Смута и формирование идеи Государства

Важнейшим механизмом легитимации самодержавной власти является наследственный принцип ее передачи. Утверждение его прошло путь долгий и трудный. Он пришел, как мы отмечали, на смену родовому “лествичному” праву. Затем в северо-восточной Руси он уступил место удельному обычаю, когда умирающий князь делил свое княжество-вотчину между всеми сыновьями, выделяя им города-уделы, которые в свою очередь дробились при следующем завещании. К тому же система наследования осложнялась и тем, что столы и удельные княжества зачастую не наследовались, а добывались. Правда, уже московские князья стремились преодолеть этот обычай, завещая по духовной старшему из сыновей большую и лучшую долю и оговаривая удельное владение младших послушанием “во всем” старшему брату. В результате такой сознательно “конструктивной” политики духовные грамоты (завещания) утратили свое значение уже при Иване III. Обычай закрепил самодержавное начало с первородством. Но только Павел I придал этому обычаю законодательный характер.

Смерть Грозного царя и замена его слабоумным наследником при сильном, но безродном управителе Борисе Годунове несомненно подрывала, пользуясь языком Ильина, монархическое правосознание подданных. Со смертью же царя Федора прерывалась и династическая линия рюриковичей. “Хорошо организованные” выборы^[xxviii] на Земском соборе царя Бориса и утверждение в качестве наследника его сына — царевича Федора, казалось бы, сняли напряженность ситуации. Однако стоило появиться лишь тени “законного” царевича Димитрия, как недовольство обойденных Годуновым родовитых бояр и подогретого, “раскрученного” ими народа, у которого всегда есть основания для недовольства, вылилось в Смуту.

Понятие Смуты, пожалуй, явление чисто русское. Это и не революция, и не борьба партий, и даже не мятеж. Это — СМУТА, когда все всем недовольны и нет положительной идеи, которая устроила бы всех или большинство вовлеченных в Смуту действующих лиц. Это — состояние всеобщего хаоса, которому не видно положительного конца. Смутное время сделало, казалось, все возможное для подрыва самодержавия, которое не сумело ни предотвратить, ни усмирить ее, а потом было омрачено позорною узурпацией бродяги-самозванца и нашествием поляков. С расшатанностью царской власти вновь подняла голову родовая аристократия, положив брать с царей “записи”, ограничивающие их власть в свою пользу. Народ же “безмолвствовал”, пока Смута не перехлестнула через край.

Найти управу на нее в порядке сословной иерархии брались, по словам С.Ф.Платонова, разные сословия московского общества, а “победа досталась слабейшему из них”. Боярство, сильное правительственным опытом и кичащееся своим богатством, пало от неосторожного союза с иноверным врагом. Служилый землевладельческий класс, сильный воинской организацией, потерпел неожиданное поражение от домашнего врага — казачества, в союзе с которым мыслил свергнуть иноземное иго. И лишь посадские люди Нижнего Новгорода, Ярославля и других городов, сильные только горьким политическим опытом круговой “измены” и “воровства”, собрав ополчение во главе с Дмитрием Пожарским и гениальным человеком из посада — Кузьмою Мининым, дали отпор врагам внешним и внутренним. Широкая и ясная программа ополчения позволила ему освободить Москву, сохранив за собой значение общеземского правительства до выборов “всей землей” нового царя. “С появлением этой власти Смута нашла свой конец, и новому московскому царю оставалась лишь борьба с ее последствиями и с последними вспышками острого общественного брожения”^[xxix].

Казалось бы, Смута могла иметь только негативные последствия. Тем более знаменательно, что русская историческая мысль сумела увидеть в ней многозначительное явление. Так, завершая свое большое исследование, Платонов пишет: “Смута смела все /…/ аристократические пережитки и выдвинула вперед простого дворянина и “лучшего” посадского человека. Они стали действительной силою в обществе на место разбитого боярства”. Их усилиями была создана новая форма власти — Земский собор. “Царь и Земский собор составляли единое и вполне согласное правительство, главною заботой которого было поддержать и укрепить восстановленный государственный порядок”^[xxx].

С.М.Соловьев отмечает, что Смута, охватившая все слои общества, с одной стороны, разрушала старые устои, обладавшие в результате своей “вращенности” во все ткани социального организма огромной консервативной силой. С другой стороны, это был период бурного исторического творчества, когда формировались новые социальные отношения и появлялись новые люди, способные придать им соответствующую политическую форму и права гражданства. Сплочение сил народных спасло государство от гибели. Большинство людей, истомленных Смутою, хотело, чтобы все было по-старому, замечает историк. Однако старина была восстановлена лишь по видимости. “Новое с новыми людьми просочилось всюду, а старое со старыми людьми, носителями старых преданий, спешило дать место новому”^[xxxi].

Идея рождения порядка из хаоса была подхвачена и развита В.О.Ключевским. В русской Смуте историк увидел зарождение новых конструктивных идей, которые и стали движущей силой последующего исторического процесса. “Прежде всего, из потрясения, пережитого в Смутное время, люди Московского государства вынесли обильный запас новых политических понятий, с которыми не были знакомы их отцы, люди XVI века”. К их числу относится понятие государства, его достоинство. “Прежде государство мыслилось в народном сознании только при наличности государя, воплощалось в его лице и поглощалось им. В Смуту, когда временами не было государя, или не знали, кто он, неразделимые прежде понятия стали разделяться сами собою. Московское государство — эти слова в актах Смутного времени являются для всех понятным выражением, чем-то не мыслимым только, но и действительно существующим даже без государя”^[xxxii]. На этой почве утратила значение идея вотчинного права и рождалась политическая идея государства.

Многие историки отмечают великий парадокс итогов смутного времени для русского государства. Оно вышло из Смуты с великими территориальными потерями: открытый с таким трудом выход к балтийскому морю был снова заблокирован; Польша не рассталась со своими претензиями на Московский престол; на дорогах бесчинствовали шайки грабителей, которые легко сливались с восставшим из-за бескормицы людом; казна была пуста; крестьяне, кто мог, обратились в бега; многие пашни оставались не обработанными; система “управительной” власти, центральной и на местах, погрязла в “воровстве” или распалась. И тем не менее держава мужала и набирала международный авторитет.

В огромной мере этому способствовали Земские соборы. По понятиям того времени Земские соборы отражали мнение всей Русской земли. Впервые Земский собор был созван в 1550 г. еще Иваном Грозным, решившим на двадцатом году своей жизни окончательно избавиться от боярской опеки. Собор проходил на Красной площади, так что всякий мог признавать себя его участником. Царь каялся перед народом в своих грехах и тут же угрожал боярам, “неправедный суд творящим”. Обращаясь к народу, царь обещал взять правление в свои руки и править по справедливости, призывая в свидетели и споспешники Господа Бога.

Созванный на следующий год Стоглавый собор носил уже более деловой и конструктивный характер. На нем было запрещено местничество, когда должности в войсках и в правительстве занимали не по заслугам, а “по породе”, решено начать всеобщую перепись земли, пересмотреть соотношение между пожалованными поместьями и служебными повинностями с них и проч. Здесь же были канонизированы почитаемые местные святые как общенациональные, что способствовало идейной централизации русской земли, уточнены в соответствии с традицией некоторые исповедальные формы церковной службы, рознившиеся в различных местностях, в частности двоеперстие, “сугубое” (двойное) аллилуйя, крестное хождение “посолонь” (по солнцу) и др. Решения собора по различным государственным и церковным вопросам были записаны в ста главах — отсюда и его название “Стоглавый”. Но главное в другом. Было положено начало демократической по своей сути традиции если не общенародного, то всесословного обсуждения государственных дел.

Эта традиция была востребована в период Смуты и в первые годы царствования Романовых, когда авторитет царской власти либо вовсе отсутствовал, либо был весьма незначительным. Но если в период Смуты земские соборы носили характер “по случаю”, то в период царствования первых Романовых они приняли почти регулярный и весьма деловой характер. Так в период царствования Михаила Романова было созвано семь соборов, на которых обсуждался и был принят целый ряд весьма “непопулярных” урядов о дополнительном обложении налогами ввиду крайнего истощения хозяйства и государственной казны, о переписи земель с целью упорядочения обложения населения налогами. На соборах обсуждались вопросы войны и мира, выборы патриарха и проч. Решения, принятые соборами, вряд ли были под силу отдельному государю той поры. Таким образом, сознание общей пользы и взаимной зависимости приводило власть и ее земский совет к полнейшей солидарности, обращало государство и собор в одну политическую силу.

Соборы продолжались и при Алексее Михайловиче, но по мере укрепления самодержавной власти последнего пошли на убыль. Собором было подтверждено вступление на престол самого царя, хотя он имел уже законное наследственное право. Собором 1648 г. было принято новое Уложение свода законов, в котором наряду с кодификацией старых были прописаны новые законы, укрепляющие прерогативы царской власти и одновременно ограничивающие произвол окружающей царя правящей клики, в том числе и духовной. “Уложение”, принятое собором 1648 г., просуществовало как действующее законодательство до 1833 года, когда его сменил Свод законов Российской империи, подготовленный М.М.Сперанским. Земскому собору 1653 г., постановившему принять Малороссию по ее просьбе в состав “Всея Руси”, суждено было стать последним. Укрепившаяся царская власть не нуждалась более в достаточно громоздком и отнюдь “не ручном” политическом институте. Земские соборы сделали свое дело и усилившаяся самодержавная власть не замедлила избавиться от их влияния.

1.3. Церковный раскол и неизбежность перемен

Глубокий удар по идеологическому звену русского самодержавия — православию (нанес церковный раскол XVII века. Внешним поводом раскола послужило исправление церковных книг на основе сличения их с греческими первоисточниками. Процедура, начатая до Никона и шедшая ни шатко, ни валко, пока последний не придал ей принципиально-догматическое и политическое значение. До того подобная процедура была спокойно проведена в Киеве Петром Могилой, который, кстати, предлагал московским властям свои услуги.

Возглавив реформу, Никон не ограничился исправлением ошибок, допущенных переписчиками церковных книг на основе сличения их с древними образцами. Практически, как замечает один из ведущих специалистов в этой области, Н.Ф.Каптерев, исправление церковных книг происходило преимущественно по современным греческим книгам, что сразу и почувствовали сторонники старой веры. Но Никон не останавливается и на этом. Он переносит на Русь греческий церковный обряд, греческие церковные напевы, принимает греческих живописцев, начинает строить монастыри по греческому образцу. Всюду он выдвигает на первый план греческий авторитет, отдавая ему значительное преимущество перед вековою русскою стариною, перед русскими, всеми признаваемыми авторитетами. На соборе 1656 г. Никон демонстративно заявляет: “Я русский, сын русского, но мои убеждения и моя вера — греческие”. “Это публичное торжественное отречение верховного архипастыря русской церкви от русских верований и убеждений в пользу иностранных — греческих, это торжественное признание себя Никоном по духу истым греком, необходимо должно было произвести крайне неприятное и тяжелое впечатление на всех тех русских, которые не думали и не желали отказываться от своего, русского в пользу греческого, в чем, конечно, и нужды никакой не было и для Никона”, заключает Каптерев^[xxxiii].

Таким образом, раскол отнюдь не ограничивался решением частных проблем — придерживаться двуперстия или троеперстия, произносить Исус или Иисус, ходить крестному ходу “посолонь” или против солнца, — которые к тому же ранее уже были одобрены в их “старообрядческом” варианте Стоглавым собором, а об одном, но весьма существенном вопросе: “Чем определяется религиозная истина: решениями ли власти церковной или верностью народа древлему благочестию?”. Старообрядцы, искренне веровавшие, что божественная благодать перешла на Москву, которая стала третьим Римом, считали недопустимым обращение к погрязшим в грехе греческим новинам. На стороне старообрядцев сосредоточилась основная масса глубоко верующего люда. На стороне реформы Никона стояли, с одной стороны, люди более образованные или вообще равнодушные, более приверженные к доводам власти, чем веры. “Болезненный и обильный последствиями разрыв между интеллигенцией и народом, — замечает по этому поводу П.Н.Милюков, — за который славянофилы упрекали Петра, совершился полувеком раньше. Этот разрыв произошел в сфере гораздо более деликатной, нежели та, которую непосредственно задевала петровская реформа. Религиозный протест, конечно, удесятерил свои силы, соединившись с протестом политическим и социальным, но это нисколько не изменяет того основного факта, что первой и главной причиной разрыва были вопросы совести. Русскому человеку в середине XVII в. пришлось проклинать то, во что столетием раньше его учили свято верить. Для только что пробужденной совести переход был слишком резок”^[xxxiv].

И все же своя правда, помимо чисто формального исправления накопившихся ошибок и необходимости приведения церковной службы к единообразию, была и у сторонников реформы, в том числе у Никона и у поддержавшего его царя. Если старообрядцы стремились обособиться в своем “древлем благочестии”, то сторонники реформы видели ее смысл в превращении “московского” православия во вселенскую религию, дающую основание для диалога с иными вероисповеданиями. Тем самым реформа открывала путь вхождения Московской Руси в христианское религиозное сообщество. Вместе с тем в своем противоборстве обе стороны ошибались и обе понесли существенные потери. Русская православная церковь, всегда бывшая оплотом самодержавия, “раскололась”: старообрядцы, или раскольники, которые считали только себя истинными верующими, дошли до полной бесцерковности с признанием только “невидимой церкви”; с другой стороны, от официальной церкви, которую воспринял патриарх Никон, чтобы навести в ней порядок, отпала, по выражению историка Н.И.Костомарова, половина Великой Руси, наиболее крепкая в вере, за церковью пошли немногие переросшие старую веру или вовсе равнодушные к религии. В более позднюю эпоху это создавало благоприятную почву для вольнодумства и поисков “новой религиозности” в форме масонства.

Но наряду с церковной реформой Никон подспудно преследовал и другую цель: возвышения церковной власти, ее полной самостоятельности по отношению к царской. Это давний спор церкви с властью. Но только такой сильный церковный лидер, каким был Никон, мог отважиться на организацию ее достижения, пользуясь “собинной” дружбой с царем. Пользуясь недостаточно окрепшим авторитетом царской власти, а также поддержкой высших церковных иерархов, Никон попытался сначала явочным порядком, а потом и через собор утвердить превосходство духовной власти по отношению к царской. Так в предисловии к новому служебнику утверждалось, что Бог даровал России “два великие дара” — царя и патриарха, которыми все строится, как в церкви, так и в государстве. Ввиду этого все православные русские должны “восхвалити и прославити Бога, яко избра в начальство и в снабдение людем своим сию премудрую двоицу: великого государя царя Алексея Михайловича и великого государя святейшего Никона патриарха”. В этом предисловии бросается в глаза уравнивание титулов обоих представителей власти — светской и духовной, как равных во всем “великих государей”. В полемике со своими оппонентами Никон доходит до утверждения превосходства священнической власти перед царской, ибо престол первой есть “на небеси”, вторая же властвует на земле и приемлет власть свою “от помазания от священнических рук”^[xxxv].

Такого не мог стерпеть ни один самодержец, даже “тишайший” царь Алексей. И в этом его безоговорочно поддержали высшие представители формирующейся светской власти, а также земское духовенство, сильно пострадавшее от реформы Никона. Почувствовав неудачу своего замысла, Никон летом 1658 г. демонстративно сложил с себя патриарший сан, и церковь до 1666 г. оставалась без патриарха. Его функции поневоле выполнял богомольный царь, что приучало видеть в нем не только самодержавного государя, но и главу православной церкви. Церковный собор в присутствии вселенских патриархов после долгих и трудных дебатов осудил Никона, который кончил свою жизнь в заключении в Кирилло-Белозерском монастыре.

Церковный спор, неразрешимый на узконациональной почве, произошел перед появлением Петра Великого и тем самым, по приговору Вл. Соловьева, подготавливал почву и заранее оправдывал его преобразования, в том числе церковные. Действительно, “Упразднение патриаршества и установление синода было делом не только необходимым в данную минуту, но и положительно полезным для будущего России, — пишет мыслитель. — Оно было необходимо, потому что наш иерархический абсолютизм (имеется в виду абсолютизм церковной иерархии — Л.Н.) обнаружил вполне ясно свою несостоятельность и в борьбе с раскольниками, и в жалком противодействии преобразовательному движению: патриаршество, после раскола лишенное внутренних основ крепости и оставшееся при одних чрезмерных притязаниях, неизбежно должно было уступить место другому учреждению, более сообразному с истинным положением дела…”^[xxxvi]. Действительно, бездействующее несколько лет патриаршество Петр заменил в 1700 г. правительствующим Синодом, т.е. светским учреждением, призванным регулировать внешние конфессиональные дела, просуществовавшем вплоть до 1917 года. В результате церковной реформы Петра российское государство становится светским государством. Православие выпадает из его основополагающих основ, оно выполняет сугубо функциональную роль, строго прописанную ему духовным Регламентом. В связи с этим необходима была новая конструктивная идея самодержавия и государства.

Глава 2. Конструирование модели Российской империи

2.1. Модернизация государства Петром Великим

Мы не зря употребили современный термин “модернизация”, подчеркивая тем самым, что эволюционного пути усовершенствования тех или иных институтов у Петра просто не было. Другой путь означал путь царевича Алексея, но и он уже был закрыт церковным расколом. Необходима была решительная коренная перестройка социально-экономических политико-управленческих, культурных и религиозных отношений и институтов, то есть модернизация их в соответствии с уровнем интеллектуального развития века. И Петр в целом выполнил эту задачу. Как отмечает современный исследователь Н.И.Павленко, Петр резко интенсифицировал происходящие в стране процессы, заставил ее совершить гигантский прыжок из прошлого в будущее, пользуясь не всегда дозволенными методами. Но даже сугубо деспотические методы, к каким прибегал Петр в целях просвещения своих подданных, оказывались исторически оправданными интересами России, служили фактором прогресса^[xxxvii].

При всем разнообразии дел и свершений Петра их связывает единая, целеустремленная идея, которой он не изменял никогда — это идея великого Государства, чуть позже — Российской империи. Петр всецело уверовал в спасительную силу абсолютистского государства и, по образному выражению Б.И.Сыромятникова, “всей мощью своей железной руки налег на рычаги заведенной им государственной машины, установленной в стране великих возможностей”^[xxxviii]. Реализации этой идеи он подчинил все силы нации, требуя неукоснительного служения ей всех, от рядового дворянина, купца, церковного служки до самого царя (“На троне вечный был работник”). Основанием этой пирамиды оставался труд крепостного крестьянина, который одновременно был основной тягловой единицей и поставщиком “солдатчины”. Таким образом, модернизация Петра превратила самодержавное государство в чудовищного Левиафана, требующего постоянного служения ему и жертвоприношений. Так, расшатав православие как краеугольный камень своей легитимности, самодержавие обрело новое, более мощное ее основание в идее государственности. В итоге мы с полным основанием можем характеризовать тип самодержавия, сложившийся в результате модернизации Петра, как сословно-этатистское самодержавие. В общем-то, эта идеология вполне соответствовала духу XVII века, духу Лейбница, Пуфендорфа, Гуго Гроция, идеи которых хорошо были известны “Ученой дружине” Петра. Феофан Прокопович широко использовал их в обосновании самодержавной власти Петра в своем главном труде “Правда воли монаршей”, этой, по определению Ключевского, краткой энциклопедии государственного права петровской эпохи. Торопиться с реализацией этой идеи Петра побуждали как внутренние причины — продолжающаяся смута после церковного раскола, культурная отсталость общества, так и внешние — рыхлая, великая, но необустроенная Россия представлялась весьма соблазнительной приманкой для шведской и польской корон^[xxxix].

“Серьезные реформаторы, — пишет в своем исследовании А.И.Уткин, — глядя прямо в лицо реальности, если им не изменяло мужество, должны были признать, что наиболее нужным элементом перемен является культурная реориентация, то есть воспитание своего народа самодостаточными гражданами, а не согласными на любую долю спартанцами”^[xl]. Это понял Петр. Но парадоксальным образом он соединил просвещение верхнего слоя общества — дворянства (со “спартанской дисциплиной” всего народа.

Модернизация государства была начата Петром с просвещения. Он не побоялся поставить своих приближенных и себя самого в роль любознательных учеников. “Великому посольству”, снаряженному в Европу, последняя открылась, по выражения Ключевского, “в виде шумной и дымной мастерской с машинами, кораблями, верфями, фабриками, заводами”, обилием книг, газет ^[xli]. Сравнение, по возвращению домой, было неутешительным. То, что раньше не бросалось в глаза, открылось воочию: регулярной армии по существу не было, вместо нее было несколько плохо экипированных и плохо обученных солдатских полков, стрельцы, да дворянская конница как бы из прошлого века. Школ мало и те церковно-приходские. Университета нет. Ученых нет. Врачей нет. Аптека одна (царская) на всю страну. Газет нет. Купцы и ремесленники задавлены произволом воевод. Культурный уровень даже высшего сословия общества ограничивается “Домостроем”. И Петр понял, что в случае сохранения такого уровня развития России грозит участь превратиться в “сферу чужих интересов” или быть разодранной на куски Польшей, Швецией, Турцией…

Вернувшись из-за границы, Петр сразу же приступил к реформам. Может показаться капризом деспота-самодура, что начал он с указа о бритье бороды и ношения европейского платья. Но в этой экстравагантной мере тоже был свой смысл: она означала радикальную смену стиля поведения и мышления. И Боярская дума, и ближайшее окружение царя, и приказные люди вынуждены были действовать соответственно своему новому обличию. Поражение, нанесенное ему в 1699 г. шведским королем Карлом XII, заставило Петра обратиться к радикальной модернизации армии. Позже на Азовском и Балтийском морях был заложен военный флот. В разгар Северной войны, при первой победе над шведами, Петр велит закладывать в устье Невы новый город-крепость Петербург, желая тем самым утвердиться на море и войти в Европу. Как позднее напишет А.С.Пушкин, “Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и громе пушек”.

Но в оправдание великого реформатора повторим аргументы К.Д.Кавелина, что размах и революционная глубина осуществленных Петром реформ сделали развитие страны по “общечеловеческому пути” необратимым. Не случайно и Вл.Соловьев, сравнивая значение деятельности Петра Великого с христианизацией Руси св. Владимиром, характеризовал обоих как исторических деятелей, которые, на много опережая потребности общественного развития страны, делали историю^[xlii].

Естественно, что Петр делал историю и в тех условиях мог ее делать только как самодержец. В воинском артикуле, включенном в свод законов Государства Российского, записано: “Его Величество есть самовластный Монарх, который никому на свете о своих делах ответа дать не должен; но силу и власть имеет свои от Государства и земли, яко христианский Государь по своей воле и благомнению управлять”^[xliii]. Примечательно, что в Артикуле религиозное обоснование самодержавства заменено властью, которую самодержец имеет от Государства и земли. Однако модернизация самодержавия на основе тотальной зависимости всех сословий от государства действительно была доведена Петром до предела. Дальше по этому пути самодержавие не могло развиваться.

Петр Великий умер в 1725 г. в муках и славе. В числе самых жгучих мук были, пожалуй, разногласия с сыном, закончившиеся трагедией. Отталкиваясь от этого случая, Петр практически разрушил сложившуюся систему наследственной преемственности власти. Он объявил, что монарх в праве сам выбирать себе преемника, который бы продолжал его дело. Однако юридически завершить свои идеи не успел. Это привело к тому, что после его смерти Россия столкнулась с длительным кризисом самодержавия, заполненным заговорами, предательством, убийствами. И только Павел, сам пострадавший на этом, издал закон, предусматривающий все условия престолонаследия по нисходящей мужской линии.

Слава же Петра вызывала и продолжает вызывать разночтения: кто же он был — самодержец-тиран или великий реформатор, выведший страну “из небытия в бытие”? Ответу на этот вопрос посвящено исследование — опыт аналитической антологии — А.А.Кара-Мурзы и Л.В.Полякова. Споры вокруг этого вопроса, возникшие сразу же после смерти Петра, продолжаются и по сей день. “Действительно, Петр Великий — вечная загадка и вечный магнит для отечественной мысли. Разброс мнений по поводу личности Петра великого — огромен, феноменален; полярные оценки деяний Петра встречаешь в истории русской мысли на каждом шагу: “спас Россию — предал Россию”, “Христос — Антихрист”; “Бог ведет — бес ломает”, “великий — бездарный”, “мудрый государь — самовластный помещик”, “храбрец — трус…”. Но не довольно ли с нас крайностей? — ставят риторический вопрос разработчики проблемы. — Давно пора Руси остепениться, найти тот средний путь, которым идут цивилизованные народы”. И заключают, сохраняя, впрочем, проблематичный тон: “Так, может, Великий Петр и есть наш водитель на этом пути, воплощение искомого синтеза, “единства противоположностей?”. Ведь нашел же это единство противоположностей в образе Петра Пушкин: “…Лик его ужасен. Движения быстры. Он прекрасен”^[xliv].

И все же проблематичность вопроса остается. Особенно остро ее почувствовал В.О.Ключевский. “Реформа Петра была борьбой деспотизма с народом, с его косностью. Он надеялся грозою власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе и через рабовладельческое дворянство водворить в Россию европейскую науку, народное просвещение как необходимое условие общественной самодеятельности, хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно. Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства — это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времени Петра два века и доселе неразрешенная”^[xlv]. Но, несмотря на это, идея государственности была воспринята наиболее дальновидными потомками Петра. Она послужила скрепой при монархической чехарде XVIII века. Эта идея выполняет свою конструктивную роль и в настоящее время.

2.2. Дворцовые перевороты и образование дворянской монархии

Петр не успел завершить своих начинаний, у него не осталось достойных наследников. Период, последовавший после его смерти, называют веком императриц, более склонных к увеселениям, чем к многотрудной государственной деятельности. Но корабль российской государственности, спущенный им со стапелей, оказался настолько прочным, что продолжал плыть намеченным Шкипером курсом, несмотря на неопытность или небрежение рулевых, ибо обратный путь был только в********************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************режденного еще при Екатерине Верховного тайного совета, или “верховники”, которых представляли самые именитые представители русской аристократии, решили, что пришло их время ограничить самодержавие, что в случае успеха означало бы введение “конституционно – аристократической монархии”. Инициатором этой идеи был европейски образованный кн. Д.М.Голицын. Наиболее подходящей кандидатурой для реализации задуманной цели “верховникам” представлялась Анна Иоанновна — дочь брата Петра Ивана, рано овдовевшая и прозябавшая в забвении. Участникам заговора представлялось, что она-то уж подпишет любые условия лишь бы вернуться к блеску петербургской жизни. Анна действительно подписала составленные “верховниками” “кондиции”, оставляющие ей властные полномочия лишь при дворе и передающие всю полноту государственной власти в руки Верховного тайного совета. Однако тайные “кондиции” “верховников” раньше времени стали известны “шляхетству”, то есть служилому дворянству, выпестованному Петром. Оно-то и решило исход событий, предпочитая иметь дело с одним неограниченным монархом, от которого можно ждать милостей, нежели с аристократическим Верховным советом, весьма презрительно относившимся к шляхетству. Под давлением угодного императрице “общественного мнения” шляхетства Анна спокойно порвала подписанные ею “кондиции”. “Так кончилась десятидневная конституционно-аристократическая русская монархия XVIII в., сооруженная 4-недельным временным правлением Верховного тайного совета”, заключает В.О.Ключевский^[xlvi]. Взойдя на трон, Анна Иоанновна вынуждена была пойти на известные уступки шляхетству: она выполнила основное требование дворянства, сократив срок обязательной службы до 25 лет. Ею был открыт шляхетский кадетский корпус, поступление в который обеспечивало недорослям привилегированного сословия весьма приемлемую карьеру. Но главное (Анна прибегла к широкой раздаче крестьян в крепость помещикам. Со времени царствования Анны Иоанновны русские самодержцы поняли, что опорой самодержавия является дворянское сословие. Поэтому “с 25 февраля 1730 г. (день восшествия Анны на престол при поддержке дворянства), — как пишет Ключевский, — каждое царствование было сделкою с дворянством, и если сделка казалась нарушенной, нарушившая сторона подвергалась преследованию противной и ссылкой или заговором и покушениями”^[xlvii].

Однако очень скоро монархам Всея Руси придется осознать еще одну истину: просвещение рождает не терпящий самовластья дух свободы, который не могут удовлетворить никакие сословные привилегии.

Очередной государственный переворот 25 ноября 1741 г. завершился возведением на трон дочери Петра — Елизаветы. Кстати, она была четвертой, возведенной на престол с помощью гвардейских штыков. Переворот был встречен бурными патриотическими манифестациями, сопровождавшимися погромами “немецких” дворов, спровоцированными длительным засильем иностранцев в предшествующее царствование, получившим нарицательное наименование “бироновщина”. Именно в это время получило широкое хождение новое понятие — “россияне”, запущенное в обиход Феофаном Прокоповичем.

Свое восшествие на престол Елизавета отметила отменой смертной казни. В основном же, с интересующей нас точки зрения, 20-летнее царствование Елизаветы Петровны можно охарактеризовать как полное единодушие императрицы и ее подданных в лице привилегированного сословия — дворянства. Не случайно Ключевский характеризует период правления Елизаветы как “начало дворяновластия”^[xlviii]. Так же как и царствование Анны Иоанновны, правление Елизаветы характеризует фаворитизм, изменился только круг лиц, в чем-то солидарных, но конкурирующих друг с другом за полноту влияния на податливую императрицу. При этом “немецкую партию” заменила “французская партия”. Дух французского Просвещения с его внешним изяществом и блеском находит поддержку при дворе и проникает в “русское общество”. И.И.Шувалов переписывался с Вольтером. А.П.Сумароков пишет трагедии в духе Расина и Корнеля. Растрелли-сын украшает Петербург постройками в духе французского барокко. В духе времени происходит смягчение нравов и просвещение. В 1755 г. в Москве был открыт задуманный еще Петром университет; положено основание Академии Художеств; основан постоянный публичный театр в Петербурге, открыта первая гимназия для детей дворян и разночинцев в Казани.

Елизавета, впрочем, так же как и Анна, продолжает внешнюю политику Петра Великого, направленную на расширение границ Российской империи. По свидетельству известного историка конца XIX века А.А.Кизеветтера, накануне воцарения Петра территория России составляла 256126 кв. миль, после смерти Петра — 275571 кв. мили. При Анне она расширилась до 290802 кв. миль, при Елизавете пространство Российской империи достигало 294497 кв. миль^[xlix].

В последние годы жизни перед Елизаветой, как и перед Анной, встал вопрос о наследнике престола. Выбор оказался не очень удачным. В качестве наследника был признан и призван внук Петра и племянник Елизаветы, родившийся и воспитанный в Голштинии, ценивший свое звание герцога Голштинского выше короны Российской империи. Имея в виду продолжение династии, Елизавета озаботилась женить его на немецкой принцессе Софии Фредерике Августе, принявшей в православии имя Екатерины Алексеевны. Что касается Петра III, то его раболепное преклонение перед Фридрихом II и всем немецким стилем жизни, после не забытой еще бироновщины, вызывало возмущение русских дворян-патриотов. Екатерина — чистокровная немка — казалась более русской, чем родной внук Петра. Однако с правлением этого, по выражению Ключевского, “случайного гостя на русском престоле” связано одно событие, решительно изменившее направление развития русского самодержавия. Мы имеем в виду его “Манифест о вольности дворянской” 18 февраля 1762 г. Манифест совершенно освобождал дворян от государственной службы, что шло вразрез с сословной политикой Петра I. Служба государю и Отечеству становилась частным делом дворянина, делом его чести или карьеры.

Социальные последствия этого Манифеста трудно переоценить. Во-первых, в России появилось первое вольное сословие, которое было вправе распоряжаться своей судьбой. По-видимому, монарх хотел “облагодетельствовать” дворянство и тем самым привязать его к себе. Но освобожденное от крепости дворянство считало иначе. Часть его требовательно ждало новых подачек. Вместе с тем среди дворянства выделилась наиболее просвещенная прослойка — зародыш будущей интеллигенции. Воодушевленная западными идеями просвещения, она выступила в открытой оппозиции к самодержавной власти. Роль и значение этой прослойки, пополнившей ряды русской интеллигенции — будет расти. Во-вторых, место служилого дворянства в коридорах власти заняла бюрократия. В результате открывался путь бюрократизации самого самодержавия. В-третьих, и это, пожалуй, самое важное: освобождение дворян от обязательной службы государю или государству лишало крепостное право по отношению к крестьянам морального оправдания. Логику этого исторического процесса задним числом четко обозначил Б.Н.Чичерин: московские цари, строя самодержавное государство, во имя его централизации лишили свободы все сословия. Все должны были нести государево тягло. Прежде всего “были укреплены” бояре и служилые люди, затем — посадские, наконец — крестьяне. Таким образом, согласно Чичерину, “закрепощение одних влекло за собой закрепощение других”. Но когда государство окрепло и отпала надобность пользоваться принудительным трудом, начался обратный процесс: сначала были освобождены дворяне, затем городские сословия и, наконец, крестьяне^[l]. Так поняли манифест и крестьяне, ожидая вольности для себя. Вся дальнейшая история развития русского самодержавия будет вращаться вокруг этой проблемы, ища выходы в наскоро сколоченных конструкциях, в вынужденном обращении к реформам, ибо, оставляя нерешенным этот вопрос, самодержавие обрекало себя на гибель.

2.3. Модель просвещенной монархии

Екатерина была шестой императрицей, пришедшей к власти на штыках гвардейцев. О ее легитимности нельзя всерьез говорить не только потому, что она участвовала в заговоре против законного самодержца — своего мужа, но и потому, что уже был законный наследник (ее собственный сын Павел. В лучшем случае она могла претендовать на регентство при малолетнем сыне. Коронация Екатерины с обязательным обрядом помазания была прямым кощунством, на которое спокойно пошла церковь. И тем не менее приходится констатировать, что Екатерина II оказалась самой русской и, пожалуй, самой самодержавной после Петра I императрицей. Она проводила последовательно русскую политику, направленную на укрепление мощи и международного престижа Российской империи. Окруженная фаворитами, основные решения по внутренней и внешней политике она всегда принимала сама, выслушав советы своих любимцев, она побуждала их к действиям в заданном ею направлении.

Одна из первых проблем, вставших перед ней, было отношение к Манифесту о вольности дворянской Петра III. Манифест был с удовлетворением воспринят дворянством; Екатерина не могла выглядеть хуже в его глазах. Вместе с тем освобождение дворян от обязательной воинской или гражданской службы лишало законного и нравственного основания закрепощение крестьян за помещиками. Своей Жалованной грамотой дворянству (1785) Екатерина II попыталась снять это противоречие, придав ему правовое основание. Хорошо усвоив уроки Монтескье, который придавал особое значение аристократии как опоре монархического строя, Екатерина, пользуясь своим неограниченным правом, “даровала” дворянскому сословию ряд дополнительных привилегий. Во-первых, поместья приравнивались к вотчинам и в равной мере становились собственностью помещика (отсюда это новое называние — помещик). Во-вторых, дворянство приобретало корпоративно потомственный статус. Лишить дворянина его звания, состояния и привилегий возможно было только по суду, решение которого должно быть подтверждено государем. Все это порождало новое самосознание дворянства как привилегированного сословия, в котором цари теперь видели “опору трона”.

В контексте нашего исследования царствование Екатерины особый интерес представляет еще и потому, что она сама попыталась сформулировать принципы просвещенного самодержавия в своем “Наказе”, написанном для собранной ею Уложенной комиссии. Екатерина откровенно признавалась в том, что свой “Наказ” писала под сильным влиянием идей Монтескье. Однако из этого совсем не следует, что он представляет собой простое переложение идей французского мыслителя. Выписывая отдельные положения из Монтескье и др. европейских просветителей, Екатерина подвергала их тексты своеобразной обработке, итогом которой стало обоснование политической доктрины о возможности соединения самодержавия с законностью, свободой и правопорядком. По сути дела “Наказ”^[li] представляет собой изложение широкой программы “просвещенного самодержавия”, приспособленной к российским условиям самодержавия. Законодательная инициатива императрицы охватывала все сферы общественной жизни, начиная с общих соображений о государственном устройстве и кончая проблемами воспитания.

Прежде всего, Екатерина исходит из утверждения, что “Россия есть Европейская держава” (6). В подтверждение тому она ссылается на авторитет Петра Великого, который, введя европейские нравы и обычаи в российскую среду, нашел такие преимущества, каких и сам не ожидал. Это, по мысли императрицы, свидетельствует о том, что народ русский, восприимчивый к европейской культуре, к ней и принадлежит. Усвоив от Петра I имперскую идею, Екатерина II развивает ее в “Наказе” и всемерно реализует в своей внешней политике. Прекрасно понимая, какую опасность для престола представляет бездействующая армия, она стремилась задействовать ее в любой военной операции, развязанной в Европе, и всегда на благо России.

Исходя из геополитического положения России, Екатерина приходит к утверждению, что единственной государственной формой пригодной для России является просвещенное самодержавие. “Российского государства владения простираются на 32 степени широты и на 165 степеней долготы по земному шару”. Такому государству соответствует самодержавный государь, “ибо никакая другая, как только соединенная в его особе власть не может действовати сходно с пространством толь великого государства”. “Всякое другое правление не только было бы России вредно, но и в конец разорительно” (8, 9, 11). В духе идей просвещенного абсолютизма императрица заверяет подданных, что такая власть отнюдь не имеет в виду лишить их вольностей, напротив, она направлена к улучшению благосостояния народа, ибо опирается на закон.

Основным, полагает автор “Наказа”, является приоритет закона перед властью, в том числе властью монарха, хотя последнему в самодержавном государстве принадлежит исключительное право законотворчества. Но коль скоро закон принят, нарушать его не позволительно никому. В духе либерально-просветительских идей Екатерина в различных вариантах повторяет мысль, что законы издаются во имя блага государства и каждой личности и ни в коей мере не должны стеснять ее свободы, если только последняя не идет в ущерб государству в целом. “Ничего не должно запрещать законами, кроме того, что может быть вредно или каждому особенно, или всему обществу” (41). Для незыблемого сохранения законов надобно, чтобы они были настолько совершенны, чтобы порождали у каждого гражданина уверенность, что они направлены на его благо.

В духе просвещенного этатизма решает Екатерина и вопрос о вольности граждан: “В государстве, то есть в собрании людей обществом живущих, где есть закон, вольность не может состоять ни в чем ином, как в возможности делать то, что каждому надлежит хотеть и чтоб не быть принуждену делать то, чего хотеть не должно” (37). Государство является гарантом вольности гражданина, его уверенности в своей безопасности. Этим определяется приоритет государства по отношению к вольности отдельного гражданина. Но для того, чтобы граждане были законопослушны, надлежит при формулировании законов учитывать уровень “народного умствования”. Поэтому, с одной стороны, следует издавать законы в удобопонимаемой форме, а с другой — необходимо “приуготовить” умы людские к введению и пониманию наилучших законов (58). Так либеральные установки здесь, как, впрочем, и других местах “Наказа”, сочетаются с общими идеями просвещения.

Касаясь экономической сферы, Екатерина положила в ее основу главный принцип либерализма: “не запрещать и не принуждать”. Единственное, что может позволить себе правитель в этой сфере, — это “премия и разъяснение”. Главной сферой экономического благосостояния страны Екатерина не без основания считает земледелие. “Земледелие есть первый и главный труд, к которому поощрять людей должно” (313). В развитии этой темы императрица вступает в явное противоречие с российской реальностью: “Не может земледельство процветать тут, где никто не имеет ничего собственного. Сие основано на правиле весьма простом: “Всякий человек имеет более попечения о своем собственном, нежели о том, что другому принадлежит; и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отымет” (295, 296). Этот общий принцип откровенно повисает в воздухе, ибо состояние крепостного труда крестьянина, не имеющего собственности и работающего на чужой земле из-под палки, противоречит “Наказу”. На словах в “Наказе” Екатерина выступала как сторонница постепенного освобождения крестьян. На деле же при ней увеличились раздачи вольных и крестьян помещикам. Усилился и общий гнет.

К концу XVIII века, не без усилий Екатерины II, Россия по своему могуществу догнала Европу и начала диктовать ей свои правила игры. Это положение было поколеблено Пугачевским бунтом и Французской революцией, определившими поворот властей к реакции. Однако либеральные идеи, запущенные императрицей в общественный обиход, не прошли бесследно. Начало развитию либерально-демократических идей положил Н.И.Новиков, осмелившийся в своих журналах полемизировать с императрицей, в том числе и по крестьянскому вопросу, за что без суда и следствия был заключен в Шлиссельбургскую крепость. Но это не остановило развитие общественной мысли, породившей целую серию записок, проектов, сочинений либеральной и демократической ориентации, заполнивших интеллектуальное пространство от царствования Екатерины до восстания декабристов включительно^[lii].

2.4. Эпилог просвещенного самодержавия

С именем Александра I связан блеск и нищета просвещенного самодержавия. Сын императора-деспота и любимый внук просвещенной бабки-императрицы; ученик радикального республиканца Лагарпа, основатель кружка молодых реформаторов, передавший бразды правления страной верному сатрапу Аракчееву и тем предавший идеалы просвещенной монархии; вольнодумец и мистик — он вобрал в себя все противоречия уходящего века Просвещения.

Александр пришел к власти в результате молчаливого согласия на переворот, закончившийся смертью отца. Его никогда не покидало чувство вины за это вольное или невольное(?) участие в убийстве, смешанное со страхом перед “удавкой”, которой орудовали “верноподданные”. (Всему Петербургу были известны слова м-м де Сталь, что “Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой”.) Вместе с тем по своему воспитанию и тем ожиданиям, которые связывала с ним просвещенная дворянская молодежь, после 5-летнего непредсказуемого деспотизма Павла, Александр принял имидж просвещенного монарха, не чуждого либеральным идеям. Однако за этим образом скрывался неустойчивый характер, любящая позировать личность. Отсюда зыбкость, двойственность Александра, готового играть красивую роль и страшащийся ее. Не случайно Пушкин называл его “властителем слабым и лукавым”, а Герцен — “коронованным Гамлетом”. Действительно, Александр никогда не был самим собой, а всегда тем, кем хотели его видеть. Ходило множество слухов, что он тяготится своим положением императора всероссийского и надеется скоро, совсем скоро покинуть престол и уйти в частную жизнь или монастырь. Но уж слишком многим он поведал эту интимную мечту, чтобы поверить ей. На его время выпало великое событи********************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************го императора вокруг него сплотился кружок “молодых друзей” из высших аристократических кругов, образовавших “Негласный комитет”, на котором с участием царя обсуждались самые смелые проекты социальных и политических реформ. Один из постоянных членов этого комитета Адам Чарторыйский так описывает “заседания” этого Комитета: “Каждый нес туда свои мысли, свои работы, свои сообщения о текущем ходе правительственных дел и о замеченных злоупотреблениях власти. Император вполне откровенно раскрывал перед нами свои мысли и свои истинные чувства. И хотя эти собрания долгое время представляли собой простое препровождение времени в беседах, не имеющих практических результатов, все же, надо сказать правду, что не было ни одного внутреннего улучшения, ни одной полезной реформы, намеченной или проведенной в России в царствование Александра, которые не зародились бы на этих именно тайных совещаниях”^[liii]. Князь явно преувеличивает, беседы, которые велись в “Комитете” ради “препровождения времени”, отражали общий дух эпохи Просвещения и велись едва ли не во всех “тайных обществах”, которыми тогда был переполнен Петербург. Так или иначе идея конституционализма, законодательного ограничения самодержавной власти и на этой основе политического устройства государства занимала определенное место в общественном мнении просвещенных кругов общества. Естественно, что эти сюжеты обсуждались и на заседаниях Негласного комитета.

Впрочем, даже самые скромные начинания Негласного комитета, направленные на усовершенствование системы — замена устаревших коллегий министерствами, утверждение за Сенатом функции высшей судебной инстанции и, главное, закон о “вольных хлебопашцах”, разрешавший крепостным по договоренности с помещиками выкупаться на волю — вызвал страх и сопротивление основной массы помещичьего сословия. Выразителями недовольства рядового дворянства стали поэт Г.Р.Державин, а позже историк Н.М.Карамзин. Державин обвинял молодых друзей царя в том, что они взялись за перестройку, не зная по-настоящему состояния государства, и в том, что от них веет “конституционный французский и польский дух”. Под давлением консервативных кругов и, главное, ввиду практической безысходности деятельность Негласного комитета скоро угасла сама собой.

Казалось бы, более перспективные реформаторские начинания связывали Александра с М.М.Сперанским. Сын сельского священника,Сперанский, в силу своих исключительных способностей не остался незамеченным “молодыми друзьями царя”. В 1802 г. через В.П.Кочубея он подает императору записку “Размышления о государственном устройстве империи”. По-видимому, впечатление, произведенное этой запиской на царя, и личное знакомство привели к тому, что Сперанский принимал участие в работе “Негласного комитета”, а с 1807 г. он — статс-секретарь Александра.

Уже в первой своей записке он критически оценивает политическое уложение России, как не соответствующее законам разума, высказывая в связи с этим довольно смелую для своего времени мысль: “Сему иначе и быть невозможно. Во всяком государстве, коего политическое положение определяется единым характером государя, закон никогда не будет иметь силы, народ будет все то, чем власть предержащая быть ему повелит”^[liv]. Только монархия, опирающаяся на закон, равно на всех распространяющийся, может гарантировать истинную свободу своим гражданам. Монархия, основанная лишь на своеволии государя, может дать свободу лишь немногим в ущерб народу. На этом основании он проводит различие между самодержавием, сосредоточивающим всю власть в лице самодержца, не способного, однако, физически осуществить ее и потому окруженного “ласкателями”, и опирающейся на закон “правильной монархией”.

Среди существовавших в то время политических систем Сперанский выделяет три идеальных типа: республика, к которой тяготеют европейские страны, самодержавие, утвердившееся в России, и конституционная, или “правильная монархия”. Республиканская форма правления, как утверждает Сперанский, отнюдь не гарантирует гражданских свобод, ибо к власти приходят не лучшие люди; самодержавие, концентрирующее всю власть в одних руках и не способное ее разумно осуществить, имеет тенденцию переродиться в деспотизм; и только конституционная, или “правильная монархия”, основанная на разделении властей и их ответственности не только перед волей монарха, но и перед законом, является оптимальной политической формой, способной обеспечить политические и гражданские права гражданам. Записка “О государственном устройстве империи” имела характер предварительных рассуждений и потому не требовала каких-то решений, что вполне устраивало Александра.

Вторая волна либеральных настроений в царствование Александра I была вызвана глубоким разочарованием всех слоев общества условиями Тильзитского мира (1807), не только унизительного, но и крайне разорительного для страны. И император снова прибегнул к испытанным средствам воздействия на общественное мнение — к играм в либеральные реформы. Как отмечают историки, сам он уже мало верил в них, но тем более охотно раздавал поручения на создание проекта реформ разным людям, от Строганова до Аракчеева. Подобное поручение получил и Сперанский. В 1809 г. им было представлено императору “Введение к Уложению государственных законов”, представлявшее собою по существу проект конституционной монархии в России.

В этом проекте государственного уложения Сперанским была предпринята первая в истории русской общественной мысли попытка развести понятия государства и гражданского общества, политического и гражданского права. В общественной жизни духовные и физические (экономические) силы человека могут действовать либо сосредоточенно как единое целое, либо порознь, когда каждый отстаивает свои интересы. В первом случае складывается сильное централизованное государство, подчиняющее себе частные интересы, во втором — превалируют частные интересы, на основе согласования которых складывается гражданское общество. Необходимо ограничение одного другим в целях недопущения их подавления друг другом. “Если бы права державной власти были неограниченны, если бы силы государственные соединены были в державной власти в такой степени, что никаких прав не оставляли бы они подданным, тогда государство было бы в рабстве и правление было бы деспотическое”^[lv].

В главе “О разуме государственного уложения” Сперанский подробно обсуждает вопрос о “благовременности” введения “правильного”, т.е. конституционного государственного устройства. Отмечая, что в Европе конституции, как правило, вводились под нажимом революционных смут и переворотов и потому носили противоречивый характер, он был уверен, что в России же сами власти могут ввести конституцию, тщательно спланировав ее. Попытки введения конституции в России предпринимались и раньше. Однако и усилия оказались тщетны, потому что они были преждевременны, так как общество было не готово к ним. Наконец, время настало. Его симптомы Сперанский видел в падении общественного уважения к властям, в росте всеобщего неудовольствия, которое находит отражение в нелицеприятной публичной, несмотря на цензуру, критике правительства. В этих условиях невозможны частные исправления системы. Выход может быть лишь во введении конституции сверху, волей монарха. И молодой реформатор начертал развернутый и стройный план такой конституции.

Задача, согласно Сперанскому, состоит в том, “чтобы правление, доселе самодержавное, поставить и учредить на непременном законе”. Поскольку первым и основополагающим политическим принципом либерализма является разделение властей, постольку в его реализации он видел основной смысл своего “Уложения”. При этом, учитывая общий настрой императора, Российская империя представлена им как “государство нераздельное, монархическое, управляемое державной властью по законам государственным”. Державная власть соединяет в себе законодательную, судебную и исполнительную и приводит их в действие посредством специально для этого установленных институтов, отношения между которыми определены законом. Так законодательная власть в стране закрепляется за Государственной думой, высшую судебную власть осуществляет Сенат, исполнительную власть отправляет Комитет министров. Их объединяет состоящий из высших государственных сановников, назначаемых самим монархом, Государственный совет, который является совещательным органом при императоре, духовно от его лица и по его поручению координирующим всю деятельность властей.

Как известно, план Сперанского конституционного обустройства России остался нереализованным. Только незначительная его часть была использована в усовершенствовании существующей управительной власти. В частности был открыт Государственный совет, на котором под председательством императора проходили предварительную апробацию те или иные проекты законов, были приняты общие принципы работы министерств. И это все. Но независимо от уклончивой позиции, занятой императором по отношению к проекту Сперанского, проект и не мог быть реализован, оставаясь утопической конструкцией, во-первых, потому, что он, по выражению Ключевского, как бы начертан на “чистом листе бумаги”. А во-вторых, и это главное, он вступал в противоречие с интересами почти всех слоев общества и в первую очередь с интересами самой монархической власти. Действительно, вскоре заигрывания царя с конституцией прекратились и Сперанский был отстранен от дел и сослан. По возвращении из ссылки он уже и сам ввел свои проекты в верноподданническое русло.

Главным оппонентом Сперанского стал первый историограф государства Российского Н.М.Карамзин, написавший в 1811 г. по просьбе сестры императора адресованную ему записку “О древней и новой России”, направленную против проектов Сперанского и других либеральных веяний, поддерживаемых самим императором. Карамзин — убежденный сторонник просвещенной монархии, основанной на всей полноте самодержавной власти монарха. Маститый историк исходит из того, что самодержавие есть священный палладиум России. Сохранение его в неприкосновенности необходимо для счастья и самого ее существования. Опираясь на исторический опыт России, он утверждает: “Самодержавие основало и воскресило Россию: с переменой Государственного Устава ее она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь многих и разных, из коих всякая имеет свои особенные гражданские пользы. Что, кроме единовластия неограниченного, может в сей махине производить единство действия?” — вопрошает он. И далее, доводя свою мысль до парадокса, предлагает, так сказать, мысленный эксперимент. Если бы Александр, вдохновенный великодушной ненавистью к злоупотреблениям самодержавия, попытался бы ограничить его, то истинный гражданин российский должен был бы дерзнуть остановить его и сказать: “Государь! Ты преступаешь границы своей власти: наученная долговременными бедствиями Россия пред святым алтарем вручила самодержавие твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераздельно. Сей завет есть основание твоей власти, иной не имеешь; можешь все, но не можешь законно ограничить ее!”^[lvi].

С этих позиций Карамзин решительно восстает против либеральных начинаний молодых реформаторов, в том числе против реформаторских затей самого императора. Но особенно опасными представлялись ему намерения Сперанского. И хотя его фамилия не упоминается в “Записке”, не трудно догадаться, кого Карамзин имеет в виду под “реформаторами-писарями”, посягнувшими изменить Россию. Обращаясь непосредственно к только что разосланному “Введению” к “Уложению государственных законов” Сперанского, историк иронизирует: мы ждали два года, вышел целый том предварительной работы. И что же находим? “Множество ученых слов и фраз, почерпнутых в книгах, ни одной мысли, почерпнутой в созерцании особенного гражданского характера России…”^[lvii]. И хотя Александр холодно воспринял “Записку” Карамзина, его собственная позиция в конце царствования приобретает все более охранительный характер.

Итак, XVIII — начало XIX века в русской истории был эпохой наибольшего сближения с западным миром. “Окно в Европу” явилось обобщенным символом русского Просвещения. Царствование Александра I стало его эпилогом, последним всплеском которого явилось восстание декабристов, раздавленное самодержавной властью Николая. И все же при всей своей вторичности по отношению к западным первоисточникам и политическом утопизме русское Просвещение сыграло существенную роль в пробуждении общественного сознания и развитии русской свободной мысли.

Глава 3. Абсолютная монархия. Ее альтернативные варианты

3.1. Конструирование абсолютного самодержавия

Апогей самодержавия, так охарактеризовал царствование Николая I либеральный историк А.Е.Пресняков^[lviii]. Заметим, однако, что Николай вошел в историю под разными именами: К.Н.Леонтьев видел в нем “рыцаря монархической идеи”, К.Н.Кавелин — “исчадье мундирного просвещения”, в народе его прозвали “Николаем Палкиным”. А если говорить о той модели, которую он придал самодержавию за время своего царствования, то наиболее точно ее сумел выразить случайный гость Петербурга маркиз де-Кюстин — “военно-бюрократическая машина”.

Николай, казалось, был предопределен на роль самодержца Всея Руси, хотя, как известно, династические обстоятельства не благоприятствовали этому. По своему воспитанию и семейным установкам Николай — третий сын в семье — не был подготовлен к выпавшей ему роли. Он сам собственными силами сделал себя самодержцем, заставив с этим считаться подданных. Однако, вступая на престол, Николай не вполне ясно представлял себе, какой бы он хотел видеть Российскую империю. Деспотизм отца и либерализм брата странным образом сходились своим трагическим концом. В истории его вдохновлял лишь образ Петра Великого. Но Петр опирался на созданное им дворянство, Николай же не мог довериться дворянскому сословию, которое в лице своих сыновей осмелилось поднять руку на царя помазанника Божьего. И он решил, что только полное самовластие поможет ему справиться с той глыбой дел, доставшихся ему в наследство. И это ему в каком-то смысле удалось. Беспристрастный свидетель царствования Николая маркиз де Кюстин с изумлением восклицает: “Да, Петр Великий не умер. Его моральная сила живет и продолжает властвовать. Николай — единственный властелин, которого имела Россия после смерти основателя ее столицы”^[lix]. Следует заметить, что к созданию образа самодержца, достойного великого предка, сам Николай относился весьма ревностно.

Современники отмечают огромную работоспособность нового императора, при суровом отношении к обязанностям, своим и подчиненных, нетребовательности в повседневном быте, которая сочеталась с царственным блеском на торжественных мероприятиях и светских раутах. Николай знал, что ему предстоит преодолеть отчужденность подданных, но он был убежден, что сильная и целеустремленная власть способна на это. В русле этой установки он приблизил многих именитых сановников Александра — М.М.Сперанского, П.Д.Киселева, М.А.Корфа, С.С.Уварова, Е.Ф.Канкрина, генералов И.И.Дибича, И.Ф.Паскевича и побудил их работать… на Отечество. К этому же типу действий следует отнести и приближение ко двору А.С.Пушкина. Николай предпочел видеть в поэте хоть и ненадежного, но союзника, нежели открытого врага. И, как известно, поэт ответил на эту “царскую милость” “Стансами”, в которых угадал сокровенный идеал царя, сравнивая его с Петром Великим.

Николай, в отличие от своего брата Александра, “изнемогавшего под бременем власти”, всегда чувствовал свое призвание к выпавшей на его долю миссии. Любимым его детищем была и оставалась армия. Ей он посвящал свои помыслы и большую часть своего рабочего времени. В армии он видел хорошо отлаженный механизм, который не должны испортить никакие человеческие слабости или страсти. Отсюда постоянная строевая выучка, в жертву которой приносилась боевая подготовка армии, чем были весьма недовольны наиболее дальновидные генералы, и что в полной мере обнаружилось в Крымской кампании.

Но армию Николай любил и потому, что видел в ней безупречный образ государственной машины,которая, будучи запущена в дело, сама собой способна решить многие трудности и проблемы. Как отмечает его биограф Н.К.Шильдер, еще будучи Вел. кн. Николай преклонялся перед прусской военной системой. Навещая в Берлине своих коронованных родственников, он любил бывать на воинских выучках прусских солдат и п