Третий или четвертый человек. О смысле исторического существования. Перевод М. И. Левиной.

Глава 7. Ритмизация истории и толкование ее смысла.

1. Результаты истории и витальные силы.

Каждая универсализирующе толкующая историко-социологическая ин­терпретация, стремящаяся пояснить судьбу сегодняшнего последнего типа третьего человека и, как это был сделано в последних главах, отчет­ливо показать решающие черты видения, в котором может быть утверж­дено его существование, должна одновременно пытаться дать картину того, в каком освещенном изнутри, историческом процессе ему надле­жит видеть себя и какое значение этот процесс имеет для его существо­вания и самоосуществления.

Все это было вначале сказано в известной степени сжато и как бы ос­вещено извне. Однако при более пристальном рассмотрении возникает ряд дискуссионных вопросов, которые не подведут итог всему нашему исследованию, но все-таки могут служить в известной степени осново­полагающими выводами.

Речь идет о смысле истории для сегодняшнего человека.

Есть ли во всемирной истории нечто большее, чем своего рода ритми­зация, которая позволяет возникнуть в ней чему-то осмысленному для типа человека, представляемого нами? Существует ли, как утверждалось в более ранних, преимущественно в философских, а также в социологических интерпретациях, общий смысл в ее процессе? Или, если исходя из человеческих возможностей, это не может быть обнаружено в фактах, способен ли человек внести в чисто фактический исторический процесс, в котором он пребывает в целом как некая данность, осмысленные осу­ществления? И в каких областях истории он может это совершить? Ка­ково это осуществление смысла?

Ясны два момента: если и поскольку в истории существует смысл, то в этом находит свое выражение нечто метаисторическое в ней, которое, правда, не должно быть совершенно внеисторичным, но должно коре­ниться вне ее релятивистского процесса, в области абсолютного. Выра­женное в нашей терминологии, это может быть только осуществлением универсализирующих, ведущих к катарсису имманентно трансцендент­ных сил. Это может быть лишь следствием того, что данные силы иног­да преобладают или играют роль в исторических действиях людей.

Ясно, во-вторых: Чтобы обнаружить проявление действия этих сил в истории и получить таким образом ответ на ранее поставленные вопро­сы, не следует принимать во внимание только какие-нибудь общие по­ложения. Истории надо задавать вполне конкретные вопросы; и к тому же открыто и ясно совершать по отношению к данному то, что общая философия истории или социология обычно, не признаваясь в этом пря­мо, не совершали. (Исключение составляет очень точный в понятийном определении Шиллер). Надо исходить из результатов, которые совокуп­ность исторических событий предлагает наблюдателю во время его на­блюдения, чтобы затем проследить образование этих результатов вплоть до их познаваемых корней и, суммируя, получить общее воззрение на их осуществление.

То, что мы до сих пор пытались совершить в этой работе, относится к такого рода исследованию. Для сведения результатов воедино необхо­димы лишь некоторые дополнения, чтобы затем поставить общей карти­не вопросы о толковании смысла или возможности смысла.

Я не повторяю поэтому сказанное раньше и говорю о некоторых до сих пор еще не затронутых результатах.

Очевидно следующее: вопрос, в какой степени в историческом про­цессе различимо нечто осмысленное, принимает такую форму: в какой степени человеческие действия вводят в исторический процесс универсализирующие тенденции трансцендентности и как это происходит?

Прежде чем мы перейдем к этому решающему вопросу, уже затрону­тому нами раньше с другой стороны, нам следует, как было сказано, ло­яльно, с возможной остротой выделить из большой массы окружающих нас исторических результатов еще несколько, которые по крайней мере сегодня дополнительно к уже рассмотренным опасностям для человека и человечности в наибольшей степени свидетельствуют против осмыслен­ности истории.

Что значит, если столь опасная человеку в его внутренней замкнуто­сти техника предоставляет ему сегодня в качестве результата историчес­кого развития оружие, уже одно из которых, водородная бомба, будучи применено, уничтожило бы целую область со всем ее населением? Что означает, если при современном напряжении в мире несомненно гуман­ный президент Соединенных Штатов считает необходимым, невзирая на ужас привлеченных к этому физиков, создавать на обнесенной колючей проволокой, изолированной различными способами территории своей страны при полной секретности подобное страшное оружие, потому что прежнее средство уничтожения, полностью разрушающее целые города, урановая бомба, теперь вследствие предательского сообщения тайн тех­нологии также производится соревнующейся с США страной? Что озна­чает это ужасное наваждение, решающий результат войны, в которой ответственным за нее народом в лице его правящей клики были сожже­ны в газовых камерах и иным образом уничтожены миллионы согнанных из всей Европы евреев (мужчин, женщин, детей), в которой в союзе с Россией была уничтожена вся польская интеллигенция? Что все это зна­чит в такое время, когда затем от 11 до 12 млн. этого народа были изгна­ны из их 700 лет тому назад завоеванной родины в никуда и были вынуж­дены осесть в разоренной области Германии, где в значительно большей степени, чем фабрики, были уничтожены массированными бомбовыми ударами почти все большие города с их невозвратимыми произведения­ми искусства. О чем это свидетельствует в такое время, когда блок совет­ских государств приговаривает к принудительному труду и медленной смерти 10-20 млн., среди которых несомненно есть сотни тысячи немец­ких военнопленных? В такое время, когда во многих областях, в том чис­ле и в одном из фрагментов Германии, давление террора столь велико, что тысячи людей, невзирая на все проволочные заграждения, ежеднев­но бегут оттуда, оставляя все свое имущество, в результате чего всей зоне грозит обезлюдение, и это в конце концов завершается явно безнадежным отчаянным сопротивлением? И все это только связанный со Второй мировой войной чрезвычайно отчетливый симптом значительно более общего положения. Бремя террора и взаимная национальная и конфессиональная вражда настолько возросли в нынешний, начавшийся в 1914 г. исторический период, что его следует назвать временем величайших исторических переселений и сдвигов по всей Земле, перемещения масс, вызванного страхом и нуждой, вследствие чего во всемирной Организации Объединенных Наций пришлось создать большой отдел, задача которого регулировать и смягчать нужду в беспрерывном теллурическом потоке беженцев. Я прекращаю краткое описание присущего этой новой исторической эпохе страшного, выпестованного ею варварства.

Что означает оно, если не полное банкротство истории в данную эпоху, которое не могут скрыть все гуманные меры по смягчению сложившейся ситуации, — тогда как история ведь должна была быть, как полагали, подлинным развитием человечности?

Можно, конечно, толковать все это как болезненные явления перехода к третьему большому мировому периоду, в начале которого мы в данный момент находимся. Но это ничего не меняет в том, что они представляют собой по сравнению со всем предшествующим в истории в увеличенной до гигантских размеров мерзости один из очевидных «результатов» предшествующего исторического развития.

Но как выглядят очертания нового мирового периода, к которому мы движемся, проходя уже почти полстолетия подобное чистилище? Хотя о грядущей реальности будущего мы, конечно, ничего не можем знать, эти очертания проступают в виде силуэта возможного страшного столкновения двух гигантских могущественных образований, которые рьяно к этому столкновению готовятся; и если оно действительно произойдет и будет со­вершено с применением имеющихся сегодня средств разрушения, то там, где эти средства будут применены, от человечества и существующих благ культуры и цивилизации ничего не останется. Трудно требовать от жителя страны, от которой, вследствие ее промежуточного положения между двумя сражающимися гигантами при таком столкновении почти ничего не ос­танется, ни от ее истории, ни от ее населения, чтобы он ощущал это разре­шение сегодняшнего напряжения в мире как прогресс культуры. Даже если он согласится с тем, что его страна и его народ должны быть принесены в жертву на алтарь мировых событий, он, глядя сквозь столбы своей уже раз­дробленной отчизны, вынужден опасаться, что принесенная жертва окажет­ся в историческом смысле бесполезной. Ибо даже если страна одного из мо­гущественных противников осталась бы неразрушенной, общие послед­ствия, которые во всей их масштабе предвидеть невозможно, были бы в гло­бальном смысле таковы, что выжившей области не доставит радость ее по­беда на разрушенной вплоть до целых континентов и пропитанной ненави­стью Земле. Окруженная горечью, она стояла бы буквально перед концом истории и перед необходимостью начать все сначала — перед трудностями, которые представить себе сегодня невозможно.

Когда мы в данной работе говорили о конце истории, то в основе все­го сказанного лежала предпосылка, что этот жуткий технологический конец не произойдет. И либо, — хотя это, к сожалению, не слишком ве­роятно, — в будущей решающей борьбе самые страшные, грозящие гибелью виды оружия не будут применены, либо — из этого предположе­ния мы действительно исходили — само существование этого оружия, поскольку оно, хотя и в различной степени завершенности, имеется у обеих сторон, служит своего рода защитой от начала этой решающей то­тальной войны, ибо риск гибели стал слишком велик для обеих сторон.

Рассмотрим это как исторический результат, останавливаясь на фак­тах прошлого.

Представить себе, что нынешнее состояние соревнования в вооружении, не завершающееся войной, станет длительным, означает предположить, что существование мира будет длительной жизнью на краю бездны. В этом есть что-то верное, поскольку нынешнее напряжение в сочетании со всеми сред­ствами уничтожения сохраняется. Современное психическое состояние в Соединенных Штатах, вынужденных нести наибольшее бремя «на свобод­ной стороне», лишь с трудом, с большим трудом, мирится с этой ситуаци­ей. И совершенно очевидно, что другие страны, находящиеся на той же сто­роне, должны сделать все возможное, чтобы несколько облегчить это бре­мя. Если они это сделают, то могут считать, что существование на краю без­дны с тех пор, как возникло напряжение, — во всяком случае поскольку речь идет о Германии, первой жертве катастрофы, — уже с конца войны яв­ляется их существованием. И что они учатся жить таким образом, даже если они не находятся в положении, подобном положению жителей Берлина, где население более чем в 2 млн., мужественно, без всякой надежды на изме­нение ситуации продолжает свое существование, хотя в буквальном смыс­ле слова с петлей на шее.

В некоторой перспективе в эпоху, когда проблема сокращения роста населения станет по своему значению острее проблемы напряжения, можно рассчитывать на то, что острота этого напряжения в известной степени спадет, — если население Запада не утратит самообладания.

Не следует надеяться на то, что в этом случае наступит такое умиротворение в мире и возможность столь радикальной его организации, ко­торая исключит дальнейшее вооружение. Сколь ни необходима при тех­нической унификации Земли и будущем единстве ее судьбы всемирная организация, которая в виде Объединенных Наций уже существует, хотя и сталкивается с большими трудностями, сколь ни желательно и возмож­но ее усиливающееся влияние, надо было бы не иметь никакого понятия о действии витальных сил в мире и в истории, чтобы верить в возмож­ность с помощью каких-либо чудесных средств остановить их действие. Если удастся постепенно ослабить разжигаемую восточной стороной не­нависть и раздуваемые там эсхатологические надежды посредством по­нимания общего интереса в предотвращении мировой катастрофы и до­биться участия в совместных действиях, этого хватит только для избав­ления от постоянной угрозы самого страшного, но не приведет к готов­ности подчиниться чужой воле, которая была бы способна осуществить полный действенный контроль. Мир изменится, но не настолько, чтобы он превратился внезапно в место пребывания послушных детей. Он из­менится таким образам, что на том или ином пути возможность общей мировой катастрофы станет все менее вероятной. Я не вижу практичес­кого пути, несмотря на все чрезвычайно желательные соглашения о со­кращении вооружений, полностью исключить возможность катастрофы.

Я питаю лишь надежду на то, что она постепенно будет в какой-то мере замирать. Соперничество же сил, поскольку они витальны, сохранится.

Тем самым вновь приблизится то же состояние, правда, на другом уровне, которое всегда было в истории, насколько она нам известна. I? опасности люди жили всегда. В первый длительный период она состояла в постоянном вторжении потока переселенцев при беспрерывно воз­никавших сражениях в перенаселенных областях. Ara pads Августа была на тогдашнем Западе едва ли не иронически воспринимаемым символом достигнутого и ожидаемого длительного мира, внутри которого вскоре и несколько иных формах возникли и продолжались не только внешние, но и внутренние войны. В переходный период с 1500/1600 гг. Европа, ее основная область, пребывала в кровавой борьбе между возникающими современными государствами, которой сопутствовали не только мирные, но и жестокие насильственные завоевания по всей Земле. В XVIII в., во второй его половине, удалось как будто достигнуть своего рода мирной передышки, психологическое действие которой Гёте хорошо описал в «Поэзии и правде». За ней, однако, вскоре последовала революционная борьба и наполеоновские войны. А когда в 70-х годах XIX в. после вой­ны между Францией и Германией, которой предшествовала почти соро­калетняя передышка до Крымской войны, также наступило положение, похожее по крайней мере на — пусть даже вооруженную — передышку, выступил Ницше и бросил клич психической опасности доместикации. Он не предвидел, что непосредственно вслед за этим с 1880 г. наступит заключительный акт борьбы за капиталистический раздел мира, этот зак­лючительный акт, который явится прелюдией к бойне мировых войн.

На рубеже веков Шиллер, провозвестник истории как развития гуманности, уже в 1802 г. писал под впечатлением Французской революции и разгар наполеоновских завоеваний: мир как предмет истории есть в сущности не что иное, как арена постоянного конфликта между силами природы и их борьбы со свободой человека. Во всяком случае, если мы принимаем для объективного толкования смысла истории в качестве главного значения постоянно присутствующих в человеке и в истории чисто витальных сил, мы должны, как в конечном итоге честно признал и этот идеалист, сказать: существование на краю бездны в ожидании войны есть историческое существование человека. Правда, сегодня мы живем в особенной, никогда ранее не существовавшей опасности, грозящей этому существованию. Однако окажется ли при уменьшении существующего напряжения сдерживающая всемирная организация сильнее или слабее, историческое существование останется тем же. Ибо витальные силы, которые служат одним из его условий, всегда остаются неизменными.

2. Возможная осмысленность истории

А осмысленность истории? Космос также имеет свою историю, и некоторые современные естествоиспытатели дерзают даже вычислить началь­ную дату его существования (относя ее, как мы уже говорили, к 2 млрд. лет тому назад). Однако что космическое развитие есть «событие», а не история, должно быть само собой разумеющимся для каждого. И столь же само собой разумеющимся должно быть, как мы уже указывали, то, что мы, люди, не имеем никакого понятия о смысле и сущности этого события. Мы не имеем об этом никакого понятия и не можем называть это историей, так как, исходя из «понимания», мы не имеем доступа к нему. История же существует только там, где такое понимание есть.

Из этого далее следует: Естествознание учит нас, что человек возник, вероятно, 500 тыс. лет тому назад в ходе развития жизни. Наши исследователи предистории вместе с палеонтологами констатируют, производя поразительные раскопки, что примерно 60 тыс. или 20 тыс. лет тому на­зад в ледниковый период существовал человек ориньякской, а затем кро­маньонской культуры, который соматически и психически уже представ­лял собой сегодняшний тип человека. Его в некоторой своей части вы­сокое художественное наследие и его поведение свидетельствуют, пожа­луй, о том, что мы здесь уже действительно имеем первый тип сегодняш­него, т. е. третьего человека. Вся же масса существующих сегодня так называемых примитивных народов принадлежит очевидно преимуще­ственно к одной или нескольким предшествующим ступеням развития, которые я, упрощая, называю ступенью второго человека. Можно с до­статочным основанием говорить об этом как о доистории, следователь­но, как о чем-то, что относится ко времени до истории в подлинном смысле.

Основанием для этого служит то, что обнаруживаемый нами еще у примитивных народов второй человек, несомненно находился неког­да в каком-то развитии своего существования, но в этом существова­нии действовали такие тенденции, которые завершались так или ина­че обусловленной, обычно магически детерминированной неизмен­ной фиксацией. Эта фиксация в целом дошла до нас, вероятно, в ста­рой форме и в большинстве случаев привела к неустойчивости соци­ального и духовного существования, вследствие чего данные народно­сти растворились в процессе западной цивилизации. Лишь у боль­шинства индейцев, малайцев, эскимосов, негров и нескольких других народов осталось в этой фиксации столько витальности, что эти наро­ды могли продолжать существовать и трансформироваться в совре­менных условиях. Как бы то ни было, истории в подлинном смысле слова у этого второго человека еще не было. Его существование во времени не без основания изображается в современной науке как возвышение друг над другом и следующее из этого смешение кристалли­зующихся форм существования и культуры, которые несколько спор­но назвали «всемирной историей каменного века». Это, конечно, ин­тересный сдвиг, но это не история.

Истории не имели и ступени ледникового периода третьего человека ориньякской, кроманьонской культуры и т. д., ибо их наследие может быть научно истолковано по такой же схеме.

Теодор Моммзен сказал, что для него культура начинается ab urbe condita*. Это должно в обшей форме означать: она начинается тогда, ког­да присутствует понятный, внутренне продолжающийся процесс событий и одновременно сознание пребывания в нем. Момент, когда это произошло, конечно, как мы теперь знаем, не время основания Рима, одна­ко, как бы мы его ни отодвигали вследствие раскопок и других данных, этот момент относится только к периоду возникновения первых высоких культур, сложившихся вследствие организации земледельческого населе­ния самых ранних южных евроазиатских плодородных областей ското­водческими кочевниками в форме государственных объединений. Это — процесс, в котором шла внешняя борьба за власть и происходил внутрен­ний синтез, связанный с цивилизационным, социально-структурным и духовным, следовательно, историческим развитием. Одновременно в со-, знании господствующих слоев возникало понимание того, что они создали нечто исторически движущееся. С документов этого сознания, которыми мы располагаем и которые можем теперь расшифровать, начина­ется человеческая история. Благодаря этим документам и ставшим жи­выми вследствие возможности их прочесть памятникам наше историчес­кое сознание удлинилось вплоть до 4000/3600 до н. э., до начала первой большой намеченной нами исторической эпохи.

Тем самым у нас в прошлом 5 тыс.-6 тыс. лет действительно человеческой истории, которую мы способны сознательно воспринять как ос­вещенную изнутри документами и видением людьми себя и о которой мы можем спросить, сколько в ней смысла и какой смысл содержится или иногда проявляется в ней.

Это очень долгий период в соизмерении с возможностью попытки вообще осуществить в истории смысл, выйти без всяких вопросов про­сто за принятую фактичность столкновений чисто витальных сил и сознательно

придать образ чему-то надцелесообразному, душевно-духовному.

Но 5 тыс.-6 тыс. лет — очень короткий срок в рамках 500-тысячелетнего существования отдаленно сходного с нами типа человека. А тем более в сравнении с 2 млрд. лет, которыми исчисляют существование сегодняшнего космоса; и в сравнении с существованием космоса, и с историей Земли эти неполные 6 тыс. лет — лишь мгновение. Кажется весьма вероятным, в сущности неотвратимым, что вся человеческая «данность истории» — не более чем эпизод в великой игре существования. Мы говорили об апории, возникающей из этого для человеческого сознания. Рассмотренная в данном аспекте, она означает, что душевно ощущаемое человеческое «время» и рассматриваемые астрономически : космогонически периоды времени очень отличаются друг от друга. Ибо духовное значение даже единственного момента человеческого опыта

' вообще не входит в астрономическое и космогоническое течение времени. А для нас это означает: ни одно человеческое историческое мгнове­ние или период не может утратить для нас значение оттого, что оно ас­трономически или космогонически, быть может, совершенно эфемерно. А это, в свою очередь, означает и с этого начинается значительное, — что чисто внешнее течение времени и его преходящесть не может при пра­вильном понимании этого лишать нас мужества. Каждый подлинно исторический момент сам по себе имеет значение совершенно независимо от его астрономической продолжительности. Сохраним же мужество,

которым окружающая нас природа обладает в каждое мгновение, и не будем измерять совершаемое нами надцелесообразное его выражением во времени. Если абсолютные силы, стоящие за существованием и присутствующие в нем, дают надцелесообразному, например прекрасному, даруемому ими существованию и нам, прекрасному, которое мы хотели бы видеть вечным, лишь такую же длительность жизни, как совершен­но безразличному, а подчас и отвратительному, только витальному, — не говоря уже о неживой природе, имеющей в этом несомненные преиму­щества, — то по какому праву можем мы требовать для себя иных мас­штабов?

Конечно, мы охотно говорим о вечных ценностях, создаваемых или представляемых нами. И мы имеем на это право, поскольку нам дано иногда познавать абсолютное, которое в духовном видении неотъемле­мо, а эвентуально и доводить его до осуществления. Однако вечность от­носится при этом только к получившему выражение абсолютному, а не к форме выражения во времени. У всех нас есть достаточная причина, спрашивая о смысле истории, по возможности не затрагивать, говоря о его возникновении, вопрос продолжительности и прежде всего не слиш­ком подчеркивать тему «прогресса», следовательно, возрастания во вре­мени такого осмысленного существования в истории. Ибо ничто не вы­зывает такого сомнения, как возможность предсказать усиление или уменьшение осуществления освобождающего абсолютного в историчес­ком процессе. И ничто так не дерзко, как желание предлагать такого рода прогнозы на будущее.

Далее нам надлежит установить, как в каждом человеке, в каждом на­роде существуют и действуют имманентные силы трансцендентальности, силы лишь витальные, партикуляризующе разрушительные, и уни­версализирующе освобождающие, как они столь совершенно несомнен­но действуют во всем историческом процессе, который складывается из совместных действий всех участвующих в нем индивидов и народов. И вопрос, задаваемый нами истории, если он правильно поставлен, толь­ко гласит: как обстоит дело со смешением действий всех этих сил в исто­рии? И так как мы интересуемся смыслом, который при этом появляет­ся, — как обстоит дело при обозрении предшествующей истории с этим проявлением и исчезновением смысла в историческом процессе? Суще­ствуют ли полосы истории, которые служат основой не для образования смысла всего исторического процесса, — такой вопрос был бы выраже­нием гордыни — но которые, быть может, дозволяют время от времени внедрение смысла именно в эти полосы, появляющиеся в истории? Мо­жем ли мы, таким образом, при наличии в ней противоположных, так­же живых тенденций развития, спасти человеческий смысл посредством этих полос и в них? Где место этого спасения во взаимодействии сил, господствующих над ними?

 

*С основания города (т. е. Рима) (лат.).

3. Мыслительное постижение и процесс сознания в истории

Характер и возможности появления такого объективно осмысленно освобождающего, без сомнения, в трех больших исторических периодах очень различны.

Долго длящийся первый период, когда в центральной, южной, а поз­же и северной Евразии различные мало связанные друг с другом тела либо, как на востоке, находились рядом друг с другом, либо, как на за­паде, следовали под влиянием происходящих переселений друг за другом в виде относительно мало связанных друг с другом в группы образова­ний, этот период создавал совсем иные условия для внедрения смысла и существование, чем следующий за ним унифицирующий переходный период. А глубоко раздробленный и вместе с тем технически объединен­ный мир, возникающий сегодня, должен также иметь в этом отношении другой характер.

Валентность же чисто витальных сил, следовательно, прежде всего политических и социальных факторов власти, была несомненно почти одинаковой во всех трех периодах. Однако возможность воздействия этой валентности чрезвычайно изменилась и возросла с конца второго периода до нашего времени уже вследствие того, что сегодня в распоря­жении этих чисто витальных сил находится мощный технический аппа­рат со всеми его средствами, причем в такой степени, что эти средства разрушения способны, как было указано, уничтожить целые страны и привести к исчезновению частей их населения. Из этого с витальной сто­роны превосходящего все, ставшего в негативном смысле огромным, потенциала мы вполне оправданно и исходили. Он только и дает нам правильную точку отсчета, отправляясь от которой мы должны рассмат­ривать возможную осмысленность происходящего в наши дни. Для обо­их более ранних периодов, прежде всего для длительного первого, этот вопрос не возникал. Не было сжимающего, ставшего тесным географи­ческого пространства, не допускающего сегодня создания собственной судьбы отдельных стран, которой исторические тела обладали в качестве отчасти действительно осуществленной возможности. Из этой собствен­ной судьбы исходит, как известно, теория исторического круговорота, новейшей из которых, основанной на пространных знаниях и наиболее остроумной, является теория Арнолда Тойнби с ее представлением о 21 параллельно существующим рядом друг с другом и вслед друг за другом исторических телах, о возникновении, росте и гибели которых в ней го­ворится. Эта теория настолько абсолютно духовно противоречит все­му проведенному здесь исследованию, которое, признавая значение са­мостоятельного существования, тем не менее видит общее историческое развитие в мощном едином внутреннем и внешнем процессе, что гово­рить здесь о недостатках этой и других теорий круговорота нет необхо­димости. Однако все эти теории круговорота представляют собой попыт­ку ввести в общее воззрение то, что лучше всего называть внутренним ритмом истории в рамках этого единого процесса. И поскольку все эти теории исходят из значительной самостоятельности судьбы различных исторических тел, которая в первый период существовала не только как возможность, но и как действительность, они могут служить для этой эпохи своего рода ключом к пониманию такой ритмичности, в опреде­ленной мере даже для переходного периода, но меньше всего для наших дней.

Но что такое этот ритм с нашей точки зрения, с точки зрения значе­ния осмысленности истории?

Его пределом служит, очевидно, псе то, что необратимо проходит че­рез историю человечества. Следовательно, все связанное с цивилизацией и, за исключением технического развития, в первую очередь общее расширение горизонта сознания и связанное с этим осмысление бытия. Говоря об этом мыслительном движении и о связанном с ним движении сознания, следует напомнить, что здесь в историческом процессе маги­ческое, мифическое и интеллектуальное осмысление существования пре­бывают рядом друг с другом и следуют друг за другом. Затем надо указать на то, что сложившееся таким образом и следующее по ступеням разви­тие сознания самым тесным образом связано, исходя из общей локаль­ной и временной социологической констелляции, с идеальными, следо­вательно, с душевно-духовными факторами. Благодаря этому оно и по­лучает свою историческую специфику.

Кратко характеризуя, следует сказать: основные восточные истори­ческие тела вследствие их общей социологической константности оста­вались с точки зрения духовной концепции всего их существования в сущности всегда связанными с магическими и мифическими представ­лениями. И несмотря на то, что они достигали высокого уровня интел­лектуальности. Не только Индия, в высших слоях общества которой уро­вень религиозной и философской рациональности был очень высок, но и Китай, где после Лао-Цзы и Конфуция уже вторая половина тысячеле­тия до н. э. была временем расцвета очень рациональной философии.

На Западе вслед за магически окрашенными культурами Древнего Египта и Вавилона уже на первой ступени его вторичных культур, сле­довательно, прежде всего в иудейской, персидской культурах и в культу­ре средиземноморской античности, формы магического постижения ос­лабли, хотя полностью не исчезли. Здесь господствующим на долгое вре­мя становится мифологический тип сознания и постижения, который завершается, с одной стороны, освященными жрецами и догматически фиксированными религиями, с другой — внутренне богатым и свобод­ным мифологическим пониманием существования греками, а затем и римлянами.

В ионийской философии Великой Греции на Западе впервые возни­кает немифологическое по своей сущности постижение бытия и суще­ствования, введенное примерно около 430 г. софистами, которое иссуша­ет в великих философских школах мифологическое постижение, не при­водя к исчезновению в народе его остаточных следов. Эллинистическое и римское единение средиземноморской античности с Передней Азией приводит в конце концов вновь к слиянию, — или во всяком случае к взаимному оплодотворению, — ставшего символическим переднеазиатского восточного с западным логистическим постижением существова­ния. И в этот заключительный период на этой основе, наряду с форми­рованием великих интеллектуальных, теперь этических философских систем, с одной стороны, развивается логистически символическое пре­образование мифологических систем спасения в гносисе и неоплатониз­ме и в качестве их низшей народной ступени мифическая религиозность и вера в мистерии, с другой — христианству передается догматическое оружие как увенчание и возвышенный синтез мыслительно окрашенного мифически религиозного постижения смысла существования. Мы рас­сматриваем все это прежде всего только под углом зрения, каким образом развитие сознания в его мыслительной, следовательно, мифологической и интеллектуальной форме, постепенно посредством повсюду констатируемой связи с идеальным душевно-духовным началом превра­щается в основу существования.

Продолжая рассмотрение под этим углом зрения, чтобы получить об­щее представление о сохранении связи или о разделении в ходе истори­ческого процесса мифологически и интеллектуально формированного мыслительного постижения, находящегося в основе существования, мы обнаруживаем, что происходившее на Западе во вторичных культурах второй степени оказывается отчетливым продолжением достигнутого на вершине интеллектуального сознания, но также и сохранивших свое влияние старых форм мифологического постижения существования, присущих первым ступеням вторичной культуры Запада. Ибо позднее, интеллектуально и мифологически, изначально сильно эсхатологически окрашенное христианское видение существования становится, как изве­стно, в соединении с достигнутой в античности высотой мышления ду­ховной основой трех возникающих вторичных культур второй ступени — Запада, России и ислама; в противоположность первой ступени вторич­ной культуры они заимствовали в своем происхождении душевно-духов­ные элементы в соединении с интеллектуальными в качестве основы по­стижения своего существования. В христианстве это произошло непосред­ственно на Западе и в России, но опосредствованно и в исламе, ибо его про­роческое возвещение сознательно основано на уровне интеллектуального сознания и на мифологическом содержании христианства, ведь он относит к числу своих пророков также Иисуса и иудейских пророков.

Конкретнее это выглядит так:

Через Византию Россия принимает от античности ставшее там сакра­ментальным, сильно магически окрашенное христианство со всеми ло­гическими добавлениями к его догматам; языческие же добавления не принимаются. Для характеристики осознания это означает, что, посколь­ку воспринятое содержание понимается относительно несложно, то, не­взирая на глубокую набожность, продуманное развитие сознания там за­держивается.

Ислам, воспринявший найденную им на завоеванной территории значительную часть античного язычества как элемент «знания», сумел благодаря своему чрезвычайно развитому ритуалу так изолировать эти усложняющие его элементы, что они не оказывали большого воздей­ствия на сознание и не будоражили его; таким образом, с этой точки зре­ния, т. е. со стороны сознания, он также оставался в некоторой степени стагнирующим.

С другой стороны, вряд ли нужно указывать на то, какое значение для собственного развития, даже для революционизирования сознания, имело на Западе восприятие этих языческих античных, все время посту­пающих из Византии элементов в соединении с собственным серьезным отношением ко всем содержавшимся в христианстве мифологическим глубинам сознания. Следствием было то, что примерно в 1500/1600 гг., когда Россия еще дремала, Запад прошел уже две ступени развития интеллектуального сознания: ступень связанной с полным постижением христианства высокой схоластики, вершиной которой были Альберт Ве­ликий и Фома Аквинский, и ступень грандиозной поздней схоластики Николая Кузанского и всех неоплатонических интеллектуальных течений ита­льянского Возрождения, параллельно которому проходили подобные, хотя и более проникнутые набожностью движения к северу от Альп.

Заряженный взрывчатой силой древней интеллектуальности, которая нашла свое самое яркое выражение в освободившемся от догматов новом видении мира, Запад мог теперь с наступившей экстравертностью начать свое историческое движение к совершенно новым духовным целям при по­стоянно меняющихся новых будоражащих осмыслениях бытия. Тем самым он двинулся к тем последним мыслительно обоснованным ступеням созна­ния, из которых мы исходили, и к тому основанному на них типу человека, о котором мы говорили и к которому мы еще в конце вернемся.

Мы совершенно отчетливо видим: под углом зрения развития мысли­тельного, включающего в себя мифологические и магические моменты сознания, вся история, начиная со времени пирамид, предстает как пос­ледовательность покоящихся друг на друге ступеней, которые на Западе, по крайней мере в одном его месте, вели к революционной цели, тогда как в остальном мире она похожа на остановленный плотинами, частич­но даже загнивающий поток.

4. Формирование бытия посредством толкований смысла

Если мы теперь зададим вопрос о периодизации с точки зрения проры­ва освобождающегося смыслового содержания, то мы натолкнемся на два совершенно различных момента: во-первых, на попытку человечества постигнуть смысл существования, который оно, будь то в религиозном, будь то в философском понимании, накладывает на существование. Во-вторых, на кажущиеся непреднамеренными художественные толкования смысла, которые, однако, сколь они ни кажутся непреднамеренными, все-таки в конечном итоге представляют собой ответ на вопросы суще­ствования и посредством таких ответов оказывают в результате несом­ненное, хотя и не определенно высказанное, смысловое влияние на него.

О великих попытках человечества дать толкование смысла мы уже го­ворили, как о социологическом происхождении этих попыток и его от­несении к определенному времени, так и в связи с вопросом об отноше­нии человека к его сплетенности с трансцендентностью, о том, что каса­ется ее типизации.

Как же обстоит дело, надлежит нам теперь спросить, с соответствую­щими этим попыткам образованиями смысла существования, следова­тельно, с тем, что посредством них действительно придавало истории ее отпечаток?

Этот отпечаток, происходящий из универсального содержания смыс­ла, легче всего удавался с внешней стороны там, где он мог быть соеди­нен с оставшимися в мыслительном отношении магическими структура­ми сознания, следовательно, во всех странах Востока. Китай, какие бы религиозные и духовные течения в нем ни возникали со времен Лао-Цзы и Конфуция, приблизительно с 500 г. до н. э., и какие бы социальные и политические формы в нем ни устанавливались, для мышления и пони­мания своих духовных слоев, представители которых с 200 г. после н. э. в качестве мандаринов получив власть, действительно в значительной степени формировали это мышление, оставался совершенно объективно по своему смыслу центром космоса, космоса, приспосабливаться к кото­рому он должен был в своих государственных и частных деяниях. Китай оставался, следовательно, что бы с ним под влиянием витальных сил ни происходило, все время восстанавливающим объективным образом смысл существования. По крайней мере до тех пор, пока постигнутые таким образом универсальные силы оставались незатронутыми и несломленными, силы, которые Китай впервые увидел в этой форме и со­ответственно которым он принял свой образ. Индия еще и сегодня пред­стает как магическая инкрустация развитого ею в последнее тысячелетие до н. э. толкования смысла бытия, соответственно которому человек, проходя разные ступени, очищаясь, освобождается от витальной спутан­ности и поднимается до высшего, в конечном итоге метакосмического существования. (Конечно, этой внешней констатацией ничего не сказа­но о глубине созерцания человеком постижения его смысла.)

В области западной истории, в которой победившие в конце концов завершающие религиозные толкования представляют собой везде резуль­тат очень многообразных духовных сочетаний самых различных форм и для которой несомненную роль играет ее членение на вторичные куль­туры первой и второй ступени, все обстоит более сложно.

Проще всего это в исламе: нельзя отрицать, что он в качестве религии второй ступени вторичной культуры сумел так соединить и связать религи­озно и ритуально различные течения, из которых он возник, что они еще сегодня образуют построение, которое охватывает в культовом смысле все существование и придает ему вполне определенный смысл. Однако при всем почтении к этому следует все-таки сказать, что это — упрощающее построение, что оно в значительной степени исключает проблематику суще­ствования, которую Запад видел, и видение чего является его заслугой, но вместе с тем оно не слишком сковывает витальные силы.

Весь обычно называемый христианским Запад обрел в христианстве столь глубокое по смыслу и столь многослойное, открытое по многим направлениям толкование существования, что наряду с его центральным содержанием, с указующим на потусторонний мир откровением, в нем могла возникнуть выросшая из христианства полнота человеческих фор­мирований существования; к тому же в лице церкви и ее орденов явилась образовавшаяся из связи с наукой организация, в которой могло найти прибежище и наиболее существенное из языческого античного наследия. Само по себе чуждое могло таким образом найти себе место, и, в отли­чие от России, которая, как было сказано, приняла только сакраменталь­но разработанную мысль о спасении, Запад ничего не утратил из толко­ваний смысла в тех письменных источниках, которые сохранились пос­ле эпохи Великого переселения народов или были позднее переданы ему Византией в качестве сохранившейся трансформированной античности.

Богатство толкований смысла, разработанных в античности, каждое из которых придавало существованию образ, соответствующий его кон­цепции, было чрезвычайно велико. Ведь оно представляет различные ступени истории. Первой ступенью были переднеазиатские толкования, которые уже в иудейской Книге Книг дали Западу тысячелетиями не исчерпываемое, реципированное христианством сокровище множества последних постижений бытия. Не следует забывать также о поднятых в гносисе до космогонически спекулятивной высоты постижениях суще­ствования и бытия, которые, формируя, таили в себе известным образом логически символизированный завершающий экстракт всего духовного существования стран Передней Азии, сложившегося не без некоторого влияния индийцев. Христианство пришло к окончательному очищению своего догматического толкования бытия лишь в длительной борьбе с этими постижениями. Наряду с ними ему противостояла вся совокуп­ность результатов толкования, возникших в средиземноморской язычес­кой античности, в которой заключались два, вернее три, пласта различ­ного осмысления существования. Первый сложился в трагическую эпо­ху¹; благодаря требованиям высокого героизма ему все же удалось, прав­да, ненадолго, создать соответствующее ему понимание смысла жизни. За ним следовали этико-философские толкования смысла, а за ними — синтез того и другого, который в первую очередь продолжал действовать в римском стоицизме, формируя жизнь. В поздней античности форми­рование смысла жизни имело тысячу форм. В ней действовало неверо­ятное напряжение между киниками, скептиками или эпикурейцами вплоть до более или менее стоически настроенных неоплатоников, кото­рые в известной степени впитали влияние Передней Азии. Юлиан От­ступник не мог бы пытаться лишить христианство власти над формиро­ванием жизни, если бы он не обладал в некоторой степени трагически-героическим духом, воплощенным в стоической этике. Ничто из того, что здесь лишь поверхностно намечено, не исчезло полностью в качестве фор­мирующего жизнь элемента. Христианство стало в Византии и вне Визан­тии тем каркасом, который пронес этот элемент через всю историю.

Самому христианству в период поздней античности удалось лишь час­тично утвердить в жизни подлинное формирование смысла в своем пони­мании, хотя оно ввело в него совершенно новый элемент — практику caritas*, которая, вероятно, вообще сыграла решающую роль в его победе.

Часто не решаются называть то, что было создано и долго существо­вало в Византии в обличье церковной пышности, подлинно христианс­ким формированием смысла. Мы уже указывали на то, каким странным образом Византия одновременно с христианством сохраняла языческие элементы (цирк, культ императора и т. п.), не говоря уже о языческом античном знании и его отношении к существованию, которые она затем постепенно сообщала Западу (римское право, греческие источники). Это было явлением sui generis** не только практически, но и в принципе.

То, что произошло вместе с новым утверждением христианства, на­чиная приблизительно с 1000 г., на возникающем теперь Западе, было по своему формированию жизни чем-то совершенно иным. Понять это не­возможно без проникновения в сущность христианства и в непосред­ственное осуществление его смысла в римской церкви, — явление, кото­рое больше никогда в истории не повторялось, ни в Китае, ни в Индии, ни в Передней Азии, ни в исламе. Изначально христианское понимание существования было как будто направлено на потусторонний мир. Однако уже в первых словах Иисуса и в письмах апостолов, которые, утверждая или отрицая, определяли свое отношение едва ли не ко всем властям, содержится значительно большее. Это отношение определялось, начиная от слов «Блаженны чи­стые сердцем» и «Любите друг друга» до пессимистического «дела и ча­яния человека злы от юности его». И известно, что из этой шкалы утвер­ждений и отрицаний сложилось бесчисленное множество различных концепций бытия. Наряду с монашеской глубокой верой в потусторон­нее существование возникало столь же глубокое, отчасти светское, напо­ловину посюстороннее осмысление существования в различных брат­ствах. Возможным стало развитие терпимости по отношению к витальным влечениям в виде церковно-сакраментальной практики милосердия, кото­рая в период ее вырождения почти напоминала язычество. В лютеранстве при допущении притязаний на власть в политике мог развиться в значи­тельной степени фиксирующий светскую жизнь профессиональный этос. И наконец, в пуританстве возникло ужасное учение о предопределении и из­бранности к спасению в сочетании с посюсторонним доказательством этой избранности посредством успехов на капиталистическом поприще; и еще многое другое возникло на широком просторе возможных христианских формирований смысла. И все это со ссылками на изначальные источники веры или на церковную традицию — весьма пестрый веер.

Европейское средневековье и его церковь рассматривают обычно как время подлинно христианского формирования смысла существования. И в известном смысле справедливо. Однако, чтобы полностью понять ре­зультат того, что тогда, в период, начиная приблизительное 1000 г., про­исходило, понять, что существовавшее тогда действительно глубокое по­стижение христианства заложило основу, выходя за пределы своего вре­мени, для конституирования типа западноевропейского человека вплоть до наших дней, необходимо принять во внимание ряд факторов, которые я наметил лишь в их психологическом аспекте².

В христианстве осознанный, тончайший и богатейший, но и поздней­ший, продукт античного постижения существования, продукт, который в сущности постулировал ломку и преодоление всех витальных жизненных влечений ради пребывания в потустороннем мире, противостоял при се­рьезном отношении к этим постулатам, как это было свойственно преж­де всего клюнийцам и цистерцианцам, совокупности совершенно несломленных, стремящихся к осуществлению жизненных влечений. В это перенасыщенное целое вторглось, начиная с монашеской аскезы, новое учение, причем таким образом, что это вторжение не ограничилось ас­кетической сферой, а оказывало на жизнь формирующее влияние. Реша­ющим для состояния человека было не то, что последовало за этим в виде возрожденной монашеством борьбы пап с императорами и что большей частью заполняет исторические книги. Решающим было то, что монаше­ство попыталось, и отчасти этого достигло, трансформировать в христи­анском духе социально родственное ему рыцарство, в значительной сте­пени фактически и духовно определяющий слой тогдашнего общества.

Монашеская аскеза с ее серьезным отношением к христианству все время проявлялась в истории в самой крайней форме, например, в Египтe, или на горе Атос, или вскоре после принятия христианства в древнем русском Киеве (где монахи замуровывались под землей в глубоких штольнях). Однако в самой России существовала лишь народная набож­ность, несомненно глубокая, но лишенная какой бы то ни было тенден­ции к преобразованию жизни. Именно к такому преобразованию пыта­лось прийти вдохновленное новым монашеством христианство, утвер­дившееся на Западе начиная приблизительно с 1000 г.

Этим оно оказывало давление на жизнь, в результате чего воздвига­лись устремленные ввысь соборы; и ему удалось внушить до той поры почти не ограниченной в своей витальности знати при посвящении в рыцари, в сущности при Diu Maaze, христианские чувства, которые в некоторой степени стали господствовать и превратились для рыцаря в идеал; их мы имеем в виду, употребляя слово «рыцарское». Однако в це­лом христианская идея потусторонности, препятствовавшая необуздан­ному прожиганию жизни или во всяком случае модифицировавшая его, пела еще ко второму, совершенно общему фактору, наложившему затем свой отпечаток на тип западного человека. Витальные влечения проры­вались иным образом, результатом чего была душевная динамизация, ко­торая с тех пор стала признаком западного человека. Социально она не была связана с каким-либо слоем общества. Эта динамизация и соответ­ствующий ей тип человека является основным фактом, без которого не­возможно понять роль христианства в формировании человека и бытия Запада. Уже созданное упомянутым образом рыцарство было взрывным фактором. Все, что происходило начиная со спонтанного первого рыцар­ского крестового похода в Испанию, через официально провозглашен­ные продолжавшиеся столетиями сражения крестоносцев со сторонни­ками ислама, до исторически, быть может, чреватого самыми серьезны­ми последствиями акта, совершенного рыцарями вместе с остальным населением, акта, который привел их из центра Европы на становящий­ся европейским восток и завершился далекоидущей германизацией этих областей, — в основе всего происходившего в этот рыцарский период, лежала в конечном итоге скопившаяся и находившаяся под психическим давлением витальность.

Говорить о существовании, действительно проникнутом христианс­ким смыслом, подобном той реализации смысла, которая удалась в об­ластях высокой культуры Востока, невозможно без значительной пере­интерпретации фактов. Ибо совершаемые под маской христианства дей­ствия должны быть, по крайней мере при должном освещении их смыс­ла, названы ложно понятым христианством.

Так, на Западе все это продолжалось в странном смешении витального и осмысленного. Именно витальные процессы, — что я подробно здесь показать не могу, — странным образом соединенные с попытками формирования смысла, превратили последующий период городского хозяйства к северу от Альп в так называемое для этой области позднее средневековье, в период, поистине преисполненный восстаниями и од­новременно отличающийся глубокой религиозностью. В Италии же в это время витальным силам была предоставлена полная свобода. Надо полностью отказаться от конвенционального представления, будто тогда, когда на севере и на юге подлинным носителем исторического развития стало городское бюргерство, только север был в целом консервативно христианским. Конечно, когда на юге как выражение сильнейшей витализации были достигнуты первые стадии капитализма, — для Флоренции это около 1300 г. с карающим гневом описал Данте, — север был преис­полнен интенсивнейшим велением, испытываемым прежде всего бюр­герством, прийти к новому христианскому постижению бытия. Однако страх перед существованием, который прежде всего в пластике ищет вместе с набожностью своего выражения, был не чем иным, как удара­ми волн существования, преисполненного и здесь борьбой социальных слоев, тех первых восстаний крестьян и цеховых ремесленников, в кото­рых нашла свое выражение социальная, а в конечном итоге и духовная борьба за свободу на Западе. В ходе этой борьбы, в которой в качестве витального знака одновременно возникли и первые стадии развития тех­ники, — благодаря ей Запад, обладая оружием, компасом и т. д., получил превосходство над остальным миром, — и с развитием современной на­уки, с распространением капитализма на север, что вскоре последовало, были заложены основы его экстравертности.

Этот период экстравертности, который, пока ощущалось веяние Воз­рождения, возродил в преобразованной теоретической форме почти все античные попытки осмысления бытия и продолжал развивать их в сво­их философских школах, очень скоро привел, как известно, в Реформа­ции и Контрреформации к возрождению попыток христианского фор­мирования смысла существования.

Эти попытки, прежде всего там, где они решительнее всего были направлены на формирование витальных сил, как в капитализирую­щейся пуританской Англии, были с самого начала воинственными. Особенно воинственными же были проводимые практически на про­тяжении веков сословными, а позднее государственными властями нововведения, осуществляемые Реформацией и Контрреформацией. Воинственны вообще экспансивные, светские власти современного государства, вбирающие в себя витальные силы капитализма и ис­пользующие их. Кровавая эпоха начинающихся религиозных войн со­провождалась вне Европы вызванным жаждой золота и серебра разру­шением открытых новых культур, а затем продолжающейся борьбой за едва ли не каждый, представляющийся ценным клочок земли на осво­енном теперь земном шаре.

Такова витальная основа, созданная преимущественно вырвавшими­ся на свободу жизненными силами барочной эпохи, когда в Европе во всех возникающих современных государствах пытались создать амальга­му из привлеченной ко двору аристократии и абсолютизма; при этом под власть приобщенной ко двору знати передавались в виде возмещения за­висимые крестьяне, а города, обладавшие до того самоуправлением, ли­шались власти и в результате теряли свое прежнее значение. Эта тенден­ция не победила, как мы видели, лишь в нескольких странах континен­та, в освободившихся Нидерландах и в Швейцарии. Она была сломлена прежде всего — это мы также видели — свободой Англии. Своеобразие этой тенденции выразилось в том. что Россия, которая до того шла сво­им путем, превратилась в образец для ряда регионов Европы, и это уси­лило тенденции несвободы как смысла существования. Таково, следовательно, странным образом искаженное зеркальное изображение практи­ческого осмысления существования.

И тем не менее время распространения этих тенденций утверждения несвободы, которые не затронули Англию и Нидерланды и способство­вали воздействию в новых формах перешедших от античности сил сво­боды, было временем возникновения великих современных философс­ких систем, охватывавших в противоположность сегодняшним и практи­ческий смысл существования. Тем самым в это время появились первые ростки совершенно нового формирования этого смысла, которое затем в XVIII в., оттеснив церковную догматику, впервые привело к толкова­нию разума, а затем к интерпретации человечности; это привело к тому, что в Соединенных Штатах и во Франции было поднято знамя свободы и равенства над преисполненным величайшей мощи новым осмыслени­ем существования.

В данной работе мы с различных сторон рассмотрели судьбу этой са­мой универсальной и революционной после христианства попытки ос­мысления, прежде всего, чтобы ясно показать сложившееся в XIX в. от­ношение к бытию как предшествующую стадию сегодняшнего распада бытия, и одновременно способствовать пониманию XIX в. со стороны содержащихся в нем технических, социально-структурных и политичес­ких факторов, вызвавших преобразование бытия, наряду с его истори­ческой особенностью в качестве итога всего бывшего раньше и вместе с тем его могилы. Полагаю, что по этому, к сожалению, вызванному необ­ходимостью поверхностному обзору можно лишь приблизительно пред­ставить себе, как обстояло дело с осмыслением истории, качестве разви­вающегося внедрения надвитального смысла в мир чисто витальных сил.

По-видимому, это осмысление впервые удается там, где уровень со­знания и мыслительное постижение бытия допускают магическое сковывание сил существования в посюстороннем мире. Следовательно, мы здесь оставляем в стороне первые великие, древние культуры Египта и Вавилона на стадии, предшествующей попыткам решить вопрос о смыс­ле существования, а также сохранившиеся в сегодняшней и непосред­ственно во вчерашней жизни магически окрашенные культуры, культу­ру Китая и особенно Индии. Подобное осмысление происходит и там, где магия превратилась в ритуальную форму жизни, как у евреев, а так­же в исламе. При этом не следует забывать, насколько незначительно на Востоке и в исламе были скованы витальные силы, как они наряду с ос­мыслением жизни доводили до жестокости.

Однако повсюду, где полностью, также только на Западе, утвержда­ется мифологическое видение существования, особенно где вслед за этим и наряду с этим распространилось интеллектуально окрашенное толкование смысла, следовательно, именно там, где, по крайней мере формально, особенно укоренились постижение мышления и расширение сознания и глубокого понимания смысла, больше не было завершенно­го осмысления существования. Вернее, есть либо грандиозное освеще­ние его смысла, как в античной греческой классике и в стоицизме, а за­тем вновь в Возрождении. Или даже там. где вследствие интенсивного внедрения в жизнь смысла, как на христианском Западе, делается по­пытка регулировать влечения, давление на них завершается в известной степени противоположным результатом, а именно динамизацией укло­няющихся от давления влечений. Эти поздние осмысления к тому же настолько проникнуты в своем обрамлении прежним интеллектуальным, даже мифологическим, толкованием смысла, что, как только происходит ослабление давления такого внедренного в существование смысла, это толкование раскрывается как богатое собственное бытие, которое может быть прекрасным, но если вообще допускает попытку осмысления суще­ствования, то лишь по видимости или в пуританской узости.

Таков исторический фон нашего положения, покончившего с вели­чайшим последним, связанным с постижением нового образа человека, формированием смысла в XVIII в. и одновременно допустившего воз­никновение в XIX в. социальных и политических конденсаций этого ос­мысления вместе с отчуждением от него, и рассмотренные нами пробле­матические следствия этого.

В целом исторически следует констатировать: во-первых, это как буд­то неизбежное ослабление шансов на общее осмысление содержащихся в истории сил существования, — по мере того как заключающиеся в ней содержания смысла становятся богаче и полнее, а грани интеллектуаль­ного освещения существования многообразнее, — наполняя горизонт со­знания все более глубоким и сложным содержанием, является суще­ственным свойством истории. Как будто существует некое требование дани, заставляющее приносить в жертву общему осмысленному члене­нию богатство созданных в самой истории осмыслений, требование, ко­торое в XIX в. с его техникой становится опасным.

Но, с другой стороны, вплоть до начала XIX в., особым образом на­рушившего это соотношение, человечество не уставало пытаться истори­чески осмысленно формировать свое существование в рамках истории общего бытия или, если это оказывалось невозможным, придать смысл своему существованию в героически трагическом видении и вести себя соответственно. Такое внедрение смысла или толкование смысла в этой включающей в себя практические следствия позиции поистине необхо­димы человеку в его историческом существовании.

 

*Милосердие (лат.).

** Особого рода (лат.)..

5. Надцелесообразые толкования смысла и их распространение

Представить себе значение этих двух моментов для истории и для нашего поведения сегодня можно только, если мы обратимся ко второму назван­ному способу как будто непреднамеренного толкования смысла суще­ствования, которое тем не менее оказывает воздействие на него, к худо­жественному произведению. Тем самым мы подходим к тому, что можно в собственном смысле назвать ритмизацией истории.

Все попытки постигнуть смысл или смысловые акты существования всегда каким-либо образом оставляли в художественном творчестве па­мятники, которые в самих себе или для себя представляют собой второе вневитальное царство, осмысленное, ретроспективное воздействие кото­рого на существование не следует ни переоценивать, ни игнорировать.

Этот художественный ряд осмысленного, соответственно подъемам и падениям которого пытались выявить ритм истории, не полностью, но несомненно связан, если исходить из его периодизации, с последова­тельностью ступеней исторической жизни, требующей все новой душев­ной продуктивности, — что, конечно, имеет место; однако прежде все­го и специально развитие искусства связано с процессом осознанного постижения ступеней мышления, которые всегда создают новые душев­ные соприкосновения, будь то со старым, будь то с новым существова­нием.

На первой стадии, стадии художественного творчества просто как своего рода корреспондирующей душевной функции жизни, его перио­дизация в целом проходит в остающихся более или менее магическими исторических телах. Здесь она довольно строго связана с временными периодами, в которых стремящемуся к полному формированию суще­ствования магическому или полумагическому осмыслению удается в не­которой степени одолеть партикуляризирующие и разрушающие тенден­ции витальных сил. Поэтому в Египте и Вавилоне, в первичных культу­рах такого типа, важные периоды создания великих памятников культу­ры, которые не только дошли до нас, но и могут быть благодаря расшиф­ровке письменности интерпретированы, в целом параллельны консоли­дации и распаду этих стран. Так, в Египте первое великолепное песси­мистическое, интерпретирующее жизнь произведение, «Разговор утом­ленного жизнью со своей душой», которое наряду с шумеро-вавилонским эпосом о Гильгамеше представляет собой первую в истории интер­претацию смысла жизни, является реакцией на упадок первого велико­го периода. Поэтому в Китае периоды великой художественной продук­тивности всегда, в эпоху Тан, Сун, Мин и позже, возникали, когда там ощущалась прочная космогоническая устойчивость его центра. С другой стороны, все духовные основы его осмысленного вхождения в космос прежде всего посредством дискуссий о Дао, пути к небу, были заложены но время распада, когда надеялись вновь обрести утраченное, как пола­гали, вследствие распада прочное осмысление существования. Такая пе­риодизация становится почти незаметной в Индии. Здесь два великих толкования бытия, ставших в различных нюансах исторически сущностными, толкование буддизма и содержащаяся в Упанишадах основа инду­изма, развивавшегося, принимая многообразные прежние, преимуще­ственно матриархальные представления, относятся, подобно великим китайским универсальным учениям, к переходным периодам. Буддизм — к воспринимаемому почти как эпизод времени соперничества мелких государств на Ганге, Упанишады — к странному периоду феодального преобразования лежащего между Индом и Гангом региона Мадъядека, где находится нынешнее Нью Дели. Однако подобно тому как ведущие к метакосмическое ступени существования были тогда уже заложены, хотя на Ганге менее прочно, — там они утвердились позже, — вся индий­ская, ведущая к катарсису, художественная продуктивность, которая ведь могла вполне свободно развиваться только до мусульманского завоевания около 1000 г., ощущается как бы встроенной в эту прочную после­довательность ступеней, не допускавшую подлинной периодизации, так как она никогда не модифицировалась и не разрушалась. Поэтому почти как эпизод воспринимается возникший под греческим влиянием при победившем в правление Ашоки буддизме единственный период ведущей к катарсису архитектуры и изобразительного искусства, когда воз­никли изображения Будды и ступы. Почти эпизодом представляется и великий период индийской драмы, достигшей наибольшей высоты в произведениях Васантасены и Калидасы при Гуптах в 330-455 гг. И как в непрерывном росте возникли наряду с этим в этой стране, постоянно вводящей новое в старое, ее два великих эпоса: Махабхарата, где содер­жится поразительная интерпретация существования Бхагавадгиты, в ко­торую, однако, в течение веков вносилось множество различных умозре­ний; то же относится, хотя и в меньшей степени, к также любимой наро­дом Рамаяне; свое завершение индийская философия обрела около 800 г., хотя датировка и здесь воспринимается почти как случайная, у Шанкары в его учении о Майе. А матриархальность, с годами все больше выс­тупающая в религиозной жизненной практике, находит свое архаическое дополнение в приверженности древнему мифу рационально столь обра­зованными брахманами, блестяще характеризованными Генрихом Циммером в его интерпретации Пуран³.

Подлинная периодизация почти невозможна в этом фантастическом построении жизни и культуры, в котором новые интерпретирующие смысл образования — лишь немногие из них здесь названы, — почти беспрерывно возникают в любой ситуации, как яркие плоды в неизме­няющейся листве; после столетий господства мусульман, покрывших страну мечетями, и невзирая на последующую интермедию британско­го правления, Индия сегодня пребывает, отчасти в новых внешних фор­мах, внутренне неизменной. Она есть и остается плодом особого субконтинента со своими внутренними законами.

Ритмизирующая периодизация возможна и в древней иудейско-израильской художественной продуктивности. Она блестяще проведена в ли­беральном анализе Библии. К сожалению, мы не можем повторить его здесь. Только благодаря этому анализу становится понятным, как случи­лось, что этот народ подарил миру в единственной книге наиболее суще­ственное в его судьбе и, несмотря на искажения, внесенные его священ­нослужителями, также удивительные произведения своей литературы, в которой отражены усилия понять смысл бытия пророками, Иовом и в великолепных, особенно в поздних, псалмах. И становится также понят­ным, как оказалось возможным, что к этой книге выходцами из того же народа был присоединен христианский миф,