Красное знамя Хэйкэ

 

Усадьба Рокухара, в которой обосновался Киёмори из немногочисленного поселения на окраине Киото, превратилась в небольшой городок, где проживало множество членов дома Хэйкэ. Старшему сыну Киёмори, Сигэмори, приехавшему сюда ребенком, исполнилось восемнадцать лет. Унылая болотистая пустошь, через которую проходили редкие похоронные процессии или монахи, держащие путь в Торибэно и храм Киёмидзу, разительным образом переменилась после возведения моста Годзё. Болота были осушены, а узкие, извилистые тропинки уступили место широким дорогам, по которым могли проехать три кареты в ряд. Быстро выросшие плетеные стены огородили большие жилые дома с высокими изогнутыми крышами; среди теснившихся многочисленных маленьких домиков встречались массивные ворота. Большие усадьбы, соседствовавшие с особняком Киёмори, занимали члены его семьи и их вассалы. Двухъярусные ворота, через которые могли проезжать всадники, вели к новому, просторному особняку Киёмори, чьи земли спускались вниз к реке Камо. От основной крыши гребень простирался за гребнем, и центральное здание терялось под лабиринтом крыш.

Два дня из дальних поместий Киёмори прибывали конные воины, в конце концов они заполонили все поместье. Опоздавшие были вынуждены расположиться биваком на открытом пространстве под деревьями вдоль реки, а новые отряды все продолжали накатываться, как волны прилива. Многие из них двигались форсированным маршем или скакали днем и ночью.

Из Рокухары можно было видеть, как Мотомори и его воины проследовали вдоль русла реки в южном направлении. Дикие выкрики и приветствия раздались, когда красное знамя дома Хэйкэ взвилось над ним и головами медленно исчезавших всадников.

– Что такое – почему кричат? – спросил Киёмори, повернувшись к тем, кто был с ним рядом.

– Достопочтенный Мотомори как раз сейчас проходит противоположным берегом реки, направляясь в Удзи.

– Ах, вот оно что, – кратко ответил Киёмори.

С ним рядом находились семь человек: его шурин Токитада, ставший младшим секретарем при дворе, его брат Цунэмори, старый слуга Мокуносукэ с одним из своих сыновей и трое членов дома из провинции Исэ.

– …Итого шестьсот. – Токитада только что закончил читать список уже прибывших воинов. – Надеюсь, что самое позднее к завтрашнему утру их станет больше.

Киёмори попросил Токитаду еще раз перечитать список добровольцев. Просторную комнату, в которой они расположились, пересекали широкие коридоры со всех четырех сторон. Одна из служанок Токико нерешительно ждала на пороге комнаты и тревожно смотрела на группу мужчин.

– Мой господин, – осмелилась она наконец, – госпожа послала меня, это очень срочно…

– Что ей надо? – нетерпеливо спросил Киёмори.

– Достопочтенный Мотомори проходит сейчас по берегу реки, и госпожа просит вас посмотреть.

– Что такое?

– Госпожа хотела бы, чтобы вы посмотрели, как он отправляется в свой первый поход.

– У меня нет времени на подобные занятия. Скажи хозяйке, что Мотомори отправился не на увеселительную прогулку любоваться цветущей вишней.

– Да, мой господин.

– Скажи ей, пусть к тому времени, когда домой пришлют его голову, будет готова лить слезы и плакать.

Подавляя рыдания, словно получила нагоняй, служанка убежала.

Киёмори проследил за исчезнувшей фигуркой и сухо заметил:

– Они не знают, эти женщины, всей дикости войны, они никогда с ней не сталкивались. Было много сражений на западе и на востоке, но здесь этого не случалось веками. Никто из вас не знает, что такое война. Вы получаете о ней первое представление, и это будет нелегко для каждого из нас.

Тяжелое молчание встретило слова Киёмори, поскольку каждый из мужчин втайне стремился принять участие в предстоящем столкновении и думал о грядущих почестях, когда замечание Киёмори вдруг напомнило им о жестоких проявлениях войны – лязге скрестившихся мечей, схватке, пламени, жертвах. Лучше бы они еще раз подумали о женах и детях.

Мальчик‑слуга сидел рядом с Киёмори, большим веером осторожно поддерживая движение воздуха. Киёмори сидел, скрестив ноги, на подушке. Жара докучала ему. Он снял доспехи и бросил их перед собой, оставшись в белой нижней рубашке; воротник ее Киёмори расстегнул и время от времени подставлял грудь под охлаждающие движения веера.

Были здесь такие, кто считал грубость и резкость выражений своего военачальника воплощением мужественности, но другие смотрели на его манеры косо, и Токико принадлежала к их числу. Киёмори будто слышал ее голос, говоривший: «Вот‑вот, как раз поэтому придворные неправильно тебя понимают, а Тамэёси из дома Гэндзи и Ёситомо говорят, что ты неучтив. Теперь, когда все наши сыновья служат при дворе, пора бы тебе перестать себя вести, как тот Хэйта из Исэ, который шатался когда‑то по рыночной площади!» Только жена и мачеха осмеливались делать ему замечания, и Киёмори, обычно мягкий и уступчивый с ними, как, впрочем, с большинством женщин, и на этот раз покорно выслушал бы Токико и пообещал ей исправиться. Но вряд ли он принимал всерьез ее упреки, ибо только лишь она пропадала из виду, то забывал свои обещания, и тому были свои причины.

Ему исполнилось тридцать девять лет, он находился в полном расцвете сил, и будущее по‑прежнему лежало перед ним. Какое будущее – он мог только гадать. Киёмори еще не было ясно, какую роль ему суждено сыграть. Что его воспламеняло, так это всепоглощающая жажда действия. Он был готов сделать ставку на единственный шанс. Но эта ставка – жизнь, жена, дети, дом. И Киёмори не был склонен действовать импульсивно по первому вызову власти. Он подтвердил приказ, послав Мотомори с двумя сотнями воинов, но пока не подал и знака, что сам готов к нему присоединиться. Было 10 июля, и он смотрел, как солнце медленно склонялось к закату.

Для многих вопрос – поднять ли меч за императора Го‑Сиракаву или поддержать Сутоку – представлял дилемму, но для Киёмори выбор был ясен. Он никогда не собирался вставать на сторону Сутоку. С самого начала он видел, что движение в поддержку прежнего императора было не более чем заговором, и за ним стоял Ёринага. А тот ждал от Киёмори помощи не больше, чем надеялся получить Киёмори, если бы он встал на сторону Ёринаги. Они являлись давними и открытыми противниками. Киёмори также слышал, что его дядя Тадамаса был в числе первых, кто присоединился к заговорщикам, но не это подтолкнуло Киёмори связать свою судьбу с императором. Объявив себя сторонником Го‑Сиракавы, Киёмори рисковал бы жизнями не только своей семьи в Рокухаре, но и всего дома Хэйкэ по всей стране. Ошибочный шаг, сделанный в этот момент, бросил бы в ад несметное число женщин, детей и пожилых людей. Одна лишь эта мысль заставляла его колебаться. Послав Мотомори, он мог считать свой долг выполненным и ждать подходящего момента. Но громкий внутренний голос твердил ему, что момент настал, и искушал отбросить в сторону всякую осторожность. Другого такого шанса, он был уверен, у него не будет. Этот шанс открывал ему будущее.

И пока владетель Аки раздумывал и никак не мог решиться, на ум ему то и дело приходили воспоминания о любопытном случае. Он произошел на следующий год после смерти его отца Тадамори, когда Киёмори ехал в святилище Кумано. В поездке по морю из Исэ до Кюсю крупный морской окунь запрыгнул на борт и вызвал возбужденное восклицание лодочника: это предзнаменование счастливой судьбы для дома Хэйкэ. Киёмори сказали, что божество святилища Кумано послало этот знак за его набожность. Хотя Киёмори и высмеивал суеверия, в какой‑то степени поверил в доброе предзнаменование. Ему было приятно думать, что это случилось в тот момент, когда он направлялся возносить молитвы за своего отца. Впрочем, последовавшие события едва ли выглядели как выполнение предсказания лодочника, поскольку вскоре к власти пришел Ёринага.

Но теперь Киёмори спрашивал себя, не является ли объявленная императором мобилизация в конечном счете тем шансом, который предвещало божество святилища Кумано. Конфликт между императором и Сутоку, очевидно, был не более чем заговором одной группы придворных против другой, столкновением чрезмерных амбиций, примитивной борьбой за власть. Кто он такой, чтобы связывать свою судьбу с ними в этой ожесточенной борьбе? У него имелись свои цель, мечта. Как глава дома Хэйкэ, он должен был увидеть, что род растет, процветает и сословие воинов кладет конец правлению дома Фудзивара.

Ближе к вечеру Токитада узнал, что с шестьюдесятью воинами прибыл Ёримори, сводный брат Киёмори. Он поспешил рассказать об этом Киёмори, который, как он знал, с предыдущего дня с надеждой ждал этого сообщения. Владетель Аки начал ужинать, но быстро покончил с едой, послав Токитаду с заданием привести к нему Ёримори. Киёмори сомневался, что его мачеха, госпожа Арико, разрешит сыну присоединиться к нему, ведь Ёримори едва исполнилось двадцать лет, и он не имел обязательств являться на помощь Киёмори. А если бы она убедила Ёримори поддержать прежнего императора Сутоку, Киёмори пришлось бы считать ее и своего сводного брата врагами, и эта мысль доставляла ему боль.

– О, вот и ты, Ёримори! – Лицо Киёмори прояснилось, засветилось от облегчения и нескрываемого удовольствия.

Ёримори, видимо опасавшийся, что своим опозданием вызвал недовольство Киёмори, приветствовал его почтительным поклоном:

– Все же я прибыл гораздо позже остальных, но прошу вас не осуждать меня и не считать это малодушием.

– Чепуха! Как ты сам мог убедиться, я даже еще не собрался… Стараясь не думать о чувствах нашей доброй матушки, я с надеждой ждал твоего появления. Расскажи‑ка, что она тебе сказала.

– Она не дала мне никаких наказов, сказала лишь, чтобы я подчинялся вам безоговорочно.

– Не сказала, какая сторона одержит победу?

– Она плакала и говорила, что верит: прежний император не предполагал такого развития событий.

– Хорошо! – В это мгновение Киёмори принял решение. Его мачеха, входившая когда‑то в свиту экс‑императора, считала, что дело Сутоку почти безнадежно. Киёмори был склонен положиться на ее суждение. – Токитада, проследи, чтобы воины поели и как следует выспались. Мы выступаем утром между двумя и тремя часами.

Скоро Киёмори уже спал, но около полуночи проснулся и позвал троих братьев и сына Сигэмори выпить ритуальную чашу сакэ, которую поднесла им Токико. Она же помогла Киёмори надеть доспехи. На боку у него висел меч, который передал ему Тадамори. Ёримори был вооружен другим фамильным мечом дома Хэйкэ.

 

 

Здесь рассказ возвращается к смерти Тадамори, случившейся 15 января 1153 года, тремя годами ранее. У Тадамори, которому тогда было пятьдесят восемь лет, осталось шесть сыновей – Киёмори, Цунэмори, Норимори и Иэмори от первой жены, госпожи из Гиона, Ёримори и Тадсигэ от второй жены, Арико. Тогда он был главой Ведомства правосудия и преуспевал так, как никогда прежде. Годы жуткой бедности, в которые он воспитывал сыновей, заставили его задуматься об обеспечении благосостояния своего дома, и ни для кого не было секретом, что он скопил значительное богатство на расчетливой торговле с пиратами и контрабандистами, привозившими в большом количестве ценнейшие товары из Китая в порт Бинго, входивший в число его южных владений.

Когда за легкой простудой Тадамори последовало такое резкое ухудшение, что оставалось мало надежд на выздоровление, Цунэмори со слезами на глазах пришел к Киёмори и взмолился:

– Позвольте мне привести сюда матушку, чтобы она увидела отца в последний раз.

– Матушку? Кого ты имеешь в виду, когда говоришь «матушка»?

Киёмори сделал вид, что не понял. Их мачеха Арико не отходила от Тадамори, пытаясь его вылечить. Но не о ней говорил Цунэмори, а о госпоже из Гиона. Киёмори раздраженно подумал, что Цунэмори мало изменился. Он все такой же мягкосердечный, как в юности, хотя стал придворным сановником и обзавелся женой и детьми. Напоминание о матери отозвалось в душе Киёмори волной гнева.

– Даже если бы мы считали это необходимым, мы понятия не имеем о чувствах отца. Забудь о ней, Цунэмори, забудь совсем!

Слезы катились по щекам Цунэмори.

– Я не могу… Отец никогда ее не забывал. Когда нашей мачехи не было, он несколько раз меня спрашивал, что могло случиться с матушкой.

– Это правда, Цунэмори?

– Иначе и быть не могло, поскольку она, в конце концов, мать четырех его сыновей.

– Если это сделать, будет неловко перед мачехой.

– Каждое утро, когда еще темно, она ездит в храм молиться о выздоровлении отца. В это время мы можем привести мать.

– Ты знаешь, где она сейчас и что делает? Я о ней ничего не слышал, с тех пор как она нас бросила, – не знаю, жива она или умерла.

– Если вы не рассердитесь, я приведу ее утром, до рассвета, без всякого шума.

– Так тебе известно, где она? Ты с ней встречаешься время от времени?

Цунэмори молчал.

– Послушай, почему ты не отвечаешь? Откуда мне знать, живет она рядом или далеко отсюда?

Киёмори повысил голос до крика. Ревнивая мысль о встречах, пусть редких, Цунэмори с матерью, которую сам он отказался признавать, больно кольнула его. Он сжал кулаки и чуть было не ударил Цунэмори по лицу.

Униженным, умоляющим тоном Цунэмори выговорил:

– Больше я никогда и ничего у вас не попрошу!

В ответ Киёмори бросил:

– Делай как знаешь! Меня это не касается. Все зависит от отца.

Даже после того как состояние Тадамори стало ухудшаться, Арико ежедневно перед рассветом, невзирая на снег или дождь, отправлялась в паланкине в храм Киёмидзу. В то утро Цунэмори увидел, как ее паланкин тронулся в путь по покрытой льдом дороге, и, когда Арико благополучно скрылась из виду, он протянул руку к какой‑то фигуре, прятавшейся в темноте, и провел ее в комнату больного отца. Киёмори, спавший в соседней комнате, проснулся от голосов и сдерживаемого плача.

– …Я рад еще раз тебя увидеть. У тебя было так много несчастливых лет. Теперь наши сыновья выросли. О них я больше не тревожусь, но ты меня беспокоишь. Я не выполнил свое обещание, данное прежнему императору, плохо позаботился о тебе. Это беспокоило меня все эти годы. Если бы я мог быть уверен, что в будущем ты найдешь счастье и довольство…

Киёмори, ловивший обрывки фраз отца, пришел в ярость. Его обидело, что с ним не посчитались. Хотя он не сомневался в искренности умирающего отца, но не мог понять, как мог отец все эти годы горевать о его матери – об этой самовлюбленной, бессердечной женщине, доставлявшей Тадамори одни неприятности и бросившей своих детей.

Приблизилось время возвращения Арико, и Цунэмори, обняв мать за плечи, провел госпожу из Гиона к выходу через заднюю калитку. Киёмори услышал, как она ушла, и вскочил с циновки. Он пробежал переходом, чтобы бросить на нее взгляд через изгородь. Его когда‑то прекрасная мать все еще сохраняла свое обаяние, но стала походить на тронутый морозом цветок. Киёмори быстро подсчитал в уме – пятьдесят. Ей исполнилось пятьдесят лет! Пятидесятилетняя женщина – на что же она живет? Вспомнив слова больного отца, он вдруг почувствовал благодарность к Цунэмори за заботу о матери.

– Подождите, накиньте ваш плащ. Вы не должны так убиваться, от этого можно заболеть. Я провожу вас до ваших ворот. Закутайтесь и спрячьте лицо, чтобы люди вас не узнали.

Когда они пропали из виду, Киёмори прошел в покои отца и сел рядом с ним. Какое‑то время он смотрел отцу в лицо, затем, приложив усилие, прошептал:

– Отец, теперь вы довольны?

Последовало молчание, затем веки Тадамори, дрогнув, медленно поднялись.

– Это ты, Киёмори? – Он опять помолчал. – Шкатулка – вон там… – наконец промолвил умирающий. Его пальцы порылись в шкатулке и вытащили веер, который он без слов протянул Киёмори. После паузы отец снова заговорил: – Не сомневайся. Ты сын покойного императора. Он дал мне этот веер, когда я последний раз сопровождал его в поездке. По праву он принадлежит тебе.

В тот день Тадамори, почувствовав, что кончина его близка, призвал к себе сыновей и каждому сделал подарок на память. Киёмори он оставил кожаные доспехи, фамильную ценность, и один из знаменитых мечей дома Хэйкэ. Ёримори, старшему сыну от Арико, он подарил другой родовой клинок дома Хэйкэ. Сделал он это из уважения к Арико.

Через какое‑то время после смерти Тадамори Киёмори, находясь в комнате один, раскрыл веер и обнаружил написанное на нем стихотворение. В начальных строках он узнал руку отца, а заключительная строфа была приписана неизвестным Киёмори почерком, но позднее Мокуносукэ заверил его, что это писал император Сиракава. Эта строфа гласила: «Тадамори должен заботиться о нем, пока он не превратится в большое раскидистое дерево». Смысл был ясен Киёмори. Он – сын императора Сиракавы, которого Тадамори должен был воспитать как собственного сына. Загадка его рождения получила ответ, но Киёмори не почувствовал ничего, кроме мучительного сожаления, что он не родной сын Тадамори. С тех пор владетель Аки никогда не смотрел на веер – положил обратно в шкатулку и забыл о нем.

Перед рассветом 11 июля Киёмори и его войско вышли из Рокухары в направлении дворца Такамацу и прибыли на место с восходом солнца. После регистрации они разошлись по нескольким постам. Пробегая глазами список имен, Киёмори обнаружил, что Ёситомо из дома Гэндзи также назначен сюда.

Красное знамя дома Хэйкэ развевалось теперь рядом с белым флагом дома Гэндзи. К сумеркам обжигающее пламя войны достигло столицы.