принцип их репрезентативности с точки зрения модальности. Соответствующими этим принципам нам представились следующие три модели развития России, в той или иной мере “пережитые” страной и выявившие свои исторические возможности и реальные альтернативы:

— модель русского самодержавия как вполне реализовавшуюся в социальной действительности, что позволяет определить ее конструктивные основания, динамику и пределы развития;

— модель социалистической утопии, к которой упорно обращалась русская общественная мысль в поисках социальной справедливости;

— модель русского либерализма как вероятная, но не реализовавшая себя историческая альтернатива.

Обращаясь к практике моделирования в русской общественной мысли, мы сознавали, что предлагаемые модели имеют обобщающе познавательный характер, поэтому, с одной стороны, стремились как можно полнее представить исходные “проективные модели” русской общественной мысли, с другой (логически обосновать выстроенные нами модели, определить их сферу влияния на современную социально-философскую мысль и общественную практику.

В отличие от первичных проективных моделей, рассчитанных на внедрение в практику, выделенные нами модели имеют познавательный характер. Отметим, что создание вторичных, познавательных моделей социальной реальности требует не только тщательного “прочтения” текстов прошлого и их интерпретации в свете исторической реальности того времени, но и определенного упрощения, в частности путем определения параметров, по которым явно или имплицитно будет осуществляться и построение вторичных аналитически познавательных моделей.

В реконструкции означенных моделей развития мы исходили из следующих параметров:

(исторические, в том числе геополитические, предпосылки утверждения того или иного социального типа или упреждающих его конкурирующих моделей;

(государственный политический строй и его правовое основание, наличие альтернативных вариантов;

(социально-экономический строй, гражданское общество, их правовые гарантии;

(международный статус государства и сфера его геополитических интересов;

(обслуживающие или упреждающие их идеологии и сопутствующая им символическая культура;

(внешний и внутренний культурный и идеологический фон, оказывающий влияние на рекультурацию господствующей модели развития;

(и наконец, обыденное сознание повседневности, которое, подобно основанию айсберга, творит свою работу скрыто от глаз.

Данные параметры, повторяем, приняты нами во внимание при построении предложенных моделей развития России в контексте их исторического развития и в их отношении к современности. Еще раз согласимся с Бергером и Лукманом в том, что “знание об обществе является /…/ реализацией в двойном смысле слова — в смысле понимания объективированной социальной реальности и в смысле непрерывного созидания этой реальности”^[iv].

I. САМОДЕРЖАВИЕ КАК МОДЕЛЬ ВЛАСТИ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕАЛЬНОСТЬ.
Исходные понятия моделирования самодержавия

Разработку социально-исторических моделейразвития России естественно начинать с МОНАРХИИ. Самодержавие для России — это не только идеология или проективная модель, но историческая реальность, просуществовавшая (если исчислять ее с момента официального провозглашения монархии Иваном IV в 1547 г. и до отречения от престола последнего императора Всероссийского — 370 лет.

При построении модели самодержавия необходимо учитывать как конструктивные промежуточные модели, направленные на его самоопределение, совершенствование и легитимацию, так и обобщающе-теоретические, возникающие в переломные моменты ее развития, но, как правило, постфактум, когда система находится в состоянии предфинального кризиса или уже ушла в небытие. Для нас первостепенное значение представляют конструктивные модели. При этом мы учитывали как невербализованные, но четко заявленные в политике направления, так и вербализованные идеологические программы, рассчитанные на конструктивное воздействие на уже существующую социально-политическую систему. Свое начало они берут от поучений Иосифа Волоцкого, посланий старца Филофея и доходят до публицистических статей М.Н.Каткова, писем К.П.Победоносцева, записок С.Ю.Витте и проч. Наконец, существуют и обобщенно-теоретические модели самодержавия. К числу наиболее проработанных моделей такого рода следует отнести исследования Льва Тихомирова и Ивана Ильина. В своих построениях они широко используют труды коллег и предшественников — юристов и историков, в том числе труды А.Д.Градовского, Н.М.Коркунова, С.М.Соловьева, Б.Н.Чичерина и др. Однако при этом необходимо учитывать следующие обстоятельства. Во-первых, и Тихомиров, и Ильин были убежденными монархистами, что, несмотря на их стремление к объективности, определяло отбор материала и его концептуальное построение. Во-вторых, Тихомиров не знал и не предвидел конца самодержавия, а Ильин хотя и пережил, вопреки своим прогнозам, конец самодержавия, все еще не утратил надежд на его возможное возрождение. Отсюда теоретический оптимизм их построений. Задача, поставленная в настоящем исследовании, построение социально-философской модели российского самодержавия с опорой на его реальную историю, что позволяет выявить стадии и пределы его развития. При этом, естественно, автор опирался на обозначенные выше модели трех уровней социально-исторического развития России, а также на альтернативные модели ее вероятностного развития путем сличения и тех и других с историческою реальностью.

Для начала примем наименее идеологизированные правовые определения самодержавия классиков русской социально-правовой мысли Б.Н.Чичерина, Н.М.Коркунова, А.Д.Градовского. Для русской социально-правовой традиции характерно разграничение понятий верховной власти (Souverain) и правительства, или управительной власти (Gouvernement). Верховная власть — едина, постоянна, непрерывна, державна, священна, нерушима, безответственна, территориально везде присуща^[v]. Она есть источник всякой государственной власти. Правительство же в связи с необходимостью специализации предполагает разделение властей. Совокупность принадлежащих верховной власти прав есть полновластие, как внутреннее, так и внешнее. Юридически она ничем не ограничена. Она не подчиняется ничьему суду, ибо если бы был высший судья, то ему бы и принадлежала верховная власть. Она — верховный судья всякого права... В наибольшей мере этим атрибутам верховной власти соответствует именно монархия. Отсюда вытекает и само определение монархии. Согласно Чичерину, “Чистая монархия есть образ правления, в котором верховная власть принадлежит одному монарху /…/. По самому существу этого правления монарх держит власть независимо от кого бы то ни было, не как уполномоченный, а по собственному праву. Поэтому он называется самодержцем /…/. Имея верховную власть, независимую от какой-либо человеческой воли, монарх тем самым считается получившим ее свыше, по божественному изволению. Это дает власти религиозное освящение, что выражается в титуле словами: “Божией милостью”^[vi]. Заметим здесь, что если для Чичерина божественное предопределение монархической власти есть условной прием, на котором он практически не останавливается, то для Тихомирова и Ильина оно является безусловным основанием легитимности самодержавия, связывающим монарха с единоверными подданными.

Другой юрист, Н.М.Коркунов, уточняет определение самодержавия, исходя из закона. Государственное устройство Российской империи, пишет он, определяется двумя статьями Основных законов: 1 и 47. Ст. 1 характеризует свойства власти, принадлежащей монарху. “Император Российский есть монарх самодержавный и неограниченный. — Повиноваться верховной Его власти не только за страх, но и за совесть Сам Бог повелевает”. Тут указаны три свойства самодержавной власти, разъясняет маститый ученый: “верховность, самодержавие, неограниченность”. Обозначение власти монарха как верховной показывает, что ему принадлежит высшая безответственная власть в государстве. Самодержавие и неограниченность утверждают, что вся полнота власти сосредоточена в руках монарха. К этому следовало бы прибавить и четвертый аргумент, который ученый-либерал обошел своим вниманием. Мы имеем в виду основание легитимности власти монарха, которая зиждется в воле Бога. Это дополнение весьма существенно для понимания базисных идеологических основ русского самодержавия. И мы увидим далее как русские самодержцы в самые трудные периоды истории государства Российского, когда уже никакие иные доводы не действовали, обращались к этому аргументу.

Но вернемся к тексту закона, обозначенного Коркуновым: “Ст. 47 указывает, что осуществление самодержавной власти русского царя совершается на началах законности. Империя Российская управляется на твердых основаниях положительных законов, учреждений и уставов, от Самодержавной Власти исходящих”. Ученый так разъясняет соответствующую статью закона: “...самодержавием существующее у нас государственное устройство отличается от монархии ограниченной, законностью — от деспотии, где место закона заступает ничем не сдерживаемый личный произвол правителя”^[vii] (выделено мною — Л.Н.). Однако по поводу данного определения можно возразить. Во-первых, самодержавие российского государственного устройства сложилось далеко не сразу, оно берет свое начало отчасти от Ивана III и набирает силу при Иване IV. Но именно при нем оно приобретает явные черты деспотизма, который в большей или меньшей степени сопутствует ему на всем его протяжении. А во-вторых, после отмены крепостного права, с образованием земств и борьбой за конституционализм, принцип неограниченной самодержавности был поставлен под сомнение. И именно упорное непонимание этого критического момента привело Российскую империю к неминуемой гибели.

Поставив перед собой задачу сконструировать социально-философскую модель РОССИЙСКОГО САМОДЕРЖАВИЯ, обозначим параметры, по которым она будет строиться. Самодержавие есть политическая система, поэтому, естественно, нами должен быть выделен политический параметр и отслежено его историческое конструирование, или делание. При этом мы должны исходить из того, что “существует процесс самовоспроизводства власти, имеющий свою логику, свои замыслы” (выделено мною — Л.Н.)^[viii].

В отличие от республиканских форм правления, в известной мере обособленных от гражданского общества, самодержавие тесно увязано с социально-экономическим строем, что определяет сложность выделения собственно социального параметра. И хотя самодержавие исторически возникло при рабовладельческом строе, наиболее адекватным ему является сословный строй. По определению А.Д. Градовского, “под именем сословий разумеются отдельные группы подданных, между которыми сам закон установил наследственные преимущественные различия в правах и обязанностях. Следовательно, сословия по самой своей природе являются учреждением государственным”^[ix]. Этим они отличаются от каст и от классов. Таким образом, считает ученый, сословия, во-первых, непосредственно связаны с государством, обслуживают его. А во-вторых, сословия дифференцированы по своим функциям, которые наследственно закреплены за ними и иерархизированы по отношению друг к другу и государству. Эту иерархическую пирамиду венчает самодержец. На поверхности эта система вуалируется патримониальными отношениями. Отсюда наиболее распространенными в просторечье наименованиями царя являются “Отец”, “Батюшка” и т.п.

Монархический строй имеет геополитическое и геоэтническое основание. Так, по мнению Тихомирова и Ильина, опирающихся на теорию Руссо, республиканская форма правления легко утверждается в малых государствах с высокой плотностью и однородным этническим или культурным составом населения. В отличие от этого для государств, раскинувшихся на обширных неравномерно заселенных территориях, где наряду с господствующим этносом, а зачастую и вперемешку с ним, сосуществуют народы, принадлежащие к иным этническим корням и к иным религиозно-культурным типам, что, в частности, характерно для России, наиболее адекватной является монархическая власть. Мысль о влиянии окружающей среды на социально-политический строй общества не лишена основания, хотя в трудах названных авторов она и трактуется весьма тенденциозно. Она нашла отражение и развитие в енвиронталистском направлении социальной философии. В русской исторической и социально-философской мысли его развивали историки С.М.Соловьев, П.Н.Милюков, позже — евразийцы, в частности Г.В.Вернадский. Милюков в “Очерках по истории русской культуры” в специальной главе отмечает, что месторазвитие русской культуры объединяет по крайней мере три-четыре самостоятельные и законченные культуры разного характера, не говоря о культурах незавершенных. “Эти культуры предполагают столько же различных месторазвитий. Соединить их в одно целое можно было лишь в порядке государственного слияния” (выделено мною. — Л.Н.)^[x]. Отсюда этатизм, свойственный русской общественной мысли. Он становится одним из сильнейших аргументов идеологов и активных деятелей имперского самодержавия, сторонников “Великой России”. Евразийцы усугубили эти идеи. В отличие от Милюкова, идущего от прошлого к настоящему, евразийцы современное состояние России — Евразии рассматривают как интенцию и цель ее исторического развития. “История распространения русского государства есть в значительной степени история приспособления русского народа к своему месторазвитию — Евразии, а также и приспособления всего пространства Евразии к хозяйственно-историческим нуждам русского народа”^[xi]. При этом необходимо учитывать, что взаимодействие социума с географической средой может иметь как позитивный, так и негативный характер. Об этом писал уже Б.Н. Чичерин. Отмечая роль широких географических пространств в образовании больших государств, он предупреждал: “Большие государства образуются и долго держатся силой сосредоточенной власти, которая одна в состоянии охранять их от распада. Народ может гордиться своим единством, силой и могуществом, но он должен знать, что все это дается ему в ущерб свободе”^[xii].

Не ограниченное законом самодержавие должно иметь сильное идеологическое обоснование и его ритуально-символическое выражение, что предполагает необходимость выделения их как самостоятельных параметров построения социально-философской модели самодержавия. Между мессианской идеей Московского царства (“Москва — третий Рим”) и идеей самодержавия князей и царей московских прослеживается вполне определенный параллелизм. Как подчеркивают многие исследователи, их начало совпадает и по времени, и по причине. Они переносятся на Русь одновременно и из одного источника — Византии, где сложилась целостная доктрина божественного происхождения царской власти. Так еще в IV веке один из самых почитаемых отцов церкви — Григорий Назианзин (Богослов) убеждал верующих, и императоров и их подданных, что “Господь сам управлял небесными делами, поделил управление земными делами с монархами, а потому они призваны быть богами своих подданных”^[xiii]. Русские книжники, безусловно, знали эти тексты. Православная церковь в лице своих иерархов и византизм как тип государственности внесли солидный вклад в разработку и утверждение идеологии самодержавия. Именно через них восторжествовала монархическая идея, как сугубо православная, сплотившая патриотов всей Русской земли. Позже К.Н.Леонтьев, ярый поборник византизма, так характеризовал эту одну из главных составляющих русского самодержавия. Общая идея византизма, писал он, слагается из нескольких частных идей — религиозных, государственных, нравственных, философских, художественных. “Византизм в государстве значит самодержавие. В религии он значит христианство с особыми чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире мы знаем /…/, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что он есть сильнейшая антитеза идеи всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства”^[xiv].

При решении поставленной задачи мы придерживались логики исторического развития российского самодержавия, что позволяет выявить его истоки, точки роста и наивысшего подъема, симптомы кризисов и основания перелома, приведшего к его неизбежному концу, а также определить роль промежуточных конструктивных моделей как реабилитации самодержавия, так и его радикальной реконструкции и замены альтернативными моделями государственного устройства.

Глава 1. Московское царство и формирование образа “самодержца Всея Руси”

1.1. Исторические предпосылки и идеологическое конструирование модели самодержавия

Утверждение самодержавия в России обусловлено глубокими историческими предпосылками, которые влекли страну по этому пути, и одновременно активностью политической воли его делания и идеологического обоснования.

Самодержавие Московских великих князей, превратившихся в самодержцев Всея Руси, а затем Российской империи, началось на развалинах Киевской Руси. Блестящая история Киевской Руси, прославленная именами св. Владимира, Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, закончилась в XII веке вследствие ряда внутренних и внешних причин. Киевская Русь фактически распалась на три самостоятельных региона: юго-западный, объединяющим началом которого все еще служило родовое право княжеской династии Рюриковичей; северо-западная Русь с Великим Новгородом во главе, куда переместился центр международной торговли, и, наконец, северо-восточная Русь с затерявшимся среди лесов и болот Ростово-Суздальским княжеством, на окраине которого едва появилось село боярина Кучки — Москва. И к “хитростям истории”, выражаясь языком Гегеля, следует отнести, что дальнейшее развитие славянской государственности, превращение ее в великую державу, возглавляемую монархом, началось в этом, казалось бы, забытом Богом и людьми медвежьем углу. И хотя первый самостоятельный правитель Ростово-Суздальского княжества Юрий Долгорукий еще принимает участие в борьбе за великокняжеский стол в Киеве, его политические и, главное, экономические пристрастия оказались привязанными к Ростово-Суздальской земле. Здесь он проявил себя как хороший хозяин и устроитель своих земель. Он строит города, монастыри и привлекает на пустующие земли переселенцев. В результате уже к концу XII века Ростово-Суздальская земля оказалась самым плотно населенным районом России и ее князья самыми могущественными из всех русских князей того времени. Этому способствовал переход к новым формам земледелия, в частности пойменному сельскому хозяйству. Развитие на его основе огородничества и животноводства, вовлекало горожан в сельское хозяйство, требовало большей межсезонной занятости населения и обеспечивало более разнообразный и калорийный его прокорм. Именно в этом регионе получило развитие трехполье^[xv].

Здесь на новых землях берет начало и новый тип социальных отношений. Так в Киевской Руси князья приходили на территории уже занятые и хозяйственно освоенные местным населением и вместе с властью получали право лишь на “кормление” за свою службу, в случае же ее неисправности могли быть изгнаны местным населением. В Ростово-Суздальском княжестве население и служилые люди селились на землях князя, который был единоличным собственником этих земель. Постепенно право собственности и распоряжения распространялось и на субъектов хозяйственной деятельности, которые, хотя и в различном статусе, становились зависимыми людьми, слугами князя-вотчинника, сохраняя при этом, однако, право “отхода” от него. Князь выступал здесь как хозяин и распорядитель хозяйственной деятельностью и как глава политических сношений, и как верховный судья. К.Д.Кавелин отмечает основополагающее значение этого события: “Исторический тип, который лег в основание этого нового государственного тела, есть тип des Guts – und Hausherrn” (нем. — хозяин имения, дома) /…/. Он развивался неудержимо и совершенно выработался в мельчайших подробностях в XVII веке”^[xvi]. Мнение на этот счет русских ученых — историков и юристов, более или менее однозначно. “В лице князя, — пишет историк С.Ф.Платонов, — произошло соединение двух категорий прав на землю: прав политического владельца и прав частного собственника /.../ Князь не только носитель верховной власти в стране, он ее наследственный владелец, “вотчинник”. Аналогичное по существу определение социально-экономическому базису зарождающейся российской монархии дает и современный английский исследователь Р.Пайпс, обозначая его как вотчинный, или patrimonium'-альный строй^[xvii].

Исторические предпосылки нарождающегося монархического строя Л.А.Тихомиров, с опорой на С.М.Соловьева, ведет от деятельности Андрея Боголюбского, которому приписывает вполне осознанную установку на единодержавие, этим же объясняет он и трагический конец князя. В то время как в Киеве продолжалась усобица, Андрей укреплялся в своем Суздале. Будучи избран на киевский стол, он начал сознательную ломку родового права: взял Киев “на щит”. Оставаясь номинально великим князем киевским, Андрей передал его в удел своему младшему брату, а сам вернулся на север, во Владимир. “Этот поступок Андрея, — утверждает С.М.Соловьев, — был событием величайшей важности, событием поворотным, от которого история принимала новый ход, с которого начинался на Руси новый порядок вещей”^[xviii]. В результате Киев из стольного превратился в удельный город. Стольным городом в обход старших городов и выражающего их интересы боярства становится самовольно провозглашенный Андреем Боголюбским столицей Ростово-Суздальского княжества Владимир. С Андрея, по мнению Соловьева, “впервые высказывается возможность перехода родовых отношений к государственным”^[xix].

Но общество еще не созрело до этой идеи и упорно сопротивлялось ее реализации. Андрей, опережая свое время, лишь опробовал некоторые технологии самодержавной власти, которые затем будут развиты его преемниками. Но между ним и самодержавной властью русских царей лежит длительный и мучительно трудный период татаро-монгольского ига и под его покровом кровавой борьбы удельных княжеств за титул и статус великого князя Русской земли. В этой полной драматизма борьбе победила Москва. Именно здесь осуществляется переход от вотчинных отношений к самодержавию.

В научной и околонаучной литературе до сих пор дискутируется вопрос о роли “татаро-монгольского ига” на формирование типа российской государственности и, в частности, монархической идеи. Как отмечает В.О.Ключевский, татарское нашествие надолго, на весь XIII век повергло народное хозяйство Северной Руси в страшный хаос. Но с XIV века расстроенные отношения начали налаживаться. Московские князья, Иван Калита одним их первых, поняли, что с татарами выгоднее орудовать “смиренной мудростью”, нежели оружием, и весьма преуспели в этом, сделав хана орудием своих великокняжеских замыслов^[xx]. Как отмечает летопись, с тех пор, как московский князь получил от хана ярлык на великокняжеский стол, Северная Русь начала отдыхать от постоянных татарских набегов. “В эти спокойные годы, — пишет Ключевский, — успели народиться и вырасти целых два поколения, к нервам которых впечатления детства не привили безотчетного ужаса отцов и дедов перед татарином: они и вышли на Куликово поле”^[xxi].

И хотя нельзя отрицать татаро-монгольского влияния на формирование отдельных сторон образования русской государственности и культуры, но в целом оно имело двойственный характер. С одной стороны, оно способствовало формированию единого месторазвития русских княжеств и тем самым объединению Руси, с другой — вассальная зависимость от сильного, деспотически непредсказуемого завоевателя формировала во властных структурах русских княжеств и в сознании народа хитрость, коварство, страх. Что касается заимствования у татар самодержавной идеи, то в данном вопросе нельзя не согласиться с Тихомировым, отмечавшим, что это не реально, хотя бы потому, что сами татары не имели подобной власти у себя. Ханская власть носила родовой характер и была чревата теми же пороками, что и власть княжеского рода Рюриковичей на Русь. Одним из аргументов против преувеличения конструктивного влияния Золотой Орды на формирование самодержавия в России может служить сам факт, что она просмотрела возвышение Москвы как политического центра объединения Руси и как силы, способной положить конец татаро-монгольской зависимости. Альтернативой этому было превращение Руси в один из окраинных улусов монгольской империи, т.е. ее политическое небытие.

На почве борьбы с татарами усилилось влияние православной церкви, а также византийской идеи самодержавности, согласно которой князь, позднее царь является помазанником Божиим и заступником русской земли. Не будем забывать, что влияние византийской идеи — религиозной и государственной — было сильно и в Киевский период развития русской истории, но там сама христианизация носила преимущественно миссионерский со стороны Византии характер. В Московский период отношения Руси с Византией в корне изменились. Поставляемые Константинополем на Русь митрополиты, силой исторических обстоятельств и целенаправленной деятельности московских князей, перенесли свою кафедру сначала из Киева во Владимир, а затем в Москву^[xxii]. При их поддержке, в частности святителей Петра и Алексия, Москва становится стольным городом, политическим и религиозным центром всей Русской земли.

Динамизм этому процессу придал Иван III целенаправленной политикой объединения русских земель, их включения в состав Великого княжества Московского. Но свою первейшую политическую задачу Иван видел в полном разрешении вассальных отношений с Золотой Ордой. “Стояние на Угре”, когда обе армии, не вступая в бой, разошлись, продемонстрировало равенство воинских сил и явное моральное превосходство русского национального духа. Начиная с этой поры Московское княжество превращается в Русское государство — Всея Русь. Своей женитьбой на принцессе Софье Палеолог, племяннице последнего византийского императора, Иван становится как бы легитимным восприемником всех регалий императоров византийских. Но, приняв герб Византийской империи, Иван III воздерживается от принятия титула, желая сохранить свою независимость.

Большую роль в идеологическом конструировании образа самодержца сыграло православие. Его основоположником можно считать настоятеля Волоколамского монастыря Иосифа Волоцкого, ставшего идейным лидером официальной линии в православии. Нуждаясь в поддержке великого князя в борьбе с ересью жидовствующих (вид протестантизма), он разработал и проповедовал доктрину божественной сущности великокняжеской власти. В своем основном сочинении, “Просветитель”, Иосиф обращается к царям: “Слышите цари и князи и разумейте, яко от Бога дана бысть держава вам, яко слуги Божии есте…”. Паству же он учит, что царя надо почитать и слушаться, ибо “Царь убо естеством подобен есть всем человекам, властию же подобен вышнему Богу””^[xxiii]. В этой интерпретации, как подчеркивает академик М. Дьяконов, царь несет ответственность за формы утверждения порядка в стране и отношение к вере только перед Богом^[xxiv].

Другим важнейшим источником религиозной легитимации самодержавия стал цикл текстов, завершившихся известной идеологемой “Москва — третий Рим”, которую обычно связывают с именем старца Филофея. Она явилась весьма своевременным ответом на резко изменившуюся политическую ситуацию — падение Византии, приведшее к определенной “бездомности” православия. В своих посланиях великому князю Московскому Филофей выразил ее в соответствии с господствовавшим в то время миропониманием и духовными запросами общества. Он писал царю: “Храни и внимай благочестивый царь тому, что все христианские царства сошлись в одно твое, что два Рима пали, а третий стоит, четвертому же не бывать” (выделено мною — Л.Н.)^[xxv]. Эта формулировка и стала классическим выражением идеологемы “Москва — третий Рим”. Ее своевременность и уместность привели к тому, что она была принята на вооружение и способствовала идеологическому укреплению великокняжеской власти, ее перерастанию в царскую власть, идеологически подготавливала этот процесс. Она “так верно воспроизводила общий смысл эпохи, так точно угадывала настроение современников Филофея, что скоро была усвоена даже правительственными сферами и вошла в государственные акты”, — отмечает исследователь проблемы И.Кириллов^[xxvi].

Короче, религиозная легитимация самодержавия великокняжеской, позже царской власти стала своеобразным “категорическим императивом”. Подтверждением тому может служить открытая полемика Ивана Грозного с князем Андреем Курбским. Грозный обвиняет своего вчерашнего сподвижника с его друзьями в измене, в посягательствах на авторитет царской власти, в частности на попытки ограничить самодержавие “советом ближних бояр”, которых, по словам Курбского, “самому царю достойно любить и слушаться как своих руководителей”. Напротив того, Грозный убежден, что всякая власть от Бога, даже если она приобретена насилием (значит, того восхотел Бог), и следовательно, всякой власти покоряться должно. Свою власть Грозный считает вдвойне законной — по Божьему изволению и праву рождения. С гордостью он воспроизводит свою генеалогию, берущую начало от святого Владимира и Александра Невского, как основание легитимности своей власти”. На защищаемую Курбским идею ограничения царской власти советом ближних бояр Грозный отвечает ссылкой на историческую традицию: “Русские же самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи!”^[xxvii]. К этой мысли он возвращается неоднократно и настаивает на таком понимании самодержавия, когда царь сам строит свое государство, имея не номинальную, а реальную власть. Подданные же должны безоговорочно повиноваться своему повелителю. При этом он отметает обвинения в жестокости, которые ему предъявляли Курбский и другие современники, а позднее и потомки, так как жестокость, как деяние несправедливое, имеет смысл там, где обозначены пределы власти, самодержавие же, в понимании Грозного, в принципе отрицает их. Поэтому судить поступки самодержца дано ему самому да Богу, перед которым он даст ответ на последнем суде. Таким образом, религиозная легитимация является одним из важнейших аргументов самодержавия, без нее оно просто немыслимо. Огромную роль она сыграла в ранний период формирования государственности, когда церковь служила едва ли не единственной идеологической силой, обладая к тому же хорошо разработанными технологиями. Но и сами великие князья и цари Московские потрудились на этом поприще не мало.