Путешествие

 

 

Марк миновал зону беспошлинной торговли терминала 2Д аэропорта «Руасси‑Шарль де Голль». Сигареты, бутылки со спиртным, сладости: товары высились штабелями, словно тут готовились к осаде. Он увидел другие лавки, преодолел волны ароматов, прошел мимо шикарных нарядов, высокотехнологичного оборудования, никчемных безделушек. Избыток предметов потребления в чересчур ярко освещенном помещении, где загроможденные витрины призывают вас покупать и покупать до безумия, как будто вы делаете это в последний раз.

Он устроился в зале вылета, тихонько барабаня пальцами по сумке с ноутбуком. Чтобы окончательно решиться на отъезд, ему потребовалось два дня. После получения письма от Реверди и вызванного им возбуждения он мгновенно протрезвел и начал всерьез обдумывать все «за» и «против», связанные с путешествием. Он думал все воскресенье. Порой его начинало колотить от страха, и он был готов отказаться от своей затеи. Через мгновение он ощущал благодатное тепло – удовлетворение от того, что ему удалось заманить в ловушку опасного убийцу. По сути дела, чем он рисковал?

Его беспокоил выбор первого направления. Почему Малайзия? Уж не собирается ли Реверди попросить Элизабет, чтобы она навестила его в Канарской тюрьме? Невозможно: это не входит в правила игры. Речь идет скорее о том, чтобы шаг за шагом отследить истину, но в обратном направлении, начиная с конца. С того места, где для Реверди все закончилось.

Постепенно он доберется до истоков.

Во вторник он наконец решился: он записался в лист ожидания на завтрашний рейс компании «Малайские авиалинии». Потом, в десять утра, он отважился послать первое электронное послание Реверди из ближайшего интернет‑кафе. Он сообщил, что выезжает, но не указал ни точную дату прилета, ни номера рейса, то есть, даже не отдавая себе отчета, принял очередные меры предосторожности.

В последний день – двадцатого мая – он ждал ответа, но напрасно. Нет сомнения, он получит все указания в Куала‑Лумпуре. Теперь он был уверен, что Реверди пошлет его на юго‑запад страны, в Папан, туда, где его арестовали. В зале раздался голос стюардессы: объявили посадку.

Он с радостью увидел логотип «Малайские авиалинии», напомнивший ему о годах репортерской работы. Потом появились стюардессы, явно китаянки, их бледная кожа резко контрастировала с бирюзовыми платьями. Цвета, улыбки – во всем этом уже ощущался приятный, сладковатый вкус Азии. Марк забился в свое кресло возле иллюминатора и тут же почувствовал навалившуюся на него усталость. Давление на барабанные перепонки в момент взлета доконало его окончательно.

Самолет еще не набрал высоту, а он уже провалился в сон.

Когда он проснулся, все вокруг было неподвижным, словно подвешенным. В полумраке слышалось только жужжание системы поддержания давления и отдаленный шум двигателей. Марк осмотрелся. Пассажиры, завернувшиеся в одеяла, с повязками на глазах, напоминали чудовищные коконы. Марк провел рукой по лицу: он только что очнулся от ужасающего кошмара.

Извиняясь шепотом, он пробрался мимо соседей и отправился освежиться в туалет. Взглянул на себя в зеркало, а потом пробормотал: «д'Амико», «Прокофьев», «Лафонтен»… Сколько же времени ему не снился этот сон?

Марк знал, что на самом деле это не сон, а воспоминание.

Он вернулся на свое место и приготовился к встрече с собственной памятью.

1976 год – лицей имени Жана Лафонтена.

Марк только что поступил в экспериментальный класс, где ученики, помимо классического образования, получали еще и музыкальное. Подобно отказникам от военной службы по религиозно‑этическим соображениям, они сказали «нет» физике и географии в пользу гармонии и контрапункта. Еще одно отличие – в большинстве своем это были мальчики, хотя лицей имени Лафонтена вообще‑то считался учебным заведением для девочек. Кроме того, эти мальчики были бедными. Все это выделяло их из девичьей общины, занимавшей красивое здание в Шестнадцатом округе. В шестнадцать лет Марк уже понял, что его дорога к степени бакалавра будет похожа на пребывание в карантине, где придется отказаться от любых попыток заигрывания, – юные наследницы крупных состояний относились к нему и к ему подобным как к нищим, осмелившимся переступить порог их дворца.

Но его это не трогало: его больше интересовали различия между его одноклассниками. Можно сказать, что класс напоминал клавиатуру рояля с ее черными и белыми клавишами. Чистые, мажорные и ясные ноты и ноты со случайными знаками, минорные, вызывавшие беспокойство. Одни музыканты принадлежали свету, простоте, в других ощущалось страдание, как в подстреленных птицах.

Первые выбрали музыку, как выбрали бы служение обществу. По большей части это были сыновья оркестрантов, которые и учились игре на оркестровых инструментах – на фаготе, на альте, на тромбоне… Другие, поэтически настроенные, играли на фортепьяно, на скрипке, на виолончели. Они грезили о карьере солистов, композиторов, революционеров – и самоубийц.

Белые клавиши обладали не меньшим талантом, чем черные. Напротив. Музыка буквально лилась из‑под их пальцев. Для них, обладающих абсолютным слухом, чувством гармонии, виртуозность была чем‑то естественным, как способность дышать или ходить. Черные клавиши играли со страстью, но им часто не хватало техничности. В каком‑то смысле – и в этом крылась самая большая странность – белые клавиши и были музыкой. Она не представляла для них ни малейшей проблемы. И не давала никаких поводов для тревоги.

Черные клавиши были теневой стороной музыки.

Разумеется, Марк принадлежал к темной части класса. Он общался с самыми беспокойными соучениками. Грегуар Дебанье, экспансивный гомосексуалист, увлекавшийся музыкой Возрождения, который охотно рассказывал о своих сексуальных забавах в туалете, а потом без всякого повода затягивал песню Клемана Жанекена. Эрик Шоссон, великан с низко посаженными глазами, тупица, регбист и в то же время поклонник буддизма и магии. Грубиян, замкнувшийся в молчании, постоянно перебиравший своими толстыми пальцами страницы книжечек «Что я знаю?», посвященных духовным проблемам, и с той же непринужденной легкостью исполнявший арпеджио из «Экспромта» Шуберта. Филипп Мангано, настолько неинтересный внешне, что его можно было бы принять за белую клавишу, при этом самый непокорный. Этот мальчик в очках в черепаховой оправе, в клетчатых рубашках, имевший вполне обеспеченных родителей, переживал свое буржуазное происхождение как наследственную болезнь. Он ласкал свою скрипку, как террорист ласкает бомбу перед покушением. А когда он говорил о том, чтобы со всем «завязать», все понимали, что именно так он и поступит, потому что он имел абсолютно все, что можно было потерять, и заранее радовался этому.

Но самым черным из всех, настоящим принцем сумерек, был д'Амико. Марк уже не помнил его имени, в памяти сохранились только итальянское происхождение и крупная голова с черной шевелюрой, вечно полная идей. Вначале д'Амико учился играть на виолончели. Потом увлекся экзотическими струнными инструментами: перуанской гитарой, балалайкой, монгольской виолой… Ему казалось, что музыка обладает каббалистическими свойствами, что она может раскрыть тайный смысл вселенной. Марк вспомнил, как по утрам, на математике, он задавал себе вопросы: «Как выразить Зло? – шептал он. – Хроматизмом. Полутона выражают скольжение к Танатосу…» Или его страсть к уменьшенной квинте, так называемой «дьявольской квинте». Если д'Амико сочинял, то только «пагубные» серенады, оратории, посвященные «спектрам», или «богохульские» кантаты, изобиловавшие диссонансами и разрывами.

Д'Амико с готовностью соглашался участвовать в любом деле. Он все чаще выступал, всегда охотно готовил разные доклады. У Марка осталась в памяти картина – его друг стоит на сцене и, пока удивленный класс слушает финал Второго фортепьянного концерта Прокофьева, с надутыми щеками и поднятыми кверху руками изображает туманную дымку, покрывающую стаккато рояля. Или вот он, на уроке французского, читает доклад о Говарде Филлипсе Лавкрафте и, подняв указательный палец, повторяет, не сводя черных глаз с учительницы, словно она несет личную ответственность за то, о чем он говорит: «Лавкрафт был мусорщиком! Му‑сор‑щи‑ком! Его никто никогда не понимал!»

Подростку удалось восстановить против себя всех, его ненавидели даже другие черные клавиши, за исключением Марка. Его нервозность, его непредсказуемое поведение, его абсурдные мысли вызывали непонимание и злость. Неприязненное отношение к нему усугублялось разными мелочами: если он смеялся, то всегда слишком громко, и при этом словно наполовину, внезапно обрывая смех. Если он пытался казаться забавным, он падал на бок и дергался, как капризный ребенок. У него было много странных привычек. Он носил ботинки из скверной кожи и никогда не застегивал на них «молнию». Высморкавшись, он всегда подолгу рассматривал свои сопли и только потом аккуратно складывал платок. Еще больше всех волновало, что д'Амико никогда не расставался с опасной бритвой – старой, с костяной ручкой, которую стащил у отца, парикмахера в Баньоле. Иногда его замечали в углу двора, медленно разрезающим страницы своей любимой книги – «Монах» Мэтью Грегори Льюиса. Юные богачки прозвали его «Джек‑потрошитель».

В конце концов, бритва оказалась единственным элементом, оправдавшим свое существование. Спустя тридцать лет после случившегося Марк по‑прежнему задавался вопросом: могли он предвидеть то, что произошло? Должен ли он был предугадать назначение этого оружия, с которым никогда не расставался виолончелист? А суть вопроса была вот в чем: сколько времени нужно, чтобы из тела человека вытекла вся кровь?

Ему, Марку, потребовался целый урок – сорок пять минут, – чтобы забеспокоиться по поводу отсутствия лучшего друга. Он пошел в медицинский кабинет, а потом, по наитию, остановился возле туалета в конце коридора третьего этажа. Он прошел мимо умывальников, толкнул несколько дверей, потом увидел расстегнутые ботинки в последней кабинке. Д'Амико лежал в луже крови, прислонившись головой к унитазу. Вместо того чтобы сидеть на уроке географии, он предпочел вскрыть себе вены. Ради бравады – но бравады в присущем ему стиле, то есть не поддающейся расшифровке, – он засунул в рот палку от швабры, которой мыли туалет.

Этот жест имел свое объяснение: позже Марк узнал это от Дебанье, специалиста по эпохе Возрождения. Он приобщил итальянца к гомосексуальным утехам, и тому понравилось. Без сомнения, слишком понравилось. При мысли о том, что о происшедшей метаморфозе узнают его родители – мужественный парикмахер и святоша мать, – он предпочел сойти с поезда.

Объяснение звучало неубедительно. Марк знал: д'Амико не испугался бы признаться в своем гомосексуализме родителям. Наоборот, он никогда не упускал возможности позлить их. Кроме того, он был уверен; швабра во рту предназначалась именно и «лично» им. Но тогда в чем причина самоубийства? Единственное объяснение, которое смог найти Марк – и это было очень похоже на д'Амико, – состояло в том, что никакого объяснения не существовало. Очередной нелепый поступок. Последнее бессмысленное действие.

Вскрытие пришло к выводу, что д'Амико, сидевший на унитазе, потерял сознание от кровопотери. Он соскользнул на пол и разбил голову о фаянсовый край. Кровотечение остановилось. Значит, крови было не так много, как в повторявшемся кошмаре Марка. На самом деле он ничего об этом не помнил. Обнаружив тело друга, Марк потерял сознание. Он очнулся спустя неделю, без малейших воспоминаний. Он не помнил ни самой сцены, ни даже несколько предшествовавших ей часов. Так началась преследовавшая его «ретроградная» амнезия. Он был уверен в том, что разговаривал с д'Амико перед уроками. Что они сказали друг другу? Мог ли Марк предвидеть – предотвратить – это самоубийство? Хуже того: не сказал ли он то злополучное слово, которое подтолкнуло музыканта к этому поступку?

В салоне вспыхнул световой сигнал.

Они заходили на посадку.

Он застегнул ремень и почувствовал, как в нем снова нарастает решимость. Он вновь осознал важность своей миссии. Он приближался к убийце. Он приближался к раскрытию истины о смерти. Он смутно надеялся, что это путешествие избавит его от собственных наваждений.

 

 

Международный аэропорт Куала‑Лумпура.

Что‑то вроде гигантского торгового центра, на нескольких уровнях, где температура не должна превышать пятнадцати градусов. Когда приземляешься в Юго‑Восточной Азии, готовишься к удушающей жаре. Но зачастую ты просто замерзаешь, хотя снаружи – настоящая духовка.

Марк получил багаж, огляделся и нашел внутренний поезд, доставивший его в другой пригород, откуда, после длинного перехода, он смог наконец выйти на тропический зной.

Шок длился недолго. В такси его ждал сибирский холод. Удобно устроившись на сиденье, он смог рассмотреть уже знакомую ему Малайзию. Он приезжал сюда дважды – в первый раз, чтобы написать серию репортажей о семьях султанов, по очереди царствовавших в этой стране. Во второй – в 1997 году, чтобы освещать съемки фильма «Ловушка» с Шоном Коннери и Кэтрин Зета‑Джонс, повествующего об ограблении на верхних этажах башен Петронас, самых высоких в Куала‑Лумпуре – и во всем мире.

От города на горизонте исходило зеленоватое сияние. Его стеклянные башни возвышались на равнине, окруженной холмами и лесами, подобно гигантским шахматным фигурам. Блестящие языки сланца, стеклянные лезвия, прозрачные стрелы: с этого расстояния они отражали солнце и напоминали флаконы с духами или с лосьоном после бритья.

Сам город встретил его широкими проспектами, засаженными деревьями, неизменно свежим воздухом. Ничего общего с раскаленными, кишащими народом, погрязшими в нищете и грязи азиатскими мегаполисами. Куала‑Лумпур был огромным жилым городом, дышащим богатством. Он поражал искусственным лаковым блеском, присущим американским городам, где все новое, чистое, причесанное – но при этом искусственное и бессодержательное. Только мечети с разноцветными куполами и старые английские колониальные здания вносили элемент реальности в эту декорацию, напоминая, что жизнь существовала здесь и до экономического расцвета и современной лихорадки.

Марк назвал водителю центральные проспекты: Джалан‑Букит‑Бинтанг, Джалан‑Раджа‑Чулан, Джалан‑Пуду, Джалан‑Ханг‑Туа… Там находились огромные торговые центры и роскошные отели, но на перпендикулярных им улицах можно было найти маленькие «дома для гостей» по разумной цене. В каком‑то тупике, между двумя массажными салонами, он нашел гостиницу себе по карману.

Не успев поставить сумку, он подключил свой ноутбук к телефонной розетке, чтобы проверить почту. Его ждало новое письмо от Реверди.

 

Тема: КУАЛА

Получено: 22 мая, 8.23.

От: sng@wanadoo.com

Кому: lisbeth@voila.fr

 

Моя Элизабет,

Ты, наверное, уже приехала в Куала‑Лумпур. Чересчур новый город, но в нем можно легко найти привлекательность, привыкнуть к нему, как привыкают к красивой новой квартире.

Прежде всего хочу приветствовать тебя и пожелать тебе удачи. В глубине души я надеюсь, что тебе удастся достичь «нашей» цели. Но хочу также в последний раз напомнить тебе правила обмена. У тебя не будет права задавать вопросы. Тебе придется довольствоваться четкой информацией, которую я тебе сообщу. У тебя не будет и права на ошибку: в случае даже самого мелкого неправильного вывода ты больше никогда не получишь от меня известий.

Но я тебе доверяю: ты уже доказала мне свой ум – и свою решимость. Итак, дальше читай очень внимательно. Твой первый указатель касается Дороги Жизни.

В Куала‑Лумпуре можно без труда найти фотографии Перниллы Мозенсен, – я имею в виду, конечно, фотографии, сделанные «после» ее преображения. Найди эти фотографии, Элизабет, и вглядись в них.

Ты откроешь Дорогу Жизни.

Дорогу, которую ОН прокладывает на обнаженном теле.

Но будь внимательна! Ты должна изучать фотографии вымытого тела. Полностью очищенного. Это важно. Истина проявится только на чистой коже.

Удачи тебе.

 

Марку показалось, что кондиционер снизил температуру на несколько градусов. Итак, он вступил в игру. Сколько у него времени? Реверди не дает никаких сроков. Но Марк знал, что ему следует действовать быстро. Продемонстрировать деятельный характер Элизабет. И стимулировать интерес своего «корреспондента».

Он задумался над первым заданием. Найти доступ к судебно‑медицинскому досье на Перниллу Мозенсен и к снимкам тела. Реверди утверждал, что это досье находится в Куала‑Лумпуре. Однако преступление было совершено в Папане, а следствие проходило в Джохор‑Бахру, главном городе провинции Джохор.

Он снял трубку и набрал номер своей знакомой в бюро агентства «Франс Пресс» в Куала‑Лумпуре – журналистки по имени Сана. Быстро объяснив ей причины своего пребывания в Малайзии – эксклюзивный репортаж о деле Реверди, – он затронул тему вскрытия. Сана подтвердила его опасения: все происходило в Джохор‑Бахру. «Нет никаких шансов найти эти документы в Куала‑Лумпуре?» Сана натянуто рассмеялась, ее смех напомнил ему Пизаи, журналистку из «Пномпень пост». Учитывая значение этого случая, был назначен экспертный комитет. В него, помимо прочих, вошел Мустафа ибн‑Аланг, судебный медицинский эксперт из Куала‑Лумпура, известный человек, ведущий колонки судебной хроники в «Ньюс страйтс таймс». Птица высокого полета, обладавшая, по словам Саны, «хорошо подвешенным языком». Марк понял, что нашел нужного человека. Записав его координаты, он пообещал журналистке пригласить ее позавтракать, пока будет в городе, и повесил трубку.

Он тут же набрал номер и, как и ожидал, попал на автоответчик. Стараясь придать своему голосу как можно большую внушительность, он попросил об интервью и оставил координаты своей гостиницы.

Потом положил трубку. Жребий брошен. Официально он прибыл в Куала‑Лумпур для написания репортажа. Его имя появится в каких‑то бумагах, связанных с делом. Угрожает ли это его афере? Вовсе нет. В этом и заключается все коварство его замысла: Элизабет Бремен будет получать первые указания, а Марк Дюпейра будет вести расследование…

После теплого душа его возбуждение улеглось. На смену ему пришла дурнота, связанная с разницей во времени. Он рухнул на постель и включил телевизор. Больше смотреть было некуда: в его крохотной комнатке не было окон.

Он начал переключать каналы. Замелькал калейдоскоп малайской действительности. Один канал транслировал Совет султанов: люди с кожей цвета темного золота, в орденах, одетые в муаровые туники и мерцающие тюрбаны, восседали вокруг овального стола. По другому выступал знаменитый китайский шеф‑повар, напоминавший, с презрительной улыбкой, что все, употребляющееся в пищу, продающееся или покупающееся в Малайзии, имеет китайское происхождение. По третьему каналу показывали пышный праздник, где роскошные евроазиатки, затянутые в платья от Диора или Гуччи, соседствовали с женщинами в национальном малайском одеянии – тудунге.

Звонок телефона вырвал его из черной пропасти. Он уснул. На экране пираты с бандитскими лицами брали на абордаж английское судно.

– Алло?

– Моркдуперо?

– Что?

– Мистер Дуперо?

Марк узнал наконец свое имя. Будильник у изголовья показывал десять минут шестого. Значит, он спал больше трех часов. Он ответил по‑английски:

– Это я.

– Доктор Аланг. Вы оставляли мне сообщение.

Он говорил с тягучим, почти американским акцентом. Марк резко вскочил и выключил жутко шумевший кондиционер, потом подробно представился и закончил просьбой об интервью.

– Вы не первый, man[5].

– Я знаю, но…

– Существует инструкция. Я не могу ничего сказать.

– Конечно, но…

В трубке раздался громовой смех:

– Мы все‑таки можем увидеться. Жду вас в поло‑клубе в Сенгоре.

– Где?

Он быстро повторил название клуба.

– До скорого, man.

Марк не успел ответить: собеседник положил трубку.

 

 

Сумерки окрасили Куала‑Лумпур в розово‑голубые тона. Раскаленные башни светились теплыми огнями, словно мозаики из углей, а другие здания, из прозрачного зеленого стекла, казалось, вот‑вот загасят их своей прохладой.

Марк сказал таксисту название поло‑клуба, как запомнил его на слух. Он не сводил глаз с видневшихся на горизонте башен Петронас – к ним они и направлялись. На таком расстоянии башни казались двумя гигантскими кукурузными початками, увенчанными колоссальными антеннами. Они стояли возле ипподрома. Ощущение, что это сон, усиливалось. Все вокруг было усеяно золотыми искорками, все тонуло в розовом тумане. Но самым странным оказалось отсутствие контраста между голубоватыми зданиями и зеленеющими холмами. В это время суток они будто обменивались красками, смешивались двумя цветными потоками. Здания приобретали оттенок растительности, а леса наполнялись отсветами стекла, блеском серебра.

Такси остановилось у аллеи, засаженной деревьями. Марк очутился в каких‑то зарослях. Деревянная изгородь окружала просторный загон. Название поло‑клуба красовалось на доске, в стиле Дикого Запада. Поодаль в серой пыли вырисовывались бревенчатые строения, а между ними можно было разглядеть зеленое беговое поле.

Он зашел за изгородь. Ноги тонули в песке. Запах навоза и конского пота ощущался все сильнее. Несмотря на этот запах и неухоженный вид конюшен, Марк почувствовал, что теперь он очутился в мире богатеев. Он увидел закрытый манеж, где детишки в костюмах для поло от Ральфа Лорена усаживались в седла, боксы, где нетерпеливо топтались породистые скакуны, чьи копыта были заботливо обернуты тканью. Настоящие ложи для аристократов. А где же сцена?

– Это ты Frenchie[6]?

Марк обернулся. Из конюшни вышел худой узкоплечий мужчина в белой блузе. Длинные черные волосы, обвислые усы мексиканского бандита. Он подошел, стягивая окровавленные резиновые перчатки:

– Аланг. – Они обменялись рукопожатием. – Привет, man.

Внешность Мустафы ибн‑Аланга соответствовала его голосу. Настоящий современный малаец. Золотистая кожа, невыразительные черты лица, узкие черные глаза под густыми бровями. Заслуживала внимания стрижка: клином на лбу, длинный напомаженный кок на макушке. Аланг напоминал рокера семидесятых годов, в стиле группы «Глиттер». Он сунул перчатки в карман блузы, также перемазанной кровью.

– Я тут сейчас подхалтуриваю, – пояснил он со своим тягучим акцентом. – Сегодня молодым лошадям для поло рвут зубы. Отвлекаюсь от трупов!

Он снова расхохотался. Белозубая улыбка придала его темному лицу сходство с расколотым кокосовым орехом. Его хитрое, скрытное лицо в один миг стало искренним, открытым, ясным. Марк вспомнил слова журналистки: «Птица высокого полета». Да, он явно видел перед собой одну из звезд Куала‑Лумпура. Земля у них под ногами задрожала.

– Матч начинается. Что скажешь насчет пивка в клубе?

Здание клуба представляло собой длинную высокую террасу под пальмами. В центре возвышалась барная стойка из черного дерева. Пахло нагретым на солнце пивом.

Вдали, на площадке для поло, всадники неслись с бешеной скоростью в одном направлении, потом спокойно возвращались, словно придя в себя после мимолетного приступа ярости. Марк подошел к трибуне. Отсюда лошади походили на полуобсосанные карамельки, а игроки выглядели подпрыгивающими белыми частицами. Над всем этим царило удивительной красоты небо: длинные голубые, алые, посеребренные облака парили на зеленоватом горизонте, словно томные принцессы, возлежащие на берегу озера с кувшинками.

Аланг вернулся с двумя кружками. Он представил Марку пожилых аристократов, папенькиных сынков в кожаных куртках, изображавших из себя дурных мальчишек, красивых китаянок, невероятно сексуальных в костюмах для поло из натуральной кожи. Мускулистые, взмокшие от пота, они резко отличались от нескольких малаек в тудунгах, неподвижных и толстых, которые со скучающим видом ели сладости, не скрывая своего безразличия к матчу.

Марк посмотрел на часы – прошел целый час. Он был опытным интервьюером. С первого взгляда он мог угадать характер своего собеседника: необузданный болтун, засыпающий тебя ненужными подробностями, молчун, из которого нужно вытягивать каждое слово, или же мастер отступлений, которому требовались часы, чтобы дойти до сути дела. Аланг принадлежал к последней категории. Интервью грозило затянуться на полночи. Словно в подтверждение его опасений, эксперт спросил:

– Ты сегодня ужинал?

Марк, измученный разницей во времени, надеялся, что они отправятся в маленький уютный европейский ресторанчик на какой‑нибудь тихой улочке. Аланг привел его в «Хард‑рок кафе» в самом центре города. Шумное, плохо освещенное заведение, где звучала оглушительная музыка и в воздухе носился запах соуса барбекю.

Они уселись в кабинете, украшенном рок‑трофеями: гитара Эрика Клэптона, очки Элтона Джона, пиджачок Мадонны… Марк с опаской оглядывался по сторонам. Официанты в красных фартуках, с карандашом за ухом, бегали между столиками, удерживая в равновесии целые пирамиды напитков и чизбургеров. Клиентура отличалась пестротой: горластые подростки, одетые в американском стиле, скромные матери семейств, присматривающие за группками перекормленных школьников. Подвыпившие европейцы, бросающие насмешливые взгляды в сторону бара.

Именно там собрались главные действующие лица спектакля: молодые женщины, чересчур дерзкие, чтобы быть порядочными. Китаянки, тайки, бирманки, индуски… Бронзовая, медная, фарфоровая кожа, все варианты азиатского разреза глаз и тела, главное – изысканно гибкие тела, извивавшиеся под старые добрые мелодии.

– Они в меню не входят.

Марк повернулся к Алангу. От музыки на столах дребезжали приборы.

– Что?

– Я говорю: они в меню не входят, но я могу пойти договориться с ними о десерте.

Марк почувствовал, что краснеет, и уткнулся в свое меню.

– Сколько тебе лет? – проорал эксперт.

– Сорок четыре.

– Мне сорок шесть. Рок любишь?

– Что?

Марк не мог расслышать половины слов. Аланг придвинулся ближе. Его глаза хитро поблескивали.

– Знаешь, что мы слушаем?

– «Алабама, любимый дом». Леньярд Скеньярд.

– Неплохо. А знаешь, что с ними случилось?

– Половина группы погибла в авиакатастрофе в 1977 году.

– Вижу, что имею дело со знатоком. Рок – моя страсть. Я пишу энциклопедию на английском для Юго‑Восточной Азии.

Марк почувствовал приближение опасности. Аланг облокотился на стол. Он носил золотые перстень с печаткой и цепочку на запястье.

– Что скажешь насчет небольшой викторины?

Марк вдруг понял, что пострижен точь‑в‑точь как Дэвид Боуи периода «Даймонд Догз».

– А что за выигрыш? – спросил он.

– Если выдержишь экзамен, можешь спрашивать, о чем захочешь.

– По делу Реверди?

– Все, что я об этом знаю. Без утайки.

Марк прекрасно разбирался в музыке. Если рояль когда‑то изменил ему, сам он никогда не изменял своей первой любви. И хотя его специальностью была классическая музыка, в роке он разбирался не хуже.

Он залпом выпил свое пиво и сказал:

– Давай, спрашивай.

Опрос по всем темам. Почему у Дэвида Боуи разные глаза? В детстве он подрался с приятелем и получил травму, после которой левый зрачок остался парализованным. Имя певца, который, напившись, упал со сцены, а после этого стал священником, так как усмотрел в своем падении «знак Божий»? Эл Грин. Имя музыканта, вошедшего в состав известной группы после того, как в разгар концерта оттолкнул ударника и сам встал на его место? Кит Мун, легендарный ударник группы «Ху»…

Через два часа они вышли в душную ночь. Марка шатало. Он не притронулся к еде. Выпитое пиво, вопросы Аланга, близость проституток – от всего этого у него плавились мозги.

На тротуаре какой‑то индонезиец с потухшим взглядом протянул им визитки. Марк решил, что это реклама службы по доставке пиццы, но документ на имя ГОСПОДИНА РЕЙМОНДА гласил: «Любые девушки, каких вы пожелаете!» Достаточно заказать по телефону.

– Пошли, – сказал Аланг, швырнув карточку на землю. – Я знаю гораздо лучших.

Они снова сели в машину Аланга. Миновали кварталы новостроек, какие‑то пустыри, повернули в переулок и, наконец, остановились под красной неоновой вывеской «Эль Ниньо». Даже пьяный, Марк мог оценить абсурдность ситуации. Второму раунду викторины предстояло проходить в мексиканском баре. В центре столицы Малайзии.

Марк держал слово: он оказался непотопляемым. Какой сдвинутый певец выставил свою кандидатуру на выборах в мэрию Сан‑Франциско под лозунгом «Апокалипсис сегодня»? Джелло Биафра, солист «Дед Кеннедиз». Какой композитор штрафовал своих музыкантов за фальшивые ноты? Джеймс Браун. Какого артиста в детстве чуть было не задушил грабитель, пробравшийся в дом? Мэрилина Мэнсона.

К двум часам утра, выпив огромное количество текилы, Марк попытался вернуться к интересующей его теме. В качестве ответа Аланг взглядом знатока оглядел маленьких филиппинок, переодетых мексиканками, дремавших среди бутылок. Из динамиков звучала мелодия «Хай, Джо!» в стиле марьячос, в исполнении Вилли Девиля.

– Кстати, – спросил он, – а ты знаешь, чем занимается его жена? Я имею в виду Вилли.

– Она колдунья. Колдунья вуду, в Луизиане.

Эксперт поднял рюмку:

– Man, ты мне вправду нравишься.

– Поговорим о Жаке Реверди…

– Терпение. У нас вся ночь впереди.

Они перебрались в задымленное джаз‑кафе. В глубине зала хищно поблескивал лак контрабаса и рояля. Мелькали красные платья китаяночек. Марк начал задаваться вопросом, кто такой Аланг. Почему он решил посвятить ему всю ночь? Он начал опасаться гомосексуальных выпадов…

– Питера Хэмилла помнишь? – спросил эксперт, наклонившись к его уху.

Марк уже изнемогал, но все‑таки кивнул: Хэмилл был солистом культовой группы семидесятых годов «Ван дер Граф Дженерейтор». Уникальный автор и исполнитель, с душераздирающим тембром голоса, которого называли «вокальным Джимми Хендриксом».

– Знаешь его сольники? Те, что он записал после распада группы?

Марк не ответил. Тот продолжал:

– Во всех этих альбомах, man, речь только об одном – о его разводе. – Аланг обнял его за плечи в порыве пьяной солидарности. – Я тебе вот что скажу: от развода оправиться нельзя…

Наконец‑то Марк понял, кому – или чему – он был обязан этой кошмарной ночью. Аланга бросила жена, и открытая рана никак не заживала.

Только в четыре утра, в клубе «техно», в подвале какого‑то большого отеля, он наконец спросил:

– Так что конкретно ты хочешь узнать?

Марк подготовил серию вопросов, которые могли постепенно и незаметно подвести его к фотографиям отмытого тела Перниллы Мозенсен. Но после того, что он пережил за последние часы, и под влиянием спиртного, струившегося в его артериях, он прямо сказал:

– Я хочу увидеть тело жертвы.

– Ее давным‑давно похоронили в Дании.

– Я говорю о фотографиях. Фотографиях тела. Вымытого.

В темноте, пронизываемой вспышками стробоскопа, Аланг наклонился к нему:

– Кто тебе слил информацию?

Марк мгновенно протрезвел. Его обдало холодом. Вот оно, главное открытие, тут, на расстоянии вытянутой руки!

– Никто, – соврал он. – Это просто… просто, чтобы закончить статью.

Аланг встал и похлопал его по спине:

– Ну, так ты не разочаруешься в том, что приехал.

 

 

Перед ним лежал рисунок.

Четкая сетка ран.

Марк с первого взгляда понял, что именно Жак Реверди хотел показать Элизабет. Разрезов было множество, но все они располагались в строго определенном порядке. Настоящая анатомическая схема, состоявшая из горизонтальных надрезов, шедших от висков, пересекавших горло над ключицами, потом вдоль рук – бицепсы, сгибы локтя, запястья… На теле разрезы начинались под мышками, шли по контурам легких, потом сходились к бедрам… А потом вниз, к половым органам, и дальше, по ногам.

Что‑то в этом рисунке напоминало пунктирные линии на выкройках, которыми закройщики намечают линии, где следует подрезать, отрезать, сшить…

До сих пор говорилось о двадцати семи ранах и о зверском характере убийства. Марк, как и все остальные, представлял себе беспорядочную, варварскую мешанину жестоких ударов. Но отмытый труп, напротив, свидетельствовал о тщательно продуманном, методично исполненном плане.

Несмотря на смену часовых поясов и тошноту, к Марку вернулась ясность ума. Эти фотографии полностью меняли его представление о ситуации. Он убивал умело, осторожно. Он не пожалел времени, чтобы нарисовать этот чудовищный узор, а значит, пытка длилась долгие часы.

– Путь крови, приятель.

Марк поднял глаза. Они находились в кабинете Аланга, в Клиническом госпитале Куала‑Лумпура. Несколько квадратных метров, заваленных папками, ледяной воздух из кондиционера. Снаружи доносилось пение муэдзинов. Пятница, утро: весь город молится.

Врач, развалившись в кресле, грыз шоколадный батончик. Он повторил:

– Путь крови. Реверди шел по ходу вен. Марк вспомнил: «Дорога Жизни».

– Объясни мне, – попросил он.

Аланг встал и обошел письменный стол. Указал своим шоколадным батончиком на снимок, зернышки кунжута падали на глянцевую бумагу.

– Внизу на шее: яремные вены. Под мышками: подмышечные вены. В паху: подвздошные. На бедрах: бедренные… Могу перечислить все названия. Он перерезал все магистральные вены. При этом он аккуратно обошел артерии.

– Почему?

Эксперт вернулся в свое кресло. Его безразличие было сродни холоду в кабинете.

– Потому что он выпустил из нее всю кровь. Еще из живой. И он хотел растянуть удовольствие. Если бы он перерезал артерии, кровь выплеснулась бы несколькими мощными фонтанами, и все. В венах давление ниже. Кровь в них течет медленнее. Поэтому он обошел сердце и легкие. Он хотел, чтобы машина работала до конца.

– А как конкретно он действовал?

Врач показал батончиком:

– Он установил свой нож для погружений горизонтально, потом рассек каждую вену, перерезав путь кровотока. Точно так же наши сборщики каучука надрезают кору гевеи, чтобы собрать сок. Повторяю тебе: этот сукин сын растягивал удовольствие. Он хотел видеть, как эта кровь вытекает из тела, течет, иссякает. В хижине санитарам пришлось надеть сапоги, чтобы подойти к девушке.

Марк взял другой снимок. Крупный план раны – почерневшей, немного запекшейся.

– Надо разбираться в медицине, чтобы изобразить такой… рисунок?

– В общем, да. Реверди действовал, как настоящий анатом, не представляю, откуда у него такие познания.

– Он был инструктором по дайвингу. Работал спасателем.

– А, ну тогда все сходится. Вены – это первое, чему учат в «Скорой помощи». В связи с уколами, с переливаниями.

Марк поднес фотографию раны поближе к глазам. То, что он принял за корку, на самом деле было чем‑то другим.

– Эти черные следы вокруг раны, похоже на ожог…

– Точно. Реверди обжигал или попросту нагревал раны.

– Зачем?

– Все затем же. Чтобы кровь не сворачивалась. Знаешь, как еду ставят на грелку, чтобы жир не густел. Повторяю тебе, он возбуждается от текущей крови.

Эти слова навели Марка еще на одну мысль.

– А следов спермы в хижине не нашли?

– Ничего. Соуса этот товарищ нам не оставил. В этом состояло одно из отличий Реверди от большинства серийных убийц. Обычно они подменяют смертью любовь. Убийство заменяет им половой акт. Чаще всего они испытывают оргазм на месте преступления, до, во время или после убийства. Но ныряльщик, судя по всему, контролировал себя. Если только он не искал чего‑то другого.

– Самая большая загадка, – добавил Аланг, – это число надрезов. Больше половины из них были не нужны.

– Что ты имеешь в виду?

– А ты представь себе эту сцену. – И Аланг развел руки, словно раздвигал занавес в театре. – Он надрезает вначале виски, потом режет горло. К тому моменту, когда он доходит до бедер, жертва уже обескровлена. Вся кровь вытекла из первых же ран. Зачем тогда резать дальше?

Марк еще раз посмотрел на первый снимок: совершенно симметричное расположение ран до самых кончиков пальцев.

– Для красоты картины, – предположил он. – Он хотел разрезать каждую часть тела, каждый орган совершенно одинаково.

– Может быть. Но из других ран по‑прежнему текла кровь. Это была самая настоящая живодерня. Я просто не представляю, как он мог в этом разобраться.

Марка озарило:

– Может быть, он накладывал жгуты?

– Мы об этом думали, но от них остались бы другие следы. Гематомы. Нет, тут кроется какая‑то тайна.

Марк попытался собраться с мыслями. Чем больше он узнавал об этом деле, тем более Жак Реверди представлялся ему сложным, рациональным убийцей. Человеком, который преследует тайную цель.

– Вы составили официальный отчет?

– Конечно. Все в Верховном суде Джохор‑Бахру.

– Я ничего обо всем этом не слышал.

Аланг улыбнулся:

– Слава богу, журналистам всего не сообщают. Особенно иностранцам. Но ты не знаешь еще кое‑чего.

Не вставая с кресла, врач небрежно открыл папку и достал оттуда стопку скрепленных вместе листков.

– Что это?

– Токсикологические анализы жертвы. Кровь Перниллы Мозенсен была сладкой.

– Что?

Аланг выпрямился. Быстро перелистав стопку, он указал на строки, подчеркнутые зеленым:

– Нормальный уровень глюкозы в крови – один грамм. А тут – одна целая и три десятых грамма.

– Пернилла Мозенсен была больна?

– Мы сразу же подумали о диабете. Но мы навели справки – она была в отличной форме. Нет, сахар связан с убийством.

Марк почувствовал, как все его мышцы напряглись.

– Каким образом?

– Мы думаем, что он заставил ее есть сладости непосредственно перед тем, как убить. Анализы показали также следы витаминов, микроэлементов. Настоящее пиршество.

В воображении Марка возникла чудовищная картина: Пернилла пытается отказываться от бесконечных лакомств, фруктовых тортов, шоколада. Он представил себе ее искривленный рот, стиснутые зубы и сладкую слюну, капающую с губ.

– От этого кровь становится… жиже?

– Нет. Мы пришли к другому выводу.

Аланг замолчал на несколько секунд. Он наслаждался производимым эффектом. Потом взял со стола скальпель, которым, наверное, пользовался как ножом для бумаг, и наставил его на Марка:

– Реверди изменил вкус этой крови. Он хотел, чтобы она была послаще, повкуснее…

– Ты хочешь сказать?..

– Ага, мы думаем, что он ее пил. Он вампир, man. Ненормальный, которому нравится сладкая кровь. В Папане его прервали, но я уверен, что это был не единственный случай, так что он попил достаточно. Когда рыбаки его поймали, он был в трансе. Казалось, он не врубался в происходящее. У Реверди бывают настоящие кризисы… превращения. Он становится монстром. Вампиром. Чудовищем из фильма ужасов.

Марк сделал вид, что соглашается, но он в это не верил. Слишком грубо, слишком вульгарно. И какая связь с Дорогой Жизни? Он перешел к другому вопросу:

– Вы связывались с камбоджийскими властями, чтобы сравнить эти данные с данными о Линде Кройц?

Аланг положил ноги на стол.

– Разумеется. Я даже говорил с врачом, который делал тогда вскрытие. Он не так категоричен в отношении схемы расположения ран. Тело пострадало после пребывания в воде. Но кхмер согласен с нами по поводу надрезов. Наш заместитель Генерального прокурора, может быть, поедет в Пномпень.

Марк вспомнил о немецком адвокате и о еще двух предполагаемых жертвах в Таиланде. Если бы удалось найти их тела, на них, безусловно, обнаружился бы тот же рисунок. Автограф Реверди. Схема его безумия.

Он встал. В желудке ощущалось кислое жжение: он ничего не ел вот уже более двадцати часов.

– Я могу взять фотографии?

– Нет.

– Спасибо.

Аланг рассмеялся:

– Тебе не кажется, что ты перегибаешь палку, а? Я уже и так слишком много сказал.

Марк не ответил. Эксперт вздохнул, потом открыл ящик:

– Со стороны может сложиться впечатление, что я к тебе неравнодушен.

Он выложил на стол видеокассету:

– Подарок. Первое интервью Жака Реверди, когда его доставили в психбольницу в Ипохе. Начальница, которая там дежурила, моя подружка. Настоящая сенсация. Этого даже зампрокурора не видел.

Марк почувствовал, как пот на его лице высыхает. Он схватил кассету и спросил дрожащим голосом:

– Реверди… он говорит об убийстве?

– Он в состоянии шока. В трансе.

– Он говорит о нем или нет?

Марк повысил голос. Аланг скорчил небрежную гримасу:

– И да, и нет. Все очень странно.

– Что странно?

– Ты сам увидишь.

Марк перегнулся через стол:

– Я хочу знать твое мнение. Что там странного?

– Он говорит об убийстве, как будто он был его свидетелем, а не автором. Как будто он присутствовал при операции, а сам в ней не участвовал. Это еще страшнее, чем все остальное. Реверди кажется невинным. Невинным, пришедшим из глубины лет.

– Из глубины лет?

Впервые за все время в тоне Аланга не слышалось сарказма.

– Из глубины собственного детства.

 

 

– Как ваше имя?

Ответа нет.

– Как ваше имя?

Ответа нет.

– Как ваше имя?

– Жак… – После небольшого колебания: – Реверди.

Марку пришлось потрясти китайца‑сотрудника отеля, чтобы получить видеомагнитофон. И теперь он смотрел самые последние кадры, запечатлевшие убийцу Перниллы Мозенсен. В нижней части экрана значилась дата: «11 февраля 2003 г.».

Дайвер, обритый наголо, в зеленой полотняной робе, сидел, прикованный к подлокотникам металлического кресла, у стола. Он говорил тягучим, медленным голосом, словно находился под воздействием медикаментов. Психиатр, невидимый на экране, задавал ему вопросы по‑английски.

– Вы знаете, в каком преступлении вас обвиняют?

Ответа нет. Казалось, Реверди не слушает: изможденное лицо, сероватый оттенок кожи проступает даже сквозь загар, чуть отросшие волосы оттенка серого камня. Он сидел напряженный, выгнувшись на своем кресле, весь напрягшись. Оглушенный и в то же время натянутый, как тетива лука.

– В каком преступлении, Жак?

Марк пригнулся к экрану, чтобы лучше рассмотреть глаза Реверди, но съемка велась сверху. Да еще и запись скверного качества. Все, что он увидел – или решил, что увидел, – это расширенные зрачки, зафиксировавшиеся на воображаемой точке.

– Вас обвиняют в убийстве Перниллы Мозенсен.

Ныряльщик вытянул шею, как будто ему мешал воротничок. После долгой паузы он ответил по‑английски:

– Это не я.

– Вас застали на месте преступления, возле жертвы.

Молчание.

– Женщину двадцать семь раз ударили ножом.

Голос психиатра звучал ни напряженно, ни сурово, что только усугубляло тягостное ощущение. Реверди, кажется, сглотнул. Или подавил всхлип.

Марк ожидал увидеть чудовище. Маску зла. А увидел просто сумасшедшего. Высокого. Красивого и трагического.

Голос, по‑прежнему бесстрастный, продолжал:

– Это был ваш нож, Жак.

Молчание.

– Вы были покрыты кровью этой женщины.

Молчание, затем:

– Это не я.

Марк несколько раз моргнул, чтобы прогнать зарождавшееся в нем восхищение. Он вгляделся в обстановку, в которой проходил допрос. Пустая, освещенная солнцем комната, которая могла быть и тюремной камерой, и административным помещением в любой южной стране. Только световой экран на стене, предназначенный для просмотра рентгенограмм, напоминал о том, что дело происходит в больнице.

Врач настаивал:

– На ноже были отпечатки ваших пальцев.

Реверди заерзал на стуле. Его прикованные запястья задергались. На тыльной стороне кистей проступили вены. Он прошептал:

– Это не я. Кто‑то другой.

– Кто?

Нет ответа.

– Кто еще мог совершить это преступление?

Реверди по‑прежнему сидел уставившись в одну точку, но его тело, казалось, оживало. Словно реагируя на какое‑то раздражение. В углу кадра мелькнули два санитара. Два великана, готовые к броску, – напряжение нарастало.

Ныряльщик повторял тягучим голосом:

– … другой… Кто‑то другой…

– Кто‑то другой… внутри вас?

– Нет. В комнате.

– В комнате? Вы хотите сказать… в хижине?

Врач повысил голос. Наконец Марк понял, чем волновал его этот тембр: голос принадлежал женщине.

Черная линия

– Хижина была заперта изнутри, Жак. С вами никого не было.

– Чистота. Это была чистота.

– Какая чистота? О чем вы говорите?

Он внезапно поднял руки. Лязгнули наручники. Казалось, вены на руках вот‑вот прорвут кожу.

– Жак?

Психиатр заговорила еще громче, ее голос дрожал:

– Кто, Жак? Кто с вами был?

Ответа нет. Лязганье наручников.

– Когда вас нашли, вы были там один.

Никакой реакции.

– Один в хижине. С женщиной, изрезанной ножом.

Никакой реакции.

– Зачем вы это сделали, Жак?

– Прячься.

Он произнес этот приказ шепотом, по‑французски. Еле слышно.

– Что? – переспросила психиатр по‑английски. – Что вы сказали?

Реверди вытянул шею. Вены на горле набухли и стали похожи на корни, выпирающие из земли. Губы приоткрылись. Из них вырвался детский, перепуганный голос:

– Прячься. Прячься быстрее!

– Жак, о чем вы говорите? Кто должен прятаться?

Женщина поняла французскую фразу. Ныряльщик еще больше выгнулся в кресле. Он выпятил подбородок и уставился на врача, но так, как смотрит пьяный, уже ничего не различающий перед собой.

– Прячься быстрее: папа идет!

Врач склонилась над столом. В кадре появилась ее рука: она что‑то записывала в блокнот. Ее лицо было смазано. Другой рукой она сделала специальный знак санитарам: стойте рядом, может понадобиться укол.

Она продолжила по‑французски, с сильным акцентом:

– Жак, что вы говорите? Объясните!

Вместо ответа Жак Реверди закрыл глаза. Опустил занавес над сценой, где разыгрывалась его душевная драма.

– Жак?

Никакого ответа. Его лицо вытянулось, исказилось, побледнело. Глаза превратились в черные дыры. Губы вытянулись в ниточку.

Психиатр отбросила блокнот и устремилась к нему. Она положила два пальца на горло Реверди и что‑то закричала по‑малайски. Боевая тревога в комнате. Один санитар подбежал с дыхательной маской, другой со шприцем. Марк ничего не понимал.

В этот момент женщина, одетая в тудунг, обхватила голову Реверди и закричала по‑французски:

– Дышите, Жак! ДЫШИТЕ!

Санитар пробежал перед объективом, толкнул камеру – все исчезло.

Черный экран.

Марк остановил видеомагнитофон, потом нажал кнопку перемотки. Он весь взмок. Чтобы не упустить ни одного слова из записи, он не включал кондиционер. Увиденное ошеломило его. Картина безумия убийцы изменилась.

Особенное впечатление на него произвели последние секунды. Задержка дыхания. Реверди находил убежище в задержке дыхания. Это было убежище, панцирь, защищавший его от внешнего мира.

И более того. Задерживая дыхание, Реверди защищался не только от внешнего мира, но и от самого себя. От своих внутренних голосов. Захлестнутый каким‑то воспоминанием или какой‑то галлюцинацией, он прекратил дышать. «Прячься быстрее: папа идет!» Что это означало?

Марк сел на кровать и задумался. Отец – зияющая пустота в судьбе Реверди. Он родился от неизвестного отца, ни в одной биографии никогда ни словом не упоминалось ни о каком отце. Однако убийца произнес эту необъяснимую фразу, произнес ее голосом маленького мальчика: «Прячься быстрее: папа идет!» Как будто он внезапно заново пережил какие‑то хорошо ему знакомые ощущения…

Марк посмотрел на часы: восемь утра. Значит, в Париже час ночи. Он нашел в своей электронной записной книжке телефон архивиста из «Сыщика». Жером не спал.

– Ты на часы смотрел? – пробормотал он.

– Я в поездке.

– Где?

– Малайзия.

Жером захихикал;

– Реверди?

– Если скажешь Вергенсу, я…

– Никому ничего не скажу.

Он не врал. Погрязший в своих архивах, Жером открывал рот, только если к нему обращались. Марк постарался придать своему тону как можно большую мягкость:

– Я тут подумал… Можешь кое‑что для меня проверить?

– Говори.

– Я хочу, чтобы ты поискал в досье на Реверди: он действительно родился от неизвестного отца?

– Да. Известно только имя матери. Моник Реверди.

Ни малейшего колебания. Память Жерома стоила любых компьютеров. Марк продолжал:

– Можешь связаться с Управлением по санитарным и социальным вопросам, чтобы выяснить, кто его отец?

– Для нас ни за что не откроют дело.

– Даже с помощью твоих знакомых?

– Попробую.

– А можно узнать, не обращался ли сам Реверди с запросом, чтобы установить имя своего отца?

Жером снова засмеялся:

– Я сам об этом подумал.

– Когда получишь информацию, скинь мне по мейлу.

Марк поблагодарил и положил трубку. В этот момент тошнота снова дала о себе знать. Он существовал вне времени, его организм путешествовал в обратном направлении, от этой бессонной ночи к той, которая сейчас была во Франции. Муки усугублялись голодом. Надо было бы срочно поесть или свалиться в постель, но в его ушах по‑прежнему звучал голосок перепуганного ребенка. Он увидел окаменевшее лицо, напряженные вены на горле. Ему захотелось выпить кофе.

Обслуживание в номерах в этом отеле не предусматривалось. Марк спустился на первый этаж, где стоял автомат с кипятком. Но пакетиков с растворимым кофе не оказалось. Он был вынужден довольствоваться чаем, безвкусным «Липтоном», его пришлось долго настаивать. Покачивая пакетиком, как маятником, он пытался привести в порядок мысли, беспорядочно крутившиеся в голове.

Поездка обещала стать плодотворной. Он в Малайзии менее суток, а уже столько открытий. Система кровопускания. Новый аспект личности Реверди, «методичного убийцы». Почти стопроцентная уверенность в том, что Линда Кройц подверглась такой же пытке. Такая деталь, как сахар, заставляющая подозревать вампиризм…

А теперь еще этот детский голос, позволявший предположить травму, нанесенную отцом. В памяти Марка снова возникло изможденное, окаменевшее лицо переставшего дышать Реверди. Маска, скрывавшая истинное лицо убийцы.

И тут, наконец, он подумал про Элизабет. Он чуть было не забыл написать Реверди! Швырнув пакетик в корзину для мусора, он поднялся в номер, включил кондиционер на полную мощность и принялся за работу, время от времени откусывая от кекса, взятого возле автомата.

Ему потребовалось несколько минут, чтобы найти нужные слова, обороты, «мелодию» студентки.

После такой ночи, после часов расследования, проведенных в шкуре Марка Дюпейра, это было почти что чудом. Самое интересное, что письмо получилось радостным: ни само дело, ни ужасающие в своей жестокости обстоятельства не могли помешать студентке гордиться своими открытиями.

Элизабет рассказала о «своей» встрече с судебно‑медицинским экспертом. Отмытое тело Перниллы. Сеть вен: Дорога Жизни. Впрочем, Марк решил прибегнуть к самоцензуре. Он не позволил себе написать ни слова ни о сахаре, ни о задержке дыхания, ни об отце.

Система должна работать на двух уровнях.

Элизабет прокладывает дорогу. Марк копает глубже.

Он отправил письмо. Он чувствовал себя очень сильным. Сейчас он контролировал ситуацию. Но это не могло заглушить страх, который вызывало у него это странное путешествие. Перевоплотиться в женщину, чтобы влезть в шкуру мужчины. Быть Элизабет, чтобы стать Реверди. Тут есть от чего стать шизофреником.

На этой мысли он заснул, не раздеваясь.

 

 

Когда он проснулся, то не сразу понял, где находится. Хотя в комнате так и горел свет, отсутствие окон не позволяло определить время суток. Шум кондиционера создавал ощущение, будто находишься внутри самолетного двигателя.

Он посмотрел на часы: четыре часа дня. Он сел на кровати и стиснул руками голову. Страшная мигрень. Язык, казалось, не помещался во рту. Он прошептал: «Кофе». Но при одной мысли о том, что придется спускаться на первый этаж и включать аппарат, его снова затошнило.

Он поднял глаза и увидел свой ноутбук на ночном столике.

На всякий случай он включил модем.

 

Тема: КУАЛА

Получено: 23 мая, 11.02.

Oт: sng@wanadoo.com

Koмy: lisbeth@voila.fr

 

Моя Лиз,

Ты снова и снова утешаешь меня.

Среди всех, кто пытался сблизиться со мной, написать мне, задать мне вопросы, я выбрал тебя. Сегодня я поздравляю себя с таким выбором. Я был уверен, что ты окажешься достойной возложенной на тебя миссии.

Ты нашла Дорогу Жизни. Ты знаешь, что ОН ищет и на что ОН любит смотреть. Значит, ты поняла, что мы оба, ОН и я, ставим себя выше некоего священного порога.

Порога крови.

Мы продвигаемся по территории, куда мало кто отваживается зайти, Лиз. По опасной территории, где мы играем на равных с Богом. Я уже говорил тебе о том месте в Иерусалимской Библии, где Господь напоминает о единстве крови и души. В той же главе, в шестом стихе, сказано; «Кто проливает кровь человека – человеком будет пролита кровь его». Только Бог имеет право проливать кровь. Тот, кто нарушит этот закон, становится соперником Господа.

Тот, по чьим следам ты идешь, переступил порог. Он бросил вызов Богу – и принимает упрек в этом. Если ты хочешь его понять, тебе придется продолжить поиски. Ритуал включает и другие правила. Очень четкие этапы. И ты должна понять, как именно ОН действует. Как он готовит душу к снятию всех покровов…

Теперь ты должна найти Вехи Вечности.

Те, что Парят и Множатся…

Иди на высоту, моя Лиз. Ищи в небе. И помни одну истину: существует лишь один способ увидеть вечность – задержать ее на несколько мгновений.

Мое сердце с тобой.

Жак

 

Кофе.

Срочно кофе, черт возьми!

Он сбежал по лестнице, хватаясь за стену. «Вехи Вечности. Те, что Парят и Множатся…» Реверди становился все более загадочным. И Марк предчувствовал, что этот никому не понятный словарь будет только расширяться. По мере того, как убийца будет открывать двери своей вселенной, названия будут становиться все более эзотерическими – и непонятными.

Возле автомата появились пакетики с кофе. Он приготовил себе бурую жидкость и, попробовав ее, задался вопросом, не лучше ли было бы выпить сегодня утром чай. Крутя пластиковую рукоятку, он одновременно прокручивал в голове слова Реверди. В обратном порядке. «Ищи в небе». «Иди на высоту». Он подумал, что эти слова, при всей своей кажущейся метафоричности, могли иметь вполне конкретное значение.

Он в несколько прыжков поднялся в комнату. Схватил карту Малайзии и стал искать высоты. В стране, расположенной на уровне моря, высот оказалось немного. Он отметил нагорье Камерон‑Хайлэндс, расположенное километрах в двухстах к северу от Куала‑Лумпура, на высоте более 1500 метров. Название показалось ему знакомым. Ему уже рассказывали об этом курорте с роскошными отелями и полями для гольфа. Марк полистал путеводитель и нашел в нем подтверждение своим воспоминаниям.

Но имел ли Реверди в виду именно это направление? Тренеру по дайвингу нечего делать в горах.

Он вдруг сообразил, как проверить свою гипотезу. Может быть, в этих горах произошло какое‑то убийство или пропал человек?

Он позвонил в архив «Ньюс страйтс таймc». Ответил приветливый женский голос. Вначале Марк думал просто узнать расписание работы архивов и выяснить, возможно ли получить консультацию, но потом решил попытать счастья по телефону. Он представился и изложил свою просьбу, умолчав о том, что это как‑то связано с Реверди. Совершались ли в последние годы убийства в районе Камерон‑Хайлэндс? Или может быть, там просто исчезали люди?

Сотрудница архива не стала полагаться на свою память. Она попросила его не вешать трубку. Он услышал, как защелкали клавиши компьютера, потом она снова взяла трубку: ничего. Никаких убийств, вообще никаких происшествий в Камерон‑Хай‑лэндс уже лет восемь. А если его интересует более ранний период, надо поехать и узнавать на месте…

Произнеся приличествующие слова благодарности, Марк повесил трубку. Необъяснимым образом его уверенность в своей правоте только окрепла. Реверди охотился в этих горах. Он оставил следы этих загадочных «вех». На высоте. Марк решил поехать туда завтра же утром.

В этот момент бурчание в животе напомнило ему о том, что пошли уже вторые голодные сутки. Тут было уже не до смеха, желудок бастовал. Он взял ключ и захлопнул дверь комнаты.

При дневном свете ему показалось, что в его голове гремят литавры. Жара тоже давала о себе знать. Марк чувствовал, что его кожа буквально плавится, даже кончики пальцев мгновенно покрылись потом. Такое впечатление, будто он, полностью одетый, очутился в сауне.

На улице, где находился его отель, террасы ресторанов занимали весь тротуар, а иногда выходили прямо на проезжую часть – машинам, двигавшимся с черепашьей скоростью, приходилось объезжать столики, следя за тем, чтобы обедающие не поцарапали кузов вилками.

Марк заказал «жареный рис», классику китайской кухни. Он обожал блюда из риса, в которых таилось столько сюрпризов. Креветки, овощи, миндаль, лук, кусочки омлета… И все это обжарено, расплавлено, перемешано в общую золотистую массу.

Камерон‑Хайлэндс.

С каждым глотком он повторял эти слова.

Он верил, что именно там его ждет новый знак.

 

 

Jalan Ruching.

Кошачья дорога.

Марк наметил выехать из города именно этим путем.

Рано утром он взял напрокат машину – «протон», популярный в Малайзии автомобиль с левым рулем. Он миновал высокие здания центра города и повернул на север, вдоль бесконечных пригородов с их парками и жилыми кварталами. Вдали Марк различал холмы, словно плававшие в свете рождавшегося дня.

Он выехал на автостраду «Экспресс 1» и оказался в новом пространстве, состоящем из темных садов, где на красной земле росли поразительно стройные каучуковые деревья. Он проехал сто пятьдесят километров прямо на север, мимо каменистых холмов, индуистских храмов, украшенных как для сельского праздника, мечетей с зелеными куполами, выложенными плиткой.

Идеальный пейзаж для размышлений.

Рано утром он получил сообщение от Жерома. Тот не нашел ничего: никакой информации о личности родителя Реверди, никаких следов личного запроса Жака в архив Управления по санитарным и социальным вопросам. Тупик.

Он свернул в направлении города Тапах, потом выехал на шоссе с двусторонним движением, где каждый водитель вел себя так, словно движение шло только в его сторону. Холмы на горизонте становились все выше, все величественнее, постепенно превращались в горы.

Марк увидел указатель «Камерон‑Хайлэндс». Он уже собирался поворачивать, но вдруг заметил другой указатель, заставивший его изменить намерение. «Ипох, 20 км». В этом городе находилась психиатрическая лечебница, где содержался Реверди. Та самая, в которой сняли видеофильм.

Марк ожидал увидеть учреждение в английском стиле: каменное крыльцо, безупречные газоны, белые строения. А увидел огромный исправительный комплекс, город в городе, окруженный колючей проволокой, где даже был собственный вокзал, к которому вела железнодорожная ветка.

Час дня. Несмотря на субботний день, жизнь здесь, казалось, била ключом. Медицинский персонал возвращался с обеденного перерыва. Марку пришлось ждать довольно долго, пока толпа людей на велосипедах, мотоциклах и автомобилях и просто на своих двоих не втекла в высокие бетонные ворота – возвращение на работу на китайский лад.

Он последовал за толпой и вскоре оказался перед административным центром, занимавшим целый квартал. В ожидании какого‑нибудь ответственного лица он изучал через окно все поселение, широкую равнину, на которой серые здания чередовались с возделанными полями. Он понял, что здесь практиковалась своего рода «свободная психиатрия», когда больные живут общиной и занимаются земледелием или ремеслами.

Наконец его принял директор. Индус с бесстрастным лицом и большими, лаково‑черными глазами. Марк объяснил цель своего приезда: Франция, расследование, Реверди. После томительной паузы индус вызвал по телефону доктора Рабайю Мод Норман, занимавшуюся Жаком Реверди.

Через несколько минут дверь открылась, и вошла женщина, которую Марк уже видел на пленке. На ней было длинное бежевое платье, на голову накинут тудунг того же цвета. Этот наряд делал ее похожей на глиняную статуэтку, где окончательно законченной была только голова.

Врач оказалась веселой. Она постоянно шутила, подчеркивая свои слова широкой улыбкой, открывавшей ослепительно‑белые лошадиные зубы.

– Предлагаю вам экскурсию по территории, – сказала она. – По пути и поговорим.

Усевшись в машину Марка, они двинулись мимо ферм, садов, игровых площадок. Бесконечное свободное пространство под солнцем. Доктор Норман приводила цифры – тут содержатся две тысячи больных, по шестьдесят пять в корпусе, по пятьдесят в каждой сельскохозяйственной бригаде…

– Мы въезжаем в охраняемый квартал.

Они оказались в зоне, находившейся под усиленной охраной: вышки, шлагбаумы, колючая проволока и решетки на всех окнах. Настоящий концлагерь. Только бараки выкрашены в зеленый цвет и украшены разными орнаментами, напоминающими узорную вязь мечетей.

Возле стоянки Марк увидел первых пациентов, бродивших на лужайке: темная, обветренная кожа, бритые головы. Все они были одеты в зеленые робы – как и Реверди на пленке – и под ослепительным солнцем казались еще более смуглыми. Плоские лица, бессмысленные взгляды, словно глаза ослепли от яркого света.

В этом помещении был большой внутренний двор. Его окружала галерея с арками, откуда можно было попасть в коридоры, кабинеты, палаты. Вокруг крашеные бетонные стены, облупленные, изрядно попорченные солнцем, дождями, жарой.

Они прошли по одному из коридоров, где висели таблички «Отделение судебной медицины». Зашли в кабинет; простой деревянный стол возле стены, перед ним, прямо на полу, гора пожелтевших папок.

Врач беседовал с пациентом в присутствии охранника. Они сидели за столом друг напротив друга, и распределение ролей было очевидным: с одной стороны белый халат, с другой – наручники. Доктор Норман, не переставая широко улыбаться, перекинулась несколькими словами по‑малайски с врачом, потом повернулась к Марку:

– Недавно поступил. Алжирец. Вроде бы говорит по‑французски.

Она нагнулась и сказала заключенному по‑английски, указывая на Марка:

– Этот господин приехал из Парижа. Можете поговорить с ним по‑французски, если хотите.

– Ни к чему, – ответил алжирец по‑английски, набычившись.

У него было костлявое лицо. Глубокие глазницы не позволяли рассмотреть его зрачки. Марк заметил, что ему заковали и ноги. Психиатр направилась к выходу из кабинета:

– Как хотите, вам просто было бы легче.

Марк пошел было за ней, но тут услышал произнесенное по‑французски: «Патрон…». Он резко повернулся. Алжирец улыбался ему во весь свой щербатый рот. Теперь его глаза загорелись. Он мотнул головой в сторону врача:

– Когда я ей киску отрежу, полакомимся вместе. – Он подмигнул. – Ты как больше любишь: вареную или жареную?

Марк молча вышел. «Вареную или жареную?» Он догнал врача,