Тема 4. Учение об обществе

(Социальная философия)

Социальная философия ‑ это раздел философии, определенным образом описывающий качественное своеобразие общества, его законы, социальные идеалы, генезис и развитие, судьбы и перспективы, логику социальных процессов. Доминантной характеристикой социальной философии как совокупности социально-нормативных учений можно считать установление норм общественной жизни, а не рассмотрение ее в конкретной действительности.

Общество (социальность, социальное) в философии рассматривается в широком смысле как совокупность людей всех форм объединения и всех способов взаимодействия.

В ходе исторического развития вырабатывалось более широкое, собственно философское понятие общества как совокупной деятельности людей, направленной на производство, поддержание и воспроизводство их жизни.

Философское понятие общества включает в себя два главных признака: 1) общество есть обособившаяся часть природы; 2) будучи связанной с целым, эта часть развивается по своим собственным специфическим законам, не сводимым к законам, которые изучает естествознание.

Общество представляет собой сложную систему, развивающуюся на своей собственной основе - социальной системе, под которой в настоящее время понимается все относящееся к системной характеристике общества как определенной целостности, объединяющей индивидов разнообразными связями и отношениями. В известном смысле индивид тоже может рассматриваться как социальная система, но чаще это относится к государству, нации, классу, элементам структуры общества (политика, право, экономика и т. д.).

Поворот философии Ренессанса к человеку и его культуре, освободившейся от диктата теологии, был заметен в области как социальных, так и политических теорий. Карл Маркс писал: «Почти одновременно с великим открытием Н. Коперника - истинной солнечной системы - был открыт также и закон тяготения государств: центр тяжести был найден в нем самом, но уже Макиавелли, Кампанелла, а впоследствии Гоббс, Спиноза, вплоть до Руссо, Фихте и Гегеля стали рассматривать государство человеческими глазами и выводить его естественные законы из разума и опыта, а не из теологии». Вместо одностороннего и однозначного религиозного объяснения они основывались на положении о естественном характере человека, на его земных интересах и потребностях.

Важнейшее место в рассмотрении данной темы принадлежит вопросам философии истории. Здесь возникают вопросы: от чего и от кого зависит ход истории? есть ли в ней какой-либо умопостигаемый смысл? если есть, то откуда он берется, т.е. заключается ли он в самом историческом событии или он – следствие нашей его интерпретации? имеет ли история направление? как возможно историческое событие?

Логика истории, ее смысл, вариативность конкретных исторических процессов (регресс, прогресс, цикл, забегание, отставание, отклонение, тупиковые варианты) различно интерпретируются в истории философии: христианские образы истории от Августина до Гегеля; материалистическое понимание истории в современную эпоху (школа анналов, Ф. Бродель, М. Фуко, микрофизика власти).

К.Маркс и Ф.Энгельс обнаружили общие, повторяющиеся в экономическом базисе многих стран черты, связанные со способом производства, что и позволило отнести эти страны к единому общественному типу, который К.Маркс назвал общественно-экономической формацией. В этой связи знание формационного подхода немыслимо без анализа экономических базисов пяти конкретно-исторических общественных типов: первобытно-общинного, рабовладельческого, феодального, капиталистического и коммунистического. Изучение цивилизационного подхода к человеческой истории ориентирует на анализ духовных факторов общественного развития. В центре внимания – культура как живой организм. Теория локальных культур О.Шпенглера, погибших, и пяти современных параллельных цивилизаций А.Тойнби, также историческая концепция К.Ясперса, ключевым понятием которой является «осевое время» и теория культурных ценностей П.Сорокина. Теория «постиндустриального общества» (Д.Белл, Р.Арон, Б.де Жувенель, А.Тофлер, А.Турен, Р.Дарендорф) может быть увидена как попытка понять происходящее совмещая формационный и цивилизационый подходы. Рассматривается принцип независимости в "постиндустриальном обществе" таких сфер как экономики, политики и культуры (Д.Белл) и теория компьютерной революции (А.Тофлер).

 

Томас Гоббс «Левиафан»

Природа создала людей равными в отношении физических и умственных способностей, ибо хотя мы наблюдаем иногда, что один человек физически сильнее или умнее другого, однако если рассмотреть все вместе, то окажется, что разница между ними не настолько велика, чтобы один человек, основываясь на ней, мог претендовать на какое-нибудь благо для себя, на которое другой не мог бы претендовать с таким же правом... Из этого равенства способностей возникает равенство надежд на достижение наших целей. Вот почему, если два человека желают одной и той же вещи, которой, однако, они не могут обладать вдвоем, они становятся врагами. На пути к достижению их цели (которая состоит главным образом в сохранении жизни, а иногда в одном лишь наслаждении) они стараются погубить или покорить друг друга. Таким образом, выходит, что там, где человек может отразить нападение лишь своими собственными силами, он, сажая, сея, строя или владея каким-либо приличным имением, может с вероятностью ожидать, что придут другие люди и соединенными силами отнимут его владение и лишат его не только плодов собственного труда, но также жизни или свободы. А нападающий находится в такой же опасности со стороны других.

Из этого взаимного недоверия людей нет более разумного пути для человека к обеспечению своей жизни, как принятие предупредительных мер, т.е. силой или хитростью держать в узде всех, кого он может, до тех пор, пока не убедится, что нет другой силы, достаточно внушительной, чтобы быть для него опасной... Так как среди людей имеются такие, которые ради одного наслаждения созерцать свою силу во время завоеваний ведут эти завоевания дальше, чем этого требует безопасность, то и другие, которые в иных случаях были бы рады спокойно жить в обычных условиях, не были бы способны долго сохранять свое существование, если бы не увеличивали свою власть путем завоеваний и ограничились бы только обороной...

Мало того, там, где нет власти, способной держать в подчинении всех, люди не испытывают никакого удовольствия (а напротив, значительную горечь от жизни в обществе).

Таким образом, мы находим в природе человека три основные причины войны: во-первых, соперничество; во-вторых, недоверие; в-третьих, жажду славы... Отсюда очевидно, что, пока люди живут без общей власти, держащей всех их в страхе, они находятся в том состоянии, которое называется войной, и именно в состоянии войны всех против всех.

Так как состояние человека... есть состояние войны всех против всех, когда каждый управляет своим собственным разумом и нет ничего, чего он не мог бы использовать в качестве средства для сохранения своей жизни от врагов, то отсюда следует, что в таком состоянии каждый человек имеет право на все, даже на жизнь всякого другого человека. Поэтому до тех пор, пока продолжается это естественное право всех на все, ни один человек (как бы силен и мудр он ни был) не может быть уверен в том, что он сможет прожить все то время, которое природа обычно предоставляет человеческой жизни. Следовательно, предписание как общее правило разума гласит, что всякий человек должен добиваться мира, поскольку у него есть надежда достигнуть его; если же он не может его достигнуть, то он может использовать любые средства, дающие преимущества на войне.

Первая часть этого правила содержит первый и основной естественный закон, гласящий, что следует искать мира и следовать ему. Вторая часть есть содержание естественного права, относящегося к праву защищать себя всеми возможными средствами.

От этого основного естественного закона, согласно которому люди должны стремиться к миру, происходит другой закон, гласящий, что, в случае согласия на то других, человек должен согласиться отказаться от права на те вещи в той мере, в какой это необходимо в интересах мира и самозащиты, и довольствоваться такой степенью свободы по отношению к другим людям, какую он допустил бы по отношению к себе.

Общая власть, которая была бы способна защитить людей от вторжения чужеземцев и от несправедливостей, причиняемых друг другу, и, таким образом, доставить им ту безопасность, при которой они могли бы кормиться от трудов рук своих и от плодов земли и жить в довольстве, может быть воздвигнута только одним путем, а именно путем сосредоточения всей власти и силы в одном человеке или собрании людей, которое большинством голосов могло бы свести все воли граждан в единую волю... Это больше, чем согласие и единодушие. Это реальное единство, воплощенное в одном лице посредством соглашения, заключенного каждым человеком с каждым другим таким образом, как если бы каждый человек сказал каждому другому: я уполномочиваю этого человека или это собрание лиц и передаю ему мое право управлять собой при том условии, что ты таким же образом передашь ему свое право и санкционируешь все его действия. Если это совершилось, то множество людей, объединенных таким образом в одном лице, называется государством, по латыни — civitas. Таково рождение того великого Левиафана или, вернее (выражаясь более почтительно), того смертного бога, которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и своей защитой.

(Источник: Гоббс Т. Левиафан //Гоббс Т. Сочинения. Т.2. М., 1991. С. 149-152, 155-157)

 

С. Л. Франк «Духовные основы общества»

Глава II Духовная природа общества

1. Критика социального материализма

... Есть ли общество особая, онтологически своеобразная область бытия? Для разрешения этого вопроса мы должны были прежде всего рассмотреть отношение между обществом и индивидом. Наш вывод ближайшим образом заключается в том, что общество именно потому есть особая, своеобразная область бытия, что оно не есть просто совокупность, внешняя связь и взаимодействие индивидов, а есть их первичное внутреннее единство — исконное многоединство, или соборность, как специфическая форма бытия. Но этим ответом вопрос о своеобразии общественного бытия отнюдь не исчерпан... Мы должны теперь поставить вопрос в общей форме: какова та область бытия, к которой принадлежит общественная жизнь, в чем ее существенные отличительные признаки?

Широко распространенное воззрение, которое многим представляется бесспорной аксиомой, делит все конкретно существующее без остатка на две области: материальное и психическое. С этой точки зрения представляется просто самоочевидным, что общественное бытие, подобно всему остальному на свете, может быть либо материальным бытием, либо бытием психического. Рассмотрим каждую из этих двух возможностей в отдельности.

Что общественная жизнь не совпадает с миром материального бытия ни с материальными вещами вроде камня, дерева, химического элемента, ни с материальными, физическими и химическими процессами вроде движения, тепла, электричества, горения и т. п.,— это, казалось бы, настолько самоочевидно, что не заслуживает особого рассмотрения. Однако уже наличие такого социально-философского направления, как «экономический материализм», которое, усматривая сущность общественной жизни в хозяйстве, тем самым ставит ее в конституционную связь с материальными вещами и процессами, а также такого направления, как... «биологизм», заставляет подробнее остановиться на этом соотношении.

С одной стороны, общественные явления бесспорно связаны с явлениями материальными... Более всего эта связь бросается в глаза в хозяйственных процессах: принадлежа, с одной стороны, к области общественной жизни, они вместе с тем имеют сторону, которою она соприкасается с физическим миром и входит в его состав... Но и всякое другое общественное явление имеет свою физическую сторону или связано с физическими процессами уже потому, что человеческое действие немыслимо без телесных движений и воздействий на внешнюю среду... Вопрос, однако, заключается в том, состоит ли социальное явление как таковое из этих физических процессов, или оно только связано с ними и имеет их своими внешним следствием и спутником.

Нетрудно усмотреть, что именно лишь последнее соотношение выражает подлинное существо дела. Дело в том, что смысл общественного явления, то, что образует его подлинное существо, не имеет как таковое никакого отношения к физической природе и физическим процессам... Величайшие социальные перевороты вроде, например, отмены феодальных отношений или крепостного права могут в физическом мире пройти, так сказать, совершенно незаметно; для чисто внешнего, чувственного восприятия день 19 февраля 1861 г., положивший историческую грань между старой, крепостной и новой, свободной Россией, ничем с физической стороны, в видимом облике жизни, не отличался существенно от Других дней... Явление, которым началась Реформация и тем самым вся новая европейская история — вывеска тезисов Лютера в Виттенберге,— физически ничем не отличалось от вывески любых афиш и плакатов, совершающихся ежедневно... Даже в хозяйственной жизни, которая по своему внутреннему существу необходимо связана с изменениями внешней среды, нельзя по внешним признакам отличить хозяйственно-осмысляемую, т.е. подлинно экономическую, деятельность от любого другого, хозяйственно-бессмысленного и безразличного, человеческого действия. Экономический материализм — оставляя здесь в стороне проблему общественного значения хозяйственной жизни — в качестве материализма несостоятелен уже потому, что строй хозяйства совсем не определен однозначно технико-физическими условиями, а зависит от характера народа, его нравов и нравственных воззрений и т. п.

Коротко говоря: несмотря на всю свою связь с физической действительностью и соприкосновение с ней, общественная жизнь как таковая, сама не может принадлежать к миру физических явлений просто потому, что она в своем внутреннем существе, т. е. в тех признаках, которые конституируют явление в качестве общественного, вообще чувственно не воспринимаема, извне не дана; она познается лишь в некоем внутреннем опыте... В этом заключается абсолютно непреодолимый предел, положенный всякому социальному материализму, всякой попытке биологического или физического истолкования общественной жизни. Общественная жизнь по самому существу своему духовна, а не материальна.

2. Критика социального психологизма

Отсюда, следуя приведенной выше господствующей в обычном сознании дилемме, по которой все на свете есть либо материальное, либо психическое, казалось бы, с самоочевидностью следует, что общественное бытие относится к области психической жизни...

Как бы заманчив... ни был этот вывод — он оказывается совершенно неосуществимым при попытке продумать его последовательно до конца...

Прежде всего, душевные явления существуют всегда как-то «внутри» человека, в «человеческой душе», образуют «внутренний мир человека»... явления общественной жизни в этом же смысле существуют «вне человека»... Не общественная жизнь совершается во мне, а, напротив, я живу «в обществе», общество и происходящие в нем явления суть среда, окружающая меня и извне объемлющая мою собственную жизнь...

Это существенное различие между общественным и душевным явлением мы можем точнее определить следующим образом: что бы мы ни мыслили под «душевным явлением», оно, во всяком случае, есть нечто, приуроченное к отдельной человеческой душе и не выходящее за временные пределы последней... Социальное же явление, наоборот, не только охватывает всегда сразу многих, но в связи с этим и не ограничено длительностью жизни отдельного человека: государство, закон, быт и пр. по общему правилу длительнее отдельной человеческой жизни: единое, численно тождественное общественное явление может охватывать много поколений. Поистине странное «душевное явление»!

Не поможет здесь и часто встречающееся противопоставление «социально-психических» процессов процессам «индивидуально-психическим». Пусть те явления душевной жизни, которые совершаются под воздействием душевной жизни других людей или содержат в себе воздействие на других людей, называются «социально-психическими»; пусть даже они в каких-либо существенных признаках отличаются от других психических процессов, совершающихся вне этого взаимодействия. Во всяком случае, это различие не касается самого главного признака — того, что в качестве душевных процессов и явлений так называемые социально-психические процессы неизбежно совершаются также в душах или сознаниях отдельных людей. «Социально-психические» процессы или явления в этом решающем для нас смысле не противоположны индивидуально-психическим, а составляют часть последних. Подлинно надындивидуального бытия, образующего существо общественной жизни, из них все же не получится.

...Общественное явление как таковое отличается от всего психического, субъективного, внутреннего... своей объективностью, своим бытием вне сознания, своей почти осязаемой массивностью, напоминающей непроницаемость и инерцию материальных вещей.

3. Общественное бытие как духовная жизнь

Но что же это за загадочный род бытия, который мы вынуждены в таком случае приписать общественному явлению? Возможен ли в конкретном эмпирическом мире вообще какой-то третий род бытия, не совпадающий ни с материальным, ни с психическим бытием?

...Назовем такое объективное нематериальное бытие идеей— конечно, не в субъективном смысле человеческой мысли, а в смысле, близком к значению платоновских «Идей» в смысле духовного (но не душевного) объективного содержания бытия. Тогда мы скажем, что существо общественного явления как такового состоит в том, что оно есть объективная, сущая идея...

Ближайшим образом своеобразие объективно-идеального бытия общественного явления мы можем усмотреть в том, что оно есть образцовая идея, идея образец, т. е. идея, самый смысл которой заключается в том, что она есть цель человеческой воли, телеологическая сила, действующая на волю в форме того, что должно быть, что есть идеал. Поскольку общение между людьми совершается просто в порядке фактического взаимодействия их фактической встречи и переплетения их душевных процессов, оно еще не есть общественное явление. Лишь когда единство, лежащее в основе этого общения, воспринимается и действует как сила или инстанция, которой подчинены участники общения, как образцовая идея, которую они должны осуществлять в своем общении, мы имеем подлинно общественное явление.

Общественное бытие входит... в состав духовной жизни и есть как бы ее внешнее выражение и воплощение. Та своеобразная объективность, которая ему присуща, не есть какая-то иллюзорная «объективация», ложное гипостазирование субъективных порождений человеческой души, но и не есть внешняя человеку предметная реальность, подобная материальному миру. Она есть подлинно объективная реальность, которая, как некий осадок, вырабатывается самим человеческим духом, выделяется им и неразрывно с ним связана. Чуткое и правдивое сознание должно всегда ощущать даже в самом прозаическом, секуляризованном, «мирском» общественном явлении что-то мистическое. Мистичное государство — это единство, выступающее как сверхчеловеческая личность, которой мы служим, часто отдавая всю нашу жизнь... Мистичен «закон», которому мы повинуемся, который холодно, беспощадно повелевает нами без того, чтобы мы знали, кому именно и чему мы в нем подчиняемся — воле ли давно умершего истлевшего в могиле человека, который некогда его издал, или словам, напечатанным в какой-то книге, стоящей где-нибудь на полке. Мистичен брачный и семейный союз, в котором люди подчинены высшим, из каких-то глубочайших недр их существа проистекающим силам, им объединяющим. Мистичны даже «общественное мнение, нравы, моды» несмотря на то, что мы ясно прозреваем их «человеческое, слишком человеческое» происхождение и часто считаем своим долгом пренебрегать ими... Мистичность общественных явлений и сил, конечно, не означает, что они всегда имеют подлинно божественную природу, обязывающую нас к религиозному поклонению; они могут быть и «ложными богами» и даже дьявольскими силами, которым мы не должны подчиняться и с которыми мы, напротив, обязаны бороться. Но это все же начала и силы, выходящие за пределы субъективно-человеческого бытия,— сфера, в которой, по выражению Достоевского, в нашем сердце «Бог борется с дьяволом».

Общественное бытие в целом есть как бы система божеств или божественных сил, некий пантеон, в котором выражается данная стадия или форма человеческих отношений к Божеству, человеческого Бога, понимания абсолютной Правды; подлинная реальность Бога, проходя сквозь человеческое сердце, сливаясь с ним, вступая во внутреннюю связь со всей человеческой реальностью земных нужд, потребностей и влечений, которую он формирует и направляет, выступает наружу в общественном бытии не в своем чистом содержании, а в субъективно-человеческом облике, который, воплощая ее, вместе с тем всегда более или менее искажает ее. В историческом развитии человечества всякая общественная форма, когда духовная жизнь и вера человека ее перерастает, приходит в упадок, теряет свою божественную основу и, оставаясь сверхчеловеческой, в этом случае принимает характер злой, дьявольской силы, но именно потому обречена на омертвление и отмирание. История общества в качестве истории духовной жизни есть драматическая судьба Бога в сердце человека.

4. Природа человека и нравственное начало общественной жизни

Выше было указано, что присущее общественной жизни конституирующее ее объективную реальность идеальное начало выступает в ней как образцовая идея, т. е. как идея, которая телеологически определяет человеческое поведение в качестве идеала или «должного», осуществляемого в общении. Этим уже сказано, что начало, образующее существо общественной жизни, имеет нравственный (в широком смысле слова) характер.

Категория должного есть самая первичная категория, конституирующая нравственную жизнь и через нее характеризующая существенное свойство человеческой жизни вообще... Наряду со всем тем, что человек сам хочет и может, наряду со всеми стремлениями, вытекающими из эмпирической природы человека и ее составляющими, на человека действует идеальная сила должного, голос совести — призыв, который он испытывает как исходящий из высшей, превосходящей его эмпирическую природу и ее преобразующей инстанции; и только в исполнении этого призыва, в выходе за пределы своего эмпирического существа человек видит подлинное осуществление своего назначения, своего истинного внутреннего существа. Все рассуждения о «естественном состоянии человека, о строе жизни», соответствующем его природе... взятые в натуралистической своей форме разбиваются о тот основополагающий факт, что своеобразие человеческой природы заключается именно в преодолении и преображении его природы. Человек есть существо самоопределяющееся, преобразующее себя самого — таково самое точное определение человека, усматривающее своеобразный признак, которым человек отделяется от всех других существ на свете... Только духовное начало в нем, принципиально отличное от всех эмпирических качеств (в том числе и интеллектуально-психических) и выходящее за пределы его эмпирической природы вообще, есть нечто присущее одному человеку и определяющее его подлинное своеобразие... В нравственном сознании, которое есть практическое выражение этой духовной природы человека, человек, испытывая чувство должного, сознавая абсолютный идеал своей жизни, возвышается над своей эмпирической природой; и это возвышение и есть самое подлинное существо человека. Человек есть человек именно потому, что он есть больше, чем эмпирически-природное существо; признаком человека является именно его сверхчеловеческая, богочеловеческая природа. Человек не только знает Бога, причем это знание — религиозное сознание — есть его существенный отличительный признак, так что человека можно определить как то товарное существо, которое имеет сознательную внутреннюю связь с Богом; но это знание есть вместе с тем как бы присутствие Бога в нем самом; человек сознает Бога в самом себе, смотрит на себя как бы глазами Бога и подчиняет или стремится подчинить свою волю действующей в нем воле Бога. Это подчинение, это сознание высшей идеальной необходимости — в отличие от всякой эмпирической необходимости и от всякого произвольного, чисто человеческого хотения — и выражается в категории должного, которая определяет человеческую жизнь и образует специфическое существо его человеческого бытия.

Должное есть первичная категория, выражающая подчиненность человеческой воли высшему, идеальному, абсолютно обязывающему началу и потому и не сводимая ни на какие эмпирические начала человеческой природы. То, что в мире человеческой общественной жизни необходимо и всегда присутствует в лице права и власти, есть выражение нравственной, идеальной, т.е. богочеловеческой природы общественной жизни. Этот момент должного выразим иначе в понятии авторитетности. Авторитетна та человеческая воля (все равно, обнаруживается ли она в устанавливаемом ею общем правиле — норме права — или в конкретном единичном велении) и та человеческая личность (или группа личностей), которая воспринимается как человеческий носитель и человеческое выражение правды, того, что само по себе правильно и потому должно быть. Поэтому первичный источник права и власти лежит в их непосредственной авторитетности. Первичная власть принадлежит отцу, наставнику, вождю — лицу, которое непосредственно воспринимается как существо, лучше нас самих знающее правду и умеющее ее осуществлять, заражающее нас своей большей близостью к правде, большей ее воплощенностью в его человеческом существе, и первичное право есть общее правило или отношение, в котором просвечивает сама правда, должное, и которое преображает, укрепляет, облагораживает нашу жизнь приближением ее к правде. В дальнейшем своем развитии власть и право могут приобретать... производный характер, они могут быть авторитетны не непосредственно сами по себе, а только по своему происхождению и общему назначению, заимствуя свою авторитетность из права, которое их обосновывает, или из прежней авторитетности власти, от которой они преемственно происходят, но прямо или косвенно, непосредственно или опосредованно их влиятельность на человеческую волю есть всегда действие начала авторитета как человеческого носителя и выражения сверхчеловеческого начала правды... В конечном счете, основу всего отношения образует непосредственное сознание долга — никем внешне не вынужденное и не вынуждаемое чувство, внутренне требующее от меня повиновения и, в свою очередь, опирающееся на сознание законности, т. е. авторитетности правовой нормы или власти. В тот момент, когда окончательно исчезает, испаряется из душ это сознание авторитетности, соответствующий правовой институт или соответствующая инстанция власти — например, монархия при республиканской революции — рушится сама собой; и тогда никакой внешний аппарат принуждения не может больше спасти ее по той простой причине, что он сам тотчас же разваливается и перестает действовать в силу атрофии движущей им и объединяющей его внутренней живой силы, укорененной в человеческом духе.

(Источник: Франк С.Л. Духовные основы общества М., 1992. С. 64-68, 71-75, 78-80)

Ж. Бодрийяр «В Тени Тысячелетия, или Приостановка Года 2000»

Часы на Бобуре в Париже (Центр Жоржа Помпиду) являются (или скорее, были) совершенным символом конца столетия. Обратный отсчет времени мерился миллионами секунд. Часы Бобура иллюстрируют отмену временных параметров нашей нынешней современности. Время больше не отсчитывается от точки начала в виде прогрессирующей последовательности. Оно скорее вычитается из точки его завершения (5, 4, 3, 2, 1, 0). Подобно бомбе с механизмом замедленного действия. Конец времени — более не символическое завершение истории, но признак усталости, обратного отсчета. Мы больше не живем в соответствии с проективным видением прогресса или производства. Последняя иллюзия истории исчезла, поскольку история теперь свернулась до обратного числового отсчета (также, как последняя иллюзия человечества исчезла тогда, когда человек свернулся до генетической выкладки). Отсчет секунд от настоящего момента к концу означает, что конец близок, что конец уже наступил по ту сторону конца.

Мы ожидаем Года 2000 и сдерживаем наше дыхание. О чем бы мы не говорили, — об Интернете, глобализации, Европе, единой валюте, клонировании, скандалах, — единственный важный результат в конце столетия: конец столетия. Именно благодаря концу столетия все другие события могут быть отложены. Это именно то событие, которое может иметь непредсказуемые последствия. Фактически, это не-событие, но роковое не-событие, вызванное своего рода числового магией. Волшебное ожидание, вовсе не Божьего царства, как это было в Году 1000. Но все еще милленаристское, то есть околоисторическое или внеисторическое.

Мы уже в ожидании Года 2000, в его тени, как если бы он был приближающимся астероидом. Также, как любые выборы замораживают политическую жизнь на год раньше срока, так и тень тысячелетия создает пустую воронку, засасывающую целое столетие. Год 2000 корректирует все исторические требования вплоть до стирания самих исторических отметок (и 20-го столетия тоже). Мы роемся в архивах. Мы улаживаем старые счета. Мы восстанавливаем воспоминания (включая память об ожидании Года 2000, как если бы он уже наступил). Мы стираем и очищаем, чтобы успеть закончить столетие с политически корректным итогом. Это, вообще говоря, вопрос исторического очищения. Весь 20-й век под судом. И это ново. Ни одно из предыдущих столетий не делало этого. То, что они делали, была история. То, что мы делаем, — испытание истории.

В некотором смысле, мы не верим в Год 2000. Когда люди говорят о планах, платформах, предсказаниях для 2005, 2010 или 2020, мы действительно не верим им. Это не будущее, это выдумка. Это другой мир, потому что для нас символический разрыв во времени создает символический разрыв в сознании. Единственная вещь, которую мы пытаемся представить, — как избавиться от нашей истории, которая слишком тяжела и, к тому же, начинается снова и снова. И мы мечтаем о любом событии, которое пришло бы извне, из другой истории. Это фантазия, секретная формула тысячелетия, которая могла бы все изменить вокруг. Что-то неизбежно, мы чувствуем это. Не в политике и не в экономике. Что-то в связи с самим временем, числовой чистотой времени и его символическим завершением. Даже будучи предсказанным, событие непредсказуемо. Потенциальный несчастный случай. Это уже настоящая катастрофа для программирования миллионов компьютеров во всем мире. Мы на поводу у события, которое не только засасывает будущее, но и уже выплевывает значения текущих событий и, время от времени, извергает память и историю.

После вопроса о Годе 2000, более общая проблема — проблема конца, проблема того, что по ту сторону конца или, напротив, проблема возвратного движения, вызванного приближением конца. В конце ли мы истории, вне истории или все еще в бесконечной истории?

Как перепрыгнуть через тень тысячелетия? Как перепрыгнуть его тень (особенно тогда, когда она подступила; подобно герою Петера Шлемиля, мы продали ее дьяволу)? Как пройти сквозь столетие, когда нас удерживает бесконечная работа траура, траура по событиям, идеологиям, насилию, которыми отмечено это столетие? Как обогнать век, когда ни одна из его проблем не решена? Извинения, испытания, мемориальные услуги производят впечатление, что мы пытаемся снова прокрутить (repasser) фильм 20-го столетия, что мы пропускаем (repasser) все прошлые события через фильтр памяти, не придавая им значения (которое они растеряли с течением времени), но отмывая их. Отмывка — деятельность, присущая концу столетия: грязная история, грязные деньги, развращенная совесть, загаженная планета. Отмывание, как и при гигиенической обработке тела, но также — и как при этнической и расовой чистке. Мы прыгаем в бездну регрессирующей истории, поддавшись ностальгии по пересмотренному и обновленному прошлому, и, поступая так, мы утрачиваем представление о будущем. Именно поэтому несколько лет назад я пришел к выводу, что Год 2000 не будет. Он не произойдет просто потому, что история столетия уже закончилась, и мы лишь постоянно переживаем ее. Выражаясь метафорически, мы никогда не будем в будущем. Наш милленаризм не имеет будущего. Милленаристский дух Года 1000 был пережит как огромный страх. Но по крайней мере он предвещал Пришествие и явление Царства Божьего. Сегодня же наши перспективы темны и сомнительны. Все, что осталось от милленаристских ожиданий, — обратный отсчет.

В обратном отсчете время, оставшееся до конца, уже подсчитано. Итак, мы проживаем время и историю в своего роде после-коматозном (past-comatose) состоянии. Это вызывает нескончаемый кризис. Больше нет будущего, которое перед нами, но лишь невозможность достичь его и заглянуть по ту сторону конца. Как память о будущем, предсказание исчезает в точно том же самом количестве, как и прошлая память. Когда все может быть увидено, ничто более не может быть предсказано (quand tout devient visible, rien n’est plus previsble).

Что по ту сторону конца? Ну, по ту сторону конца есть виртуальная реальность, то есть горизонт запрограммированной реальности, в который все наши физиологические и социальные функции (память, аффект, интеллект, сексуальность, работа) постепенно становится бесполезными. По ту сторону конца, в эре трансполитического, трансэстетического или транссексуального все наши машины желания сначала станут крошечными механизмами спектакля, а потом превратятся в машины целибата, которые исчерпают все их способности в пустом роении, как в работах Дюшана. Обратный отсчет — программа для автоматического исчезновения мира. Что остается делать, когда все уже сосчитано, вычтено, уже понято? Наша проблема больше не состоит в том, что делать с реальными событиями, с реальным насилием, но что делать с событиями, которые не случились, у которых никогда не было времени, чтобы случиться? Больше не вопрос — что Вы делаете после оргии, оргии истории, свободы, современности? Но скорее — что Вы делаете, когда оргия больше нет? Фактически, каждый должен задаться вопросом, была ли вообще современность. Была ли когда-нибудь такая вещь как прогресс, как наступление свободы? Линейная прогрессия современности и технологического инновация нарушена. Длинная нить истории превратилась в сложный узел. И последнее крупное «историческое» событие, разрушение Берлинской стены, — просто великое раскаяние, замеченное историей. Вместо движения к новым перспективам, история запоздало взрывается, и эти взрывы —не более, чем восстановление событий, о которых мы думали, что они произошли давным-давно.

По ту сторону Стены Времени (нашего асимптотического конца) мы находим только сломанные линии, которые прерываются во всех направлениях. Вот что такое глобализация. С глобализацией, все [человеческие/социальные] функции расширяются в пустоту. Они распространяются в планетарном масштабе, который становится все более умозрительным виртуальным пространством. Такова судьба экстремальных явлений, которые разворачиваются по ту сторону их собственного конца (буквально, экс-тремальных, ex-terminis, по ту сторону конца). Они больше не касаются роста (croissance), но нароста (excroissance). Более не движение, но экспоненциальная власть (montee puissance). Не изменение, но переход за пределы. Таким образом, мы сталкиваемся с парадоксальной логикой, согласно которой идея заканчивается ее собственным избытком, ее собственной реализацией. История, например, заканчивается информацией и созданием мгновенного события. Возросшая скорость современности, технического развития и всех, прежде бывших линейными, структур создает турбулентный сдвиг и круговое возвращение вещей, которое объясняет, что сегодня ничто не является необратимым. Ретроспективный изгиб исторического пространства, которое в некотором смысле походит на физическое и космологическое пространство, является, возможно, большим открытием конца тысячелетия. Этот изгиб соответствует фигуре кривой, которая возвращается назад, проходя через каждую из ее предыдущих стадий. Вернуться к прошлым событиям любой ценой — это очень старая фантазия. Интересно, что сама человеческая раса сегодня успешно создает совершенную мгновенность, часто называемую реальным временем. Необратимо увеличивая свою власть, человеческая раса умеет отменять человеческое восприятие и времени, и пространства. Утрата трансцендентального, то есть неспособность организовать мир согласно нашему восприятию смысла и человеческим функциям, неизмерима (неисчислима)

И тогда остается подытоживание, полная противоположность живой памяти. Это по поводу поминовения, реабилитации, культурной «музеификации» (museification), описи тех мест, где память вновь оживает, по поводу апофеоза наследия. Идея возрождения и оживления всего — это «терапевтическая» навязчивость. Она вызывает «не-здесь» (non-lieu) памяти, также, как информационное пространство порождает «не-здесь» события. Что [вполне] соответствует переносу прошлого в реальное время, который стал возможным за счет прерывания нормального течения времени. Вместо того, чтобы сначала произойти, а потом стать частью истории и памяти, события теперь сначала становятся частью наследия. В другой сфере произведения искусства попадают прямо в музей даже прежде, чем они получают шанс существовать в виде художественных творений. Вместо того, чтобы быть созданными и затем, возможно, исчезнуть, они всегда уже являются виртуальными окаменелостями. Все то, о чем мы думали, что оно мертво, завершено и сделано, захоронено под неподъемной тяжестью универсального прогресса, возвращается. Это напоминает последнюю сцену Jurassic Park, где ДНК-клонированные динозавры внезапно появляются в музее, где выставлены их окаменевшие предки. Они уничтожают все, прежде, чем истребят их самих. Это немного похоже на нынешнюю ситуацию с человеческим видом. Мы тоже увязли между нашими двойниками и нашими окаменелостями.

Конец столетия — это то место, когда мы, в известном смысле, подводим итог и выставляем нашу историю на продажу (“Le solde de notre histoire”. “Solde” — это и баланс, и продажа. — Прим. перев.). Современность закончилась, оргия закончилась, вечеринка закончилась: все должно разойтись! В прошлом большие продажи случались перед главными праздниками. Сегодня распродажи идут круглый год. Даже вечеринка на распродаже. Мы должны исчерпать все запасы, исчерпать сбережения времени (capital-temps), исчерпать сбережения жизни (capital-vie). Обратный отсчет повсюду. В сфере экологии идет обратный счет для планетарных ресурсов. Эпидемия СПИДа ведет обратный отсчет смерти. И все это происходит в тени Года 2000. Но тогда, [повторю] снова, ничто из этого фактически не происходит. Или, может быть, то, что, на сей раз, произойдет, будет общей амнистией для всего и каждого.

Происходит не что иное, как реализация предвидения Канетти. Согласно Канетти, «по ту сторону некоего момента во времени история потеряла ее реальность. Не заметив этого, вся человеческая раса отказалась от реальности. То, что случилось после этого, больше не могло быть истиной, но нет никакого способа понять это… За исключением возможности вернуться в этот момент времени, у нас нет никакого выбора, кроме как продолжать упорно трудиться над разрушением настоящего».

Действительно, мы тратим нашу энергию, бесконечно разрушая мир, уничтожая историю, которая больше не может произвести свой собственный конец (или придти к концу). Все более и более развивающаяся технология помогает исполнить нашу задачу. Все может быть продлено ad infinitum. Мы больше не можем остановить процесс. Это расширение происходит без нас, в каком-то смысле без реальности, в бесконечном спекулятивном поиске, как экспоненциальное ускорение. Эта работа происходит помимо какого бы то ни было реального случая или события. Это просто бесконечная переработка. Скажу еще раз, больше нет «конца истории», но лишь неспособность закончить историю. Мы потеряли историю вместе с ее концом. Достичь конца — самое дорогое, что может быть. Конец и только конец может сказать нам, что же действительно произошло. Напротив, мы — в апогее информации. Погребенные в глубине media, мы больше не можем сказать, произошло ли что-то или нет.

Но, возможно, конец истории — это просто одна из многих уловок истории. Может быть, она давным-давно закончилась, но мы не поняли этого, как и предположил Канетти. История, возможно, пытается заставить нас поверить в ее конец, в то время как она уже возвращается в другом направлении (dans l'autre sens).

Ускорение экстремальных явлений, вместе с бесконечной работой рециркуляции [переработки], создает повторяющиеся ситуации, которые нельзя больше объяснить историческими причинами (raison historique). Повторяющиеся ситуации, такие, как войны, этнические конфликты, националистические и религиозные восстания появляются постоянно. Мы могли бы называть их призрачными событиями (ghost-events).

Даже когда мы думаем, что мы можем понять их, сравнивая с предыдущими событиями, они уже больше не означают того же самое. Те же самые перипетии (peripeties) не обязательно имеют то же самое значение в зависимости от того, происходят ли они на восходящей или на нисходящей фазе истории, в зависимости от того, являются ли они частью истории в создании или истории в разрушении. Сегодня мы находимся в середине дефектной истории, истории, которая разрушается (se defait). Именно поэтому эти события — призрачны.

И мы могли добавить: Фарс, повторяясь, становится историей.

Текущий период демонстрирует нам множество примеров этого деградирующего и исчерпанного повторения первых событий современности. Как таковая, нынешняя эпоха могла бы действительно называться «постсовременной». Она «постсовременна» в том смысле, что ее состояние — это состояние симуляции или призрачности (spectrality) событий, для которой единственные подмостки — средства массовой информации. Постсовременные события подобны побочному продукту. Они являются событиями истории, которая больше не способна обновиться, нереальной истории, в которой актеры — не более, чем статисты. Война в Боснии дала нам драматический пример такого состояния. Она не была событием. Скорее, она была символом бессилия истории. Это был застой, «забастовка событий», как сказал Македонио Фернандес. Что означает метафора «забастовка событий»? Она означает, что рабочую силу истории оставили без работы. Но это означает также и то, что начинается работа траура, которая часто и является работой средств массовой информации. Средства информации должны заняться этим и сделать событие, также, как капитал занят производством рабочей силы. Это парадоксальная отмена всех наших классических перспектив. Согласно этой новой конфигурации, когда рабочая сила является продуктом капитала, сам акт работы утрачивает свое значение (как и шанс, что рабочая сила сможет опрокинуть капиталистический порядок). Точно так же событие, произведенное средствами информации, больше не имеет никакого исторического значения. Оно больше не имеет формы политического объяснения. Единственное объяснение, еще сохранившееся, — это визуальное объяснение средствами информации. Событие становится виртуальным. Повсеместно виртуальность (медиатическое (mediatic) гиперпространство с его множественным интерфейсом) уничтожает то, что мы могли бы назвать, если это все еще имеет какое-то значение, реальным движением истории.

В этой точке мы попадаем в сферу трансполитического или трансисторического. В этой сфере события больше не происходят в реальности из-за их собственного производства и развертывания в «реальном времени». Они могут просто быть трансполитически схвачены. Как трансполитические события, они затеряны в вакууме информации. Информационная сфера — это пространство, где события в конце концов освобождены от их сущности, восстановлена искусственная серьезность, и события возвращаются на орбиту, где они могут быть замечены в реальном времени. Или, говоря по-другому, после утраты их исторической витальности, события могут теперь быть ретранслированы на трансполитическом уровне средств массовой информации. Происходит то же самое, что случается при создании кинофильма. Если история — кинофильм (которым она действительно становится в ее непосредственной ретро-проекции), «правда» в средствах массовой информации — это не ничто иное, как последующий синхрон, дубляж и субтитры.

Мы могли бы также поговорить о трансэкономической сфере. Это будет сфера, которая появляется после того, как классическая экономика потеряна в пустом роении колебаний на фондовой бирже (также, как история потеряна в вихре информации). Виртуальные и спекулятивные экономические трансакции отмечают конец любой формы политэкономии. Торговцы и Золотые Мальчики больше не должны иметь какого бы то ни было отношения к логике производства, рынка, капиталистической прибыли. Кое-что еще под угрозой: «реальное время» экономики, мгновенная текучесть капитала, орбитальный танец денег. Вращаясь вокруг самих себя со все возрастающей скоростью, деньги становятся до странности притягательным веществом. Как неконтролируемая цепная реакция, они выходят за пределы реальной экономики и проходят реальность насквозь с одного конца до другого, подобно перегретому ядерному реактору в Китайском синдроме, который мог насквозь пройти земной шар.

В Критике Политической Экономии Маркс заявляет, что «человечество ставит только те проблемы, которые может решить… Мы замечаем, что проблема возникла, когда материальные условия ее решения уже существуют или, по крайней мере, когда они могут существовать». Но нынешняя ситуация не похожа на описанную Марксом. Наш прыжок в виртуальный мир расстраивает все материальные условия, о которых рассуждал Маркс, и делает невозможным какое бы то ни было диалектическое объяснение для [нынешней] исторической ситуации. В каком-то смысле, виртуальное — это последнее объяснение истории и конечный результат реальных конфликтов. Сегодня это означает, что человечество (или те, кто думают от его лица) размышляет над проблемами только тогда, когда они уже решены. Их виртуально превзошли, или система вытеснила их, поглотив их появление. Но не случилось ли что-то подобное уже во времена Маркса? Появление понятий класса и борьбы, рождение исторического сознания: не служило ли это признаком момента, когда человечество прекратило быть сильным и мощным? Это напоминает Фуко и его анализ власти. Когда он начинает анализировать власть, не является ли это уже признаком того, что власть больше не имеет никакого политического значения, что она потеряла свой объект? Когда этнология рассматривает примитивные общества, это означает, что они уже исчезли. Сам анализ — это уже часть процесса исчезновения.

 

Д. Белл Из статьи «Постиндустриальное общество»

Характеристики постиндустриального общества

Концепция постиндустриального общества является попыткой выявить основные тенденции в социальных структурах передовых индустриальных государств. Можно указать пять таких характеристик, или особенностей, которые, вместе взятые, дают представление о постиндустриальном обществе. Заключаются они в следующем:

1. Переход от товарного производства к экономике обслуживания.

2. Господствующее положение в обществе класса профессиональных и технических специалистов.

3. Главенствующее значение теоретических знаний как источника новаторства и формулирования политических принципов в обществе.

4. Создание новой «интеллектуальной технологии».

5. Возможность саморазвивающегося технологического роста.

А. Экономика обслуживания

Более четверти века тому назад Колин Кларк в «Условиях экономического роста» предложил классификацию типов экономики на базе секторов, которые он определил как первичный, вторичный и третичный. К первичному сектору он отнес, по существу, все отрасли добывающей промышленности; ко второму — обрабатывающую промышленность; а к третичному — сферу обслуживания. Исходя из этого критерия, первая и простейшая характеристика постиндустриального общества заключается в том, что большая часть рабочих кадров будет занята не в первичном или вторичном секторах, а в сфере обслуживания, охватывающей, в частности, такие области, как торговля, финансы, транспорт, развлечения и отдых, здравоохранение, образование, научно-исследовательская деятельность и государственное управление.

Можно по такому же принципу распределить и все страны мира. В первом секторе тогда сосредоточатся те из них, где преобладает добывающая промышленность. Подавляющее большинство стран в современном мире все еще находится в первичном секторе, охватывающем сельское хозяйство, лесоводство, рыбный промысел и добычу полезных ископаемых. Экономика таких стран зиждется на непосредственной эксплуатации природных богатств. Производительность труда здесь низкая, а цены на продукцию таких стран зависят от широкого колебания мирового рынка. Большинство стран мира находится еще в этой аграрной стадии.

В меньшей части мира в Западной Европе, Советском Союзе и Японии — большинство трудящихся занято в обрабатывающей промышленности. Здесь производительность труда неуклонно повышается довольно равномерными темпами и наблюдается столь же планомерный рост национального дохода. Это — индустриализованные общества.

Следовательно, если исходить из того же критерия распределения рабочей силы, то в Соединенных Штатах мы видим первое постиндустриальное общество, поскольку тут в секторе обслуживания занято более половины всех трудящихся, а суммарная стоимость оказываемых услуг составляет более половины валового продукта страны. Соединенные Штаты — первое государство, большая часть населения которого не занята ни в сельском хозяйстве, ни в промышленном производстве. В первые годы нашего столетия в США из каждых 10 трудящихся только трое работали в области обслуживания. К 1950-м годам это соотношение увеличилось до 5 к 10, а в 1968-м достигло почти 6 человек на каждые 10. По прогнозам Министерства труда, к 1980 году из 100 миллионов трудящихся в Соединенных Штатах в области культурно-бытового обслуживания будет занято примерно 68 миллионов человек, т.е. почти семеро из каждых десяти. Это будет большим сдвигом от экономики товарного производства к экономике обслуживания. И эта картина показывает тот путь, по которому предстоит идти каждому индустриальному обществу.

Неизбежны ли такие тенденции?

Неизбежных сил, побуждающих государства индустриализироваться, не существует. Все зависит от их способности создавать у себя класс менеджеров и предпринимателей и учреждать механизмы, способствующие накапливанию хозяйственных сбережений и претворению их в инвестиционный капитал. Но раз, став на путь индустриализации, общество начинает двигаться по «траектории», которая приводит его — как это случалось и с Соединенными Штатами — к неизбежному переходу от производства товаров к производству услуг. А происходит это под влиянием двух факторов. Прежде всего, это вызывается различием уровня производительности по секторам. Постоянное внедрение облегчающих труд устройств приводит к относительному сокращению рабочих кадров, занятых в промышленном производстве. Во-вторых, по мере увеличения национального дохода неизбежно возрастает и спрос на образование, медицинское обслуживание, развлечения и т.д., вследствие чего постоянно увеличивается процент работников, переходящих в сектор обслуживания.

Б. Класс профессиональных и технических специалистов

Вторым критерием для определения постиндустриального общества является изменение характера занятий, т.е. не только природы учреждения, где работают люди, а типа работы, которую они выполняют.

Индустриализация в начальной стадии своего развития породила новый тип полуквалифицированного рабочего: человека, за несколько недель обучения овладевшего навыками, необходимыми для выполнения механических операций на машинах. В индустриальном обществе такие полуквалифицированные рабочие составляют наиболее многочисленную группу. Расширение же третичного сектора экономики и соответственный рост удельного веса торговых, финансовых и правительственных учреждений, естественно, повлекли за собой увеличение численности служащих. В 1956 г. количество служащих в Соединенных Штатах впервые в истории индустриальной цивилизации превысило численность рабочих.

Самой поразительной и важной переменой следует считать быстрый рост числа профессиональных и технических работников, занимающих должности, требующие, по меньшей мере, неоконченного высшего образования. В 1890 г. в Соединенных Штатах таких людей насчитывалось менее миллиона. В 1940 г. их уже было 3,9 миллиона; в 1964 г. численность их возросла до 8,6 миллиона, а к 1980 г. количество их достигнет 15,5 миллиона, и они составят вторую по величине профессиональную группу, уступающую в абсолютных цифрах только группе полуквалифицированных рабочих.

В рамках же этой группы самым значительным явлением было выдвижение необычно высокого процента ученых и инженеров, составляющих основу постиндустриального общества. Какое-то время коэффициент роста класса профессиональных и технических специалистов был вдвое больше такового для всей рабочей силы в целом, а коэффициент роста группы ученых и инженеров уже втрое превысил тот же показатель для всего трудящегося населения страны. В 1975 г., например, общее количество инженеров в Соединенных Штатах достигнет двух миллионов, тогда как в I960 г. их насчитывалось всего 850 тысяч.

Такие изменения в характере распределения рабочей силы тоже присущи эволюции экономики индустриального типа, и можно ожидать, что такой же процесс, в той или иной форме, будет развиваться и в других передовых индустриальных странах.

В. Главенствующее значение теоретических знаний

Стремление выявить и понять фундаментальные социальные перемены при анализе новых и нарождающихся социальных структур не сводится к простейшей экстраполяции таких социальных тенденций, как процесс перераспределения секторов или же распределения рода занятий, развития экономики обслуживания или расширения профессионально-технических кадров. Для такого понимания необходимо найти какой-то конкретный определяющий фактор — тот нервный узел (если можно так выразиться) социальной системы, который ложится в основу всей социальной структуры и вокруг которого развиваются и эволюционируют общественные установления. В капиталистическом обществе таким «узлом» является принцип собственности, как правило, частной собственности.

Определяющим признаком индустриального общества служит факт использования машин для производства товаров, и с этой точки зрения капитализм и социализм представляют собой два варианта индустриального общества. Но организующим началом постиндустриального общества являются научные знания, и этот факт обусловливает возникновение новых общественных отношений и структур, подлежащих, однако, еще и политической организации.

Конечно, знания необходимы для существования любого общества. Но новым и типичным для постиндустриального общества является изменение самого характера знаний. Ибо основным для упорядочения решений и для регулирования процесса перемен стало теперь то ключевое положение, которое ныне отводится теоретическим знаниям, т.е. господство теории над эмпиризмом и кодификация накопленных данных в систему абстрактных символов, которая может управлять практической деятельностью во множестве различных и меняющихся обстоятельств.

Особенно отчетливо это наблюдается в новой взаимосвязи науки и техники, в характерном новом и тесном взаимодействии между ними, о чем я ниже скажу подробнее. В менее прямом смысле, но более существенно это меняющееся взаимоотношение между теорией и эмпиризмом отражается в системах управления экономикой. В этом плане весьма характерна та уверенность, с которой к проблемам хозяйственной политики подходят правительства теперь, по сравнению с тем, что было 40 лет назад. Читая ныне мемуары политических деятелей и экономистов, видишь, что 40 лет тому назад, когда великая депрессия достигла апогея, только очень немногие из этих людей в разных странах имели хоть какое-то представление о том, как вывести народное хозяйство из сложившегося кризиса. В общем, только теоретики сумели дать правильную ориентацию и полезные советы.

Г. Новая «интеллектуальная технология»

На четвертом месте в списке характеристик постиндустриального общества стоит пункт о возникновении «интеллектуальной технологии», которая к концу XX в. может получить такое решающее значение, какое за последние пятьдесят лет имела механическая (машинная) технология.

Под понятием «интеллектуальная технология» я имею в виду такие разнообразные методы, как линейное программирование, анализ систем, теория информации, теория решений, теория игр и моделирование, причем все это связано с операциями электронно-вычислительных машин, в колоссальной степени увеличивающих наш умственный потенциал. С помощью различных программирующих устройств можно создать комплекты матриц, определяющих график и режим работы для обеспечения более упорядоченной производственной программы или управляющих операциями «дозирования» и «смешивания» в процессе производства. Посредством этих методов можно накапливать и обрабатывать великое множество самых разнородных данных с тем, чтобы проследить прогрессивные и регрессивные последствия альтернативного выбора действий (как, например, в городском планировании) и создавать модели, в частности, экономические и прогнозирующие модели хозяйственных явлений, способные быстро «решать» тысячи систем уравнений, необходимых для понимания происходящих в экономике перемен.

Д. Саморазвивающийся технологический рост

И, наконец, при помощи новой методики прогноза технологического развития мы можем добиться качественно новой формы общественной эволюции: обеспечения саморазвивающегося технологического роста. Современное индустриальное общество стало возможным, когда экономические условия создали предпосылки для образования новых общественных механизмов по накоплению сбережений (через банки, страховые общества и государственные облигации, а акционерные капиталы — через фондовые биржи) и использования этих денежных фондов в инвестиционных целях. Способность регулярно вкладывать по крайней мере 10 процентов валового национального продукта стала базой того, что У. Ростоу называет «отправным пунктом» экономического роста.

Во избежание застоя или «одряхления», что бы это туманное слово ни означало, современное общество должно открывать новые технологические рубежи для обеспечения уровня производительности и дальнейшего роста. Разработка нового метода прогнозирования и «техники картографирования» (о чем речь пойдет ниже) может способствовать развитию новой фазы в истории экономики: сознательному, запланированному повышению технологического роста. Если ограничиться сказанным и попытаться бегло охарактеризовать постиндустриальное общество, то сделать это можно проще всего схематически путем анализа триада предлагаемых мною концепций:

— доиндустриальное общество — это «состязание с природой». Такое общество зависит от природных богатств и примитивной рабочей силы, а рост его ограничивается населенностью страны;

— индустриальное общество — это «состязание с синтетической природой». Такое общество главным образом зависит от источников энергия, а рост его в большей степени является функцией организации массовой продукции и массовых рынков;

— постиндустриальное общество — это «состязание между людьми». Такое общество в большой степени зависит от «информации» (в техническом значении этого слова, как оно понимается в теории связи), и его рост является, в основном, функцией кодификации теоретических знаний.

(Источник: Белл Д. Постиндустриальное общество // Америка, 1974 № 215)

 

А. Дж. Тойнби «Постижение истории»

Цивилизация как регресс

Мы попытались посмотреть на историю, отказавшись от общепринятой нынче на Западе привычки анализировать исторический процесс на материале истории цивилизаций. Мы обратились к истории церквей, и эта переориентация привела к мысли о том, что цивилизации второго поколения со всеми их надломами и последующими распадами, создавшие предпосылки для возникновения живых высших религий,— это не поражения, но победы — в той мере, в какой они помогли родиться вселенским церквам. По этой аналогии цивилизация третьего поколения представляет собой регрессивное явление относительно высших религий, поднявшихся из руин цивилизаций предыдущего поколения; ибо мирское падение мертвых цивилизаций должно судить по высотам их духовных достижений, а мирское падение ныне живых цивилизаций должно судить с точки зрения тех условий, которые они сумели создать для жизни души. А с этой точки зрения их вряд ли можно будет оценить достаточно высоко...

Для цели нашего настоящего исследования достаточно сказать, что цивилизация третьего поколения, в чьей истории успешно возрождается предшественница второго поколения, достигнув расцвета, без колебания сбрасывает все те церковные помехи, которые вместе с церковью были рождены ее предшественницей.

Возрождение мертвой цивилизации порождает «регресс» живой высшей религии, и чем дальше заходит этот процесс, тем интенсивнее происходит скольжение назад. Однако можно предположить, что даже если это инверсивное изменение представляет собой «закон» истории, то в нем проще увидеть катастрофу, чем позитивный процесс. Наше суждение действительно может покачаться парадоксальным для дальневосточного конфуцианца или для западного рационалистически настроенного инженера, которые в глубине души верят, что «человек делает сам себя» и что в осознанном поведении человека по отношению ко всему человечеству возвышение и падение высших религий представляет собой досадную интерлюдию.

Вызов воинственности на земле.

Причины регресса. В предыдущей главе мы наблюдали, как секулярная цивилизация, которая вырывается из церковной системы, в дальнейшем пробивает себе путь с помощью элементов предыдущей цивилизации, которую она вновь вызывает к жизни. Мы уже наблюдали на примерах, как новая цивилизация пользуется своими возможностями; теперь нам остается посмотреть, откуда эти возможности берутся. Очевидно, это «начало зол», как сказал бы Фукидид, следует искать не в изобилии ресурсов поднимающейся цивилизации, а в каком-то слабом месте или неверном шаге церкви, за счет которой совершается подъем.

Главный ошибочный момент в деятельности церкви содержится уже в тех целях, которые она ставит перед собой. Церковь Воинствующая, ибо она хочет завоевать этот Мир. Однако церковь должна сделать это не уничтожением жизни на Земле, но с помощью ее преображения. Все доступные ей средства церковь использует для секулярных и духовных дел, а также для того, чтобы организоваться на Земле в качестве института, поскольку это единственный метод организации мирских человеческих отношений в любом масштабе за пределами узкой сферы прямого личного общения. Прочный институциональный покров, которым церковь находит необходимым закрывать свою эфемерную наготу, чтобы произвести божественную работу в непокорном окружении, несовместим с духовной природой церкви и напоминает роговой панцирь, под которым находится живое тело. Поэтому не удивляет катастрофа, которая охватила земное пристанище Союза Святых, неспособного выполнить на этой Земле свой духовный труд, справиться с секулярными проблемами в попытках разрешить их институциональными средствами.

Существует, однако, еще одна широкая дорога, которая также ведет к неизбежному духовному параличу. Дорога эта более известна, внешне более привлекательна, но и более коварна. Церковь рискует впасть в духовный регресс, как только она поддается соблазну установить божественную волю на Земле, ибо воля Господа частью выражена и в праведных социальных целях секуляризованных обществ. Правда, мирские идеалы могут быть случайно достигнуты и в религиозном обществе, причем значительно более успешно, чем они могли бы быть достигнуты в мирском обществе, которое формулирует свои цели прямо и следует только им, не отвлекаясь на что-либо иное. Успех в этом случае является следствием одного из законов жизни, действие которого уже неоднократно демонстрировалось нами на конкретном историческом материале. Однако нелишне будет еще раз напомнить, что закон этот сводится к принципу, согласно которому наилучший путь достижения цели — это стремление не к самой этой цели, а к чему-то более возвышенному, находящемуся за ее пределами. История церкви дает два классических примера действия этого закона. Это подвижничество св. Бенедикта и папы Григория Великого.

История учит нас, что материальные блага, добытые