СЕРИЙНЫЙ УБИЙЦА В ТРОПИКАХ?

7 февраля 2003 года. Одиннадцать часов утра по местному времени. В Папане, маленькой деревушке на юго‑восточном побережье Малайзии, в этот день все идет, как обычно. На дороге, тянущейся вдоль широкого песчаного пляжа, можно увидеть туристов, торговцев, моряков. Внезапно раздаются крики. Под пальмами появляются возбужденные рыбаки. Некоторые из них вооружены: палки, гарпуны, крючья…

Они бегут по кромке пляжа и поднимаются в лес на склоне холма. В их глазах читается ненависть. Их лица пышут яростью, жаждой убийства. Вскоре они достигают еще одного холма, где обычные джунгли переходят в бамбуковую рощу. Тут они сдерживают себя, идут молча. Они только что обнаружили то, что искали: замаскированную крышу хижины. В полной тишине они приближаются. Дверь закрыта. Без малейшего колебания они всаживают свои гарпуны в стену и выламывают дверь.

То, что они видят, похоже на ад. Мужчина, mat salleh (белый), обнаженный до пояса, в состоянии транса скорчился возле порога. В глубине хижины к столбу привязана женщина. Ее тело – одна сплошная рана. У ее ног лежит орудие преступления: нож ныряльщика.

Рыбаки хватают преступника и волокут его к пляжу. Они уже приготовили виселицу. Именно в этот момент ситуация резко меняется: появляются полицейские из Мерсинга, города, расположенного в десяти километрах к северу от Папана, Получив сигнал от свидетелей, они прибыли на место вовремя, чтобы помешать линчеванию. Человека спасают и сажают в камеру в центральном комиссариате Мерсинга.

Эта невероятная история произошла три дня назад недалеко от границы с Сингапуром. Надо заметить, что она не так необычна, как это, может, кажется на первый взгляд. Случаи самосуда до сих пор нередки в Юго‑Восточной Азии. Но на сей раз главной неожиданностью стала личность подозреваемого. Это француз. Его зовут Жак Реверди, и человек он не простой. Бывший спортсмен, пользовавшийся всемирной известностью, в 1977–1984 годах он неоднократно устанавливал мировые рекорды по глубоководному погружению без акваланга в категориях «без границ» и «постоянный вес».

С середины восьмидесятых он ушел из большого спорта и уже более пятнадцати лет живет в Юго‑Восточной Азии. Сейчас ему сорок девять лет, он работает тренером по дайвингу и разъезжает между Малайзией, Таиландом и Камбоджей. По свидетельствам знакомых с ним людей, это улыбчивый и приветливый, но в то же время одинокий человек, предпочитающий жизнь в стиле Робинзона Крузо в отдаленных бухтах. Что же произошло седьмого февраля 2003 года? Каким образом в хижине, где он жил уже несколько месяцев, оказался труп молодой женщины? И почему малайские рыбаки готовы были немедленно расправиться с ним?

В 1997 году Жака Реверди уже задерживали в Камбодже за убийство молодой немецкой туристки Линды Кройц. За недостаточностью улик его отпустили. Но это дело получило громкую огласку в Юго‑Восточной Азии, и когда он обосновался в Папане, местные жители узнали его. И постоянно наблюдали за ним. Когда люди заметили, что он приглашает в свою хижину датчанку по имени Пернилла Мозенсен, их мгновенно охватили беспокойство и страх. В течение нескольких дней молодая европейка не показывалась в деревне. Этого было достаточно, чтобы возникли подозрения и разыгралось воображение…

Согласно первым сообщениям, врачи Клинического госпиталя в Джохор‑Бахру насчитали на теле Перниллы Мозенсен двадцать семь ран, нанесенных «холодным режущим и колющим оружием». Раны покрывали ее конечности, лицо, горло – и область половых органов. На пресс‑конференции девятого февраля эксперты отмечали «патологическую жестокость».

Журналисты в Малайзии уже говорят об «амоке», убийственном безумии магического происхождения, поражающем людей в этих краях.

Проведя ночь в Мерсинге, Реверди был переведен в психиатрическую клинику в Ипохе, самый известный центр такого рода в Малайзии. С момента задержания он не произнес ни слова: судя по всему, он пребывает в шоке. По словам медиков, такое посттравматическое оцепенение не должно продлиться долго. Сознается ли он в содеянном, когда придет в себя? Или, наоборот, будет пытаться снять с себя вину?

Мы, сотрудники «Сыщика», дали себе слово, что прольем свет на это дело. На следующий день после ареста Жака Реверди мы отправились в Куала‑Лумпур, где намереваемся пройти по его следам. Наша команда надеется понять, действительно ли человек превратил этот изумрудно‑бирюзовый рай в территорию охоты. Мы хотим проследить его маршрут и выяснить, не было ли на его пути других смертей…

В данный момент мы уже имеем информацию из эксклюзивных источников, дающих понять, что разоблачения только начинаются. Уже в следующем номере вы узнаете гораздо больше о том, что скрывалось за обликом этого зловещего «короля волн».

Марк Дюпейра, специальный корреспондент «Сыщика» в Куала‑Лумпуре

 

 

 

Прочитав последние строки своей статьи, Марк Дюпейра улыбнулся.

«Команда», которую он упомянул, состояла из него одного, а «путешествие» не вывело его за пределы Девятого округа. Что касается «эксклюзивных источников», то за них сошли несколько звонков в агентство «Франс Пресс» в Куала‑Лумпуре и малайские ежедневные издания. Вот уж действительно, было бы из‑за чего перья ломать! Он открыл свою электронную почту, написал несколько строчек главному редактору, Бергенсу, и прикрепил к этому тексту свою статью. Потом подключил ноутбук к первой попавшейся телефонной розетке и отправил письмо.

Глядя на уведомление об отправке сообщения, появившееся на экране, он погрузился в размышления. Все эти мелкие погрешности против истины были самым обычным делом. «Сыщик» никогда не отличался особой щепетильностью. Однако Бергенс потребует большего: его журнал, специализирующийся на чрезвычайных происшествиях, обязан намного опережать другие издания. Так что Марк, скорее всего, не успел вскочить в отходящий поезд…

Он потянулся и вгляделся в окружающий его золотистый полумрак: кожаные кресла и начищенная медь. Уже много лет назад Марк облюбовал в качестве своей штаб‑квартиры бар роскошного отеля возле площади Сен‑Жорж. Он выбрал это место, потому что оно находилось в нескольких сотнях метров от его офиса, он обожал царившую в нем атмосферу английского паба, где запах кофе мешался с дымом сигар, куда приходили звезды, чтобы спокойно ответить на вопросы интервьюеров.

Существовала и более глубокая причина такого выбора: он не мог работать в одиночестве. Еще в студенческие, даже в школьные годы он писал сочинения, устроившись в уголке переполненного кафе, среди шума, под облаками пара, вырывавшегося из кофеварок. Эта атмосфера помогала ему преодолеть страх перед писанием. И перед самим собой. Марк побаивался одиночества. Пустого дома, куда может пробраться незнакомец, замысливший убийство. Внезапно его пробрал холод; словно озноб пробежал по телу. Ему сорок четыре года, а он никак не расстанется с мальчишескими страхами.

– Будете еще что‑то заказывать?

Официант в белой куртке обратился к нему снисходительно, окинув недовольным взглядом документы, разложенные на двух столах.

– Это бар, мсье, а не библиотека.

Марк порылся в кармане, но нашел там всего несколько монет. Официант добавил с иронией:

– Может быть, кофе? И стакан воды?

– И стакан воды. Обязательно.

Официант отошел. Марк посмотрел на лежащие на ладони монетки евроцентов. Они слабо поблескивали под лампами, красноречиво свидетельствуя о его финансовой ситуации. Он провел в уме ревизию своих личных ресурсов и не выявил ничего. Ни в банке, ни в загашнике. Как он дошел до такого? Он, еще лет десять назад один из самых высокооплачиваемых парижских репортеров?

Он поставил одну монету ребром на стол и щелчком закрутил ее. Верчение навело его на мысль о волшебном фонаре, который мог бы показать его жизнь в виде фильма. Как назвать этот фильм? Подумав несколько секунд, он сделал выбор: «История наваждения».

Преступного наваждения.

А между тем все началось с невинности.

С фортепьяно. Подростком Марк испытывал твердую уверенность: его существование будет расписано как по нотам. Занятия музыкой в лицее. Парижская консерватория. Концерты и записи пластинок. Но, будучи пианистом, Марк в то же время стремился быть и прагматиком. Он отвергал любой пафос, любые романтические отклонения. Играя «Гольдберг‑вариации» Иоганна Себастьяна Баха, он никогда не пользовался педалью, подчеркивая механический, математический характер музыки, ее контрапункты. Исполняя Шопена, он старался не преувеличивать «рубато» левой руки, из‑за которого отрывок мог начать раскачиваться, словно старая лодка, зачерпнувшая воды. А когда дело доходило до Рахманинова, ему нравилось выделять напряженную, прямолинейную дуольную мелодию на фоне триолей аккомпанемента.

Тогда под его пальцами рождалась уверенность. Он не предвидел ни единой фальшивой ноты в своей судьбе. И тем не менее она прозвучала. С разрушительной жестокостью, весной 1975 года. Смерть д'Амико, ближайшего друга, с которым он делил свои лучшие лицейские годы, превратила его существование в хаос. Впрочем, сознание Марка отказалось воспринимать случившееся. Он впал в кому и пришел в себя только через шесть дней. Очнувшись, он ничего не помнил. Ни как нашли тело, ни часы, предшествовавшие этому.

Очень быстро он осознал, что происшествие не просто потрясло его. Последствия драмы были не явными, но ужасными. Его восприятие музыки изменилось. Теперь он испытывал к роялю болезненную неприязнь, отвращение, мешавшее ему – нет, не играть, а вкладывать душу в исполнение. Внутренний надлом все усиливался. И образовавшаяся расщелина поглощала все надежды. Консерватория, конкурсы, концерты… Он ничего не сказал ни родителям, ни психиатру, наблюдавшему его с момента потери сознания. Кое‑как он сдал экзамен на степень бакалавра музыки. Но какой‑то механизм в нем сломался. Он больше не мог надеяться, что будет отличаться от других виртуозов, сможет внести что‑то новое в великую историю исполнительского искусства. За неимением лучшего, он выбрал литературу и поступил в Сорбонну.

Он учился в магистратуре, когда умерли его родители. Один за другим. Оба от рака. Марк, еще не опомнившийся от собственной травмы, наблюдал за этой трагедией отстраненно. По правде говоря, он никогда не испытывал особенной привязанности к двум фармацевтам из Нантера, не понимавшим его амбиций. Мысль о родителях неизменно вызывала у него ассоциацию с пачкой денег, схваченной двумя пластмассовыми скрепками. Ничего общего с его мечтами музыканта‑бессребреника. Кроме того, у Марка имелась сестра, воспитанная в тех же мелкобуржуазных традициях, которая и поспешила взять аптеку в свои руки. Передача эстафеты, передача денег.

Марк дописал свою диссертацию на соискание степени магистра «Апулей или метаморфозы глагола», потом начал искать работу. Он как следует поработал, составляя свое резюме. Он казался самому себе потерпевшим кораблекрушение, рассылающим по морю бутылки – только не с записками, а с броскими этикетками внутри. Кому в современном профессиональном мире мог быть нужен специалист по неоплатонизму? Он перебрал все области, где могло бы пригодиться его перо: журналистику, рекламу, издательское дело… Все они оставляли его глубоко равнодушным: он по‑прежнему страдал от своей раны. От разлуки с фортепьяно.

Случилось чудо. Ему пришел положительный ответ из провинции. Скромная газетенка в Ниме, но главное заключалось в другом: ему собирались платить за написанное! Он целиком отдался новой работе. Он полюбил юг Франции и обнаружил, что все яркие клише, относившиеся к этому региону, соответствуют действительности. Солнце, золото равнин, пастельные тона цветущей лаванды или розмарина. Подобно тому, как белье пропитывается ароматом от маленького саше из сухих трав, положенного в ящик, он проникался новыми ощущениями от окружающего. Он вдыхал запахи; приглушенная, потаенная мягкость достигала самых глубин его существа.

Шли годы. Он добился успеха, стал больше зарабатывать. Он продал сестре принадлежавшую ему долю родительской аптеки и купил дом в окрестностях Соммьера. Там у него сложился круг друзей, круг привычек, круг «невест». В тридцать лет он уже ощущал себя стопроцентно «местным». Драма с д'Амико казалась такой далекой, литературная работа занимала всю его жизнь, и теперь, разумеется, он вынашивал проект романа. Каждое утро он просыпался пораньше, чтобы поработать над «шедевром». Но самое главное, терзания почти оставили его. Он по‑прежнему посещал психотерапевта в Ниме, и кошмары отступали. Красное, то красное, что временами заполняло все уголки его мозга, размылось настолько, что казалось, вот‑вот растворится в сиянии утреннего света.

Незаметно для него самого новый яд начал отравлять его жизнь: рутина. Обыденность, сужая свои концентрические кольца, грозила задушить его. С каждым днем он увязал в ней все глубже. Он стал просыпаться позже – только‑только к утренней «летучке». По вечерам он включал телевизор, оправдывая себя тем, что весь день «вкалывал как проклятый». Мало‑помалу мелкие, но вполне насущные заботы профессиональной жизни возобладали над мечтами о писательской славе. Он привык больше есть, располнел, полюбил бездельничать. Он даже начал снова играть на рояле, но исключительно забавы ради.

И тогда он встретил ее.

Вначале он ее попросту не заметил. Так бывает при психологических тестах, когда испытуемому дают «неправильные» игральные карты – красный пиковый туз, черную бубновую десятку, а он не замечает этого и принимает их за обычные карты. Марк воспринял Софи как часть окружающего мира и не сумел заметить ее «особость».

Она была «неправильной» картой, вот и все.

Он познакомился с ней в Сеньоне, в природном парке Люберона, на открытии археологического заповедника. Там в меловом гроте нашли окаменевшие останки доисторических животных. В тот день Софи заговорила с ним: она отвечала за связи с общественностью в фонде, финансировавшем мероприятие. Он ее не заметил. Красная дама треф. Черная дама червей. Ей пришлось проявить настойчивость, пригласить его несколько раз на другие предприятия, финансировавшиеся ее фондом, чтобы он наконец понял.

Софи в точности соответствовала его идеалу женщины.

Именно ее образ всегда витал в его подсознании. Тайная мечта, которую он не осмеливался конкретизировать, опасаясь, как бы она не исчезла при соприкосновении с его мыслями. Даже сегодня он не мог бы описать ее. Высокая, темноволосая, четкая и призрачная одновременно. Он помнил только идеальную уравновешенность. Совершенную грацию. Он всегда думал (а теперь получил подтверждение своим мыслям), что ни цвет волос, ни оттенок и фактура кожи не играют никакой роли. Значение имеет только гармония целого. Чистота линий, четкость рисунка. Подобно чуду мелодии, которую можно сыграть на любом инструменте, не потеряв при этом выраженных в ней чувств.

Невозможно сказать, что покорило его: ее ум или ее личность, потому что все, абсолютно все в ней – ее замечания, ее решения, ее поведение – было пронизано все той же невыразимой грацией. Он не слушал ее: он парил. Он не любил ее: он ей поклонялся. У него осталось лишь одно желание: жить возле нее, следовать за этой красотой до конца, подобно паломнику, идущему к своей святыне. Он хотел видеть, как у нее появятся морщинки, он хотел приручить ее красоту, не пытаясь ни понять ее, ни познать ее тайну. Он просто надеялся приобщиться к ее истории, как священник приобщается к вере через молитвы, не пытаясь проникнуть в промысл Божий.

Он кинулся работать с удвоенной энергией. Уже два года он был корреспондентом крупного парижского фотоагентства. Как только в его регионе назревало «событие», способное приобрести общенациональное значение, он сразу предупреждал центральный офис, и к нему высылали фотографа. Благодаря этой работе он свел знакомство с лучшими фотомастерами. Людьми, которые постоянно путешествовали, которые жили в ином масштабе реальности. Теперь Марк предложил им сотрудничество – пресловутый тандем журналиста и фотографа – на международной арене.

Ему оказали доверие. Он стал ездить, писать на самые разные темы. Народы далеких стран, безумные миллиардеры, войны между преступными группировками: ему подходило все. С одним условием: глянцевая бумага должна гарантировать новизну, нечто невероятное, выброс адреналина. Он получал все больше. И все больше рисковал. Он продал дом в Соммьере и вернулся в Париж. Конечно, Софи поехала с ним – впрочем, все это было ему предначертано судьбой. Как ни странно, он нуждался в командировках, чтобы приблизиться к ней, чтобы добавить огня в их повседневную жизнь, чтобы возвысить их близость. Перед ее красотой ему оставалось только стать героем. Равновесие прежде всего.

В конце 1992 года Марк работал над важным репортажем о сицилийской мафии. Ему предстояло побывать в нескольких городах: в Палермо, Мессине, Агридженто. Он уговорил Софи присоединиться к нему в конце поездки в Катании, у подножия Этны.

Именно там, в городе у вулкана, повторилась драма.

Софи пропала четырнадцатого ноября 1992 года. Он никогда не забудет эту дату. Женщину‑божество, Пифию поглотил тот же цвет, что и д'Амико. Красный. Во всяком случае, так ему казалось, потому что он ничего не помнил. Когда он нашел ее тело, он потерял сознание и провалился в сон без сновидений. Все произошло точно так же, как в первый раз. Находка. Шок. Кома.

Он очнулся в клинике. Ему очень осторожно объяснили, что случилось. Прошло два месяца. Его перевезли в Париж. Софи похоронили в ее родном городке, недалеко от Авиньона. Марк больше не мог говорить. Старые призраки оживали вокруг него: его сестра, специалисты по амнезии, психиатр, лечивший его в первый раз. Он слушал их, ел, спал. Но ощущал лишь одно: вкус цемента во рту, как после долгого общения с дантистом. Этот вкус преследовал его, заполнял его целиком, парализовал. Он превращался в каменного истукана. Неспособного ни думать, ни реагировать.

Пришлось ждать две недели, прежде чем он смог встать. Он посмотрелся в зеркало, и ему показалось, что он просто похудел. Его кожа приобрела цвет гипса, а изо рта шел все тот же запах известки.

Спустя месяц его мысли наконец упорядочились. Он понял, что потерял все. Не только Софи, но и последние воспоминания о Софи. Именно эта черная дыра преследовала его, когда он бродил в пижаме по больничным коридорам. Этот разрыв во времени, эта пустота, которая всегда будет с ним и которую нельзя будет ничем заполнить.

Позже он оценил степень метаморфозы, произошедшей с ним самим. Со смертью д'Амико он утратил вкус к музыке. На сей раз он утратил вкус к жизни, к будущему, к какой бы то ни было деятельности. Он лег в специальную клинику, заплатив за лечение деньгами от продажи дома в Соммьере. Шли месяцы. Глядя в зеркало, Марк отмечал, что все худеет и худеет. Мертвенно‑бледное лицо, выступающие скулы. Он становился нематериальным – он утрачивал вес в мире, ждавшем его за стенами клиники.

Впрочем, ему удалось найти новый путь: цинизм.

Оправиться от смерти Софи – это означало оправиться от самого худшего. Итак, он снова займется своим делом, но уже без малейшей щепетильности, без малейших иллюзий. Он будет работать ради денег. Он достаточно изучил мир средств массовой информации и прекрасно понимал, что по‑настоящему прибыльной может быть лишь одна тема: подробности жизни знаменитостей. В то утро он улыбнулся своему отражению в зеркале, своим едва заметным усикам, которые отпустил, чтобы немного оживить свое лицо аскета.

Поскольку надежды у него уже не оставалось, он решил пожинать плоды своего отчаяния.

Он станет папарацци.

Журналист не мог опуститься ниже. Папарацци – это самое дно. Никаких принципов, никаких ценностей; дозволено все, что может принести деньги. В то же время эта работа требовала напряжения, адреналина, хитроумных расследований. Более того: приходилось прятаться, маскироваться, обманывать. Не говоря уже о более реальном риске: в этой профессии уже нельзя было обойтись без «мордобоя», без уничтожения материала. Этого он и хотел. Он не фотограф, но ему не будет равных в проведении расследований.

Он – охотник за скальпами.

Через несколько лет он стал одним из лучших в своей профессии. Иными словами, одним из худших. Разгребатель дерьма, лжец, интриган. Он скатился в некую непонятную среду – в этом болоте он мыл свое золото. Он общался с проститутками высокого полета, с запутавшимися в долгах легавыми, с полусветскими информаторами – со всей швалью, барахтавшейся в сточных канавах высшего общества. Он научился подмазывать консьержей, шоферов, врачей. Он стал специалистом по копанию в помойках, а также по проникновению на вечеринки для избранных.

Вскоре его прозвали «взломщиком». Он мастерски выкрадывал семейные фотографии людей, по той или иной причине оказавшихся на авансцене общественной жизни. Родители ошеломлены популярностью, свалившейся на их ребенка? Он приходит к ним, улыбающийся, приветливый, и украдкой прихватывает фотографии с каминной полки. Отец и мать не могут оправиться от убийства маленькой дочки? Он выражает сочувствие, но, пользуясь общим отчаянием, успевает порыться в обувной коробке, где хранится семейный архив.

Если нужно было сделать «правдивые» снимки, он сотрудничал, в зависимости от темы, с лучшими фотографами, часто зарубежными. Наклевывается по‑настоящему горячий сюжет в Монако? Он вызывал альпиниста, способного проникнуть в княжество по прибрежным утесам, минуя таможню. Нужен моментальный снимок обнаженной груди Офелии Уинтер? Он добывал самого ловкого фоторепортера – одного из виртуозов, работавших на Олимпийских играх, сумевшего поймать блестящий кадр на старте стометровки. Снять ночную сцену с высоты в восемь тысяч метров? Это стоило обсудить с фотографом‑анималистом, специалистом по ночным съемкам и при этом – гениальным умельцем, придумавшим инфракрасный объектив.

В 1994 году он наконец нашел себе идеального партнера, эффективно работавшего в любом жанре. Венсан Темпани, длинноволосый, вечно возбужденный сквернослов огромного роста, мог сидеть в засаде ночи напролет и делал отличные снимки в любых обстоятельствах. Детина ростом метр девяносто, он мог, в случае необходимости, справиться с любыми телохранителями и нимало не боялся открыто нарушать закон – с ним вдвоем они неоднократно забирались в дома звезд. Рискованно, зато прибыльно.

Одетые в «бомберы» – зеленые куртки английских летчиков, в черные вязаные шапочки, они напоминали солдат элитных подразделений и, по сути дела, проводили настоящие десантные операции. Их повседневная жизнь была бурной, они постоянно находились на взводе. Ветер дул им в паруса. В середине девяностых годов французские журналы ожесточенно конкурировали друг с другом в описаниях светской жизни. «Пари‑Матч», «Вуаси», «Гала», «Пуэн де Вю» вели открытую войну за лучшие снимки.

Они заработали целое состояние.

Но Марк вкалывал не ради денег. Он только‑только купил себе за наличные однокомнатную квартирку в Девятом округе, но даже не потрудился ее обставить. Он искал другого – забвения. Единственное, чем он гордился, так это тем, что ценой неимоверных усилий заставил отступить свои кошмары и загнал образ Софи в самый далекий уголок сознания. По сути дела, он ничего не уладил. Но все же кое‑чего достиг. Он с гордостью носил обличье негодяя.

Марк был из тех, кто выживает.

А те, кто выживает, имеют право на все.

1997‑й год. Марк и Венсан метались с острова Мустик в Гштаадт, из поместья Спероне на Корсике во Флориду, в Палм‑Бич. Остановиться они не могли: лихорадка погони за знаменитостями достигла своего, апогея. Марк чувствовал, что это не продлится вечно. Ветер изменится, не только для них, но и для всех остальных. Журналы не выдерживали потока нескромных фотографий. А также потока судебных повесток, приходивших следом за каждой публикацией. Знаменитости все чаще устраивали скандалы, выступали с заявлениями в других изданиях. А читатели начинали испытьгеать неловкость от бесконечного подглядывания в скважину. Предел терпимости был уже близок.

Марк представлял себе постепенный отход от дел, затяжное падение. Он не мог предвидеть, что это падение совершится в один миг. Страшный, как нож гильотины.

Таким ножом стала ночь тридцатого августа 1997 года.

Марк никогда не интересовался леди Дианой: слишком большая конкуренция. Он предпочитал работать один, над более сложными, более неожиданными темами. Поэтому он должен был бы узнать о ее смерти, как все остальные, утром тридцать первого, из радио‑ или телепередачи.

Но нет. Венсан позвонил ему в час ночи.

Марку потребовалось какое‑то время, чтобы связать воедино все факты. Группа папарацци преследовала Диану и Доди Аль‑Файеда по набережным Сены; авария в туннеле Альма. Венсан был среди фотографов, гнавшихся за «мерседесом». Он говорил по телефону быстро и валил все в одну кучу: тела среди покореженного железа, заблокированный клаксон, гудевший в туннеле, фотографы – одни продолжали снимать, другие пытались помочь пассажирам.

Марк понял, что это немыслимое происшествие знаменует окончание его карьеры – и его благосостояния. Но это в долгосрочной перспективе. А на текущий момент самое главное, что великан снял аварию. К тому же ему удалось удрать, когда остальных задержала полиция. На несколько часов Венсан становился единственным обладателем фотографий на медиарынке. Это целое состояние.

Марк мысленно задал себе вопрос: он мужчина или обыкновенный стервятник? Вместо ответа он услышал собственный ледяной голос:

– Ты снял на цифру?

Они договорились встретиться в редакции одного из крупнейших парижских журналов. Сперва Венсану предстояло срочно напечатать фотографии – он работал с обычной пленкой. Марк приехал в полтретьего. Увидев людей в куртках вокруг просмотрового стола, он понял, что ситуация осложнилась. Диана умирала в клинике «Питье‑Сальпетриер». У нее дважды останавливалось сердце: сейчас шла операция.

Марк подошел к столу, на котором поблескивали снимки. Он ожидал увидеть растерзанную плоть, потеки крови на железе, картину чудовищной бойни. А увидел прозрачное, словно светящееся лицо принцессы. У нее немного опухли глаза, капля крови стекала по виску, но ее красота не пострадала. Несмотря на явные следы столкновения, она казалась поразительно юной и свежей. Это был настоящий ангел во плоти, покрытый синяками, ссадинами, кровью, и от этой подлинности сжималось сердце. Самой страшной была другая фотография – без сомнения, последняя фотография Дианы в сознании. Вспышка выхватила ее взгляд, обращенный через заднее окно машины к догонявшим ее фотографам. В этом взгляде Марк прочел истину. Причиной смерти принцессы стала не ошибка водителя, даже не фотографы, гнавшиеся за ней этим вечером. Ей суждено было пасть жертвой долгих лет преследования, когда ее травили, выслеживали, и не только фотографы, но и весь мир. Ее должно было сгубить людское любопытство, та темная сила, что сделала ее средоточием всех взглядов, всех желаний. Погоня, идущая испокон веков. Оборотная сторона желания видеть и знать, вписанного в гены людей.

– Предупреждаю! Это я не продам.

Марк узнал фотографа, сказавшего эти слова: у того в глазах стояли слезы. Значит, именно он сделал снимок «через заднее окно», остальные, где Диана лежала среди обломков, принадлежали Венсану. Марк поискал его взглядом: великан казался испуганным, он переступал с ноги на ногу, сжимая в руке шлем.

Марк оглядел остальных – дежурных журналистов, заведующего фоторедакцией, поднятого среди ночи. В свете, шедшем снизу, от стола, их лица казались бледными, прямо‑таки мертвенно‑белыми. В этот момент никто из них не произнес ни слова, но они пришли к молчаливому соглашению: никто не будет ни продавать, ни публиковать эти снимки.

В четыре часа пришла новость: Диана умерла.

И тут началась настоящая лихорадка. Беспрестанно звонили мобильники. Со всего мира поступали предложения от редакций. Цены росли. Марк краем глаза наблюдал за Венсаном и несколькими другими фотографами, приехавшими к тому времени с новыми снимками. Они так и стояли в куртках и нерешительно отвечали на звонки, понимая, что нашли золотую жилу. Иногда они смотрели на свои отражения в окнах редакции и, наверное, задавали себе тот же вопрос: я мужчина или стервятник? Марк выскользнул из здания в шесть утра, предварительно договорившись с Венсаном: они не будут ничего продавать.

Марк подходил к своей машине, когда у него зазвонил мобильный. Он узнал голос: его информатор из Управления криминальной полиции. «Диана. Мы ждем свидетельство о смерти. Тебя это интересует?» Марк представил себе бледное тело на операционном столе. Тело, которое он сам несколько лет назад осквернил, толкнув кому‑то фотографии, на которых можно было разглядеть признаки целлюлита на бедрах принцессы. На снимках, опубликованных в увеличенном формате, «интересная» область была обведена красным. За этот репортаж на потребу широкой публики Марк положил в карман восемьдесят тысяч франков. Вот в каком мире он жил. Он дал отбой, не ответив.

Спустя час полицейский перезвонил. «Только что получили по факсу свидетельство. Есть результаты анализа крови. Не исключено, что она была беременна. Тебе попрежнему не интересно?» Марк еще поколебался для вида, потом, повинуясь темному желанию достичь дна, сказал: «Жду тебя через тридцать минут в „Золотом солнце“. Бумагу привезу». Кафе «Золотое солнце» было ближайшим от дома тридцать шесть на Набережной Орфевр[1]. Что касается «бумаги», то на встречу с информатором всегда следовало приносить лист стандартного формата для ксерокса: в полиции использовалась бумага с характерными знаками, которая, в случае скандала, могла стать уликой.

Через час он держал в руке копию документа. Еще через два часа он предложил ее редакции одной из крупнейших парижских газет. Бесценное предложение. Но руководство колебалось: ничто не гарантировало подлинность свидетельства о смерти, а последствия могли быть очень и очень серьезными. В это самое время на улицах стали раздаваться требования линчевать папарацци и в целом средства массовой информации, «убившие Диану». Не дав твердого согласия на публикацию, редакция оплатила «гарантию» и подготовила макет – Марк, не выходя из здания, самолично настрочил статью. Но тут произошло неожиданное: секретарши‑стенографистки отказались ее перепечатывать. Это уже выходило за всяческие рамки. Подобное восстание в корне изменило ситуацию: газета отказалась от публикации. И решилась на полумеры, В статье дадут намек на возможность беременности, но о воспроизведении свидетельства не может быть и речи.

Марк в бешенстве схватил свое вещественное доказательство и ринулся в редакционный туалет. Там, в одной из кабинок, он сжег документ. И в эту секунду его горло сжалось от отвращения. Нет сомнений: он действительно последняя сволочь. Он смотрел на язычки пламени, извивавшиеся между его пальцами, и давал зарок раз и навсегда покончить с этой работой. Прошло пять лет с тех пор, как он заключил пакт с Дьяволом, и теперь символически сжигал свой зловещий контракт.

Он отправился путешествовать. Почти против собственной воли он вернулся на Сицилию и всего через два дня, даже не отдавая себе в этом отчета, добрался до Катании. Своего рода паломничество, вот только он ничего не мог вспомнить. Бродя по улицам, проложенным в черной вулканической породе, он мучительно пытался вспомнить те несколько часов, которые предшествовали исчезновению Софи. О чем они говорили в последний раз? Несмотря на незатухающую любовь, несмотря на то, что не проходило и дня, чтобы он не думал о ней, он так и не смог воскресить в памяти их последние часы.

На Сицилии он принял новое решение. Подобно преследуемому, который после долгой гонки вдруг резко поворачивается и вступает в схватку со своими преследователями, Марк решил развернуться и сразиться наконец с собственными демонами. В течение пяти лет нервного возбуждения, грязных уловок, выискивания нескромных фотографий он добивался лишь одной цели: спутать карты, скрыть терзавшие его мысли. Настало время уступить этому наваждению.

Этой своей зацикленности на убийстве.

На крови и смерти.

Он предложил свои услуги новому журналу «Сыщик», специализировавшемуся на преступлениях и чрезвычайных происшествиях. Марк не имел опыта подобной работы, но вся его карьера свидетельствовала о способности раскапывать интересные материалы. В сорок лет он начал с нуля. В пятый раз. Побывав пианистом, провинциальным журналистом, известным репортером, папарацци, теперь он переключился на происшествия. Ему поручили вести раздел криминальной хроники. Он проводил целые дни на заседаниях судов, следил за расследованием самых мрачных преступлений, наблюдал за убийцами в клетке для подсудимых. Сведение счетов, гнусные кражи, преступления на почве страсти, кровосмешение, детоубийства. Недостатка в мерзостях не было. Марк испытывал разочарование. Он надеялся, что, оказавшись лицом к лицу с обвиняемыми, сможет найти истину. Древнюю отметину преступления.

То, что он увидел, оказалось еще более страшным: он не увидел ничего. Банальность зла. Более или менее раскаявшихся людей, более или менее разумные лица, на которых неизменно читалась непричастность к совершенным преступлениям. Казалось, что эти человеческие существа, убившие своих детей, зарезавшие своих сожителей, угробившие соседа за несколько евро, стали жертвой неведомой, чужой силы.

Но иногда у Марка складывалось обратное впечатление. Разрушительная сила по‑прежнему пульсировала в глубине их сознания. Она коренилась в генах человека, в его примитивном мозгу. И ждала лишь повода, чтобы вырваться наружу.

Шли годы. Через его руки прошли сотни уголовных дел – доведенных до суда и не доведенных. Он знал всех служащих уголовной полиции, судей, адвокатов. И убийц. Он стал своим человеком в курилке на Набережной Орфевр и в комнате для свиданий тюрьмы Френ. Он обедал с лучшими следователями и брал интервью у самых чудовищных убийц. Он искал, наблюдал, выслеживал. Но каждый раз самое главное от него ускользало. Ему не удавалось увидеть лицо Зла.

Но он не отчаивался: после пяти лет работы в «Сыщике» он по‑прежнему выжидал случая, «флажка», признания, которое позволило бы ему наконец различить черный свет. Он жил в его отблесках – рано или поздно он настигнет его.

– Может быть, еще кофе?

Официант снова стоял у столика. Марк посмотрел на часы: пять вечера. Подведение личных итогов заняло больше часа. Он потер глаза, как будто вышел из кинотеатра.

– Нет, спасибо. На сегодня хватит.

Официант удостоил его удовлетворенной улыбки, когда увидел, что он собирает свои бумаги и папки. Перед тем, как уйти, Марк зашел в туалет освежиться. Он казался самому себе таким же помятым, как носовой платок девушки, оплакивающей несчастную любовь.

Марк посмотрел на себя в зеркало. Как обычно, он не мог понять, на кого он похож больше всего: на пианиста, выпускника Сорбонны, репортера, папарацци, журналиста‑криминалиста? Скорее на мелкого хулигана. Коренастый, с рыжеватыми волосами и усиками, он мог бы сойти за игрока в мини‑регби из английской или ирландской команды.

Чтобы придать завершенность своему облику, он тщательно продумал стиль одежды: носил только приталенные твидовые куртки в коричневых и кремовых тонах и белые рубашки с английским воротничком, выпуская их манжеты из рукавов куртки. Он не был уверен, что это именно то, что требуется. В удачные дни он казался себе очень элегантным, очень «британским». В скверные дни ему, напротив, мерещилось, что эти куртки коричнево‑шоколадных цветов с оттенком кофе делают его похожим на витрину кондитерской лавки.

Он опустил лицо в холодную воду. Такое погружение в собственную биографию потрясло его. Кем в действительности он стал к сегодняшнему дню? Его полностью захватили поиски. Страсть преступления. Эта мысль вернула его к основной теме дня: к Жаку Реверди.

«Серийный убийца в тропиках», неужели это правда?

Он закрыл воду и откинул со лба волосы.

Настало время поехать и взглянуть в лицо убийцы.

 

 

Белые и чистые линии.

Безупречно симметричное дзен‑пространство.

Приходя сюда, он каждый раз испытывал одно и то же чувство. Эта профессиональная проявочная лаборатория напоминала помещение для медитаций. Вестибюль с белыми стенами, на которых развешаны снимки в черных рамках. Потом коридор с маленькими подвесными светильниками, ведущий в приемную. Там фотографы сдавали свои пленки и получали проявленные негативы. Опять белизна, чистота… казалось, здесь все направлено на то, чтобы очистить разум, успокоить душу. Даже подсвеченные столы, мерцающие белые тумбы, бросавшие молочно‑белые отсветы на лица репортеров, напоминали, в конечном итоге, футуристические молитвенные скамьи.

В половине шестого Марк должен был встретиться с Венсаном Темпани. Шесть часов, а великана все нет. Марк направился в кафетерий и тут вдруг увидел знакомую голову: Милтон Саварио, фотограф из Южной Америки, принадлежавший к высшей касте репортеров‑новостников. Изможденное лицо аскета, который, казалось, живет от одной войны до другой.

Саварио сделал ему знак. Они обменялись рукопожатием. Марк кивком показал на диапозитивы, разложенные на просмотровом столе:

– Ты не работаешь с цифрой?

– В такого рода сюжетах – нет.

– А что это?

– Голод в Аргентине.

– Можно?

Марк взял маленькую лупу, висевшую на хромированной подставке, и склонился над слайдами. Ребенок, похожий на скелетик, с иссохшим лицом, весь утыканный катетерами, на больничной койке. Младенец с зеленовато‑бледной кожей, с огромной головой, в гробу – к тельцу привязаны маленькие крылышки, как у ангела. Медсестра, несущая по серой лестнице безжизненное тело мальчугана, чьи ножки напоминают длинные костяные палочки.

Марк встал:

– Это было не слишком тяжело?

– Что?

– Эти ребятишки, голод…

Саварио улыбнулся. Трехдневная щетина и всклокоченная черная шевелюра придавали ему сходство с шахтером, только что вышедшим из забоя.

– В Аргентине нет голода.

– А фотографии?

Не отвечая, латиноамериканец сложил слайды в конверт. Потом сложил свою лупу, выключил подсветку стола.

– Пойдем, угощу тебя кофе. И расскажу тебе, в чем секрет.

Они устроились в кафетерии. Здесь тоже все было белым: автоматы, столы, стулья. Фотограф взгромоздился на табурет у стойки бара.

– Нет голода, – повторил он, дуя на чашку с обжигающим кофе. – Мы сами это организовали.

Он вытащил из кофра фотографию ребенка с деформированными конечностями, утыканного трубками:

– Это полиомиелит. Ничего общего с голодом.

– Полиомиелит?

– Наверное, снимок по ошибке запустили в агентства. В Интернет. Все как с ума посходили: голод в Аргентине – невероятно! Но там, в Тукумане, не было никаких признаков голода.

– И что же ты сделал?

– То же, что и другие: сфотографировал ребенка с полиомиелитом. Знаешь, сколько стоит билет до Аргентины?

Марк не нуждался в дальнейших объяснениях. Если на Саварио потратили деньги, речи не могло идти о том, чтобы он вернулся с пустыми руками. Несколько снимков изможденного ребенка, еще несколько снимков из больниц, из гетто для бедняков – и дело сделано. Всегда найдется издание, готовое купить эти снимки и порассуждать о недостатке продовольствия. Никто, по сути дела, не лгал, честь не страдала, а главное – не терялись деньги. Латиноамериканец поднял свою чашку:

– За информацию!

Марк чокнулся с ним. Он уже пять лет занимался чрезвычайными происшествиями, он отдалился от суматохи агентств, но с циничной радостью констатировал, что ничего, абсолютно ничего не изменилось.

За их спинами прозвучал низкий голос:

– По‑прежнему переделываем мир?

Марк повернулся на стуле и увидел Бенсана Темпани. Метр девяносто, сто килограммов обрюзгшей плоти. Колосс с длинными сальными волосами, в светлом полотняном костюме, придававшем ему вид плантатора из тропиков. Удивительно, но в нем, казалось, всегда жило солнце: он вырос в Ницце и до сих пор не избавился от южного акцента.

Он приветствовал Марка и Саварио взрывом смеха, потом пошел к автомату с газированными напитками. Саварио воспользовался этим, чтобы ускользнуть. Венсан вернулся к Марку с баночкой колы в руке. Он проводил взглядом фотографа:

– Я что, спугнул героя?

– Картинки принес?

Он вынул из кармана куртки три конверта. После трагедии с леди Дианой великан переключился на съемку моды, но, в память о прошлом, иногда соглашался немного пощелкать для расследований Марка. С деланым недовольством он проговорил:

– Сам себя спрашиваю, какого черта я вожусь с этими мерзкими харями? Как подумаю, какие воздушные создания ждут меня в студии…

Марк занялся первым конвертом. Он вынул оттуда портрет Жака Реверди с данными антропометрических измерений и прочел подпись под фотографией.

– Это снято при его аресте в Камбодже, а из Малайзии у тебя нет?

– Нет, мсье. Я звонил ребятам из «Франс Пресс» в Куала‑Лумпур. Официального портрета из Малайзии нет. Реверди недолго оставался в руках полиции. Его тут же поместили в психушку и…

– Я в курсе, спасибо.

Марк изучал лицо Реверди. Снимки, которые он видел до сих пор, относились к славному прошлому глубоководного ныряльщика. Блестящие фотографии, на которых чемпион, одетый в комбинезон для погружений, поднимал над головой табличку с указанием рекордной глубины. На портрете, который он держал в руках сейчас, было совсем другое лицо. Узкое, в буграх мышц, без улыбки. Уголки губ изогнуты в мрачную гримасу. В черных глазах нельзя прочесть ничего.

Он открыл следующий конверт и увидел молодую девушку. Почти подростка. Пернилла Мозенсен. Светлые глаза, ангельское выражение лица, обрамленного очень прямыми черными волосами. И светящаяся кожа. Марк подумал о бледной мякоти некоторых экзотических фруктов.

– Из «Франс Пресс» мне прислали только это, – пояснил Венсан. – Это фотография из ее паспорта. Я отретушировал на компьютере…

Судя по лицу молодой датчанки, она хотела казаться серьезной. Однако, несмотря на внешнюю сдержанность, из‑под ее ресниц сияло юное озорство. Улыбка дрожала в уголках губ. Он представил себе, как она готовилась к поездке в Юго‑Восточную Азию. Без сомнения, к своему первому большому путешествию…

– А тело? – спросил он.

– Глухо! Верховный суд Малайзии не дал никаких сведений. Они не похожи на друзей прессы.

– А другая? Девушка из Камбоджи?

Венсан сделал длинный глоток и выложил на стол третий конверт.

– Я нашел только это. В архивах «Паризьен». И для этого мне пришлось совершить настоящие чудеса. Это перепечатка из желтой прессы Пномпеня. Виден типографский растр.

Линда Кройц была рыжеволосой, с тонкими чертами лица, словно нарисованными легкими мазками кисти. Симпатичное личико под копной вьющихся волос, крупнозернистая газетная печать не позволяла судить о том, насколько они тяжелые. Из‑за типографских дефектов невозможно было уловить выражение лица, и поэтому оно казалось каким‑то нереальным. Призрак из колонки новостей.

– И тут тоже ничего относительно тела?

– Ничего, что можно напечатать. Мне прислали снимки из «Камбож суар». Девушку нашли в реке, через три дня после смерти. Тело раздулось так, что почти лопалось. Язык как огурец. Публиковать нельзя: поверь мне. Даже в твоей дерьмовой газетенке.

Марк положил три конверта в карман. Венсан перешел на заговорщицкий тон:

– Что поделываешь вечером?

Лицо фотографа мало чем отличалось от его тела: такое же огромное, красноватое, одутловатое. Лицо людоеда, наполовину завешенное прядью волос, закрывавшей левый глаз, словно повязка пирата. Рот у него вечно был приоткрыт, как у большой задыхающейся собаки. Широко улыбнувшись, он помахал еще одним конвертом:

– Это тебя интересует?

Марк бросил взгляд: фотографии молодых обнаженных женщин. Помимо официальных фотографий для журналов, Венсан делал портфолио для молоденьких моделей. Он пользовался этим, чтобы раздевать их.

– Неплоха, а?

Его дыхание пахло обжигающей смесью колы и спиртного. Марк полистал фотографии: зрелые тела с идеальными пропорциями, с молочной кожей, без малейших изъянов, лица, полные кошачьей грации.

– Я им позвоню? – спросил Венсан, подмигнув.

– Увы, – ответил Марк, возвращая снимки. – Я не в настроении.

Венсан забрал у него фотографии с презрительной гримасой:

– Ты вечно не в настроении. В этом твоя проблема.

 

 

Лица были там.

Знакомые и пугающие одновременно.

Они прижимались к ротанговой сетке и от этого казались искаженными, изуродованными, раздавленными. Жак Реверди поборол свой страх и повернулся к ним: он увидел сплющенные щеки, сморщенные лбы, спутанные волосы. Их глаза пытались отыскать его в полумраке. Их руки цеплялись за стены. Он слышал и их приглушенные голоса, их бессвязный шепот, но слов не различал.

Вскоре он начал замечать невероятные детали. На одном лице веки были сшиты. На другом не было рта – просто гладкая кожа между щеками. Еще у одного подбородок торчал вперед, как форштевень, и казалось, что непропорционально большая, вздернутая кверху кость вот‑вот прорвет кожу. А одно из лиц покрывали крупные капли, но это был не пот, а жидкая плоть: из‑за этого черты размывались, сливались в единую текучую массу.

Жак понял, что еще спит. Эти люди составляли часть его привычного кошмара – того, что никогда не оставлял его. Он заставил себя успокоиться. Он знал, что чудовища не видят его через древесные волокна, он был в безопасности, в сумерках. Им никогда не удастся открыть ротанговый шкаф, вытащить его из тайника.

Однако внезапно он почувствовал, как их чудовищная сущность просачивается через переплетенные волокна, проникает ему под кожу. Его лицо вздулось, мышцы натянулись, кости затрещали… Он становился все более и более похожим на них; он превращался в «них». Он сжал губы, чтобы не закричать. Лицо смещалось, деформировалось, но ему нельзя кричать, он не должен обнаружить свое присутствие в шкафу, он…

Его тело напряглось. Грудная клетка больше не двигалась. Он закрылся от внешнего мира. Он представил себе, как трубки, отходящие от дыхательного аппарата, заканчиваются во мраке его органов. Именно такую остановку дыхания он предпочитал: самую мягкую, самую естественную. Ночное апноэ, настигающее спящих младенцев и иногда убивающее их.

Жак уже не спал, но его глаза оставались закрытыми. Он считал секунды. Ему не требовались ни часы, ни секундомер. Часами стал его кровоток. Замедлившийся. Умиротворенный. Через несколько секунд голоса умолкли. Потом исчезли лица. Ротанговые перегородки отступили, словно давление на них снаружи прекратилось. Он был самым сильным. Сильнее, чем чудовища, чем…

Он открыл глаза, он не думал ни о чем. Сделал глубокий вдох. Но вместо обычного воздуха втянул в себя нечто горькое и вкусное одновременно. Словно глоток зеленого чая. Где он находился? Сознание возвращалось медленными волнами. Он лежал. Сумерки были пронизаны зноем. Пять его чувств заработали, словно зондируя пространство. Он ощутил обжигающий ветер на лице. Потом тяжелый, опьяняющий, почти тошнотворный запах: запах леса. Пышной растительности.

Приглушенные шумы. Голоса. Он решил было, что опять спит, но они совершенно не походили на голоса из его кошмара. Они пытались говорить по‑английски с сильным малайским акцентом: «Хел‑ло… Хелло…», «Сигареты?»

Он повернул голову направо и через окрашенную в зеленый цвет деревянную решетку различил темные, неясные рожи. Он что, в тюрьме? Он взглянул налево. Над ним простиралось ночное небо, усыпанное звездами. Нет. Он не в помещении.

Он заставил себя упокоиться и проанализировать каждый факт. Сейчас ночь. Сине‑зеленая ночь, пахнущая тропиками. Он находится в какой‑то галерее. Слева – большой забетонированный двор. Справа решетчатая стена, за которой мечется группа заключенных. За их спинами можно различить большую комнату, заставленную железными кроватями. Значит, он действительно в тюрьме. Но в тюрьме под открытым небом.

Он сделал рефлекторное движение, чтобы подняться. Невозможно: на его запястьях и щиколотках ременные петли. В следующий момент он разглядел хромированную перекладину своей кровати – больничной кровати. В ту же секунду заметил, что одет в зеленую тунику. Заключенные носили ту же одежду. В глаза бросилась еще одна деталь: у них у всех были бритые головы. Их широко раскрытые глаза в темноте напоминали белые раны. Хихиканье, ворчанье. Он прислушался и разобрал их слова – на малайском, китайском, тайском… Бессвязные реплики. Бессмысленные слова. Идиоты.

Он в сумасшедшем доме.

И тут же в его мозгу всплыло слово: Ипох, самая большая психиатрическая клиника в Малайзии. Его охватила тревога. Почему его перевезли сюда? Он не сумасшедший. Несмотря на лица, несмотря на кошмары, он не сумасшедший. Он попытался вспомнить последние дни, но смог воскресить в памяти только листья бамбука и плетеные перегородки. Что случилось? У него был новый приступ?

Сзади него послышался шум. Двигают кресло, шуршат бумагой. Глубокой ночью эти звуки казались еще более неуместными, чем все остальное. Реверди свернул шею, пытаясь разглядеть, что происходит. В конце галереи, в нескольких метрах от него стоял железный стол, заваленный бумагами.

Охранник, дремавший за столом, поднялся в темноте и поправил ремень, на котором висели пистолет, граната со слезоточивым газом и дубинка. Не похож на медбрата. Значит, Жак находится в отделении для преступников. Человек зажег фонарь и направился к нему. Реверди приказал по‑малайски:

– Tutup lampu tu[2].

Надзиратель отскочил назад – звук его голоса, к тому же произносящего малайские слова, оказался для него полной неожиданностью. Поколебавшись, он погасил фонарь и осторожно обошел кровать. В темноте Жак увидел, что он протягивает руку к выключателю.

– Не зажигай, – приказал он.

Человек замер. Другой рукой он сжимал оружие. Вокруг них царила полная тишина: остальные узники замолчали. Через несколько секунд надзиратель снял руку с выключателя. Реверди выдохнул:

– Я не должен видеть твое лицо. Ничье лицо. Не сейчас.

– Я позову санитара. Тебе сделают укол.

Реверди вздрогнул. Его тело мгновенно покрылось потом. Он больше не должен спать. Во сне его поджидают «другие», притаившиеся за плетеным ротангом.

– Нет, – тихо выдохнул он. – Не надо.

Малаец захихикал. К нему вернулась уверенность. Он направился к настенному телефону.

– Подожди!

Человек повернулся, он разозлился. Его пальцы сомкнулись на рукоятке дубинки. Он больше не допустит, чтобы этот mat salleh докучал ему.

– Посмотри мне в горло, – приказал Реверди.

Надзиратель нехотя вернулся к нему. Жак открыл рот и спросил:

– Что ты видишь?

Малаец опасливо наклонился. Жак высунул язык и резко сжал челюсти. Их уголков рта брызнула кровь.

– Бог мой… – пробормотал охранник, бросаясь к телефону.

Прежде чем он снял трубку, Реверди окликнул его:

– Послушай! Если ты позовешь санитара, я перекушу язык еще до его прихода. – Он улыбнулся, на его подбородке собирались горячие пузырьки. – Я скажу, что ты меня избивал, пытал…

Человек стоял неподвижно. Жак воспользовался полученным преимуществом:

– Ты не шелохнешься. Я буду делать вид, что сплю, до самого утра. Все будет хорошо. Только ответь на мои вопросы.

Малаец, казалось, еще поколебался, потом пожал плечами в знак капитуляции. Он взял со столика на колесах рулон туалетной бумаги. Осторожно подошел к Жаку и вытер ему губы. Реверди поблагодарил его кивком головы.

– Я в Ипохе?

Надзиратель кивнул; у него были усики, кожа со следами юношеских угрей. Настоящие рытвины, которые в синеватом ночном свете напоминали лунные кратеры.

– Сколько я здесь?

– Пять дней.

Жак быстро сосчитал в уме.

– Сегодня вторник, среда?

– Среда, двенадцатое февраля. Два часа ночи.

Дни, отделявшие его от прошлой пятницы, совершенно стерлись из его памяти. В каком состоянии он прибыл сюда? Его тело вновь покрылось потом.

– Я был… без сознания?

– Ты бредил.

Пот стал ледяным. От него покалывало грудь, словно через кожу вырывались наружу мелкие частицы взорвавшегося внутри страха.

– Что я говорил?

– Понятия не имею. Ты говорил по‑французски.

– Убирайся, – приказал Реверди.

Такой повелительный тон заставил охранника напрячься, он отошел и уселся за свой стол, позвякивая связкой ключей. Реверди расслабился, опустил плечи на кровать.

Прошло довольно много времени, со стороны стола не доносилось ни звука – охранник уснул. Голоса по другую сторону зеленой решетки тоже затихали: все укладывались спать.

Он снова попытался вспомнить хоть что‑то, связанное с госпитализацией. Полный провал. Но в памяти стали беспорядочно всплывать другие образы. Слова. «Комната». «Вехи». «Дорога»… Он увидел бамбуковые стены, ручейки крови. Его снова охватил страх. Вспышка: истерзанная женщина, нежные струйки крови…

Почему он впал в панику? Почему он вдруг испугался ее общества? Эта потеря контроля может стоить ему жизни. Он вспомнил, что на самом деле это противоречие таилось в самом действе. Каждый раз в конце ритуала он срывался. Но обычно он был один. Один в Комнате Чистоты – и это секундное забвение не имело никаких последствий.

Он заставил себя еще раз сосредоточиться и восстановил в памяти весь эпизод. Тело женщины, покрытое резаными ранами. Огонь в его собственной руке. Эта мысль прибрела такую чистоту, такую точность, что он снова ощутил себя в Комнате Чистоты… Ему захотелось ласкать это раскрывшееся, истекающее кровью тело, но он знал, что это невозможно. Источник – это табу.

Тем не менее, он подошел к своей возлюбленной и посмотрел на ее раны. Он любовался темными реками, разливающимися по загорелой коже. Он испытывал нежность, безграничную благодарность к этим разрезам, несшим ему умиротворение, безмятежность.

Он наклонился. Так низко, что услышал журчание крови. Так низко, что почувствовал жар тела… Он закрыл глаза и ощутил медный вкус собственной крови в своем израненном рту.

Медленно возвращался сон.

Но на сей раз это был просветленный отдых, без всяких кошмаров.

Он в последний раз увидел темную лужу, растекавшуюся у его ног, вокруг его подруги. Он сам погружался в нее, словно в мягкую, успокаивающую подушку, где прятались его мысли.

На его губах появилась улыбка.

Он больше не боялся: он исцелился.

 

 

Серийные убийцы занимали особое место в его расследованиях.

На взгляд Марка, это были алмазы чистой воды. Необработанные камни. В их поступках не просматривались сложные побудительные причины, слепая страсть, паника в минуту опасности. Состояние души, которое объяснило, если не извинило бы, совершенное убийство.

Ничего, кроме стремления убивать.

Холодного, ни с чем не связанного, властного.

Он прочел все книги по этой проблеме. Рассказы. Биографии. Автобиографии, подписанные самими убийцами. Труды психиатров. Он сам составил исчерпывающие досье на некоторых, наиболее известных убийц. Никто не знал их лучше него. Джеффри Дамер, просверливавший дрелью черепа жертв, чтобы налить туда кислоту. Ричард Трентон Чейз, пивший кровь своих жертв и размалывавший их внутренние органы в миксере, чтобы извлечь из них как можно больше жизнетворной жидкости. Эд Кампер, двухметровый людоед и некрофил весом в сто сорок килограммов, который ставил голову жертвы на камин и беседовал с ней, а сам в это время совокуплялся с обезглавленным трупом. Эд Гейн, мастеривший себе маски из кожи, содранной с лиц убитых людей.

Начиная с 2000 года он подавал прошения, добиваясь встречи с заключенными в тюрьму французскими серийными убийцами. Он беседовал, порой по многу часов подряд, с Фрэнсисом Ольмом, Патрисом Аллегром, Ги Жоржем, Пьером Шаналем… Он брал интервью у их знакомых, встречался с их родственниками. И с семьями убитых.

И каждый раз он испытывал разочарование.

Эти люди оказывались такими же обыкновенными, как и те, которых он наблюдал в залах суда. Некоторые были настоящими богатырями, других сотрясал тик, у третьих были действительно мерзкие рожи, но их внешность не свидетельствовала ни о чем особенном. Их секрет, их бездна находилась – и крылась – в глубине их душ.

В подобные моменты он начинал сомневаться в своих способностях вести расследование. Почему ему не удавалось понять их? Заглянуть в их головы? Представить их в момент совершения убийства? Иногда, в приступе злости, он почти жалел, что не мог застигнуть их с поличным, с окровавленными руками, стоящими на коленях перед остывающим телом жертвы.

Занимаясь разными страшными случаями, он нащупал какие‑то образы, какие‑то лейтмотивы, которые стали тревожить его сон. Он радовался этому. Значит, у него появилось что‑то общее с этими изуверами.

Например, его преследовал звук лезвия. Лезвия Франсиса Ольма, которым тот перерезал горло женщины на пляже Мулен Блан возле Бреста. Марк видел фотографии разреза: ровного, глубокого, шедшего от середины шеи за левое ухо. Жертву нашли в купальнике, лежащей на гальке, и он усматривал некую жестокую связь между этой открытой, зияющей раной и серыми камушками, отданными во власть ветра и моря. Вначале в его сне возникал этот мрачный пейзаж, потом внезапно появившийся свист срывал его в кошмар. Звук ножа «опинель», перепиливающего шею.

Ему снилась и загадочная картина, изображающая очень худую женщину с ампутированными кистями рук. Она шествовала с торжественным и мечтательным видом, а из ее открытого живота вываливались спутанные кишки. Каждый раз во сне Марк спрашивал себя: кто она? Где он ее уже видел? Понемногу у него сложился ответ, и этот ответ моментально разбудил его. «Призрак сексуальной привлекательности». Картина Сальвадора Дали.

В 1998 году Марк занимался серией убийств, совершенных в Перпиньяне, причем, как полагали, убийца вдохновлялся именно этой картиной. По меньшей мере в одном случае у молодой жертвы был взрезан живот и ампутированы кисти. Убийцу еще не поймали, и Марк не сомневался, что до тех пор, пока он на свободе, это наваждение, отмеченное знаком Дали, будет витать в воздухе и преследовать его, одинокого журналиста, искавшего разгадку тайны, но находившего только обрывки, только дым.

Сигнал автоответчика прервал размышления Марка – он изучал фотографии Реверди с той минуты, как проснулся. Все пространство квартиры заполнил голос Вергенса: «Это я. Ты три дня назад дал мне свою писанину по поводу малайзийского дела. Надеюсь, что тебе снова удастся заполнить наш номер. Позвони мне утром. Обязательно. (Пауза.) Напоминаю тебе, что через несколько недель начнется война. И тогда всем начхать будет на наши истории. Так что Богом прошу: сделай нам конфетку!»

Марк улыбнулся при упоминании о неизбежном конфликте в Ираке. Как будто ему нужен обратный отсчет, чтобы приняться за дело. Одиннадцать утра. Он проверил свой почтовый ящик. Ни одного послания – ни от «Франс Пресс», ни от «Рейтерс», ни от «Ассошиэйтед Пресс». Ни от знакомых из «Ньюс страйтс таймс» и «Стар», главных газет в Куала‑Лумпуре. Никакого ответа на запрос, направленный им ЗГО (заместителю государственного обвинителя), выполняющему в Малайзии те же функции, что следственный судья во Франции. Не подает вестей и французское посольство, которое должно было бы выпускать ежедневные коммюнике. Скорее всего, Реверди по‑прежнему находится в тяжелом состоянии в психиатрической клинике. И имя его адвоката по‑прежнему неизвестно. Мертвая точка.

Марк отправился в кухню, смежную со студией и оборудованную на американский манер, чтобы сварить себе кофе. Он обожал кофе – это была одна из его холостяцких привычек. Благодаря своим обширным связям он добывал уникальные сорта «арабики», редкие сорта «робусты», лучшие образцы кофе со всего мира, а во времена своего процветания обзавелся очень сложным аппаратом с паровой насадкой для капуччино и встроенным очистителем от накипи, позволявшим получать поистине божественные напитки. Каждый день он выпивал чашек двадцать крепкого напитка, причем в зависимости от времени суток менял сорта и страны‑производители. Сейчас он решил выпить чашечку колумбийского кофе, такого крепкого, что он называл его «дьявольским сортом». От такого и мертвец проснется. Вот именно это ему и нужно.

Потягивая маленькими глотками кофе, он стоял у стола из белого дерева, осматривая свою берлогу. Большое квадратное помещение, площадью около ста двадцати метров, с впечатляюще высокими потолками. Когда он покупал его, ему показалось, что эта высота позволит воспарить его духу. Спустя восемь лет он все еще ждал этого.

Квартира, расположенная на первом этаже, выходила в маленький мощеный дворик, украшенный двумя карликовыми пальмами – через застекленные двери они казались двумя большими ананасами, стоящими на страже. Вдоль стен тянулись стеллажи с книгами, нотами, компакт‑дисками. Целые пласты его жизни, поднимавшиеся до скошенных витражей мансарды, были лишь преддверием настоящей библиотеки: маленькой смежной комнатки внизу, заставленной специальными книгами.

Здесь было собрано, свалено, распихано все или почти все, написанное о серийных убийцах, включая кипы старых газет с разделами происшествий.

Эта коллекция ужасов была такой полной, что другие журналисты «Сыщика» частенько приходили сюда, чтобы посмотреть то или иное издание или освежить в памяти историю какого‑то кровавого убийцы. Именно этой свалкой и объяснялся запах сырости, царивший в квартире и заставлявший Венсана повторять при каждом визите: «Хватит тебе курить грибы».

Меблировка большой комнаты была предельно проста: вместо письменного стола – доска, положенная на козлы; расположенная в глубине зона «гостиной» была представлена продавленным диваном и беспорядочно разбросанными подушками; в нескольких метрах справа, в углублении, находилась постель. Матрац без изголовья, прямо на полу, перед низким столиком, на котором стоял большой телевизор и пирамида аппаратуры – DVD‑проигрыватель, видеомагнитофон, колонки и прочее.

Марк обожал спать на полу. Он чувствовал себя солдатом, устроившимся на земле, чтобы получше прицелиться. Такая позиция соответствовала его образу жизни: всегда быть в засаде, в убежище. Ночью он рассматривал стену из книжных корешков, поблескивавших в свете дворового фонаря, а цепочка маленьких красных лампочек, подвешенных перед книгами, напоминала сигналы на взлетно‑посадочний полосе аэродрома. Когда он взлетит? Когда найдет истину, которую ищет?

Он сварил вторую чашку кофе и уселся за стол. Навел порядок в куче документов, заметок, фотографий, кассет, относившихся ко все той же, единственной теме. Материала хватит, чтобы написать потрясающую биографию Жака Реверди. Но это будет биография великого спортсмена, а не убийцы.

В течение двух последних дней Марк шаг за шагом восстанавливал его жизнь. В начале восьмидесятых годов Жак был настоящей звездой. Статьи, интервью, фотографии складывались в героический образ одного из величайших ныряльщиков конца века. Наравне с Жаком Майолем и Умберто Пелиццари. Однако в своих интервью Реверди никогда не злоупотреблял штампами, обычными при описаниях этого спорта: поиск абсолюта, возвращение к морю‑кормильцу, единение с морскими млекопитающими… Напротив, он подчеркивал противоестественность задержки дыхания и связанных с нею опасностей: риск потери сознания, нарастающее давление, глубинное головокружение. Марк был знаком с этим видом спорта – он немного занимался им на Корсике и помнил, как чуть было не потерял сознание в подводном гроте. Он тут же прекратил погружения; этот случай напомнил ему о двух провалах в сознании, случившихся в его жизни.

Чемпион действительно говорил о задержке дыхания как о поединке человека с морем. Поединке, который следовало выигрывать с помощью собственного тела, чтобы преодолеть своего рода барьер глубины. В своих интервью он постоянно говорил об этой таинственной границе, известной только самому ныряльщику. Безусловно, границе рекорда, но также и границе р