Был ли Есенин антисемитом?

 

Во время пребывания в Нью‑Йорке Есенин вместе с Дункан посетил дом еврейского поэта М. Л. Брагинского (Мани‑Лейба) и читал там начало «Страны негодяев». При большом количестве народа (и немалом вина). Почти все присутствующие на вечере, в отличие от хозяина, переводчика Есенина на идиш, русского языка не знали. Но слово «жид» звучит приблизительно одинаково на всех языках. Было ли бестактностью со стороны Есенина читать стихи с этим словом в еврейском доме? Во всяком случае, Мани‑Лейб понимал, что автор не идентичен герою, и не обиделся. Скандал разразился позже и по‑другому поводу.

Кто‑то начал пошло и неприкрыто ухаживать за Айседорой Дункан. (Точнее, приставать к ней.) Она старалась освободиться от непрошеных мужских рук. Но было поздно. Есенин, уже изрядно выпивший, рассвирепел. Он подбежал к ней, схватил так, что затрещала материя на ее платье, и разразился трехэтажной матерной бранью. А она, тихая и смирная, стояла перед ним и ласково повторяла те же слова, вряд ли понимая их значение.

Вскоре ее оттерли от него и отвели в соседнюю комнату. Есенин дико кричал: «Где Айседора? Где?» Ему сказали, что она уехала, и он бросился вниз в одном пиджаке. Его втащили обратно, он отбивался и орал, пытался выброситься с пятого этажа. Его схватили, он стал кричать: «Распинайте меня, распинайте!» Пришлось его связать и уложить на диван. Тогда он стал вопить: «Жиды, жиды, проклятые!» Мани‑Лейб пытался уговаривать: «Слушай, Сергей, ты ведь знаешь, что это оскорбительное слово, перестань!». Есенин умолк, а потом, повернувшись к Мани‑Лейбу, снова настойчиво сказал: «Жид!»

Терпение Мани‑Лейба кончалось: «Если ты не перестанешь, я тебе сейчас дам пощечину». Есенин вызывающе повторил: «Жид!» Мани‑Лейб выполнил свою угрозу. Есенин в ответ плюнул ему в лицо. Мани‑Лейб выругал его. Есенин полежал некоторое время связанный, потом успокоился и почти спокойно сказал: «Развяжите меня, я поеду домой».

 

«Дорогой мой Монилейб! Ради Бога простите меня и не думайте обо мне, что я хотел что‑нибудь сделать плохое или оскорбить кого‑нибудь […]. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе.[101]Эдгар По в припадках разб[ивал] целые дома.

Что я могу сделать, мой милый Монилейб, дорогой мой Монилейб! Душа моя в этом невинна, а пробудившийся сегодня разум повергает меня в горькие слезы, хороший мой Монилейб! Уговорите свою жену, чтобы она не злилась на меня, пусть постарается понять и простить. Я прошу у Вас хоть немного ко мне жалости.

Любящий вас всех

Ваш С. Есенин.

 

 

[…] Не думайте, что я такой маленький, чтобы мог кого‑нибудь оскорбить. Как получите письмо, передайте всем мою просьбу простить меня».

 

В искренности этого письма сомневаться не приходится. Трезвый Есенин никогда бы не позволил себе ничего – даже отдаленно – подобного. Но известно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

Так все‑таки был ли Есенин антисемитом? Он сам всегда отвечал на этот вопрос возмущенно отрицательно. И обычно добавлял: «У меня дети – евреи». Зинаида Райх еврейкой не была. (Мать – русская, отец – немец, хотя и поговаривали, что с примесью еврейской крови – документально это не доказано.) Но Есенину почему‑то было приятно говорить, что он женился на еврейке. Появившийся в 1924 г. его сын Александр (о нем речь впереди) уж точно будет евреем. Его мать библейская красавица Надежда Давыдовна Вольпин – чистокровная галахическая еврейка, читавшая Ветхий Завет в подлиннике. Вообще в своих личных отношениях с людьми, как с мужчинами, так и с женщинами, Есенин никогда не руководствовался их национальностью.

Чтобы разобраться с вопросом, вынесенным в заголовок этой главы, позволим себе географические и временные перескоки. Вот Есенин вместе с уже упоминавшимся Г. Алексеевым идут по берлинским улицам. «Не поеду в Москву… не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн»(таковы настоящие имя и фамилия Льва Троцкого. – Л. П. ) – «Да что ты, Сережа? Ты – антисемит?» Есенин остановился. И с какой‑то невероятной злобой и яростью закричал на Алексеева: «Я – антисемит?! Дурак ты, вот что! Да я тебя, белого, вместе с каким‑нибудь евреем зарезать могу… и зарежу… понимаешь ты это? А Лейба Бронштейн – это совсем другое дело, он правит Россией, а не должен ей править… Дурак, ты ничего этого не понимаешь».

…И тут мы согласны с Сергеем Александровичем. Лейба Бронштейн (так же, как Иосиф Джугашвили) не должен править Россией. Нет, Лев Давыдович Троцкий не был русофобом. И Есенин не считал его таковым. Мечту этого большевистского вождя хорошо сформулировал Маяковский: «Чтобы в мире,/без Россией,/ без Латвий,/ жить единым человечьим общежитьем". Это не значит, что не было русских, грезивших о том же самом. Были, и в немалом количестве. (Далеко за примером не ходить: Владимир Владимирович Маяковский – чистокровный русский дворянин.) Но Сергей Александрович Есенин к ним не принадлежал:

 

Когда на всей планете

Пройдет вражда племен,

Исчезнет ложь и грусть, –

Я буду воспевать

Всем существом в поэте

Шестую часть земли

С названьем кратким «Русь».

 

Лично к Троцкому Есенин относился с большим уважением. (Даже большим, чем тот заслуживал.) Свидетельств тому немало. «Идеальным, законченным типом человека Есенин считал Троцкого» (В. Наседкин, поэт, муж Екатерины Есениной); «С большим уважением, доходившим до почитания, относился [Есенин] к Троцкому» (С. Борисов, журналист, сотрудник изданий, где печатался Есенин). Сам Есенин в очерке «Железный Миргород», построенном во многом на скрытой полемике с Троцким, писал: «Мне нравится гений этого человека, но видите ли, видите ли?..» Из личного свидания с большевистским лидером (устроенного Я. Блюмкиным) поэт вынес самое лучшее мнение о нем. «Был у Троцкого. Он отнесся ко мне изумительно. Благодаря его помощи мне дают сейчас большие средства на издательство» (из письма к Дункан от 29 августа 1923 г.). Троцкий предложил Есенину стать во главе журнала крестьянских писателей и деньги на его издание. Подумав, Есенин отказался: ссылаясь на то, что он не силен в финансовых вопросах и не хочет «заработать себе на спину бубнового туза». Этот ответ представляется нам не совсем искренним. Попроси он хорошего бухгалтера – ему бы, безусловно, не отказали. Но издавать журнал – ведь это работа. Если и не ежедневная, то, во всяком случае, регулярная – Есенин же умел только творить. И только, как говорила М. Цветаева, заслышав «дуновение вдохновения». (Это не значит, что он не работал над стихами. Вдохновение – это состояние, когда человек способен работать без устали, не замечая времени. Некоторые строчки «Пугачева» имеют свыше 30 (!) вариантов.) А может быть, и не совсем поверил в то, что ему будет предоставлена полная свобода печатать все, что он захочет.

Троцкий любил и оберегал Есенина. Есть версия, что существовал неписаный приказ Троцкого: Есенина не трогать. И это очень похоже на правду. Во всяком случае, на 150 000 000 населения Советского Союза только один Сергей Александрович Есенин мог прилюдно кричать: «Бей жидов и коммунистов! Спасай Россию!» – и отделываться лишь приводами в милицию. Для этого надо было иметь очень высокого покровителя. Любого другого бы расстреляли.

После смерти Есенина Троцкий многое сделал, чтобы не дать вычеркнуть его имя из советской литературы.

Да будь у Троцкого еще больше положительных качеств, все равно не следовало ему править Россией. Принадлежа к тому же племени, что и Лев Давыдович, мы считаем своим долгом сказать: правление Лейбы Бронштейна не принесло ничего хорошего не только России, но и народу еврейскому.

Н. Бердяев, не помним уж, в какой работе, передает свой разговор со старым, умным евреем году в 1918–1919‑м: «Вы не будете отвечать за то, что Ленин – русский, но я буду отвечать за то, что Троцкий – еврей». Как в воду глядел!

Не будь в Российской империи ни одного еврея, революция все равно бы состоялась. Но история не знает сослагательного наклонения: евреи были и приняли активное участие в революции, и в первом большевистском правительстве их было действительно непропорционально много. Удивительно ли, что в массовом сознании слова «еврей» и «коммунист» стали синонимами, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Одно из стихотворений «Москвы кабацкой» – «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…» (оно цитировалось выше) – имело еще и другой вариант, существенно отличавшийся от печатного. Он дошел до нас в записи подруги Есенина Галины Бениславской:

 

Защити меня, влага нежная.

Май мой синий, июнь голубой,

Одолели нас люди заезжие,

А своих не пускают домой

 

Знаю, если не в далях чугунных

Кров чужой и сума на плечах,

Только жаль тех дурашливых юных,

Что сгубили себя сгоряча.

 

Жаль, что кто‑то нас смог рассеять

И ничья непонятна вина.

Ты Рассея моя, Рассея,

Азиатская сторона.

 

«Люди заезжие» – понятно эфемизм. «Своих не пускают домой», очевидно, намек на «философский пароход».[102]Но Есенин осторожен в выводах. («И ничья не понятна вина»).

Точнее и подробнее других об антисемитизме Есенина рассказала Галина Бениславская:

 

«Трудно […] наспех передать это сложное и противоречивое отношение [Есенина] к евреям.

1. Была древняя российская закваска по отношению к «жидам». Это еще из деревни принес он, и в дореволюционный период такое отношение, вероятно, поддерживалось в среде Ломана и пр. ему подобных.

2. В революционных кругах, в эсеровской среде создалось новое понятие и прежнее исчезло или, вернее, забылось, – да и стыдно было «культурному» Есенину помнить об этом.

3. Появилась обида на советскую власть за себя, за то, что отмели его, за то, что он в стороне от новой жизни. Что не он ее строит. Обиделся и за то, что даже в своей области, в поэзии, не он хозяин. Кого винить? Советскую власть, которую ждал, которую приветствовал, – невозможно. Но виновник нужен. Искать долго не пришлось – кстати, попал в окружение Клычковых, Ганиных, Орешиных и Наседкиных[103](много их у нас на Руси). У них все ясно – жиды, кругом жиды виноваты. Во всем виноваты – не печатают стихов, гонорар не сыпется, как золотые монеты из сказочного ослика, слава и признание не идут навстречу – во всем жиды виноваты.

Почва, вероятно, была готова. Но рассудок еще боролся. Клычковы и пр. для [Есенина] не авторитет. Решительную роль сыграл […] Николай Алексеевич Клюев. […] хорошо учел […] мутное состояние Есенина, старое из деревни царской России, воспоминание о «жидах», личная обида и неумение разобраться в том, чья вина («и ничья непонятна вина»), торгашеская Америка с ее коммерсантами («евреи и там»). Добавил Клюев еще историю о себе: «Жиды не дают печататься, посадили в тюрьму»)».[104]

 

Ноябрь 1923 г. Москва. Так называемое «Дело четырех поэтов» – Есенин, Орешин, Ганин и Клычков обвиняются в антисемитизме. Место действия – столовая‑пивная. Все действующие лица – в подпитии.

Из протокола допроса Есенина в милиции (с сохранением стилистики, орфографии и пунктуации): «…во время разговоров про литературу вспоминали частично т.т. Троцкого и Каменева, говорили относительно их только с хорошей стороны то что они‑то нас и поддерживают. О евреях в разговоре поминали только мы в русской литературе не хозяева и понимают они в таковой в тысячу раз хуже чем в черной бирже, где большой процент евреев обитает и специалистов. Когда милиционер предложил идти, мы расплатились, последовали в отделение милиции неизвестный гражданин назвал нас «мужичье», «русскими хамами» и когда была нарушена интернациональная черта национальность – словами этого гражданина мы некоторые из товарищей назвали его жидовской мордой».

Итак, Есенин не скрывает своего убеждения: евреи мало что понимают в русской литературе («в тысячу раз хуже, чем в черной бирже»). Не беря сторону Есенина, скажем, что так рассуждали не только антисемиты. Еще до революции в либеральной прессе шла большая дискуссия по этому поводу с участием евреем.[105]Открыла дискуссию статья К. Чуковского «Евреи и русская литература», автора которой никто и никогда, слава богу, антисемитом не считал. (В большевистских изданиях 20‑х гг. статья с таким названием появиться не могла – вне зависимо от содержания.) Чуковский с большим уважением говорит о талантливости еврейского народа, в том числе и в литературе, но в литературе еврейской. По его мнению, ни один русский писатель не мог бы рассказать о еврейских погромах с такой художественной силой, как это сделал Бялик, но и ни один еврей не может говорить о чисто русских проблемах так, как русские классики.

Здесь надо сделать оговорку: статья писалась в 1908 г., когда среди звезд русской литературы первой величины еще не было еврейских фамилий. В 1920‑е гг. в русской литературе уже появились еврейские гении. Прежде всего Б. Пастернак и О. Мандельштам. Есенин их гениями не считал. (Впрочем, как и большинство критиков того времени.) И наверное, все‑таки не из‑за анкетных данных, а потому, что их поэзия была ему чужда. (Но не более чем поэзия Маяковского.) Совершенно не обязательно соглашаться по этому вопросу с Есениным, но необходимо помнить, что его точка зрения традиционна для русской интеллигенции, причем для далеко не худшей ее части.(Примерно в таком духе будет высказываться и А. Солженицын, знавший уже о существовании не только Пастернака и Мандельштама, но и Бродского.)

Кроме того, во времена Есенина наличие партбилета сильно облегчало карьеру. И бездарные еврейские литераторы с таковыми в кармане получали преимущество перед бездарными русскими литераторами, в РКП(б) не состоящими.

В наше время изъять из русской культуры еврейские имена – значит обеднить ее, но изъять имена антисемитов – значит оставить от нее рожки да ножки. Чем бы была русская литература без Гоголя, Достоевского, Лескова, Блока, Булгакова? Мы любим и ценим их несмотря на. Отчего же не любить Есенина, который «не был антисемитом в глубоко укорененном «философском» смысле […]. Он был больным, путаным гением. Сегодня он провозглашал свою большую любовь к евреям и к своим еврейским друзьям, а назавтра тех же самых друзей обзывал «грязными жидами». Но это было не антисемитизмом, а вспышками болезненного настроения», – сообщал хорошо знавший Есенина поэт и переводчик Н. Гребнев английскому исследователю творчества Есенина Г. Маквею.

Защиты от обвинений в антисемитизме Есенин пытается искать не у кого‑нибудь, а у Троцкого. И в этом нет ничего удивительного. Один из участников «Дела четырех» – Клычков, в отличие от Есенина, антисемит совершенно оголтелый, – показывает: «Тов. Троцкого и Каменева жидами не называли, а наоборот говорили, что эти люди вышли из своей национальности…» И он совершенно прав. Евреи‑большевики были Иванами (если угодно, Абрамами), родства не помнящими. Ни традиций, ни культуры, ни тем паче религии своего народа они не уважали. И именно поэтому считали себя вправе стоять во главе России. Надо ли говорить, что плохой еврей не становится автоматически русским? (По крайней мере в первом поколении.)

«Никаких антисемитских речей я и мои товарищи не вели. – пишет Есенин Троцкому. – Все было иначе. Во время ссоры Орешина с Ганиным я заметил нахально подсевшего к нам типа, выставившего свое ухо, и бросил фразу: «Дай ему в ухо пивом». Тип обиделся и назвал меня мужицким хамом, а я обозвал его жидовской мордой. Не знаю, кому нужно было и зачем было делать из этого скандала общественный характер. Мир для меня делится исключительно только на глупых и умных, подлых и честных. В быту – перебранки, прозвища существуют так же, как у школьников» (письмо не было отправлено).

В этом письме Есенин, разумеется, ничего не говорит о том, как он понимает роль евреев в русской культуре, зато признается, что слово «жид» было произнесено еще в пивной, а не по дороге в милицию.

«Мир для меня делится исключительно только на глупых и умных, подлых и честных», – в светлые минуты Есенин рассуждал именно так.

 

«Снова пьют здесь, дерутся и плачут»

 

А теперь вернемся в Нью‑Йорк 1923 г. На пресловутом вечере у Мани‑Аейба было много американских журналистов. Естественно, что информация «о погроме, учиненном русским поэтом Есениным своим еврейским товарищам‑поэтам» появилась едва ли не во всех нью‑йоркских газетах. Причем Есенина называли не только антисемитом, но и большевиком. Хотя никаких большевистских речей он не произносил Пребывание супругов в Америке стало невозможным. Айседора Дункан была вынуждена прервать свое турне. На деньги, занятые у бывшего мужа Айседоры – Зингера, чета Дункан‑Есениных покинула Новый Свет на борту парохода «Джордж Вашингтон». Ветлугин остался в Америке.

Пребывание в Америке (а до того и в Европе) стало тяжелым испытанием для Есенина. «Известный признанный поэт» превратился в молодого мужа прославленной танцовщицы. «Он видел этого «молодого мужа» чуть ли не в каждом взгляде и слышал в каждом слове. А слова‑то были английские, французские, немецкие – темные, загадочные, враждебные» (Мариенгоф). Отсюда – и вызывающее поведение, цель которого, обратить на себя внимание. Есенин и сам признавался: «Мне нужно было, чтобы они меня знали, чтобы они меня запомнили. Что, я им стихи читать буду? Американцам стихи? Я стал бы только смешон в их глазах. А вот скатерть со всей посудой стащить со стола, посвистеть в театре, нарушить порядок уличного движения – это им понятно. Если я это делаю, значит, я миллионер, мне, значит, можно. Вот и уважение готово, и слава, и честь! О меня, они теперь лучше помнят, чем Дункан».

Скандалить трезвым Есенин был органически неспособен. Значит, надо было «набраться». В Америке же в это время действовал «сухой закон». Спиртное доставалось из‑под полы, и о качестве его думать уже не приходилось. Что самым пагубным образом сказалось на здоровье Есенина. Именно во время зарубежной поездки Дункан и близкие к ней люди впервые заговорили о душевном расстройстве поэта.

В середине февраля супруги прибыли в Париж и поселились в шикарном отеле «Крийон» («Если сомневаешься, где остановиться, всегда иди в лучший отель», – любимый афоризм Дункан). Айседора заказала шикарный обед с легким вином. Есенин потребовал шампанского, но жена твердо отказывалась выполнить это его желание.

Есенин был в самом радужном настроении. Читал стихи, бросался на колени перед Айседорой и, «как усталый ребенок, клал свою кудрявую голову на ее колени. А ее прелестные руки ласкали его, и из глаз струился свет, как у Мадонны» (М. Дести, подруга А. Дункан). Айседора абсолютно счастлива, ей кажется, что все кошмары позади и в Париже они с Сергеем заживут великолепно…Только почему‑то через каждые несколько минут муж убегает то за спичками, то за сигаретами, хотя Айседора уверяет его: официант принесет все, что нужно. Но Есенин почему‑то не хочет затруднять официанта… и с каждым возвращением становится все бледнее и бледнее. Айседора нервничает все больше. Когда он не появился через довольно долгое время, она вызвала звонком служанку, и та рассказала ей, что Есенин несколько раз заходил к ней в комнату, требовал шампанского, а теперь куда‑то ушел.

Но это были еще цветочки. «Ягодки» созрели через два дня. Из воспоминаний М. Дести: «…из холла раздался невероятный шум, будто туда въехал отряд казаков на лошади. Айседора вскочила. Я схватила ее за руку, затащила к себе в комнату и заперла дверь на ключ. А когда Сергей начал колотить в дверь, я потащила Айседору в холл, и мы помчались вниз по лестнице, как злые духи. В дверях Айседора задержалась, чтобы сказать портье, что муж ее болен, и попросила присмотреть за ним, пока мы не привезем доктора. […]

Айседора позвонила в «Крийон» и услышала от служанки, что в номер вломились шестеро полицейских и забрали месье в полицию после того, как он пригрозил убить их и переломал в комнате всю мебель, высадил туалетный столик и кушетку в окно. Он пытался выломать дверь между нашими номерами, думая, что Айседора в комнате, избил портье отеля, который пытался его утихомирить».

Дункан решает показать мужа врачу. Во время осмотра Есенин беснуется и требует свой портфель, где якобы хранятся его стихи. Врач заявляет, что Есенин очень болен и очень опасен – и должен находиться в доме для умалишенных. Но Айседора твердо отказывается поместить мужа в сумасшедший дом, даже под страхом быть им убитой. Она принимает решение: отправить Есенина в Берлин, где у него много друзей и где находится представительство советского правительства – с его помощью можно будет возвратиться на родину.

Перед отъездом Есенин дает интервью: «Айседора посылает меня домой. Но она присоединится ко мне в Москве. Я ее знаю. Сейчас она сердится, но это пройдет. (Есенин знал, что говорил. – Л.77.) … Я нарушал правила приличия… Поломал мебель… Но правила – их ведь и надо нарушать. А мебель – подумаешь!»

В Берлине Есенин пьет, что называется, по‑черному. Даже у издателя Гржебина, который печатал Есенина и намеревался делать это и впредь, умудрился учинить скандал – «позволял себе гнусность» по отношению к Горькому «и вообще вел себя так возмутительно, что дело чуть до драки не дошло». Гржебин навсегда порвал с Есениным всякие отношения.

Редко кому удавалось увидеть его трезвым. Даже на выступления (довольно многочисленные) он выходил со стаканом водки. Вдребезги пьяный. Хохочет, ругает публику, говорит несуразности. Его пытаются увести. Он не уходит. Наконец, бросает стакан об пол и начинает читать стихи. В зале постепенно устанавливается спокойствие. Есенин читает «Исповедь хулигана». «Читал он криком, «всей душой», очень искренне, и скоро весь зал этой искренностью был взят. А когда он надрывном криком бросил в зал строки об отце и матери: «Они бы вилами пришли вас заколоть/ За каждый крик ваш, брошенный в меня!» – ему ответил оглушительный взрыв рукоплесканий. Пьяный, несчастный Есенин победил. Публика устроила ему настоящую овацию» (по воспоминаниям Р. Гуля).

Но вот что пишет присутствовавший на этом же вечере (Есенина и Кусикова) Вадим Андреев (сын Леонида Андреева): «Я не знаю, кто из них был пьянее, Кусиков или Есенин. Есенин читал стихи, словно подражая самому себе, напряженно, срываясь, пропуская невспоминавшиеся строчки, сердясь на себя за срывы.

 

Я не знал, что любовь – зараза,

Я не знал, что любовь – чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана с ума свела.

Пой, Сандро…[106]

 

[…] фигура Кусикова, карикатурно подражавшая есенинским жестам, казалась чужеродной и оскорбительной. Мне чудилось, что Есенин бежит в гору, к неведомой, несуществующей вершине, влача за собой неотвязную тень. Уже не хватает дыхания, сердце стучит, отдаваясь нестерпимою болью в висках, на лбу выступает пот, лицо искажается гримасой последнего усилия, но отчаянный и бессмысленный бег на месте продолжается наперекор воле самого бегущего. И с каждой минутой становится яснее, что горы‑то нет и бежать‑то некуда, и, перебиваемые тяжелым дыханием, еле доносятся слова, захлебнувшиеся болью».

Иногда он отказывался от уже объявленных выступлений, чувствуя, что не сможет читать. Все, кто раньше знал Есенина, отмечают, что он постарел, подурнел, выглядит усталым и больным («Волосы его потускнели, глаза не сверкали, как прежде, задором»). Поведение его было совершенно непредсказуемо. Вот после выступления, за столом, «чрезвычайно обутыленным», Есенин обводит всех сидящих пьяным взглядом. Это зело не понравилось Роману Гулю – «Чего вы уставились?!» Он ожидал в ответ брани, драки, бутылкой по голове. Но Есенин только улыбнулся тихо и жалобно и, протягивая руку, сказал: «Я – ничего. Я – Есенин, давайте знакомиться». «Среди цветов и бутылок, Есенин, облокотившись на стол, стал читать стихи. За столом замолчали, наклонившись к нему. Читал он тихо. Только для сидевших. Он даже не читал, а вполголоса напевал. То вдруг падал головой. То встряхиваясь. Вино качало его и шумело в нем. В «Москве кабацкой» он дважды повторил: «Дорогая, я плачу, прости, прости». И говорил он это очень хорошо. […] Когда Есенин кончил читать, он полуулыбнулся, взял стакан и выпил залпом, как воду. Этого не расскажешь. Во всем: как взял, как пил и как поставил – было в Есенине обреченное, «предпоследнее». Он казался скакуном, потерявшим бровку и бросившимся вскачь целиной ипподрома. Я заказал оркестру трепака. Трепак начался медленно, «с подмывом». Мы стали просить Есенина. Он прошел несколько шагов, качаясь. Остановился. Улыбнулся в пол. Но темп был хорош. И Есенин заплясал. Плясал он, как пляшут в деревне, на праздник. С коленцем, с вывертом. «Вприсядку, Сережа!» – кричали мы. Смокинг легко и низко опустился. Есенин шел присядкой по залу. Оркестр ускорил темп, доходя до невозможного плясуну. Есенина подхватили под руки. Гром аплодисментов. […]

За окном черным пятном лежала берлинская ночь».

 

«Любовь к России все заметнее и заметнее превращалась в заболевание. В болезнь страшную, в болезнь, почти безнадежную. Есенин увидел «Россию зарубежную», Россию без родины. […] Запил Есенин. Пребывание за границей сделалось для него невыносимым» (А. Кусиков).

Берлинские скандалы Есенина, конечно, доходили до Айседоры Дункан. (И через газеты, и по беспроволочному телеграфу.) Она ведет себя исключительно благородно, продолжает настаивать на том, что Есенин – гений, правда, больной гений. И всячески упирает на то, что плохое качество американского виски усилило его заболевание. Винит себя за то, что увезла его из России («Некоторые русские не уживаются в другой стране»). Она – принципиальная противница брака и объясняет, что вышла замуж только для того, чтобы Есенин мог получить гражданский паспорт. Поэтому она отпустила его в Россию – из чего вовсе не следует, что их любовь кончилась, чтобы он там ни говорил.

 

 

 

^{Родители С. А. Есенина: Александр Никитич и Татьяна Федоровна}

 

 

 

^{Дом‑музей С. А. Есенина в с. Константиново}

 

 

 

^{Интерьер Дома‑музея С. А. Есенина}

 

 

 

^{Школа, в которой учился С. А. Есенин в с. Константиново}

 

 

 

^{Школа, в которой учился С. А. Есенин в Спас‑Клепиках}

 

 

 

^{С. А. Есенин с отцом и дядей в 1912 г.}

 

 

 

^{A.A. Блок}

 

 

 

^{Поэты С. А. Есенин и H.A. Клюев в Петрограде осенью 1916 г.}

 

 

 

^{Есенин (на переднем плане, отмечен крестиком) среди персонала Полевого Царскосельского военно‑санитарного поезда № 143. Черновцы. 7 июня 1916 г.}

 

 

 

^{С. Я. Надсон}

 

 

 

^{Большой Царскосельский дворец}

 

 

 

^{Августа Миклашевская}

 

 

 

^{Зинаида Райх с детьми Есенина Константином и Татьяной}

 

 

 

^{Надежда Вольпин с сыном Александром}

 

 

 

^{Сергей Есенин, Айседора Дункан и ее приемная дочь Ирма}

 

 

 

^{Нью‑Йорк в 1921 г.}

 

 

 

^{С. А. Есенин и П. И. Чагин, пригласивший поэта в Баку}

 

 

 

^{Отель «Крийон» в Париже}

 

 

 

^{Шираз. Современный вид}

 

 

 

^{С. А. Есенин в 1913 г.}

 

 

 

^{С. А. Есенин во время Первой мировой войны}

 

 

^{С. А. Есенин в последний год жизни}

 

 

^{С. А. Есенин в 1917 г.}

 

 

 

^{Тело С. А. Есенина в гостинице «Англетер»}

 

 

 

^{Похороны С. А. Есенина}

 

 

 

^{Памятник на могиле С. А. Есенина на Ваганьковском кладбище в Москве}

 

 

 

^{Памятник С. А. Есенину в с. Константиново}

 

 

 

^{Памятник С. А. Есенину в Москве на Есенинском бульваре}

 

«Сергей любит прах под моими ногами. Когда он буйствует и готов убить меня, тогда он любит меня намного больше. […] Он самый достойный любви мальчик в мире, но в то же время – жертва судьбы – как все гении, он надломлен – и я потеряла надежду когда‑нибудь вылечить его от внезапного буйства».

Есенин, по существу, говорит о том же самом, только не в джентльменских выражениях: два гения в одной семье – это невозможно. Каждый хочет верховодить, а он не может допустить, чтобы им верховодила «баба». «И наши духовные конфликты перешли в физические. Она чуть не выцарапала мне глаз… Я, конечно, тоже не остался в долгу и ударил ее». И в другом интервью – «Если она поедет со мной в Москву, то я убегу в Сибирь! Россия велика, и я сумею разыскать такое место, где этой ужасной женщине не найти меня».

Примерно через две недели после этого заявления из Берлина в Париж полетела телеграмма: Isadora browning darling Sergei lubich moja darling scurry scurry. На почте, очевидно, решили, что это какая‑то шифровка. Но Дункан сумела прочитать: «Изадора! Браунинг убьет твоего дарлинг Сергея! Если любишь меня, моя дарлинг, приезжай скорее, скорее».

Когда принесли эту телеграмму, Дункан лежала в постели с высокой температурой. Тем не менее она ни минуты не колебалась: надо ехать, и по возможности скорее… Только вот денег не было. Пришлось заложить принадлежавшие ей ценные картины французских мастеров. На машине – с приключениями, но довольно быстро – она вместе со своей верной подругой Мэри Дести добралась до Берлина. Как только автомобиль подъехал к отелю, где остановился Есенин, «Сергей одним прыжком влетел в машину через голову шофера (верх машины был опущен) и очутился в объятьях Айседоры. Они стояли обнявшись».

На семейном совете было принято решение возвращаться в Москву вместе. Но до этого Айседоре необходимо было съездить в Париж: продать или сдать в аренду дом, распорядиться мебелью, забрать книги, вещи и т. п.

И вот Дункан и Есенин снова в Париже… И снова – кутежи, пьяные скандалы, драки, угрозы убить Дункан, приводы в полицию и прочие прелести. На этот раз Айседора все‑таки решается положить мужа в психиатрическую лечебницу. Очень дорогую, там лечились все парижские знаменитости. Но главный психиатр ставит неожиданный диагноз: здоров.

Через Бельгию, Германию, Латвию супруги приезжают в Россию. Есенин целовал русскую землю…И от радости перебил все стекла в вагоне.

Встречавшие супругов Ирма Дункан (ученица и приемная дочь Айседоры) и И. Шнейдер (ставший ее мужем) были удивлены несметным количеством чемоданов – Дункан всегда брала с собой только самое необходимое.

Есенин через несколько дней сбежал из особняка на Пречистенке – и о нем ничего не было известно более трех суток. Айседора, понятно, волновалась: с ним что‑то случилось, попал в аварию, заболел. И каждую ночь после тревожного ожидания она говорила: «Так больше не может продолжаться. Это конец!» Свою миссию она считала выполненной: она привезла Есенина туда, откуда его увезла, – на родину, где его знали и любили. Она решает уехать в Кисловодск, дать там несколько концертов и отдохнуть.

Но тут выяснилось, что ехать не в чем. Все вещи, которые она покупала в Париже, внезапно куда‑то исчезали. Сначала она грешила на горничную, но однажды нашла свое новое платье в одном из чемоданов Есенина. «А уж что до моих денег!..» – и Айседора сделала красноречивый жест. На это Ирма Дункан сказала, что надо открыть есенинские чемоданы и забрать оттуда все ему не принадлежащее. Айседора испугалась не на шутку: «Он много раз грозился застрелить меня, если я осмелюсь заглянуть в них. И я знаю, что в одном из них он держит заряженный пистолет». (Скорее всего, одна из есениских баек.) Когда все‑таки вскрыли первый из огромных чемоданов, можно было подумать, что он принадлежит парикмахеру: дорогое мыло в коробках и без оных, флаконы с туалетной водой, всевозможные лосьоны, бриллиантин, тюбики зубной пасты и мыльного крема, духи всех сортов, лезвия для безопасной бритвы… Все это, конечно, предназначалось для того, чтобы поразить родных и друзей.

Мариенгоф вспоминает, что когда Сергей перевез к нему домой свои американские шкафы‑чемоданы, с полочками, ящичками и вешалками внутри, он был поражен количеством костюмов, белья, шляп… Это было еще не так страшно само по себе. Страшна была мания: непременно обокрадут. «Несколько раз на дню он проверял чемоданные замки. Когда уходил, непременно предупреждал: «Стереги, Толя […] Знаю я их – с гвоздем в кармане ходят». На приятелях и знакомых мерещились ему его носки, галстуки». Конечно, Мариенгоф – ради красного словца – может и приврать и сгустить краски. Но если даже все его россказни, как говорится, разделить на 48, – картина получается малоприглядная..

Это не было скупостью – это была болезнь. Есенин поил огромные компании. Почти никогда не требовал, чтобы ему возвращали долги. Он взял на свое полное обеспечение обеих своих сестер. (Платил за их обучение.) Построил родителям новый дом. Стоило Клюеву пожаловаться: голодаю, – привез его в Москву: кормил, поил, одевал… Но справедливо и то, что каждый сходит с ума по‑своему.

Не случайно же он в свое время гордо заявил: «Я – большевик». Передел собственности никогда не казался ему несправедливостью… Вспомним письмо 1916 г. (Есенин в то время – само здоровье): «Я имел право просто взять любого из них (петроградских издателей. – Л. П. ) за горло, и взять просто сколько мне нужно из их кошельков». Вопросом, мучившим Раскольникова: «Кто я? Тварь дрожащая или право имею?», Есенин озабочен не был. С тех пор как он не сомневался в своем гении, он не сомневался и в своем – «право имею». И надо сказать, что многие его друзья (тот же Мариенгоф, тот же Кусиков) всячески поддерживали в нем это убеждение. Увы, поддерживала, на свою шею, и гениальная «босоножка».

Как только в доме Дункан удалось открыть один чемодан – в комнату неожиданно ворвался Есенин. И естественно, учинил скандал: «Кто трогал мои чемоданы?!» (Это тоже похоже на сказку, только уже другую – «Кто ел из моей плошки?!») Его успокоили, сказав, что хотели только вынести чемоданы из комнаты, думая, что он уже не вернется. Он вынул свой главный бумажник с ключами и открыл чемодан с одеждой. Айседора тут же увидела там свое платье и быстро вытащила его. Он попытался вырвать – она не отпускала. В конце концов он отступил. Затем она выхватила из чемодана еще что‑то. И снова – игра в перетягивание каната.

При этом Есенин кричал: «Это мое! Это моей сестре. Ты мне его дала в Париже».

Затем он поспешил запереть чемодан – дабы еще чего не вытащили. Как встарь, сделал бумажный сверток с рубашкой и туалетными принадлежностями и направился к выходу. Тогда Айседора, с несвойственной ей строгостью, на ломаном русском языке предупредила, что если он опять уйдет, не сказав ей, куда и как надолго, то это будет конец. И в любом случае она сегодня ночью уезжает из Москвы. Есенин недоверчиво засмеялся.

Однако ж перед самым отправлением поезда он неожиданно появился на платформе. (Хотя Айседора не сказала ему ни куда она едет, ни с какого вокзала.) Он был совершенно трезв. Тронутая его поведением, Дункан попыталась уговорить его ехать с ней. Он отказался, но пообещал приехать через несколько дней. До последнего звонка он оставался на перроне – они прощались друг с другом так нежно, как прощаются влюбленные.

Своего обещания Есенин, разумеется, не выполнил. Дункан телеграфировала: «Дарлинг очень грустно без тебя надеюсь скоро приедешь сюда навеки люблю – Изадора». Есенин ответил: «Дорогая Изадора! Я очень занят книжными делами, приехать не могу. Часто вспоминаю тебя со всей моей благодарностью тебе».

Есенин действительно был очень занят – носился с планами нового издательства. Дункан продолжает почти ежедневно бомбардировать его телеграммами. Есенин не оставляет их без ответа. «Milaia Isadora! Ia ne mog priehat po‑tomychto ocen saniat. Priedu v Ialtu. Liubliu tebia beskonechno tvoi Sergei. Irme privet. Isadora!!!»

Вместо Есенина в Ялту пришла телеграмма «Я люблю другую женат и счастлив. Есенин».

После возвращения Дункан в Москву они еще несколько раз увидятся, и она еще предпримет несколько попыток вернуть мужа. Но уже без прежнего рвения – всякое чувство имеет свой предел прочности.

25 сентября 1924 г. Айседора Дункан навсегда покинула Советский Союз. На прощание Есенин подарил ей свою книгу с надписью «За все, за все тебя благодарю я».[107]Так закончился роман с русском гением и – одновременно – роман с коммунистическим правительством. Необходимых денег на школу получить не удалось.

Узнав о смерти Есенина, она напишет Ирме Дункан: «Я плакала и рыдала о нем так долго, что, кажется, иссякла всякая человеческая возможность и способность страдать. Я сейчас переживаю затянувшийся период такого отчаяния, что испытываю искушение последовать его примеру – только я уйду в море».

Сказки у взрослых бывают всегда с несчастливым концом.